Страница:
Там получил морскую профессию. Я чуть не прикусила язык, когда услышала слово «Ленинград». Я сразу почему-то решила, что он учился в том же военно-морском училище, где работала моя мама. Давно растаявшие надежды об отце вновь колыхнулись волной в моей груди. Бывают такие невероятные, глупые мечты, от которых невозможно избавиться. Ведь в училище были африканцы! Неужели судьба свела меня с отцом в этой далекой точке планеты? Я приподняла на ладони своих белых слоников — единственное украшение, болтающееся на моей дочерна загорелой груди: «Мурумби, тебе знакомы эти фигурки?»
Вопрос о слониках удивил его. Он заметил, что это не африканское изделие: формы не те и материал незнакомый, то есть не слоновая кость. И в военно-морском училище Мурумби никогда не учился, а был студентом Института водного транспорта, изучал портовое оборудование. И наконец, он не мог быть моим отцом по молодости. Оказалось, ему только тридцать лет. Я и до сих пор неточно определяю возраст негров, а тогда, в свой первый год, я даже их лица различала с трудом. Да и что мне дало бы внезапное обретение отца на острове, где у иных отцов было по полсотни детей?
Но Мурумби стал для меня больше чем родственником. Он был чуть-чуть моим земляком. Мы разговаривали на все темы, кроме одной — темы о моем возвращении. «Ты должна родить сына моему брату!» — твердил он. Нганга, главного жреца вуду, боялись все, в том числе и его брат. Ведь жрец вуду — это священное лицо. Никаких подробностей о судне, с которого меня списали, Мурумби также не сообщил. Или не знал, или по своим причинам скрывал.
Кроме Мурумби, было еще несколько выходцев из этих мест, получивших где-то образование и изредка приезжающих сюда погостить. Но в деревне самым просвещенным человеком был мой муж Нганг. И не только священное знание вуду отличало его. Нганг умел читать и писать и знал достаточно о современном мире, чтобы пользоваться его благами.
Глава 12
Вопрос о слониках удивил его. Он заметил, что это не африканское изделие: формы не те и материал незнакомый, то есть не слоновая кость. И в военно-морском училище Мурумби никогда не учился, а был студентом Института водного транспорта, изучал портовое оборудование. И наконец, он не мог быть моим отцом по молодости. Оказалось, ему только тридцать лет. Я и до сих пор неточно определяю возраст негров, а тогда, в свой первый год, я даже их лица различала с трудом. Да и что мне дало бы внезапное обретение отца на острове, где у иных отцов было по полсотни детей?
Но Мурумби стал для меня больше чем родственником. Он был чуть-чуть моим земляком. Мы разговаривали на все темы, кроме одной — темы о моем возвращении. «Ты должна родить сына моему брату!» — твердил он. Нганга, главного жреца вуду, боялись все, в том числе и его брат. Ведь жрец вуду — это священное лицо. Никаких подробностей о судне, с которого меня списали, Мурумби также не сообщил. Или не знал, или по своим причинам скрывал.
Кроме Мурумби, было еще несколько выходцев из этих мест, получивших где-то образование и изредка приезжающих сюда погостить. Но в деревне самым просвещенным человеком был мой муж Нганг. И не только священное знание вуду отличало его. Нганг умел читать и писать и знал достаточно о современном мире, чтобы пользоваться его благами.
Глава 12
За первые два года моей жизни в племени я несколько раз пыталась бежать. Я быстро разузнала дорогу, ведущую к побережью океана. Она была основательно протоптана слонами, которые были здесь более популярным средством перевозки грузов, чем обычные машины. Хотя и автомобили не были здесь в диковинку. Обычно на джипе приезжал сюда Мурумби и другие гости, живущие в городах. Однажды, перед возвращением Мурумби на остров Занзибар, я спряталась на заднем сиденье его джипа и проехала благополучно незамеченной до самого побережья.
Однако оказалось, что эту машину Мурумби на пароме не перевозил. У него на Занзибаре, видимо, имелась другая. А этот джип вместе со мной, скорчившейся за спинками передних сидений, он загнал в гараж. Тут же нанял такси, и оно умчало его к пристани, в неизвестном мне направлении. Мне пришлось разбить оконное стекло, чтобы выбраться из закрытой машины. К счастью, гараж представлял собою легкий навес, стены которого были сплетены из лиан. Я выбралась из него под покровом темноты и вернулась домой пешком по темному слоновому тракту, освещенному лишь тусклым светом луны. Как я не заблудилась — одному Богу ведомо. Никто не хватился меня в тот день.
В другой раз я просто ушла рано утром из дому и в середине дня достигла морского побережья.
Место оказалось новым, я очутилась не там, где Мурумби оставлял свой джип. Здесь не было ни такси, ни людей. Я долго шла вдоль скалистого берега, его кромка становилась все уже, пока не исчезла совсем. Я поняла, что придется забираться на скалы. Едва я, цепляясь за острые углы, заползла вверх на несколько метров, как почувствовала острый укол в ногу. Тут же увидела пятнистую змею, скользнувшую в расщелину скалы. Отсосав кровь из ранки, я заковыляла в обратный путь. Только к ночи я добрела до племени, нога моя распухла и почернела. Чувствуя жар и в ноге, и во всем теле, я доплелась до дома Нганга и рухнула перед входом. Нганг затащил меня внутрь и принялся лечить. Укусы змей в Африке не страшнее насморка.
Муж втер мне какую-то мазь, дал выпить отвар.
Через три дня я была здорова. Что-что, а местные, привычные хвори здесь излечивали быстро. Никто не допытывался, где укусила меня змея. Они были всюду.
Третий раз я подготовилась лучше. Заранее выпытала маршрут редких отъезжающих машин. Выбранный мною грузовичок направлялся через паромную переправу прямо на остров Занзибар, правда, не в порт, а в одну из деревень, но это уже было нужное мне направление. Я спряталась в кузове среди мешков с какао и ехала, безмятежно глядя в небо. Но на полпути грузовик сломался. Шофер полез в какой-то ящик над кабиной и заметил меня в кузове, замеревшей за мешком. Он осклабился в белозубой улыбке, что-то закричал на незнакомом мне наречии, схватил меня и связал руки и ноги крепкими лианами. Затем починил машину, сел в кабину и повернул назад. В племени он сдал меня прямо Нгангу, объяснив, уже на суахили, что поймал меня в своем грузовике. Нганг наградил его каким-то ожерельем, а потом занялся мной. Он сразу понял, что я пыталась убежать.
— Я сделаю так, что ты больше не захочешь бежать, — угрожающе сказал он и принялся готовиться к процедуре, похожей на гипноз.
Меня привели ночью в ритуальную хижину, внесли факелы и воткнули их в отверстия на стенах.
На середину пола поставили глиняную тарелку, наполненную какой-то спрессованной травой. Нганг заставил меня жевать эту дрянь. Постепенно туман заволок мое сознание. Я не чувствовала ни грусти, ни веселья. Сквозь этот туман я слышала голос Нганга:
— Море-океан накрывает тебя с головой. Ты тонешь, ты задыхаешься, железные пальцы повелителя морей сжимают твое горло. Ты боишься моря, боишься волн, боишься морского ветра… — Проговаривая свое заклинание, он поливал меня водой из кувшина. Я дрожала в страхе, будто и впрямь тонула в морской пучине.
После этого насильственного сеанса я ощутила, что стала и в самом деле бояться воды. Даже полоща белье в деревенском ручье, я начинала испытывать дрожь и страх, так что одной рукой всегда держалась за какую-нибудь лозу. А мысль о том, что где-то, всего в двух десятках километрах, бушует океан, и вообще вгоняла меня в ступор. Наложенное на меня гипнотическое заклятие оказалось надежнее стальных кандалов. Я оставила мысль о побеге.
В остальном ничего в моей жизни не изменилось.
Все предусмотрел мудрый Нганг, раздобыв с помощью брата белую женщину, кроме того, что эта женщина не может рожать. Операция что-то нарушила в моем организме: пошел третий год, как я была его женой, но по-прежнему не беременела.
И все же мое положение среди других жен было отличным. Нганг понимал, что я пришла из того большого мира, где сейчас жил его брат, — мира, насыщенного разными полезными вещами и диковинными приборами. Поэтому он нередко приглашал меня и поговорить, а не только для выполнения моих супружеских обязанностей. Пожаловаться на жесткое обращение я не могла. Быт моего мужа был почти европейским, если считать Европой глухую, заброшенную деревушку в нечерноземной России. Ни телевизора, ни электричества, ни газа, только несколько книг, грудой лежащих на полу, да радиоприемник на батарейках. С этого приемника и началось мое возвышение. Нганг заявил, что его приемник не работает: или сломался, или батарейки состарились. О том, что батарейки надо обновлять, сказал ему Мурумби, который и привозил обычно их с Занзибара. Я взяла приемник из его рук, открыла крышку и заглянула внутрь. Моих знаний по радиотехнике оказалось достаточно, чтобы понять, что батарейки вставлены не теми полюсами. Я выковыряла их из гнезда и поставила как следует. В приемнике хрипло заиграла музыка. Нганг заулыбался и погладил меня по обнаженной груди.
Приемник стал мне окошком в потерянный мною мир. К моему удивлению, очень часто в эфире упоминалась Россия. Все, что говорилось о моей стране, было мне в диковинку. Окружающая меня африканская жизнь поражала меньше, чем события, которые происходили там, на потерянной мною родине. То радио сообщало о свободных выборах с несколькими кандидатами, то называлось новое слово «приватизация», но чаще всего упоминался Горбачев. Но затем его имя заменила новая фамилия — Ельцин. Вслед за ней пошли какие-то ужасающие события. Комментаторы говорили о новой революции, гражданской войне и репрессиях, не понять, против кого. Меня все сообщения волновали главным образом с одной стороны: как новые власти относятся к таким, как я, волею судьбы оказавшимся за границей. Смогу ли я когда-нибудь вернуться на родину? Но размышления мои теперь были отвлеченными — возможности побега не предвиделось.
В очередное мое свидание с мужем он решительно сказал, что я должна родить ему сына. Он заявил, что пора изгнать из меня злых духов, не дающих мне забеременеть, и назначил день проведения обряда.
— И, — уверенно заключил он, — если это невозможно, то раковины фа скажут об этом. Ты ведь уже была беременна, но потеряла ребенка. Значит, тебе препятствует злая сила.
Я уже убедилась в гипнотическом мастерстве Нганга, его целительство тоже не вызывало сомнений, но вмешательство в мою женскую природу мне казалось невозможным. А тем более дикими казались его слова об изгнании злых духов. К тому же я знала, что колдовство Нганга опирается не только на волшебные силы, но и на вполне земные хитрости. Этакая смесь чудес и реалий.
Среди его приближенных был помощник, в обязанности которого входило объезжать ближайшие деревни и вызнавать, что и с кем там произошло.
Потом эти знания использовал Нганг, выдавая их за свои пророчества. Между мистикой и шарлатанством четкой границы не было. Позднее я поняла, что деятельность жрецов вуду очень тонка. Она невидима и непонятна непосвященным. Жрец касается таких тонких материй, в которых, на посторонний взгляд, ничего не происходит. Вот почему для толстокожих использовались грубые, шарлатанские приемы привлечения. Но какие бы сомнения ни одолевали меня, я обязана была подчиниться мужу.
Началась моя подготовка к церемонии изгнания порчи. В течение семи дней я ничего не ела, только пила. Постепенно мое тело становилось все легче и невесомее. Я часто пребывала в какой-то полудреме, так что душа моя уже сама стремилась к исцелению.
Церемонии вуду — это символическая борьба сил добра, фа, и сил зла, вуду. Вуду — это опасности, которые тебя подстерегают. Вуду — это Бог и элементы природы одновременно: вода, огонь, ветер. Но если следовать советам фа, неприятностей от злых духов можно избежать. Жрец узнает советы фа с помощью раковин каури, ожерелье из которых он надевает на себя в часы церемонии.
В начале церемонии я еще сознавала себя. Мы сидели в самой большой хижине, предназначенной для проведения обрядов. В центре глиняного пола, в специальном углублении, тлел огонь, бросая неровный отсвет на собравшихся. Я уже знала, что, кроме главного жреца, моего Нганга, имелись и другие, рангом пониже, своего рода ассистенты.
Нганг сегодня был неузнаваем. Он сменил шорты и рубаху на одежду жреца, состоящую из шкуры леопарда, браслетов на ногах и руках и диковинного головного убора — смеси тюбетейки и короны с перьями. Потом послышались глухие ритмичные звуки тамтама, дробь барабана. Нганг закрыл глаза, по его телу пробежала дрожь, он глубоко и громко задышал. Согласно местным представлениям, сейчас он проносился сквозь врата сознания, проникая в параллельный мир. Я еще с некоторым скепсисом наблюдала за происходящим, но хлесткие удары горячего мокрого веника по моему телу заставили и меня закрыть глаза. Никакого наркотического зелья мне на этот раз не давали. Ассистенты хлестали меня веником не больно, но ритмично, не давая ни минуты передышки. Постепенно сознание мое затуманилось, мне казалось, что я плыву в облаках по небу. Дальнейшее я не помнила, видимо, вслед за Нгангом пересекла врата сознания.
Когда я очнулась, никто меня больше не хлестал.
Напротив сидел Нганг, перебирая раковины каури, как четки, в своих руках. Помощники стирали пот с его лица. Он что-то шептал. Глаза его были теперь раскрыты, но взгляд отстранен и безумен — его почти светящиеся в полутьме белки бешено вращались. Наконец взгляд его обратился ко мне. Перебирая свои раковины, Нганг заявил, что какая-то женщина в моем роду умерла почти полвека назад, но дух ее страдает, потому что о ней забыли, никто не вспоминает, никто не приходит к ней на могилу. И эта женщина не дает мне забеременеть. Я уже знала: в племени чтили умерших, всячески старались умаслить их душу, оставляли на их могилах воду и еду. Считалось, что души умерших являлись за ними по ночам и покровительствовали племени.
Я стала раздумывать о своих предках. Мама и бабушка были похоронены в известном месте, и я навещала их, пока жила на родине. О какой же страдающей женщине сказал Нганг? «Ты должна назвать имя женщины, я вызову ее дух, вызволю из тонкого тела, привязывающего к земле. Я дам ее духу свободу», — завершил свою речь Нганг. И тут я вспомнила: бабуля говорила о своей матери, которая погибла в блокадном Ленинграде. Где и при каких обстоятельствах она была похоронена, было никому не ведомо. Раза два бабуля возила меня с собой на Пискаревское кладбище, где жертвы блокады были захоронены в братских могилах, похожих на широкие гряды, засеянные короткой газонной травой. Спала ли под одним из зеленых одеял моя прабабушка Груша, было неизвестно. Но мы с бабулей Тоней подходили к скромному обелиску с указанием года захоронения, 1942-го, и клали на траву кусок хлеба, так же как африканцы кладут еду своим духам. Я назвала Нгангу имя и год смерти моей прабабушки. Он кивнул и сказал, что в следующий раз он отправится в новое путешествие, в страну, где обитает дух моей прабабушки. Следующее его путешествие в параллельный мир проходило без моего участия. Когда Нганг вернулся из него, он пригласил меня в свое жилище в очередной раз и сообщил, по слогам произнося трудное для него имя:
— Праха Груши нет в братской могиле. Он рассеян в другом месте. Она была сожжена на кирпичном заводе, превращенном в крематорий. Там сейчас большой зеленый парк для гуляний. И дух ее томился на дне пруда, куда был сброшен прах сожженных. Там теперь катаются на лодках и удят рыбу. Я поднял дух Груши на поверхность и поручил его стае голубей. В голубей вселились самые светлые души, которые в момент смерти не испытали страха. Теперь, когда дух той женщины вырвался на свободу, ты сможешь родить.
Кирпичный завод в парке Победы! В том самом парке, рядом с которым, в спортивном комплексе, проходят грандиозные дискотеки. Я вспомнила неясные упоминания и разговоры об этом месте, бытующие в Питере. Выходит, души умерших действительно еще страдают, и Нганг как-то узнал об этом!
Так вот где покоился прах моей прабабушки!
В положенное время я родила чудесного смугловатого мальчика, скорее белого, чем черного. Рожала я в деревне, на циновке, в общей комнате, но все обошлось без осложнений. Мальчика нарекли именем Кока. Это имя имело общий корень с кокаином, наркотиком. Однако для моих соплеменников оно не имело отрицательного оттенка. Они полагали, что имя добавит мальчику силу чудодейственного снадобья. Ведь оно должно было стать проводником в параллельный иллюзорный мир, который им, однако, не казался иллюзорным. В том мире, полагали они, обитают главные, всесильные божества, влияющие на повседневную жизнь. Теперь я тоже поверила в это.
Уже с трех лет Нганг обучил Коку нехитрым приемам вхождения в транс: заставлял кружиться, широко расставив руки. Маленький Кока с удовольствием, как все дети, проделывал этот фокус и со смехом валился на землю. В этот момент отец легко ударял мальчика под дых, и Кока терял сознание. Это и называлось — войти в транс.
В пять лет Кока уже принимал участие в обрядовых службах отца. Он стучал в бубен, закатив глаза и устремив их на верхушки кокосовых пальм. Он был глухонемой, и звуки воспринимал не ушами, а всей кожей, как змея, которая чувствует шаги человека по колебаниям земной коры. Меня расстраивало, что мальчик не говорит. Мне же так хотелось услышать от моего мальчика русское «мама», но приходилось довольствоваться лишь сдавленными звуками, с трудом исторгаемыми им: «Мг.., мг…»
Однако Нганг считал этот недуг еще одним доказательством божественного предназначения его сына. Действительно, Кока был понятливее многих сверстников, безошибочно находил утерянные вещи. Однажды я чуть не лишилась своих слоников, сняв ожерелье на время купания в ручье. Кока нашел их у новой жены Нганга (он взял ее после рождения Коки), она прятала их в кожаном мешочке у себя на поясе. Мы сцепились. Вредная девчонка оказалась сильнее, она укусила меня за палец, когда я потребовала предъявить мне содержимое ее мешочка. Кока побежал за отцом и привел его на помощь. Тут же состоялся и скорый суд.
Нганг велел своей юной жене вернуть мое сокровище. Она нехотя отдала слоников своему мужу.
Нганг пошептал над ними и протянул мне.
— Держи, Гала, — сказал он. — Теперь я вложил в них волшебную силу. Кто посмеет взять их, у того руки отвалятся. Это будет твой талисман, который всегда придет к тебе на выручку и спасет от любой порчи. Три слона — духи земли, неба и воды — будут служить тебе, но дух огня покоряется только мне.
Как Нганг наказал юную воровку, мне было неведомо, но три дня она ходила молча надув губы и не смотрела на меня.
И в этот период, когда я была сброшена с царственного трона, изменились и наши отношения с Мурумби.
Когда он появлялся на острове, мы уединялись в банановом лесу и среди лиан находили себе приют.
Мурумби был гораздо моложе своего брата, тоньше, нежнее. Да что там говорить! Мурумби теперь являлся мне даже во сне! А мудрый Нганг как-то заметил, что сонная действительность более действительна, чем явная. Надо сказать, что в племени были довольно свободные нравы, и моя внебрачная связь не являлась исключением. Возможно, чувства мои к Мурумби подпитывала и надежда вырваться из этой деревни хотя бы в портовый город. Жизнь в Занзибаре, где работал Мурумби, казалась мне сейчас единственной реальной мечтой. А дальше — кто знает…
Гипнотический страх воды, наведенный на меня Нгангом, рассеялся после рождения сына.
Мы с Мурумби стали строить планы о нашем совместном будущем. Кажется, Нганг не будет большим препятствием. Он теперь все реже вызывал меня, наслаждаясь утехами со своей тринадцатилетней женой. Мне уже было двадцать шесть. По здешним меркам — солидный возраст. И однажды Мурумби радостно заявил, что брат подарил ему меня.
Я могу уезжать с ним на Занзибар, но Кока останется здесь. Коку он не отпускал в город еще и потому, что боялся, как бы мальчик не заразился там чужими болезнями, которые в племени лечить не умели. По этой причине он и сам не выезжал из племени. Я была в отчаянии, уехать без мальчика я не могла. Ведь сын был единственным в мире родным, единокровным человечком.
Я не решалась уйти к Мурумби, а он, хотя и мог увезти меня силой, не делал этого. Пока ему было достаточно двух жен на Занзибаре и приятных отношений со мной. Но в гости к себе он меня уже привозил. Там я и познакомилась с его женами, встретившими меня настороженно. Они демонстративно прикрыли лицо платками и отвернулись от меня. Видимо, им не понравился цвет моей кожи.
Мои сестры по браку с Нгангом были добрее. В деревне вообще все было проще.
Мои поездки на Занзибар поощрял сам Нганг.
Когда требовалось купить батарейки или запчасти к недавно приобретенному трактору, он теперь посылал меня. Сам Нганг, как я говорила, избегал поездок в многолюдный город. Он говорил, что суетливые духи города препятствуют ему путешествовать в другие миры. Обычно наша компания состояла из Мурумби, которого ждала работа в порту, и нескольких соплеменников, одновременно бывших моими слугами и стражей. Они были посвящены в обряды вуду, но технические новинки ставили их в тупик. К острову Занзибар мы ехали на личном катере Мурумби, а назад в деревню, нагруженные покупками, плыли на пароме. Паром был большим современным судном, с отделением для автомобилей, с ресторанами и барами для пассажиров. И мы с моими попутчиками проводили немало приятных часов, танцуя под негритянский оркестр на палубе.
Иногда мне хотелось спуститься к матросам, заглянуть на камбуз. Увы, посторонним вход в служебные помещения был воспрещен, и чернокожие мореходы были непреклонны. Тем более, что к женщинам отношение в этой стране было строгое. Мне оставалось только одно: любоваться на прибрежные скалы, причудливо изрезанные морскими волнами и ветром. Особенно мне нравилась скала, похожая на слона, — между ушами и хоботом его зияла сквозная дыра. За этой дырой, теперь я знала, начиналась тропинка, ведущая в нашу деревню. Но паром проходил дальше вдоль побережья. Его стоянка была в густонаселенном прибрежном селении.
До нее я так и не смогла добраться в один из своих давних побегов. Теперь я не собиралась никуда бежать — Кока стал для меня дороже родного края.
Каждый раз, выбираясь на Занзибар, я чувствовала душевный подъем: множество нарядных людей, автомобили, высокие кирпичные дома — одним словом, цивилизация. Женщины ходили по улицам с открытыми лицами, хотя у многих на голове был накинут платок, дань мусульманской традиции.
Мужчины и вообще казались загорелыми курортниками — черные, в пестрых рубашках и светлых шортах. Я теперь смело торговалась на рынке с продавцами, знала, что они уступят цену в два-три раза.
Но особенно меня волновало посещение порта, где мы садились на паром, чтобы вернуться домой.
Рядом покачивались на волнах английские, португальские, испанские суда, а также корабли с незнакомыми мне флагами. Но напрасно я искала советский флаг и русские буквы на борту и даже спрашивала о наших судах у Мурумби. Он качал головой, говорил, что не замечал советских кораблей здесь уже несколько лет. «И советы у вас нет, и флот нет». И все же меня тянуло в это людное место. Было приятно даже просто поглазеть, послушать звуки большого мира. Не верилось, что я, целую вечность назад, тоже была частицей той большой цивилизации. На причале порта всегда было много праздных гуляк, но женщины в одиночку бродили редко. Со мною тоже обычно был кто-нибудь из мужчин: или Мурумби, или сопровождающие из племени. Но пеклись они обо мне спустя рукава, так как я была для них никем — ни сестрой, ни женой, ни дочерью. Однажды я сидела на скамье у касс пассажирского флота. У моих ног громоздился багаж: пакеты, сумки, коробки. До отхода нашего парома было еще достаточно времени, и мои помощники пошли пропустить пару стаканов местной банановой водки. Я ждала их, ждала часа отправления. У причальной стенки рядом с паромом покачивалось на волнах судно необычного вида. Странность его заключалась во множестве разных антенн и непонятного назначения устройств, расположенных на палубе. Над ними парусом полоскался тент из сетей, видимо, для защиты оборудования от солнца. Я силилась собрать в памяти скудные остатки моих познаний в области морской классификации, но напрасно — их было недостаточно. Было даже неясно: то ли это военный корабль, то ли гражданское судно. Экзотический флаг на судне казался мне знакомым. В левом верхнем уголке его был британский крест, похожий на жука, но в центре было изображено непонятное животное, видимо, символизирующее колониальное владение королевства. Продолжая разглядывать заморское чудо, я почувствовала на себе чей-то взгляд. Я повернула голову и, прищурясь, посмотрела против солнца на белого мужчину, стоящего на причале неподалеку.
Он продолжал сверлить меня глазами. Мужчина был в защитного цвета полотняном костюме, военно-спортивного покроя, серой панаме и больших темных очках, закрывающих пол-лица. Хотя его облик был мне совершенно незнаком, в какой-то момент я с уверенностью поняла: я знаю этого человека. Я вскочила, забыв о свертках, лежащих на моих коленях. Вскочила и застыла в напряженном ожидании. Мужчина сделал шаг, другой в мою сторону, потом ахнул и резко сорвал со своей головы панаму и очки, обнажая лицо. И тут я услышала неуверенные слова, произнесенные по-русски: «Катя, ты?» Нет, это было слишком невероятным, абсолютно невозможным, чтобы быть явью. Это могло случиться только во сне. И чудо состояло не только в этой встрече. Удивительно, как он распознал в бритой наголо, дочерна загорелой африканке кудрявую, легкомысленную питерскую студентку.
Однако оказалось, что эту машину Мурумби на пароме не перевозил. У него на Занзибаре, видимо, имелась другая. А этот джип вместе со мной, скорчившейся за спинками передних сидений, он загнал в гараж. Тут же нанял такси, и оно умчало его к пристани, в неизвестном мне направлении. Мне пришлось разбить оконное стекло, чтобы выбраться из закрытой машины. К счастью, гараж представлял собою легкий навес, стены которого были сплетены из лиан. Я выбралась из него под покровом темноты и вернулась домой пешком по темному слоновому тракту, освещенному лишь тусклым светом луны. Как я не заблудилась — одному Богу ведомо. Никто не хватился меня в тот день.
В другой раз я просто ушла рано утром из дому и в середине дня достигла морского побережья.
Место оказалось новым, я очутилась не там, где Мурумби оставлял свой джип. Здесь не было ни такси, ни людей. Я долго шла вдоль скалистого берега, его кромка становилась все уже, пока не исчезла совсем. Я поняла, что придется забираться на скалы. Едва я, цепляясь за острые углы, заползла вверх на несколько метров, как почувствовала острый укол в ногу. Тут же увидела пятнистую змею, скользнувшую в расщелину скалы. Отсосав кровь из ранки, я заковыляла в обратный путь. Только к ночи я добрела до племени, нога моя распухла и почернела. Чувствуя жар и в ноге, и во всем теле, я доплелась до дома Нганга и рухнула перед входом. Нганг затащил меня внутрь и принялся лечить. Укусы змей в Африке не страшнее насморка.
Муж втер мне какую-то мазь, дал выпить отвар.
Через три дня я была здорова. Что-что, а местные, привычные хвори здесь излечивали быстро. Никто не допытывался, где укусила меня змея. Они были всюду.
Третий раз я подготовилась лучше. Заранее выпытала маршрут редких отъезжающих машин. Выбранный мною грузовичок направлялся через паромную переправу прямо на остров Занзибар, правда, не в порт, а в одну из деревень, но это уже было нужное мне направление. Я спряталась в кузове среди мешков с какао и ехала, безмятежно глядя в небо. Но на полпути грузовик сломался. Шофер полез в какой-то ящик над кабиной и заметил меня в кузове, замеревшей за мешком. Он осклабился в белозубой улыбке, что-то закричал на незнакомом мне наречии, схватил меня и связал руки и ноги крепкими лианами. Затем починил машину, сел в кабину и повернул назад. В племени он сдал меня прямо Нгангу, объяснив, уже на суахили, что поймал меня в своем грузовике. Нганг наградил его каким-то ожерельем, а потом занялся мной. Он сразу понял, что я пыталась убежать.
— Я сделаю так, что ты больше не захочешь бежать, — угрожающе сказал он и принялся готовиться к процедуре, похожей на гипноз.
Меня привели ночью в ритуальную хижину, внесли факелы и воткнули их в отверстия на стенах.
На середину пола поставили глиняную тарелку, наполненную какой-то спрессованной травой. Нганг заставил меня жевать эту дрянь. Постепенно туман заволок мое сознание. Я не чувствовала ни грусти, ни веселья. Сквозь этот туман я слышала голос Нганга:
— Море-океан накрывает тебя с головой. Ты тонешь, ты задыхаешься, железные пальцы повелителя морей сжимают твое горло. Ты боишься моря, боишься волн, боишься морского ветра… — Проговаривая свое заклинание, он поливал меня водой из кувшина. Я дрожала в страхе, будто и впрямь тонула в морской пучине.
После этого насильственного сеанса я ощутила, что стала и в самом деле бояться воды. Даже полоща белье в деревенском ручье, я начинала испытывать дрожь и страх, так что одной рукой всегда держалась за какую-нибудь лозу. А мысль о том, что где-то, всего в двух десятках километрах, бушует океан, и вообще вгоняла меня в ступор. Наложенное на меня гипнотическое заклятие оказалось надежнее стальных кандалов. Я оставила мысль о побеге.
В остальном ничего в моей жизни не изменилось.
Все предусмотрел мудрый Нганг, раздобыв с помощью брата белую женщину, кроме того, что эта женщина не может рожать. Операция что-то нарушила в моем организме: пошел третий год, как я была его женой, но по-прежнему не беременела.
И все же мое положение среди других жен было отличным. Нганг понимал, что я пришла из того большого мира, где сейчас жил его брат, — мира, насыщенного разными полезными вещами и диковинными приборами. Поэтому он нередко приглашал меня и поговорить, а не только для выполнения моих супружеских обязанностей. Пожаловаться на жесткое обращение я не могла. Быт моего мужа был почти европейским, если считать Европой глухую, заброшенную деревушку в нечерноземной России. Ни телевизора, ни электричества, ни газа, только несколько книг, грудой лежащих на полу, да радиоприемник на батарейках. С этого приемника и началось мое возвышение. Нганг заявил, что его приемник не работает: или сломался, или батарейки состарились. О том, что батарейки надо обновлять, сказал ему Мурумби, который и привозил обычно их с Занзибара. Я взяла приемник из его рук, открыла крышку и заглянула внутрь. Моих знаний по радиотехнике оказалось достаточно, чтобы понять, что батарейки вставлены не теми полюсами. Я выковыряла их из гнезда и поставила как следует. В приемнике хрипло заиграла музыка. Нганг заулыбался и погладил меня по обнаженной груди.
Приемник стал мне окошком в потерянный мною мир. К моему удивлению, очень часто в эфире упоминалась Россия. Все, что говорилось о моей стране, было мне в диковинку. Окружающая меня африканская жизнь поражала меньше, чем события, которые происходили там, на потерянной мною родине. То радио сообщало о свободных выборах с несколькими кандидатами, то называлось новое слово «приватизация», но чаще всего упоминался Горбачев. Но затем его имя заменила новая фамилия — Ельцин. Вслед за ней пошли какие-то ужасающие события. Комментаторы говорили о новой революции, гражданской войне и репрессиях, не понять, против кого. Меня все сообщения волновали главным образом с одной стороны: как новые власти относятся к таким, как я, волею судьбы оказавшимся за границей. Смогу ли я когда-нибудь вернуться на родину? Но размышления мои теперь были отвлеченными — возможности побега не предвиделось.
В очередное мое свидание с мужем он решительно сказал, что я должна родить ему сына. Он заявил, что пора изгнать из меня злых духов, не дающих мне забеременеть, и назначил день проведения обряда.
— И, — уверенно заключил он, — если это невозможно, то раковины фа скажут об этом. Ты ведь уже была беременна, но потеряла ребенка. Значит, тебе препятствует злая сила.
Я уже убедилась в гипнотическом мастерстве Нганга, его целительство тоже не вызывало сомнений, но вмешательство в мою женскую природу мне казалось невозможным. А тем более дикими казались его слова об изгнании злых духов. К тому же я знала, что колдовство Нганга опирается не только на волшебные силы, но и на вполне земные хитрости. Этакая смесь чудес и реалий.
Среди его приближенных был помощник, в обязанности которого входило объезжать ближайшие деревни и вызнавать, что и с кем там произошло.
Потом эти знания использовал Нганг, выдавая их за свои пророчества. Между мистикой и шарлатанством четкой границы не было. Позднее я поняла, что деятельность жрецов вуду очень тонка. Она невидима и непонятна непосвященным. Жрец касается таких тонких материй, в которых, на посторонний взгляд, ничего не происходит. Вот почему для толстокожих использовались грубые, шарлатанские приемы привлечения. Но какие бы сомнения ни одолевали меня, я обязана была подчиниться мужу.
Началась моя подготовка к церемонии изгнания порчи. В течение семи дней я ничего не ела, только пила. Постепенно мое тело становилось все легче и невесомее. Я часто пребывала в какой-то полудреме, так что душа моя уже сама стремилась к исцелению.
Церемонии вуду — это символическая борьба сил добра, фа, и сил зла, вуду. Вуду — это опасности, которые тебя подстерегают. Вуду — это Бог и элементы природы одновременно: вода, огонь, ветер. Но если следовать советам фа, неприятностей от злых духов можно избежать. Жрец узнает советы фа с помощью раковин каури, ожерелье из которых он надевает на себя в часы церемонии.
В начале церемонии я еще сознавала себя. Мы сидели в самой большой хижине, предназначенной для проведения обрядов. В центре глиняного пола, в специальном углублении, тлел огонь, бросая неровный отсвет на собравшихся. Я уже знала, что, кроме главного жреца, моего Нганга, имелись и другие, рангом пониже, своего рода ассистенты.
Нганг сегодня был неузнаваем. Он сменил шорты и рубаху на одежду жреца, состоящую из шкуры леопарда, браслетов на ногах и руках и диковинного головного убора — смеси тюбетейки и короны с перьями. Потом послышались глухие ритмичные звуки тамтама, дробь барабана. Нганг закрыл глаза, по его телу пробежала дрожь, он глубоко и громко задышал. Согласно местным представлениям, сейчас он проносился сквозь врата сознания, проникая в параллельный мир. Я еще с некоторым скепсисом наблюдала за происходящим, но хлесткие удары горячего мокрого веника по моему телу заставили и меня закрыть глаза. Никакого наркотического зелья мне на этот раз не давали. Ассистенты хлестали меня веником не больно, но ритмично, не давая ни минуты передышки. Постепенно сознание мое затуманилось, мне казалось, что я плыву в облаках по небу. Дальнейшее я не помнила, видимо, вслед за Нгангом пересекла врата сознания.
Когда я очнулась, никто меня больше не хлестал.
Напротив сидел Нганг, перебирая раковины каури, как четки, в своих руках. Помощники стирали пот с его лица. Он что-то шептал. Глаза его были теперь раскрыты, но взгляд отстранен и безумен — его почти светящиеся в полутьме белки бешено вращались. Наконец взгляд его обратился ко мне. Перебирая свои раковины, Нганг заявил, что какая-то женщина в моем роду умерла почти полвека назад, но дух ее страдает, потому что о ней забыли, никто не вспоминает, никто не приходит к ней на могилу. И эта женщина не дает мне забеременеть. Я уже знала: в племени чтили умерших, всячески старались умаслить их душу, оставляли на их могилах воду и еду. Считалось, что души умерших являлись за ними по ночам и покровительствовали племени.
Я стала раздумывать о своих предках. Мама и бабушка были похоронены в известном месте, и я навещала их, пока жила на родине. О какой же страдающей женщине сказал Нганг? «Ты должна назвать имя женщины, я вызову ее дух, вызволю из тонкого тела, привязывающего к земле. Я дам ее духу свободу», — завершил свою речь Нганг. И тут я вспомнила: бабуля говорила о своей матери, которая погибла в блокадном Ленинграде. Где и при каких обстоятельствах она была похоронена, было никому не ведомо. Раза два бабуля возила меня с собой на Пискаревское кладбище, где жертвы блокады были захоронены в братских могилах, похожих на широкие гряды, засеянные короткой газонной травой. Спала ли под одним из зеленых одеял моя прабабушка Груша, было неизвестно. Но мы с бабулей Тоней подходили к скромному обелиску с указанием года захоронения, 1942-го, и клали на траву кусок хлеба, так же как африканцы кладут еду своим духам. Я назвала Нгангу имя и год смерти моей прабабушки. Он кивнул и сказал, что в следующий раз он отправится в новое путешествие, в страну, где обитает дух моей прабабушки. Следующее его путешествие в параллельный мир проходило без моего участия. Когда Нганг вернулся из него, он пригласил меня в свое жилище в очередной раз и сообщил, по слогам произнося трудное для него имя:
— Праха Груши нет в братской могиле. Он рассеян в другом месте. Она была сожжена на кирпичном заводе, превращенном в крематорий. Там сейчас большой зеленый парк для гуляний. И дух ее томился на дне пруда, куда был сброшен прах сожженных. Там теперь катаются на лодках и удят рыбу. Я поднял дух Груши на поверхность и поручил его стае голубей. В голубей вселились самые светлые души, которые в момент смерти не испытали страха. Теперь, когда дух той женщины вырвался на свободу, ты сможешь родить.
Кирпичный завод в парке Победы! В том самом парке, рядом с которым, в спортивном комплексе, проходят грандиозные дискотеки. Я вспомнила неясные упоминания и разговоры об этом месте, бытующие в Питере. Выходит, души умерших действительно еще страдают, и Нганг как-то узнал об этом!
Так вот где покоился прах моей прабабушки!
В положенное время я родила чудесного смугловатого мальчика, скорее белого, чем черного. Рожала я в деревне, на циновке, в общей комнате, но все обошлось без осложнений. Мальчика нарекли именем Кока. Это имя имело общий корень с кокаином, наркотиком. Однако для моих соплеменников оно не имело отрицательного оттенка. Они полагали, что имя добавит мальчику силу чудодейственного снадобья. Ведь оно должно было стать проводником в параллельный иллюзорный мир, который им, однако, не казался иллюзорным. В том мире, полагали они, обитают главные, всесильные божества, влияющие на повседневную жизнь. Теперь я тоже поверила в это.
Уже с трех лет Нганг обучил Коку нехитрым приемам вхождения в транс: заставлял кружиться, широко расставив руки. Маленький Кока с удовольствием, как все дети, проделывал этот фокус и со смехом валился на землю. В этот момент отец легко ударял мальчика под дых, и Кока терял сознание. Это и называлось — войти в транс.
В пять лет Кока уже принимал участие в обрядовых службах отца. Он стучал в бубен, закатив глаза и устремив их на верхушки кокосовых пальм. Он был глухонемой, и звуки воспринимал не ушами, а всей кожей, как змея, которая чувствует шаги человека по колебаниям земной коры. Меня расстраивало, что мальчик не говорит. Мне же так хотелось услышать от моего мальчика русское «мама», но приходилось довольствоваться лишь сдавленными звуками, с трудом исторгаемыми им: «Мг.., мг…»
Однако Нганг считал этот недуг еще одним доказательством божественного предназначения его сына. Действительно, Кока был понятливее многих сверстников, безошибочно находил утерянные вещи. Однажды я чуть не лишилась своих слоников, сняв ожерелье на время купания в ручье. Кока нашел их у новой жены Нганга (он взял ее после рождения Коки), она прятала их в кожаном мешочке у себя на поясе. Мы сцепились. Вредная девчонка оказалась сильнее, она укусила меня за палец, когда я потребовала предъявить мне содержимое ее мешочка. Кока побежал за отцом и привел его на помощь. Тут же состоялся и скорый суд.
Нганг велел своей юной жене вернуть мое сокровище. Она нехотя отдала слоников своему мужу.
Нганг пошептал над ними и протянул мне.
— Держи, Гала, — сказал он. — Теперь я вложил в них волшебную силу. Кто посмеет взять их, у того руки отвалятся. Это будет твой талисман, который всегда придет к тебе на выручку и спасет от любой порчи. Три слона — духи земли, неба и воды — будут служить тебе, но дух огня покоряется только мне.
Как Нганг наказал юную воровку, мне было неведомо, но три дня она ходила молча надув губы и не смотрела на меня.
* * *
Я выполнила свою миссию, дала царственного ребенка, чья участь была предопределена — стать жрецом вуду. Теперь я была обычная женщина.И в этот период, когда я была сброшена с царственного трона, изменились и наши отношения с Мурумби.
Когда он появлялся на острове, мы уединялись в банановом лесу и среди лиан находили себе приют.
Мурумби был гораздо моложе своего брата, тоньше, нежнее. Да что там говорить! Мурумби теперь являлся мне даже во сне! А мудрый Нганг как-то заметил, что сонная действительность более действительна, чем явная. Надо сказать, что в племени были довольно свободные нравы, и моя внебрачная связь не являлась исключением. Возможно, чувства мои к Мурумби подпитывала и надежда вырваться из этой деревни хотя бы в портовый город. Жизнь в Занзибаре, где работал Мурумби, казалась мне сейчас единственной реальной мечтой. А дальше — кто знает…
Гипнотический страх воды, наведенный на меня Нгангом, рассеялся после рождения сына.
Мы с Мурумби стали строить планы о нашем совместном будущем. Кажется, Нганг не будет большим препятствием. Он теперь все реже вызывал меня, наслаждаясь утехами со своей тринадцатилетней женой. Мне уже было двадцать шесть. По здешним меркам — солидный возраст. И однажды Мурумби радостно заявил, что брат подарил ему меня.
Я могу уезжать с ним на Занзибар, но Кока останется здесь. Коку он не отпускал в город еще и потому, что боялся, как бы мальчик не заразился там чужими болезнями, которые в племени лечить не умели. По этой причине он и сам не выезжал из племени. Я была в отчаянии, уехать без мальчика я не могла. Ведь сын был единственным в мире родным, единокровным человечком.
Я не решалась уйти к Мурумби, а он, хотя и мог увезти меня силой, не делал этого. Пока ему было достаточно двух жен на Занзибаре и приятных отношений со мной. Но в гости к себе он меня уже привозил. Там я и познакомилась с его женами, встретившими меня настороженно. Они демонстративно прикрыли лицо платками и отвернулись от меня. Видимо, им не понравился цвет моей кожи.
Мои сестры по браку с Нгангом были добрее. В деревне вообще все было проще.
Мои поездки на Занзибар поощрял сам Нганг.
Когда требовалось купить батарейки или запчасти к недавно приобретенному трактору, он теперь посылал меня. Сам Нганг, как я говорила, избегал поездок в многолюдный город. Он говорил, что суетливые духи города препятствуют ему путешествовать в другие миры. Обычно наша компания состояла из Мурумби, которого ждала работа в порту, и нескольких соплеменников, одновременно бывших моими слугами и стражей. Они были посвящены в обряды вуду, но технические новинки ставили их в тупик. К острову Занзибар мы ехали на личном катере Мурумби, а назад в деревню, нагруженные покупками, плыли на пароме. Паром был большим современным судном, с отделением для автомобилей, с ресторанами и барами для пассажиров. И мы с моими попутчиками проводили немало приятных часов, танцуя под негритянский оркестр на палубе.
Иногда мне хотелось спуститься к матросам, заглянуть на камбуз. Увы, посторонним вход в служебные помещения был воспрещен, и чернокожие мореходы были непреклонны. Тем более, что к женщинам отношение в этой стране было строгое. Мне оставалось только одно: любоваться на прибрежные скалы, причудливо изрезанные морскими волнами и ветром. Особенно мне нравилась скала, похожая на слона, — между ушами и хоботом его зияла сквозная дыра. За этой дырой, теперь я знала, начиналась тропинка, ведущая в нашу деревню. Но паром проходил дальше вдоль побережья. Его стоянка была в густонаселенном прибрежном селении.
До нее я так и не смогла добраться в один из своих давних побегов. Теперь я не собиралась никуда бежать — Кока стал для меня дороже родного края.
Каждый раз, выбираясь на Занзибар, я чувствовала душевный подъем: множество нарядных людей, автомобили, высокие кирпичные дома — одним словом, цивилизация. Женщины ходили по улицам с открытыми лицами, хотя у многих на голове был накинут платок, дань мусульманской традиции.
Мужчины и вообще казались загорелыми курортниками — черные, в пестрых рубашках и светлых шортах. Я теперь смело торговалась на рынке с продавцами, знала, что они уступят цену в два-три раза.
Но особенно меня волновало посещение порта, где мы садились на паром, чтобы вернуться домой.
Рядом покачивались на волнах английские, португальские, испанские суда, а также корабли с незнакомыми мне флагами. Но напрасно я искала советский флаг и русские буквы на борту и даже спрашивала о наших судах у Мурумби. Он качал головой, говорил, что не замечал советских кораблей здесь уже несколько лет. «И советы у вас нет, и флот нет». И все же меня тянуло в это людное место. Было приятно даже просто поглазеть, послушать звуки большого мира. Не верилось, что я, целую вечность назад, тоже была частицей той большой цивилизации. На причале порта всегда было много праздных гуляк, но женщины в одиночку бродили редко. Со мною тоже обычно был кто-нибудь из мужчин: или Мурумби, или сопровождающие из племени. Но пеклись они обо мне спустя рукава, так как я была для них никем — ни сестрой, ни женой, ни дочерью. Однажды я сидела на скамье у касс пассажирского флота. У моих ног громоздился багаж: пакеты, сумки, коробки. До отхода нашего парома было еще достаточно времени, и мои помощники пошли пропустить пару стаканов местной банановой водки. Я ждала их, ждала часа отправления. У причальной стенки рядом с паромом покачивалось на волнах судно необычного вида. Странность его заключалась во множестве разных антенн и непонятного назначения устройств, расположенных на палубе. Над ними парусом полоскался тент из сетей, видимо, для защиты оборудования от солнца. Я силилась собрать в памяти скудные остатки моих познаний в области морской классификации, но напрасно — их было недостаточно. Было даже неясно: то ли это военный корабль, то ли гражданское судно. Экзотический флаг на судне казался мне знакомым. В левом верхнем уголке его был британский крест, похожий на жука, но в центре было изображено непонятное животное, видимо, символизирующее колониальное владение королевства. Продолжая разглядывать заморское чудо, я почувствовала на себе чей-то взгляд. Я повернула голову и, прищурясь, посмотрела против солнца на белого мужчину, стоящего на причале неподалеку.
Он продолжал сверлить меня глазами. Мужчина был в защитного цвета полотняном костюме, военно-спортивного покроя, серой панаме и больших темных очках, закрывающих пол-лица. Хотя его облик был мне совершенно незнаком, в какой-то момент я с уверенностью поняла: я знаю этого человека. Я вскочила, забыв о свертках, лежащих на моих коленях. Вскочила и застыла в напряженном ожидании. Мужчина сделал шаг, другой в мою сторону, потом ахнул и резко сорвал со своей головы панаму и очки, обнажая лицо. И тут я услышала неуверенные слова, произнесенные по-русски: «Катя, ты?» Нет, это было слишком невероятным, абсолютно невозможным, чтобы быть явью. Это могло случиться только во сне. И чудо состояло не только в этой встрече. Удивительно, как он распознал в бритой наголо, дочерна загорелой африканке кудрявую, легкомысленную питерскую студентку.