Страница:
Главные участники!
Юра собирался спокойно и основательно. К дискотекам он был равнодушен, но всюду следовал за мною, как верный рыцарь. Юра приготовил школьный рюкзачок для одежды. Знал, что когда я разойдусь в танце, разжарюсь, то начну срывать с себя вещи — успевай подхватывать. Для меня танец — вершина счастья!
Мы вышли из метро «Парк победы» и пошли, сливаясь с потоком молодежи, в сторону спортивно-концертного комплекса. От смеха и улыбок вокруг прохладный осенний день будто вернулся в лето.
У всех куртки были нараспашку, а влажный от недавнего дождя асфальт высыхал прямо под подошвами тысяч ног. Поредевшая листва на деревьях дрожала не от ветра, а от нашего хохота. Молодежь гомонила, скандировала: «Костя! Костя! Алиса!» На центральной аллее парка Юрку окликнули. Это были его приятели по школе, я их не знала, — два парня и девушка. Мы познакомились. Тут же, подмигнув, ребята предложили нам присесть и выпить для вдохновения. Но рассиживаться времени не было. Концерт скоро начинался.
На подходе к спортивному комплексу началась давка. Толпа наседала сзади и по бокам. Голова у меня кружилась не от вина, а от восторга. Водоворот разгоряченных тел ввинчивал меня в узкую воронку дверей. Было невозможно ни упасть, ни вздохнуть.
На мгновение я поджала ноги, и меня, стиснутую будто клещами, толпа потащила вверх по ступеням.
Мне стало трудно дышать, но страха не было. Напротив, дикая радость и восторг завладели мной. «И-ии», — завизжала я, не в силах вдохнуть новую порцию воздуха. Я готова была умереть в экстазе боли и счастья. Мой визг слился с визгом других девчонок и гоготом парней. Менты пытались направить толпу в разделенные металлическими заграждениями узкие коридоры, но молодежь сносила заграждения и наседала на закрытые стеклянные двери. Внезапно меня резко толкнуло вперед, и я ощутила, что впереди ничто не держит меня. Еще немного, и я оказалась бы под ногами у тысяч людей. Но прилипший ко мне сзади Юрка нечеловеческим усилием поддержал меня за ворот ветровки и откинул назад, к себе. Ворот затрещал, но удержал тяжесть моего тела. Оказалось, что толпа, нарочно ли, или с неизбежностью своей могучей силы, выломала двери и хлынула в вестибюль здания. Влекомые диким потоком, мы неслись теперь прямо на спортивную арену, как стадо обезумевших быков. Раз или два я ощутила под ногами мягкость чьих-то тел, но, возможно, это просто сбились ковры на лестнице.
Штурм завершился, и мы приходили в себя, отряхиваясь, как мокрые курицы. Можно было присесть на красные пластмассовые кресла восходящих ярусами трибун, но желающих сидеть было мало. Со сцены, установленной прямо на спортивной арене, уже раздавались всхлипывающие звуки инструментов, отбивался какой-то ритм, шла настройка усилителей и проверка музыкальной аппаратуры. Зрители спускались с трибун, постепенно заполняя спортивное, оно же танцевальное, поле. Поднималась вторая волна экстаза, дарованная нам исполнителями. На сцене прыгали и, вцепившись в гитары, как в боевой автомат, стонали артисты. Временами их стон переходил в грозный рык, и мы, находящиеся около сцены, вторили им. Места, чтобы по-настоящему разойтись в танце, было недостаточно. Приходилось подпрыгивать на месте и вскидывать руки высоко вверх, чтобы выплеснуть переполнявшее меня чувство единения с музыкантами, чувство свободы, рвущееся из меня. Я не замечала времени. Не помню, в какой момент я оказалась у Юрки на закорках. Он крепко держал меня за свисающие с его шеи ноги, напрягая накачанную шею. Я громко хлопала в ладоши над головой в такт сумасшедшим аккордам. Цветные прожектора шарили прозрачными лучами по сцене, по солистам группы, по нашей беснующейся толпе, ослепляя случайные жертвы. Туман сценического дыма клубился над сценой, как пар в общественной бане.
Два концертных часа пролетели молниеносно. Фанаты долго не отпускали музыкантов, орали, топали, пытались пробраться на сцену и сорвать майку со своего кумира. Я спрыгнула с Юркиных плеч и тоже хотела вскарабкаться на возвышение, но Юра оттащил меня. Он раскраснелся и был всклокочен, но еще чего-то соображал:
— Катя, давай выйдем чуть раньше, чтобы в метро без давки войти.
Мне это предложение показалось диким. Я не могла погасить свой восторг мгновенно. Я упрямо замотала головой, продолжая приплясывать. Солист под оглушительный рев толпы бросил в зал разбитую гитару, и музыканты скрылись за кулисами.
Назад, к метро, мы двигались в толпе, как и добирались сюда. Но это уже была другая толпа. Толпа, заряженная не вином, не водкой, а прекрасной яростью свободы и воли. Мы ненавидели взрослый мир с его запретами и ханжеством. Парк почти полностью погрузился в темноту, и вечерний сырой туман заполнил воздух. Только одна дорожка огоньков вдоль главной аллеи, ведущей к метро, указывала путь. Но и эти огоньки то там, то сям с легким треском вдруг гасли. Это удачливая рука снайпера из толпы кидала камнем в фонарь. Наш табун, радостный и счастливый, сметал все на своем пути.
Не знаю, что на меня нашло, но я тоже поддалась безумству толпы. Я тоже, подхватывая гальку с обочины дорожек, целилась в фонари. Тоже пихала ногами мусорные урны, опрокидывая их. И тут же, вместе с толпой единомышленников, переворачивала скамьи. Юрка, не принимавший участия в этой забаве, дернулся в мою сторону, чтобы оттащить от кучи веселых смеющихся ребят, повалившихся вместе со скамьей. Я с досадой замотала головой. Но тут другие, сильные и жесткие руки схватили и поволокли меня куда-то. Не успела я оглянуться, как еще с несколькими ребятами оказалась в милицейском «уазике». Искра разума вспыхнула вместе с недоумением: неужели это я бесновалась только что на дорожках парка? Я затихла и, утирая рукавом вдруг потекший от нервного перенапряжения нос, огляделась. В тесном кузове-клетке, кроме Юры, знакомых лиц не было. Машина покатила по темным улицам. Юрка сидел напротив меня, одной рукой зажимая другую руку. Она вспухла и чернела прямо на глазах. «Дубинкой задело», — морщась, сказал он. Что же, и в радости, и в беде — мы вместе. Я наклонилась через проход и погладила его ушибленную руку. У меня, кроме порванной куртки, повреждений не было.
Нас привезли в милицейскую часть и до утра заперли в камерах. Здесь нас с Юрой разделили. Его поместили в мужскую камеру, а меня в женскую.
Я проснулась, когда в зарешеченном окошке забрезжило хмурое октябрьское утро. Две какие-то немытые, с распухшими мордами девки с тупым безразличием смотрели мимо меня. Их соседство было мне неприятно. Одна хотела что-то спросить, но я снова быстро закрыла глаза. И тут я вспомнила — нет, не вчерашнее веселье. Я вспомнила, что, может быть, именно сейчас меня ждет в назначенном месте капитан Островский. Как все нескладно вышло! И снова мысли вернулись к собственному положению. Меня беспокоило, что нас теперь ожидает: долго ли нас будут держать,; оштрафуют ли, сообщат ли в техникум. Я была зла на весь мир и на себя: хулиганила, будто сопливая девчонка. Вот бы меня здесь увидел Островский!
Нет, такой стыд я бы не пережила.
К вечеру этого дня нас отпустили, заставив подписать заполненный милицией протокол. Мы с Юрой ушли поникшие и встревоженные неопределенностью кары. Дома я снова вспомнила об Островском, но телефона его я не знала, да и не было смысла теперь звонить.
Он позвонил на следующий день сам. Встревоженно спросил, куда я пропала. Рассказывать о концерте и нашем аресте было неловко. Выдумывать жалобную историю — поперек души! Я воспользовалась глупой отговоркой, пришедшей в голову первой:
— Понимаете, Валерий Валерьевич, каблук сломался. Пришлось с полдороги вернуться…
— Я звонил. Никто не подходил к телефону. Ладно, Катя. Я рад, что ничего серьезного с вами не случилось. А каблук — дело поправимое. Надеюсь, вы его починили. Всего хорошего.
В трубке послышались гудки отбоя. Правильно.
Что со мной церемониться? Он понял, что я вру. Но понял по-своему. Решил, что я просто передумала с ним ехать. Я спохватилась, что даже не извинилась перед ним. Свинья!
Среди гостей нам был знаком только Витюша.
После того как я отшила его, он два года увивался за Элькой, но так и не добился взаимности. Но Эльвира, как и многие невесты в таких случаях, позвала своего обожателя на свадьбу. Со стороны Ивана приехала его родня с Кубани. Остальные были знакомыми Эльвиры по многочисленным кружкам и спецшколам, которые она посещала. Родители Эльки развивали свою дочь на все сто, хотя сами не были интеллигентами. Но они имели хлебные профессии. Мать — повар. Отец работал шофером на автобазе, обслуживающей универсамы. При всеобщем дефиците — это многого стоит. Конечно, Иван — не тот зять, о котором они мечтали. Они надеялись, что дочь поднимется по общественной лесенке с помощью мужа. Но, увы. Тем не менее отец, как призналась Элька, сказал: "Ничего. Мы из Ивана человека сделаем. Денег у нас своих хватит.
А голова на плечах у парня имеется".
Сегодняшняя свадьба казалась мне репетицией своей собственной. Гости собрались во Дворце бракосочетания на набережной Невы. Подружки невесты ожидали в одной комнате, приятели жениха — в другой. На Эльке было умопомрачительное платье до пят. Его украшали кружева, блестки, нейлоновые розочки. Элька то и дело наступала на собственный подол и спотыкалась. Наше поколение не привыкло к таким одеяниям. Я — тем более. Почти не вылезала из джинсов. Надо будет потренироваться дома, когда привезу свое платье. Оно тоже будет до пят. Незнакомые мне подружки Эли, собираясь кружками, обсуждали ее жениха. Судили-рядили о его достоинствах и изъянах. Главным недостатком было признано отсутствие жилплощади. Хотя для Эльки это было не важно.
Наконец они встали перед гражданским алтарем — величественным письменным столом. Женщина, проводящая церемонию, произнесла торжественную речь. Она была похожа на нашу училку по научному коммунизму. Во всяком случае, тоже рисовала молодоженам счастливое будущее и призывала выполнить свой долг перед обществом. Я перевела взгляд на новобрачных. Строгий черный костюм сидел на Иване мешковато. Все-таки морская форма украшает мужчин. А где же Островский? Его не было среди гостей. Что помешало ему прийти?
Ведь он собирался быть свидетелем. Но на его месте сейчас стоял Витюша. Вот как распорядилась судьба-насмешница. Влюбленный в Элю Витька не просто гость, а даже свидетель. Он расписался в журнале регистрации и медленно отошел в сторону. Мы с Юрой сидели на стульях среди других гостей. Он нежно погладил меня по руке, предвкушая нашу свадьбу. Ему прямо не терпелось затащить меня в брачные сети. Но я не торопила время. Напротив, мысль о том, что скоро и для меня наступит час «икс», навеяла на меня грусть. Веселье, царящее на чужой свадьбе, сделало ее еще острее. Островский так и не появился во дворце.
После брачной церемонии колесили по городу, фотографируясь в известных местах: у Медного всадника, Вечного огня на Марсовом поле. Было ветрено и холодно. Запечатлевшись на пленке, все тотчас торопились вернуться в теплый автобус.
Наконец всю разношерстную компанию привезли в столовую у площади Труда, где работала мать Эльвиры. Тут и развернулось свадебное застолье.
Столовая находилась недалеко от Дворца бракосочетания на набережной Невы. Получилось, что, совершив круг по городу, все вернулись в исходную точку. Я была голодная и продрогшая (оделась легко). И сейчас вся жизнь представлялась мне кругом, из которого невозможно вырваться. Не удалось обрести нового отца. И сменить жениха было невозможно. Все было тоскливо.
Гости, радостно потирая руки, рассаживались вдоль длинного стола, накрытого в большом зале столовой. Я, помня свое решение держаться в рамках приличия, еще дома подготовилась к испытанию.
Я знала норму, при которой могла контролировать себя: один стакан вина. Поэтому еще вчера я измерила стакан в рюмках, наливая в него воду из-под крана. Получилось четыре с половиной рюмки, которые я округлила до пяти. Я крепко запомнила это число.
Пять рюмок — и ни капли больше. Я даже знала, отчего мне хочется быть сегодня хорошей. Оттого, что я опять увижу Островского! И я увидела его. Он вбежал в столовую одним из последних с огромной корзиной белых роз и вручил ее новобрачным. Потом он что-то взволнованно говорил им, вероятно, объяснял причину своего опоздания. Я залюбовалась на него, Среди неуклюжих гостей в мешковатых костюмах он был как киногерой, попавший сюда со съемочной площадки. Настолько идеальна была его выправка и сказочно красива нарядная черная форма с золотыми пуговицами и галунами.
Вопреки всем фактам, я видела в нем отца! Но какой из него отец! Ему трудно было дать больше тридцати пяти лет. Может, и хорошо, что он не имеет ко мне никакого отношения? Зачарованная его обликом, я почти забыла, где нахожусь. Гостям предложили рассаживаться, и друзья прервали мои чудесные фантазии. Они стали обсуждать, где лучше сесть, куда посадить меня. В итоге моими соседями оказались Витюша и Юра. Я же продолжала наблюдать за Валерием Валерьевичем. Вот он обвел глазами зал и, чеканя шаг, подошел ко мне:
— Катя, можно вас отвлечь на минуточку? У меня для вас имеется важное сообщение.
Я обрадовалась тому, что он обратил на меня внимание, и тут же предложила сесть на соседний стул, попросив Витю переместиться на одно место в сторону. Островский присел на краешек стула. Он говорил, как всегда, мягко и размеренно, но внутренне был от меня дальше, чем прежде. Похоже, он обиделся на мой обман, как он считал, с поездкой.
Из его объяснений я поняла две вещи. Первое, он опоздал на брачную церемонию, так как именно в эти часы должен был встретиться с одним человеком. И второе: встречался он с тем человеком для того, чтобы выполнить мою просьбу, разузнать о моем настоящем отце — Гураме Китовани.
— Флотское совещание — самое верное место, где все узнаешь обо всех, — заключил Островский. — Вот вам, Катя, его адрес. Гурам Китовани служит в Сухуми, в военной приемке одного закрытого предприятия.
Я взяла бумажку из его рук и только успела сказать «спасибо», как Островский резко поднялся со стула и, склонив голову, слегка щелкнул каблуками:
— Прошу прощения.
И тотчас отошел к новобрачным, где его уже ожидало почетное место. Он так поспешно покинул меня, что это было похоже на бегство.
Свадебный стол был великолепен. Он мало напоминал столы на студенческих пирушках. Салаты красиво украшены поварами: красно-зеленые узоры из овощей, причудливо нарезанные ломтики лимонов, похожие на зубчатые колесики наших курсовых чертежей. В маленьких вазочках, на высоких ножках, горкой была наложена черная и красная икра. В общем, стол был что надо. Я посмотрела названия вин.
Все они были мне незнакомы. Золотые кругляки медалей на этикетках сами говорили об их качестве.
Наверное, каждая бутылка стоила не меньше студенческой стипухи.
Потом пошли другие тосты. Стопочки были маленькие, культурные — меньше тех, которыми я измеряла свой стакан. Пожалуй, можно накинуть еще одну-две к тем пяти. Я сидела между Юрой и Витюшей, но все мое внимание занимал именно он, жалуясь на свою горькую судьбу. Он предрекал Эле неудачный брак, зло отзывался об Иване, клял свою судьбу. Он наливал себе стопку за стопкой, не забывая наполнять и мою. Хотя сегодня разламывалась его жизнь, а не моя, мне тоже было невесело.
Витюша терял Эльвиру, свою несостоявшуюся невесту. Я же, вступая в брак, теряла всякую надежду на иную жизнь.
— Ладно, Витюша, я уже пять рюмок выпила, — сказала я, накрывая свою стопку ладонью.
— Ну и что? Я их вообще не считаю, — равнодушно сказал он. — Ну так и быть. Давай последнюю налью.
— Ну, если последнюю, — кивнула я, чувствуя, что голова начинает кружиться.
— Ты что мне налил? — спохватилась я, опрокинув очередную рюмку. Я почувствовала на языке неприятную горечь, будто пила водку. — Ты что, водки добавил?
— Не знаю. — Витюша положил мне руку на плечо и пьяно прошептал:
— Ах, моя Эльвира, моя царевна.
Юра строго посмотрел на него и убрал его руку с моего плеча. Гости закричали очередное «горько».
Юра налил мне в стопку вина и чокнулся со мной.
— Давай и наше «горько» подсластим! — Он потянулся к моим губам.
Я бездумно поцеловала его и выпила свое вино.
Что мне печалиться о своей свадьбе! До нее еще так далеко. Мне вдруг стало весело и легко на душе. Я налила себе еще вина. Уже пятая рюмка?
Или только четыре? Потом Витюша и Юра куда-то исчезли. Я сидела в компании незнакомых мне парней, держа в руках огромный бокал с кроваво-красным крепким вином.
Начались танцы. Я с трудом сосредоточилась на мелькающих передо мной парах. Где же Островский? Почему он не приглашает меня? Он мелькал то с одной дамой, то с другой. Если так, то я сама его приглашу. Я встала, качаясь, и сделала пару шагов, но тут же зацепилась за соседний стул.
К счастью, верный Юра был начеку. Он ловко подхватил меня и усадил на место. Тут же налил мне сок из графина. Я глотнула. О, это оказалось пиво!
Вот здорово. Оно на миг освежило меня, но тут же головокружительный вихрь овладел мной. Я оглянулась: Юры рядом не было. Но я чувствовала, что мне надо выбраться хотя бы в вестибюль. Я отвернулась к зеркальной стене; и меня обильно вырвало. Я даже не смогла разглядеть свою физию через заляпанное мною зеркало. Стало легче. Потом еще я куда-то шла, затем — провал в памяти. Очнулась я в непонятном темном углу. С трудом поворачивая голову, огляделась. Я лежала на полу, точнее — на чужом пальто, в закутке гардероба. Я снова опустила голову и заснула. Здесь, почти под утро, на меня наткнулся Валерий Валерьевич. Он разыскал Юру, и они вдвоем потащили меня к машине.
У дверей столовой уже ожидало несколько кем-то предусмотрительно вызванных такси.
В этот день у меня не было сил расстраиваться.
Юра вертелся около меня с тазами и рассолом.
Я только стонала, тошнота не отпускала меня. Юрки я не стеснялась. Он свой. А что подумал Островский, увидев меня на куче чужих пальто? Задранное платье, спущенная на колготках петля. Невыносимо! Я снова прикрыла глаза. Когда я проснулась после недолгого тяжелого забытья, я вспомнила о главном и посмотрела на часы. Все, поздно. Я так и не успела оправдаться перед Островским за все случайности, которые со мной стряслись. И в которых, сейчас я это ясно понимала, я была виновата сама. В эту ночь поезд уносил Островского к месту его службы, на морскую базу.
Юра заметил, что я проснулась. Он сам не спал, смотрел по телевизору бокс. Он присед на край кровати и, не говоря ни слова, погладил меня по голове. Я расплакалась.
— Теперь, — всхлипывая, твердила я, — теперь я знаю, что кончу как моя маменька. И ничто мне не поможет. Ты ведь не скажешь: иди лечиться.
— Не скажу. — Он выглядел совершенно спокойным, только рука, скользящая по моим непослушным вихрам, слегка дрожала. — Ты сама справишься. Ты обещаешь мне? — Он сделал ударение на последнем слове, пристально посмотрев мне в глаза.
Но я молчала. Давать обещание милому, доброму, но абсолютно бесхарактерному Юрке? Он же совершенный тюфяк. Это абсолютно невозможно.
Клясться можно Богу или кому-то высокому, авторитетному. Отцу, например. Тут же идеальный, без единого пятнышка, образ Островского всплыл перед моими глазами. Он был для меня никем. Но ему я могла бы дать клятву не пить. Странно. Я клялась тому, кто был далеко от меня, кто не слышал этой клятвы и никогда не услышит. В комнате нависло угрюмое молчание, хотя в душе моей звучали литавры. Я чувствовала, что во мне рождается уверенность в силе своего духа. Так кому я обещала — Островскому или себе?
— Что, Катюха, не можешь пообещать, не надеешься на себя? — укоризненно выдохнул Юра и плотнее закутал меня одеялом до самого подбородка.
Он выключил телевизор и прилег рядом со мной.
Глава 7
Юра собирался спокойно и основательно. К дискотекам он был равнодушен, но всюду следовал за мною, как верный рыцарь. Юра приготовил школьный рюкзачок для одежды. Знал, что когда я разойдусь в танце, разжарюсь, то начну срывать с себя вещи — успевай подхватывать. Для меня танец — вершина счастья!
Мы вышли из метро «Парк победы» и пошли, сливаясь с потоком молодежи, в сторону спортивно-концертного комплекса. От смеха и улыбок вокруг прохладный осенний день будто вернулся в лето.
У всех куртки были нараспашку, а влажный от недавнего дождя асфальт высыхал прямо под подошвами тысяч ног. Поредевшая листва на деревьях дрожала не от ветра, а от нашего хохота. Молодежь гомонила, скандировала: «Костя! Костя! Алиса!» На центральной аллее парка Юрку окликнули. Это были его приятели по школе, я их не знала, — два парня и девушка. Мы познакомились. Тут же, подмигнув, ребята предложили нам присесть и выпить для вдохновения. Но рассиживаться времени не было. Концерт скоро начинался.
На подходе к спортивному комплексу началась давка. Толпа наседала сзади и по бокам. Голова у меня кружилась не от вина, а от восторга. Водоворот разгоряченных тел ввинчивал меня в узкую воронку дверей. Было невозможно ни упасть, ни вздохнуть.
На мгновение я поджала ноги, и меня, стиснутую будто клещами, толпа потащила вверх по ступеням.
Мне стало трудно дышать, но страха не было. Напротив, дикая радость и восторг завладели мной. «И-ии», — завизжала я, не в силах вдохнуть новую порцию воздуха. Я готова была умереть в экстазе боли и счастья. Мой визг слился с визгом других девчонок и гоготом парней. Менты пытались направить толпу в разделенные металлическими заграждениями узкие коридоры, но молодежь сносила заграждения и наседала на закрытые стеклянные двери. Внезапно меня резко толкнуло вперед, и я ощутила, что впереди ничто не держит меня. Еще немного, и я оказалась бы под ногами у тысяч людей. Но прилипший ко мне сзади Юрка нечеловеческим усилием поддержал меня за ворот ветровки и откинул назад, к себе. Ворот затрещал, но удержал тяжесть моего тела. Оказалось, что толпа, нарочно ли, или с неизбежностью своей могучей силы, выломала двери и хлынула в вестибюль здания. Влекомые диким потоком, мы неслись теперь прямо на спортивную арену, как стадо обезумевших быков. Раз или два я ощутила под ногами мягкость чьих-то тел, но, возможно, это просто сбились ковры на лестнице.
Штурм завершился, и мы приходили в себя, отряхиваясь, как мокрые курицы. Можно было присесть на красные пластмассовые кресла восходящих ярусами трибун, но желающих сидеть было мало. Со сцены, установленной прямо на спортивной арене, уже раздавались всхлипывающие звуки инструментов, отбивался какой-то ритм, шла настройка усилителей и проверка музыкальной аппаратуры. Зрители спускались с трибун, постепенно заполняя спортивное, оно же танцевальное, поле. Поднималась вторая волна экстаза, дарованная нам исполнителями. На сцене прыгали и, вцепившись в гитары, как в боевой автомат, стонали артисты. Временами их стон переходил в грозный рык, и мы, находящиеся около сцены, вторили им. Места, чтобы по-настоящему разойтись в танце, было недостаточно. Приходилось подпрыгивать на месте и вскидывать руки высоко вверх, чтобы выплеснуть переполнявшее меня чувство единения с музыкантами, чувство свободы, рвущееся из меня. Я не замечала времени. Не помню, в какой момент я оказалась у Юрки на закорках. Он крепко держал меня за свисающие с его шеи ноги, напрягая накачанную шею. Я громко хлопала в ладоши над головой в такт сумасшедшим аккордам. Цветные прожектора шарили прозрачными лучами по сцене, по солистам группы, по нашей беснующейся толпе, ослепляя случайные жертвы. Туман сценического дыма клубился над сценой, как пар в общественной бане.
Два концертных часа пролетели молниеносно. Фанаты долго не отпускали музыкантов, орали, топали, пытались пробраться на сцену и сорвать майку со своего кумира. Я спрыгнула с Юркиных плеч и тоже хотела вскарабкаться на возвышение, но Юра оттащил меня. Он раскраснелся и был всклокочен, но еще чего-то соображал:
— Катя, давай выйдем чуть раньше, чтобы в метро без давки войти.
Мне это предложение показалось диким. Я не могла погасить свой восторг мгновенно. Я упрямо замотала головой, продолжая приплясывать. Солист под оглушительный рев толпы бросил в зал разбитую гитару, и музыканты скрылись за кулисами.
Назад, к метро, мы двигались в толпе, как и добирались сюда. Но это уже была другая толпа. Толпа, заряженная не вином, не водкой, а прекрасной яростью свободы и воли. Мы ненавидели взрослый мир с его запретами и ханжеством. Парк почти полностью погрузился в темноту, и вечерний сырой туман заполнил воздух. Только одна дорожка огоньков вдоль главной аллеи, ведущей к метро, указывала путь. Но и эти огоньки то там, то сям с легким треском вдруг гасли. Это удачливая рука снайпера из толпы кидала камнем в фонарь. Наш табун, радостный и счастливый, сметал все на своем пути.
Не знаю, что на меня нашло, но я тоже поддалась безумству толпы. Я тоже, подхватывая гальку с обочины дорожек, целилась в фонари. Тоже пихала ногами мусорные урны, опрокидывая их. И тут же, вместе с толпой единомышленников, переворачивала скамьи. Юрка, не принимавший участия в этой забаве, дернулся в мою сторону, чтобы оттащить от кучи веселых смеющихся ребят, повалившихся вместе со скамьей. Я с досадой замотала головой. Но тут другие, сильные и жесткие руки схватили и поволокли меня куда-то. Не успела я оглянуться, как еще с несколькими ребятами оказалась в милицейском «уазике». Искра разума вспыхнула вместе с недоумением: неужели это я бесновалась только что на дорожках парка? Я затихла и, утирая рукавом вдруг потекший от нервного перенапряжения нос, огляделась. В тесном кузове-клетке, кроме Юры, знакомых лиц не было. Машина покатила по темным улицам. Юрка сидел напротив меня, одной рукой зажимая другую руку. Она вспухла и чернела прямо на глазах. «Дубинкой задело», — морщась, сказал он. Что же, и в радости, и в беде — мы вместе. Я наклонилась через проход и погладила его ушибленную руку. У меня, кроме порванной куртки, повреждений не было.
Нас привезли в милицейскую часть и до утра заперли в камерах. Здесь нас с Юрой разделили. Его поместили в мужскую камеру, а меня в женскую.
Я проснулась, когда в зарешеченном окошке забрезжило хмурое октябрьское утро. Две какие-то немытые, с распухшими мордами девки с тупым безразличием смотрели мимо меня. Их соседство было мне неприятно. Одна хотела что-то спросить, но я снова быстро закрыла глаза. И тут я вспомнила — нет, не вчерашнее веселье. Я вспомнила, что, может быть, именно сейчас меня ждет в назначенном месте капитан Островский. Как все нескладно вышло! И снова мысли вернулись к собственному положению. Меня беспокоило, что нас теперь ожидает: долго ли нас будут держать,; оштрафуют ли, сообщат ли в техникум. Я была зла на весь мир и на себя: хулиганила, будто сопливая девчонка. Вот бы меня здесь увидел Островский!
Нет, такой стыд я бы не пережила.
К вечеру этого дня нас отпустили, заставив подписать заполненный милицией протокол. Мы с Юрой ушли поникшие и встревоженные неопределенностью кары. Дома я снова вспомнила об Островском, но телефона его я не знала, да и не было смысла теперь звонить.
Он позвонил на следующий день сам. Встревоженно спросил, куда я пропала. Рассказывать о концерте и нашем аресте было неловко. Выдумывать жалобную историю — поперек души! Я воспользовалась глупой отговоркой, пришедшей в голову первой:
— Понимаете, Валерий Валерьевич, каблук сломался. Пришлось с полдороги вернуться…
— Я звонил. Никто не подходил к телефону. Ладно, Катя. Я рад, что ничего серьезного с вами не случилось. А каблук — дело поправимое. Надеюсь, вы его починили. Всего хорошего.
В трубке послышались гудки отбоя. Правильно.
Что со мной церемониться? Он понял, что я вру. Но понял по-своему. Решил, что я просто передумала с ним ехать. Я спохватилась, что даже не извинилась перед ним. Свинья!
* * *
В ближайшую субботу состоялась свадьба наших друзей Эльвиры и мичмана Ивана. Мичман, срок контракта которого истек, уже вселился в квартиру Эльвиры. Но родители ее строго следили, чтобы будущий зять не оставался на ночь вместе с их дочерью. В своих трехкомнатных апартаментах они выделили зятю отдельную комнату. Они позаботились и о его трудоустройстве. Его определили бригадиром в док, где ремонтировались буксиры. Хотя в дальнейшем надеялись устроить его в торговый флот. Однако попасть туда было нелегко. Требовались связи или взятки.Среди гостей нам был знаком только Витюша.
После того как я отшила его, он два года увивался за Элькой, но так и не добился взаимности. Но Эльвира, как и многие невесты в таких случаях, позвала своего обожателя на свадьбу. Со стороны Ивана приехала его родня с Кубани. Остальные были знакомыми Эльвиры по многочисленным кружкам и спецшколам, которые она посещала. Родители Эльки развивали свою дочь на все сто, хотя сами не были интеллигентами. Но они имели хлебные профессии. Мать — повар. Отец работал шофером на автобазе, обслуживающей универсамы. При всеобщем дефиците — это многого стоит. Конечно, Иван — не тот зять, о котором они мечтали. Они надеялись, что дочь поднимется по общественной лесенке с помощью мужа. Но, увы. Тем не менее отец, как призналась Элька, сказал: "Ничего. Мы из Ивана человека сделаем. Денег у нас своих хватит.
А голова на плечах у парня имеется".
Сегодняшняя свадьба казалась мне репетицией своей собственной. Гости собрались во Дворце бракосочетания на набережной Невы. Подружки невесты ожидали в одной комнате, приятели жениха — в другой. На Эльке было умопомрачительное платье до пят. Его украшали кружева, блестки, нейлоновые розочки. Элька то и дело наступала на собственный подол и спотыкалась. Наше поколение не привыкло к таким одеяниям. Я — тем более. Почти не вылезала из джинсов. Надо будет потренироваться дома, когда привезу свое платье. Оно тоже будет до пят. Незнакомые мне подружки Эли, собираясь кружками, обсуждали ее жениха. Судили-рядили о его достоинствах и изъянах. Главным недостатком было признано отсутствие жилплощади. Хотя для Эльки это было не важно.
Наконец они встали перед гражданским алтарем — величественным письменным столом. Женщина, проводящая церемонию, произнесла торжественную речь. Она была похожа на нашу училку по научному коммунизму. Во всяком случае, тоже рисовала молодоженам счастливое будущее и призывала выполнить свой долг перед обществом. Я перевела взгляд на новобрачных. Строгий черный костюм сидел на Иване мешковато. Все-таки морская форма украшает мужчин. А где же Островский? Его не было среди гостей. Что помешало ему прийти?
Ведь он собирался быть свидетелем. Но на его месте сейчас стоял Витюша. Вот как распорядилась судьба-насмешница. Влюбленный в Элю Витька не просто гость, а даже свидетель. Он расписался в журнале регистрации и медленно отошел в сторону. Мы с Юрой сидели на стульях среди других гостей. Он нежно погладил меня по руке, предвкушая нашу свадьбу. Ему прямо не терпелось затащить меня в брачные сети. Но я не торопила время. Напротив, мысль о том, что скоро и для меня наступит час «икс», навеяла на меня грусть. Веселье, царящее на чужой свадьбе, сделало ее еще острее. Островский так и не появился во дворце.
После брачной церемонии колесили по городу, фотографируясь в известных местах: у Медного всадника, Вечного огня на Марсовом поле. Было ветрено и холодно. Запечатлевшись на пленке, все тотчас торопились вернуться в теплый автобус.
Наконец всю разношерстную компанию привезли в столовую у площади Труда, где работала мать Эльвиры. Тут и развернулось свадебное застолье.
Столовая находилась недалеко от Дворца бракосочетания на набережной Невы. Получилось, что, совершив круг по городу, все вернулись в исходную точку. Я была голодная и продрогшая (оделась легко). И сейчас вся жизнь представлялась мне кругом, из которого невозможно вырваться. Не удалось обрести нового отца. И сменить жениха было невозможно. Все было тоскливо.
Гости, радостно потирая руки, рассаживались вдоль длинного стола, накрытого в большом зале столовой. Я, помня свое решение держаться в рамках приличия, еще дома подготовилась к испытанию.
Я знала норму, при которой могла контролировать себя: один стакан вина. Поэтому еще вчера я измерила стакан в рюмках, наливая в него воду из-под крана. Получилось четыре с половиной рюмки, которые я округлила до пяти. Я крепко запомнила это число.
Пять рюмок — и ни капли больше. Я даже знала, отчего мне хочется быть сегодня хорошей. Оттого, что я опять увижу Островского! И я увидела его. Он вбежал в столовую одним из последних с огромной корзиной белых роз и вручил ее новобрачным. Потом он что-то взволнованно говорил им, вероятно, объяснял причину своего опоздания. Я залюбовалась на него, Среди неуклюжих гостей в мешковатых костюмах он был как киногерой, попавший сюда со съемочной площадки. Настолько идеальна была его выправка и сказочно красива нарядная черная форма с золотыми пуговицами и галунами.
Вопреки всем фактам, я видела в нем отца! Но какой из него отец! Ему трудно было дать больше тридцати пяти лет. Может, и хорошо, что он не имеет ко мне никакого отношения? Зачарованная его обликом, я почти забыла, где нахожусь. Гостям предложили рассаживаться, и друзья прервали мои чудесные фантазии. Они стали обсуждать, где лучше сесть, куда посадить меня. В итоге моими соседями оказались Витюша и Юра. Я же продолжала наблюдать за Валерием Валерьевичем. Вот он обвел глазами зал и, чеканя шаг, подошел ко мне:
— Катя, можно вас отвлечь на минуточку? У меня для вас имеется важное сообщение.
Я обрадовалась тому, что он обратил на меня внимание, и тут же предложила сесть на соседний стул, попросив Витю переместиться на одно место в сторону. Островский присел на краешек стула. Он говорил, как всегда, мягко и размеренно, но внутренне был от меня дальше, чем прежде. Похоже, он обиделся на мой обман, как он считал, с поездкой.
Из его объяснений я поняла две вещи. Первое, он опоздал на брачную церемонию, так как именно в эти часы должен был встретиться с одним человеком. И второе: встречался он с тем человеком для того, чтобы выполнить мою просьбу, разузнать о моем настоящем отце — Гураме Китовани.
— Флотское совещание — самое верное место, где все узнаешь обо всех, — заключил Островский. — Вот вам, Катя, его адрес. Гурам Китовани служит в Сухуми, в военной приемке одного закрытого предприятия.
Я взяла бумажку из его рук и только успела сказать «спасибо», как Островский резко поднялся со стула и, склонив голову, слегка щелкнул каблуками:
— Прошу прощения.
И тотчас отошел к новобрачным, где его уже ожидало почетное место. Он так поспешно покинул меня, что это было похоже на бегство.
Свадебный стол был великолепен. Он мало напоминал столы на студенческих пирушках. Салаты красиво украшены поварами: красно-зеленые узоры из овощей, причудливо нарезанные ломтики лимонов, похожие на зубчатые колесики наших курсовых чертежей. В маленьких вазочках, на высоких ножках, горкой была наложена черная и красная икра. В общем, стол был что надо. Я посмотрела названия вин.
Все они были мне незнакомы. Золотые кругляки медалей на этикетках сами говорили об их качестве.
Наверное, каждая бутылка стоила не меньше студенческой стипухи.
* * *
Подняли тост с шампанским за новобрачных.Потом пошли другие тосты. Стопочки были маленькие, культурные — меньше тех, которыми я измеряла свой стакан. Пожалуй, можно накинуть еще одну-две к тем пяти. Я сидела между Юрой и Витюшей, но все мое внимание занимал именно он, жалуясь на свою горькую судьбу. Он предрекал Эле неудачный брак, зло отзывался об Иване, клял свою судьбу. Он наливал себе стопку за стопкой, не забывая наполнять и мою. Хотя сегодня разламывалась его жизнь, а не моя, мне тоже было невесело.
Витюша терял Эльвиру, свою несостоявшуюся невесту. Я же, вступая в брак, теряла всякую надежду на иную жизнь.
— Ладно, Витюша, я уже пять рюмок выпила, — сказала я, накрывая свою стопку ладонью.
— Ну и что? Я их вообще не считаю, — равнодушно сказал он. — Ну так и быть. Давай последнюю налью.
— Ну, если последнюю, — кивнула я, чувствуя, что голова начинает кружиться.
— Ты что мне налил? — спохватилась я, опрокинув очередную рюмку. Я почувствовала на языке неприятную горечь, будто пила водку. — Ты что, водки добавил?
— Не знаю. — Витюша положил мне руку на плечо и пьяно прошептал:
— Ах, моя Эльвира, моя царевна.
Юра строго посмотрел на него и убрал его руку с моего плеча. Гости закричали очередное «горько».
Юра налил мне в стопку вина и чокнулся со мной.
— Давай и наше «горько» подсластим! — Он потянулся к моим губам.
Я бездумно поцеловала его и выпила свое вино.
Что мне печалиться о своей свадьбе! До нее еще так далеко. Мне вдруг стало весело и легко на душе. Я налила себе еще вина. Уже пятая рюмка?
Или только четыре? Потом Витюша и Юра куда-то исчезли. Я сидела в компании незнакомых мне парней, держа в руках огромный бокал с кроваво-красным крепким вином.
Начались танцы. Я с трудом сосредоточилась на мелькающих передо мной парах. Где же Островский? Почему он не приглашает меня? Он мелькал то с одной дамой, то с другой. Если так, то я сама его приглашу. Я встала, качаясь, и сделала пару шагов, но тут же зацепилась за соседний стул.
К счастью, верный Юра был начеку. Он ловко подхватил меня и усадил на место. Тут же налил мне сок из графина. Я глотнула. О, это оказалось пиво!
Вот здорово. Оно на миг освежило меня, но тут же головокружительный вихрь овладел мной. Я оглянулась: Юры рядом не было. Но я чувствовала, что мне надо выбраться хотя бы в вестибюль. Я отвернулась к зеркальной стене; и меня обильно вырвало. Я даже не смогла разглядеть свою физию через заляпанное мною зеркало. Стало легче. Потом еще я куда-то шла, затем — провал в памяти. Очнулась я в непонятном темном углу. С трудом поворачивая голову, огляделась. Я лежала на полу, точнее — на чужом пальто, в закутке гардероба. Я снова опустила голову и заснула. Здесь, почти под утро, на меня наткнулся Валерий Валерьевич. Он разыскал Юру, и они вдвоем потащили меня к машине.
У дверей столовой уже ожидало несколько кем-то предусмотрительно вызванных такси.
В этот день у меня не было сил расстраиваться.
Юра вертелся около меня с тазами и рассолом.
Я только стонала, тошнота не отпускала меня. Юрки я не стеснялась. Он свой. А что подумал Островский, увидев меня на куче чужих пальто? Задранное платье, спущенная на колготках петля. Невыносимо! Я снова прикрыла глаза. Когда я проснулась после недолгого тяжелого забытья, я вспомнила о главном и посмотрела на часы. Все, поздно. Я так и не успела оправдаться перед Островским за все случайности, которые со мной стряслись. И в которых, сейчас я это ясно понимала, я была виновата сама. В эту ночь поезд уносил Островского к месту его службы, на морскую базу.
Юра заметил, что я проснулась. Он сам не спал, смотрел по телевизору бокс. Он присед на край кровати и, не говоря ни слова, погладил меня по голове. Я расплакалась.
— Теперь, — всхлипывая, твердила я, — теперь я знаю, что кончу как моя маменька. И ничто мне не поможет. Ты ведь не скажешь: иди лечиться.
— Не скажу. — Он выглядел совершенно спокойным, только рука, скользящая по моим непослушным вихрам, слегка дрожала. — Ты сама справишься. Ты обещаешь мне? — Он сделал ударение на последнем слове, пристально посмотрев мне в глаза.
Но я молчала. Давать обещание милому, доброму, но абсолютно бесхарактерному Юрке? Он же совершенный тюфяк. Это абсолютно невозможно.
Клясться можно Богу или кому-то высокому, авторитетному. Отцу, например. Тут же идеальный, без единого пятнышка, образ Островского всплыл перед моими глазами. Он был для меня никем. Но ему я могла бы дать клятву не пить. Странно. Я клялась тому, кто был далеко от меня, кто не слышал этой клятвы и никогда не услышит. В комнате нависло угрюмое молчание, хотя в душе моей звучали литавры. Я чувствовала, что во мне рождается уверенность в силе своего духа. Так кому я обещала — Островскому или себе?
— Что, Катюха, не можешь пообещать, не надеешься на себя? — укоризненно выдохнул Юра и плотнее закутал меня одеялом до самого подбородка.
Он выключил телевизор и прилег рядом со мной.
Глава 7
Пошла последняя неделя моей свободы. До нашей свадьбы оставалось пять дней. Мы с Юрой уже посетили магазин для новобрачных, где смогли, предъявив талоны, купить все необходимое к свадьбе: белое платье и нарядные туфли — для меня, строгий костюм — для него. Денег нам дала его мать, Маргарита. Думаю, чтобы собрать эту сумму, бедной библиотекарше пришлось отказывать себе во всем несколько лет.
— Ничего, — сказала я пригорюнившемуся Юре (он переживал, что вынужден был воспользоваться помощью матери), — пойдем работать, с лихвой вернем. Отправим твою мать на следующее лето на Черное море отдыхать.
— Работать! — Он покачал головой. — Ты забыла, что меня сразу после защиты диплома загребут в вооруженные силы?
— Ах да. — Я поняла свою промашку. — Ну, может, я буду прилично зарабатывать и куплю ей путевку в санаторий. Или потом когда-нибудь…
— Вот именно, когда-нибудь.
Юрка резко сменил тему разговора и тут же пригласил меня сегодня поболеть за его команду на соревнованиях по тяжелой атлетике. Сам он, из-за травмы руки, полученной в милиции, не принимал участия. Я с радостью согласилась, но тут же вспомнила о маленькой беде, портящей мне настроение: о приличных размеров прыще на носу. Я надеялась, что за несколько оставшихся до свадьбы дней он рассосется, но сегодня все выглядели ужасно. Юрка расстроился из-за моего отказа, но настаивать не стал. Однако причина не показалась ему достаточно убедительной. На его мужской взгляд, прыщ не стоил переживаний. Но любая девчонка поняла бы мое беспокойство. Показаться на людях с таким лицом — настоящее испытание. Вскоре Юра отбыл на свои соревнования, на прощание чмокнув мой прыщ:
— Очень милый прыщик! Зря ты его от общественности прячешь.
Я осталась одна, подошла к зеркалу. Мой прыщ со вчерашнего дня расплылся по всему кончику носа, ставшему заметно багровым. Изнутри в носу все горело и дергалось. Прежде, когда я страдала гайморитом, болезнь была скрыта от постороннего глаза. Теперь уродство вылезло наружу. Мне подумалось, что прыщ — это кара за все мои безобразия последних дней. Я снова схватила одеколон и вылила на нос почти полбутылки. Боль стала нестерпимой. Я завыла и ткнулась лицом в подушку.
Почти полдня я промучилась с ужасным чирьем.
Я мазала, присыпала, давила его. И все зря. Наверное, нельзя ускорить конец того, что еще само не созрело. У меня было чувство, что я сама целиком являюсь больным нагноением, что я наполнена Этой дрянью и никогда от нее не очищусь. Боль охватила голову. Ломило руки и плечи. Я сунула под мышку термометр: 38 "С!
Кажется, жар во мне разгорался все сильнее.
Я нашарила в тумбочке таблетку димедрола и, с трудом поднявшись с постели, налила стакан воды.
Заглотнула таблетку и вновь рухнула на кровать.
Вдруг я увидела, что занавеска на окне раздвинулась. На подоконнике появилась большая мужская нога — то ли в сапоге, то ли в шнурованных ботинках. Мужчина, которому она принадлежала, был весь в черном, и я поняла, что это — мент. На его голове была натянута шапка с прорезями для глаз.
И хотя я видела только белки, сверкающие в узких щелках, я узнала Островского. Зачем он так странно вырядился? То, что он влез в окно четвертого этажа, меня не удивляло. И все же легкий страх охватил меня. Я спряталась под одеяло с головой, оставив маленькую дырочку для наблюдения. В окно уже лезли другие люди в черных масках, но под каждой маской, я знала, прячется Валерий. Зачем он пугает меня, зачем превратился сразу во всех?
Менты обступили мою кровать и вразнобой кричали: «Вот она!» Но это не был голос Валерия. И самого Валерия среди обступивших меня людей в капюшонах не было. Кстати, я не заметила, когда они успели сменить маски на капюшоны. Капюшоны!
Да это же средневековые инквизиторы. Сейчас они сожгут меня на костре, как грешницу. Тотчас в руках у них появились пылающие факелы, которыми они стали поджигать мою тахту. Огонь пылал со всех сторон, обжигая мое лицо и в первую очередь касаясь носа. Но вдруг с потолка на мою кровать полилась вода. Я с жадностью подставляла лицо редким каплям. Но, падая на мой нос, они тут же обжигающе закипали.
Я открыла глаза, не сразу поняв, что происходит.
На моей голове лежало мокрое полотенце. Рядом склонилось встревоженное лицо Юры.
— Ну, слава богу, очухалась, — с легкой насмешкой, будто скрывая тревогу, сказал он. — Прихожу, вижу: вся красная. На лице — капельки пота, дергаешь мышцами, будто веревками привязанная. Я поначалу думал, что пьяная, не ровен час, но потом увидел градусник на трюмо. Давай-ка я «скорую.» вызову.
— Ты.., что… Юрика.., судурел? — Я говорила с трудом, прибавляя лишние гласные, будто в них набиралась силы.
Я пыталась ему втолковать, что мне больничный не нужен и вообще все пройдет.
Юра согрел чай. Потом позвонил матери — предупредить, что остается у меня на ночь. Услышав от него, что я заболела, Маргарита дала ему какие-то советы.
Следуя им, Юра принялся меня лечить. Смешав уксус с водкой, он тщательно обтер мое горящее тело. Сейчас Юра был для меня и мамой, и папой одновременно. После растирания и таблеток аспирина мне стало лучше.
— Ничего, — сказала я пригорюнившемуся Юре (он переживал, что вынужден был воспользоваться помощью матери), — пойдем работать, с лихвой вернем. Отправим твою мать на следующее лето на Черное море отдыхать.
— Работать! — Он покачал головой. — Ты забыла, что меня сразу после защиты диплома загребут в вооруженные силы?
— Ах да. — Я поняла свою промашку. — Ну, может, я буду прилично зарабатывать и куплю ей путевку в санаторий. Или потом когда-нибудь…
— Вот именно, когда-нибудь.
Юрка резко сменил тему разговора и тут же пригласил меня сегодня поболеть за его команду на соревнованиях по тяжелой атлетике. Сам он, из-за травмы руки, полученной в милиции, не принимал участия. Я с радостью согласилась, но тут же вспомнила о маленькой беде, портящей мне настроение: о приличных размеров прыще на носу. Я надеялась, что за несколько оставшихся до свадьбы дней он рассосется, но сегодня все выглядели ужасно. Юрка расстроился из-за моего отказа, но настаивать не стал. Однако причина не показалась ему достаточно убедительной. На его мужской взгляд, прыщ не стоил переживаний. Но любая девчонка поняла бы мое беспокойство. Показаться на людях с таким лицом — настоящее испытание. Вскоре Юра отбыл на свои соревнования, на прощание чмокнув мой прыщ:
— Очень милый прыщик! Зря ты его от общественности прячешь.
Я осталась одна, подошла к зеркалу. Мой прыщ со вчерашнего дня расплылся по всему кончику носа, ставшему заметно багровым. Изнутри в носу все горело и дергалось. Прежде, когда я страдала гайморитом, болезнь была скрыта от постороннего глаза. Теперь уродство вылезло наружу. Мне подумалось, что прыщ — это кара за все мои безобразия последних дней. Я снова схватила одеколон и вылила на нос почти полбутылки. Боль стала нестерпимой. Я завыла и ткнулась лицом в подушку.
Почти полдня я промучилась с ужасным чирьем.
Я мазала, присыпала, давила его. И все зря. Наверное, нельзя ускорить конец того, что еще само не созрело. У меня было чувство, что я сама целиком являюсь больным нагноением, что я наполнена Этой дрянью и никогда от нее не очищусь. Боль охватила голову. Ломило руки и плечи. Я сунула под мышку термометр: 38 "С!
Кажется, жар во мне разгорался все сильнее.
Я нашарила в тумбочке таблетку димедрола и, с трудом поднявшись с постели, налила стакан воды.
Заглотнула таблетку и вновь рухнула на кровать.
Вдруг я увидела, что занавеска на окне раздвинулась. На подоконнике появилась большая мужская нога — то ли в сапоге, то ли в шнурованных ботинках. Мужчина, которому она принадлежала, был весь в черном, и я поняла, что это — мент. На его голове была натянута шапка с прорезями для глаз.
И хотя я видела только белки, сверкающие в узких щелках, я узнала Островского. Зачем он так странно вырядился? То, что он влез в окно четвертого этажа, меня не удивляло. И все же легкий страх охватил меня. Я спряталась под одеяло с головой, оставив маленькую дырочку для наблюдения. В окно уже лезли другие люди в черных масках, но под каждой маской, я знала, прячется Валерий. Зачем он пугает меня, зачем превратился сразу во всех?
Менты обступили мою кровать и вразнобой кричали: «Вот она!» Но это не был голос Валерия. И самого Валерия среди обступивших меня людей в капюшонах не было. Кстати, я не заметила, когда они успели сменить маски на капюшоны. Капюшоны!
Да это же средневековые инквизиторы. Сейчас они сожгут меня на костре, как грешницу. Тотчас в руках у них появились пылающие факелы, которыми они стали поджигать мою тахту. Огонь пылал со всех сторон, обжигая мое лицо и в первую очередь касаясь носа. Но вдруг с потолка на мою кровать полилась вода. Я с жадностью подставляла лицо редким каплям. Но, падая на мой нос, они тут же обжигающе закипали.
Я открыла глаза, не сразу поняв, что происходит.
На моей голове лежало мокрое полотенце. Рядом склонилось встревоженное лицо Юры.
— Ну, слава богу, очухалась, — с легкой насмешкой, будто скрывая тревогу, сказал он. — Прихожу, вижу: вся красная. На лице — капельки пота, дергаешь мышцами, будто веревками привязанная. Я поначалу думал, что пьяная, не ровен час, но потом увидел градусник на трюмо. Давай-ка я «скорую.» вызову.
— Ты.., что… Юрика.., судурел? — Я говорила с трудом, прибавляя лишние гласные, будто в них набиралась силы.
Я пыталась ему втолковать, что мне больничный не нужен и вообще все пройдет.
Юра согрел чай. Потом позвонил матери — предупредить, что остается у меня на ночь. Услышав от него, что я заболела, Маргарита дала ему какие-то советы.
Следуя им, Юра принялся меня лечить. Смешав уксус с водкой, он тщательно обтер мое горящее тело. Сейчас Юра был для меня и мамой, и папой одновременно. После растирания и таблеток аспирина мне стало лучше.