Страница:
P.G.Wodehouse. Jeeves and the greasy bird (1965)
Перевод И. Бернштейн (2000, 2002)
The Russian Wodehouse Society
---------------------------------------------------------------
Уже сгущались ночные тени, когда я повернул ключ в замке, и мы вдвоем с
чемоданом прибыли в расположение вустеровской штаб-квартиры. Дживс в
гостиной развешивал по стенам ветки остролиста, так как близилось неумолимое
Рождество, а он любил, чтобы все было честь по чести. Я радостно поздравил
его с моим прибытием.
-- Ну, Дживс, вот я и вернулся!
-- Добрый вечер, сэр. Приятно ли погостили?
-- Недурно, я бы сказал. Но рад снова очутиться дома. Как это тот тип
говорил про дом?
-- Если вы имеете в виду американского поэта Джона Говарда Пейна, сэр,
то он проводит сравнение родного дома с дворцами и роскошествами, в пользу
первого, разумеется, и дальше пишет: "Дом, милый дом, быть дома лучше
всего".
-- Он был недалек от истины. Толковый малый этот Джон Говард Пейн.
-- Читатели, насколько мне известно, им всегда оставались довольны,
сэр.
Я возвратился из Чаффнел-Риджиса, где проводил уик-энд в клинике сэра
Родерика Глоссопа, выдающегося лекаря психов, или психоневролога, как он сам
предпочитает себя называть, -- не в качестве пациента, спешу уточнить, а
просто в гостях. Кузен моей тети Далии, Перси, был некоторое время назад
поставлен туда на ремонт, и она попросила меня заехать посмотреть, как он.
Он забрал себе в голову, уж не знаю почему, что его постоянно преследуют
маленькие человечки с черными бородами, и, естественно, ему хотелось как
можно скорее от них избавиться.
-- Знаете, Дживс, -- проговорил я немного позднее, уже потягивая виски
с содовой, которым он меня снабдил, -- все-таки странная штука жизнь,
никогда не угадаешь, чего от нее ждать.
-- Вы имеете в виду какое-то конкретное осложнение, сэр?
-- Вот, например, как у нас с сэром Р. Глоссопом. Кто бы мог подумать,
что настанет день, когда мы с ним будем жить душа в душу, точно два матроса,
отпущенные на берег? А ведь когда-то, вы, может быть, не забыли, он внушал
мне невыразимый ужас и, слыша его имя, я подскакивал до потолка, как
вспугнутый кузнечик. Помните?
-- Да, сэр. Я отлично помню, что вы относились к сэру Родерику с
опаской.
-- А он ко мне.
-- Между вами определенно существовала некоторая натянутость. Ваши души
не сливались в согласии.
-- Зато теперь у нас такие добрые отношения, лучше не бывает. Преграды,
нас разделявшие, рухнули. Я улыбаюсь ему, он -- мне. Он зовет меня Берти, я
его -- Родди. Одним словом, акции голубя мира на подъеме и даже грозят
достигнуть номинала. Мы ведь с ним, точно Седрах, Мисах и Авденаго, если я
не путаю имена, вместе прошли сквозь пещь огненную, а это как-никак
связывает.
Тут я подразумевал тот случай, когда мы оба -- по соображениям, в
которые здесь не стоит вдаваться, скажу лишь, что они были вполне
основательными, -- зачернили себе лица, он жженой пробкой, я ваксой, и
вдвоем провели страшную ночь в блужданиях по Чаффнел-Риджису, не имея, как
это говорится, где приклонить главу. С кем вместе пережил такое, тот уже
никогда не будет тебе чужим.
-- Но я расскажу вам одну вещь про Родди Глоссопа, Дживс, -- продолжал
я после того, как щедро отхлебнул живительной влаги. -- У него на сердце
тяжесть. Физически-то он, на мой взгляд, в полном порядке, как огурчик, на
зависть любому овощу, но он в унынии... подавлен... расстроен... Говоришь с
ним, и видно, что его мысли витают где-то далеко, да и мысли эти не из
приятных. Слова из него не вытянешь. Я чувствовал себя, как тот заклинатель
из Библии, который попытался заклясть глухого аспида, и ни тпру ни ну. Там
еще был один тип, некто Блэр Эглстоун, возможно, он и послужил причиной его
угнетенного состояния, потому что этот Эглстоун... Слыхали про такого? Он
книжки пишет.
-- Да, сэр. Мистер Эглстоун -- один из наших сердитых молодых
романистов. Критики называют его произведения откровенными, бесстрашными и
нелицеприятными.
-- Ну да? Не знаю, какие уж там у него литературные достоинства, но
субъект он, на мой взгляд, довольно вредный. Сердит-то он на что?
-- На жизнь, сэр.
-- Не одобряет?
-- Похоже, что так, сэр, если судить по его литературной продукции.
-- Ну а я не одобряю его, так что все квиты. Но, думаю все-таки не его
присутствие нагоняло на Глоссопа такую тоску. Корни ее гораздо глубже. Тут
затронуты дела сердечные.
Должен пояснить, что во время пребывания в Чаффнел-Риджисе папаша
Глоссоп, вдовец со взрослой дочерью, обручился с леди Чаффнел, она же тетя
Мертл моего школьного приятеля Мармадьюка Чаффнела (Чаффи), и когда по
приезде к ним более чем через год я застал его все еще не женатым, меня это
довольно сильно удивило. Я-то думал, что он давно уже выправил себе брачную
лицензию и задействовал епископа с присными. Здоровый, полнокровный
психоневролог под влиянием божественной страсти должен был провернуть это
дело за какой-нибудь месяц-другой.
-- Как вы думаете, Дживс, они рассорились, что ли?
-- Сэр?
-- Сэр Родерик и леди Чаффнел.
-- О нет, сэр. Уверяю вас, что ни малейшего охлаждения чувств не было
ни с той, ни с другой стороны.
-- Тогда где же заминка?
-- Дело в том, сэр, что ее сиятельство отказывается участвовать в
бракосочетании, пока не выйдет замуж дочь сэра Родерика, она ясно
высказалась в том смысле, что ни за что на свете не согласится жить под
одной крышей с мисс Глоссоп. Естественно, сэр Родерик от этого впал в мрак и
уныние.
Для меня словно молния сверкнула -- я сразу все понял. Как всегда,
Дживс нащупал самую суть.
Составляя эти мемуары, я каждый раз сталкиваюсь с одним затруднением:
какие меры следует принять, выводя на сцену действующие лица, если они уже
фигурировали в предыдущих сериях? Вспомнят ли ее или его мои читатели,
спрашиваю я себя, или же они уже совершенно его или ее позабыли? В последнем
случае потребуются, конечно, кое-какие подстрочные примечания, чтобы ввести
их в курс дела. Например, Гонория Глоссоп, которая появляется, если не
ошибаюсь, в главе второй Саги о Вустере. Кое-кто ее, может быть, и вспомнит,
но наверняка найдутся и такие, кто заявит, что в жизни о ней не слыхали, так
что лучше, пожалуй, все-таки перестраховаться и, рискуя вызвать недовольство
памятливых, кое-что уточнить.
Итак, вот мои записи про Гонорию Глоссоп, сделанные в тот период, когда
я по причинам, от меня не зависящим, был с нею помолвлен.
"Гонория Глоссоп, -- пишу я, -- это одна из тех неутомимых атлетических
девиц, которые имеют телосложение борца в среднем весе и смеются смехом,
похожим на грохот Шотландского экспресса, проносящегося под мостом. У меня
она вызывала острое желание улизнуть в погреб и затаиться там до тех пор,
пока не дадут отбой".
Так что легко понять отказ Мертл, леди Чаффнел, вступить в брачный союз
с сэром Родериком, покуда вышеозначенная особа остается членом семьи. Ее
твердая позиция в этом случае, я так считаю, делает честь ее здравому уму.
Но тут мне пришел в голову один вопрос, которым я часто задаюсь, когда
Дживс сообщает мне чужие семейные тайны.
-- А вы-то откуда все это знаете, Дживс? Он что, обращался к вам за
советом? -- спрашиваю. Я ведь знал, какая у него широкая практика
консультанта по всем вопросам. "Посоветуйтесь с Дживсом" -- самый
распространенный лозунг в среде моих знакомых, возможно, что и сэр Родерик
Глоссоп, попав в переплет, решил обратиться со своими трудностями к нему.
Дживс, он как Шерлок Холмс, к нему приходят за помощью даже члены самого
высшего общества. И очень может быть, что, уходя, дарят в знак
признательности драгоценные табакерки, почем мне знать. Но оказалось, что
догадка моя неверна.
-- Нет, сэр. Сэр Родерик не удостоил меня своим доверием.
-- Как же вы узнали про его семейные дела? Это что,
экстра-что-то-там-такое?
-- Экстрасенсорное восприятие? Нет, сэр. Я вчера пролистал нашу клубную
книгу на букву "Г".
Я понял. У них на Керзон-стрит есть клуб дворецких и камердинеров,
называется "Подсобник Ганимед". Дживс состоит его членом, и там ведется
книга записей, куда каждый обязан заносить информацию о своем нанимателе.
Помню, я был совершенно ошарашен, когда узнал от Дживса, что в ней
одиннадцать страниц посвящены лично мне.
-- Сведения, касающиеся сэра Родерика Глоссопа и его горестного
положения, вписаны мистером Добсоном.
-- Это еще кто?
-- Дворецкий сэра Родерика, сэр.
-- Ах, да, конечно. -- Я вспомнил почтенную персону, в чью ладонь я
только сегодня вложил, уезжая, пару фунтов. -- Неужели сэр Родерик с ним
поделился?
-- Нет, сэр. Но у мистера Добсона весьма острый слух, который позволил
ему разобрать, о чем говорили между собой сэр Родерик и ее сиятельство.
-- То есть он подслушивал у замочной скважины?
-- Можно и так сказать, сэр.
Я призадумался. Значит, вот как обстоит дело. Мое сердце сжалось от
сочувствия к бедняге, чьи косточки мы тут перемывали. Не надо было обладать
цепким умом Бертрама Вустера, чтобы уразуметь, в какое безвыходное положение
попал старина Родди. Я знал, как он любит и почитает эту тетку моего друга
Чаффи, Даже в ту ночь в Чаффнел-Риджисе, когда его лицо было замазано жженой
пробкой, я мог наблюдать, как оно светлело при упоминании ее имени. С другой
стороны, на всем свете вряд ли отыщется такой непроходимый осел, который
женился бы на его дочери Гонории и тем самым расчистил ему прямую дорогу к
счастью. Мне стало его ужасно жалко.
Я так и сказал Дживсу.
-- Дживс, -- говорю, -- у меня сердце кровью обливается от жалости к
сэру Р. Глоссопу.
-- Да, сэр.
-- А ваше сердце тоже обливается кровью от жалости?
-- Весьма обильно, сэр.
-- Но ничего невозможно поделать. Мы бессильны.
-- К сожалению, да, сэр.
-- Жизнь бывает так печальна, Дживс.
-- Чрезвычайно печальна, сэр.
-- Неудивительно, что Блэр Эглстоун ее невзлюбил.
-- Ваша правда, сэр.
-- Пожалуй, принесите-ка мне еще стаканчик виски с содовой, чтобы я
немного приободрился. А после этого я подамся к "Трутням" перекусить.
На лице у Дживса появилось сокрушенное выражение, то есть он еле
заметно вздернул одну бровь.
-- Очень сожалею, сэр, но я ненароком упустил сообщить вам, что миссис
Траверс собирается сегодня приехать сюда и поужинать с вами.
-- Разве она не в Бринкли?
-- Нет, сэр, она временно выехала из Бринкли-Корта и расположилась в
своем лондонском доме с целью произвести покупки к Рождеству.
-- И хочет, чтобы я накормил ее ужином?
-- Именно таково было краткое содержание ее речи, которую она
произнесла сегодня утром по телефону, сэр.
На душе у меня заметно распогодилось. Миссис Траверс -- это моя
положительная, добрая тетя Далия, посудачить с нею -- всегда честь и
удовольствие. Конечно, мы будем видеться, когда я приеду в Бринкли на
Рождество, но такой предварительный прогон тоже будет очень приятен. Если
кто-то способен отвлечь мои мысли от бед Родди Глоссопа, то только она. Так
что я от души обрадовался предстоящему свиданию. Я и не подозревал, какую
бомбу она прячет в рукаве, намереваясь взорвать ее под сиденьем моего стула
еще до наступления ночи.
Всякий раз, как тетя Далия приезжает в Лондон и я угощаю ее ужином у
себя в квартире, на меня прежде всего обрушивается лавина новостей из
Бринкли-Корта и окрестностей, и, пока не покончено с этим, она не дает
племяннику вставить ни словечка ни на какую другую тему, Так что имя сэра
Родерика Глоссопа в первый раз всплыло в разговоре только после того, как
Дживс подал кофе. Закурив сигарету и отхлебнув первый глоток, тетя Далия
спросила у меня, как поживает сэр Родерик, и я сказал в ответ ей то же
самое, что раньше говорил Дживсу:
-- Физически вполне здоров. Но мрачен. В унынии. Тоскует. Огорчается.
-- Просто из-за твоего присутствия или были другие причины?
-- Он со мной не делился, -- осмотрительно отозвался я. Я стараюсь не
называть источник информации, полученной через Дживса из их клубной книги. У
них в "Подсобнике Ганимеде" очень строгие правила насчет нераспространения
ее содержания. Не знаю, что за это бывает, если тебя поймают за руку и
разоблачат, наверно, построят в каре лакеев и дворецких, выволокут
провинившегося на середину, срежут пуговицы, а потом по всей форме исключат
из рядов. И очень правильно, что принимаются такие меры предосторожности, а
то вдруг бы те одиннадцать страниц, которые про меня, стали достоянием
широкой общественности? Страшно подумать. Уже одно то, что они вообще где-то
существуют, внушает самые серьезные опасения. -- Он не открыл мне, что его
гнетет. Просто сидит человек, и видно, что подавленный и мрачный.
Престарелая родственница расхохоталась зычным смехом, от которого в те
годы, когда она ездила на лисью охоту, многие всадники, я думаю, вздрагивали
и вываливались из седла. Она так громогласно реагирует, если ее рассмешить,
будто на улицах Лондона опять кто-то что-то взорвал, как об этом пишут в
газетах.
-- Ничего удивительного. Перси живет у него уже несколько недель. А тут
еще ты явился. Мало, что ли, чтобы затмить солнечный свет человеку? А
кстати, как Перси?
-- Дядя Перси в порядке, снова стал самим собой. Радоваться, по-моему,
особенно нечему, но он явно доволен.
-- Черные человечки его больше не преследуют?
-- Если еще показываются, то только бритые. По его словам, он уже давно
не видел ни одной черной бороды.
-- Ну и отлично. Перси придет в норму, если выбросит из головы мысль,
что можно питаться алкоголем. Ну, а Глоссопа мы скоро приведем в хорошее
настроение, когда он приедет на Рождество в Бринкли.
-- А он должен приехать?
-- Конечно. Будем радоваться и веселиться. Устроим настоящее
традиционное Рождество на старинный лад. По всем правилам.
-- С омелой и остролистом?
-- Увешаем все стены. И организуем детский праздник с Санта-Клаусом.
-- Викарий в главной роли?
-- Нет, викарий лежит в гриппу.
-- Тогда его помощник?
-- Помощник подвернул ногу.
-- Кто же тогда будет Санта-Клаусом?
-- Отыщем кого-нибудь. А кто еще был у Глоссопа?
-- Только некто Эглстоун.
-- Блэр Эглстоун? Писатель?
-- Да, Дживс сказал мне, что он пишет книги.
-- И статьи. Он подготавливает для меня серию "Современная девушка".
Тетя Далия уже несколько лет с помощью финансовых вливаний со стороны
Тома Траверса, своего благоверного, издавала еженедельный женский журнал
"Будуар светской дамы", и я даже дал туда статейку под заголовком "Что носит
хорошо одетый мужчина". Теперь-то этот еженедельник уже кому-то перепродан,
но тогда он еще кое-как влачил существование, каждую неделю принося убыток,
что служило постоянным источником душевных мук для дяди Тома, вынужденного
оплачивать счета. У него денег куры не клюют, но он смертельно не любит
раскошеливаться.
-- Мне от души жаль этого юношу, -- сказала тетя Далия.
-- Блэра Эглстоуна? За что?
-- Он влюбился в Гонорию Глоссоп.
-- Что?! -- вскричал я. Она меня поразила. Я ведь считал, что такого
просто не может быть.
-- И из робости не может признаться. Обычное дело с этими бесстрашными,
откровенными романистами. На бумаге им сам черт не брат, но при виде живой
девушки, не соскочившей с кончика их пера, у них от страха холодеют ноги,
как нос у таксы. Когда читаешь его книги, то думаешь, что этот Блэр Эглстоун
-- гроза женского пола, его надо на цепи держать для защиты невинной
женственности. Но так ли это? Отнюдь. Он просто трусливый заяц. Не знаю,
случалось ли ему когда-нибудь в действительности очутиться в благоухающем
будуаре наедине с томной девой, обладательницей чувственных губ и страстных
темных очей, но, если и случалось, держу пари, он садился на самый
отдаленный стул и спрашивал ее, какие интересные книги она прочитала за
последнее время. Что это ты уставился на меня, как безмозглая рыба?
-- Пришло в голову кое-что.
-- Что?
-- Да так, -- уклончиво ответил я ей. Пока я слушал ее характеристику
Блэра Эглстоуна, у меня мелькнула одна из тех блестящих идей, которые
нередко точно молнии вспыхивают в моей голове; но их нельзя выбалтывать до
того, как обдумаешь хорошенько и рассмотришь во всех ракурсах. -- Откуда вы
все это знаете? -- спросил я,
-- Он сам мне признался в порыве откровенности, когда мы обсуждали с
ним план серии статей на тему "Современная девушка". У меня вообще
отзывчивый характер, люди делятся со мной. Вспомни, ты ведь тоже мне всегда
рассказывал про свои бесконечные романы.
-- Это совсем другое дело.
-- Чем другое?
-- Пошевелите мозговой извилиной, старая родственница. Мне вы -- тетя.
Перед любимой теткой всякий племянник рад обнажить душу.
-- А-а, ну да. Пожалуй, что и так. Ты ведь меня любишь всем сердцем,
верно?
-- А как же. И всегда любил.
-- Эти твои слова меня очень радуют...
-- Вы их заслуживаете с лихвой.
-- ...потому что у меня есть к тебе одна просьба.
-- Считайте, что она уже выполнена.
-- Я хочу, чтобы ты был Санта-Клаусом у меня на детском празднике.
Следовало ли мне предвидеть, к чему она ведет? Может быть. Но я ничего
не предчувствовал и, сидя в кресле, весь с головы до ног задрожал, как
осина, если вы когда-нибудь видели осину -- я-то сам, насколько помню, не
видел, но знаю, что они как раз тем и знамениты, что дрожат как сумасшедшие.
Я громко взвыл, а тетя выразила пожелание, чтобы я пел где-нибудь в другом
месте, если уж мне пришла охота петь. а то у нее барабанные перепонки очень
чувствительные.
-- Не говорите таких вещей даже в шутку, -- попросил я ее.
-- Я вовсе не шучу.
Я уставился на нее, не веря собственным глазам.
-- Вы всерьез ждете от меня, что я налеплю белую бороду, подложу
подушку на живот и стану расхаживать и приговаривать: "Хо-хо-хо-хо!" --
среди трудновоспитуемых детей ваших деревенских соседей?
-- Они вовсе не трудновоспитуемые.
-- Прошу прощения, но я видел их в деле. Если помните, я присутствовал
на последнем школьном торжестве.
-- По школьным мероприятиям нельзя судить. Разве можно ожидать от них
рождественского настроения в разгар лета? Увидишь, на рождественском вечере
они будут кроткие, как новорожденные ягнята.
Я коротко, отрывисто засмеялся.
-- Я-то не увижу, -- уточнил я.
-- То есть ты хочешь сказать, что отказываешься?
-- Вот именно.
Она выразительно фыркнула и высказалась в том смысле, что я -- подлый
червь.
-- Но червь в своем уме и твердой памяти, -- заверил я ее. -- Червь,
который соображает, когда надо сидеть и не высовываться.
-- Так ты в самом деле не согласен?
-- Даже за весь урожай риса в Китае.
-- Даже чтобы доставить удовольствие любимой тете?
-- Даже чтобы доставить удовольствие целой армии теть.
-- Тогда вот что я тебе скажу, юный Берти, чудовище ты неблагодарное...
Когда двадцать минут спустя я закрывал за ней входную дверь, у меня
было такое чувство, какое испытывает человек, расстающийся в джунглях со
свирепой тигрицей или с одним из таинственных убийц с топориками, которые
рыщут повсюду, чтобы зарубить шестерых. В обычном состоянии моя единокровная
старушенция -- вполне симпатичное существо, таких нечасто встретишь за
обеденным столом. Но если ей перечить, она имеет обыкновение приходить в
бешенство, а в тот вечер, как мы с вами видели, я поневоле вынужден был
пойти против ее желаний, и это ей не понравилось. Так что на лбу у меня еще
не просохли капли пота, когда я возвратился в столовую, где Дживс хлопотал,
ликвидируя следы разрушения.
-- Дживс, -- сказал я, промокая лоб батистовым платком, -- вы удалились
со сцены под конец ужина, но, может быть, все же слышали, о чем тут шла
речь?
-- О да, сэр.
-- У вас, как у Добсона, острый слух?
-- В высшей степени острый, сэр. А у миссис Траверс мощный голос. Мне
показалось, что она разгневана.
-- Она кипятилась, как чайник на огне. И все почему? Потому что я
решительно отказался изображать Санта-Клауса на рождественской оргии,
которую она устраивает для отпрысков местной черни.
-- Я это понял по ее отдельным метким высказываниям.
-- Я полагаю, что эти бранные слова она почерпнула на охоте во времена
своей охотничьей молодости.
-- Без сомнения, сэр.
-- Члены общества "Куорн и Пайчли" не выбирают выражений.
-- Как правило, нет, сэр, насколько мне известно.
-- Но все равно ее усилия не... Как это говорится, Дживс?
-- Не увенчались успехом, сэр?
-- Или не завершились триумфом?
-- Можно и так, сэр.
-- Я остался неумолим. Не поддался никаким уговорам. Я вообще-то иду
навстречу, когда меня просят, Дживс. Попроси меня кто-нибудь сыграть
Гамлета, и я приложу все старания. Однако вырядиться в белую бороду и
накладное брюхо -- это уж слишком. На это я пойти не могу. Она, как вы
слышали, рычала и скрежетала зубами, но имела возможность убедиться, что все
доводы бесполезны. Как гласит старая мудрая пословица, можно подвести коня к
воде, но нельзя заставить его сыграть Санта-Клауса.
-- Очень верно, сэр.
-- Вы считаете, я был прав, что проявил твердость?
-- Совершенно правы, сэр.
-- Благодарю вас, Дживс.
Должен сказать, я считал, что это благородно с его стороны -- вот так
поддержать молодого господина. Я вам не говорил, но всего двое суток назад я
был вынужден воспрепятствовать его желаниям с такой же неумолимостью, какую
теперь выказал родной тетке. Он хотел, чтобы после Рождества мы поехали во
Флориду, и для этого внушал мне, как рады мне будут мои многочисленные
американские друзья, которые как раз проводят зимний сезон на побережье, но
я видел его уловки насквозь. За этими сладкими речами крылось одно: он любит
ездить на рыбалку во Флориду и лелеет мечту как-нибудь однажды поймать на
крючок рыбу тарпонга.
Я сочувствовал такой честолюбивой мечте и пошел бы ему навстречу --
если бы мог. Но мне необходимо было находиться в Лондоне к началу первенства
по игре в летучие стрелы у нас в клубе "Трутни", которое должно было
состояться где-то в феврале, а я имел шансы выйти в нем победителем. Так что
пришлось мне ему сказать, что Флорида исключается, а он только ответил:
"Очень хорошо, сэр", -- и вопрос был исчерпан. Я рассказываю это к тому, что
он не затаил на меня ни злобы, ни обиды и вообще ничего такого, а ведь мог
бы затаить, не являйся он человеком высокого полета, каковым он является.
-- И однако же, Дживс. -- вернулся я к теме огорченной тетки, -- хотя
моя решимость и твердость помогли мне выйти победителем из поединка воль, у
меня все-таки сжимается сердце.
-- Почему, сэр?
-- От сострадания. Оно всегда точит душу, когда раздавишь кого-нибудь
железной пятой. Начинаешь задумываться, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы
подлечить раны и вернуть луч солнца в жизнь пострадавшего? Мне неприятно
думать о том, как тетя Далия сегодня ночью, закусив угол подушки, будет едва
сдерживать рыдания из-за того, что я не нашел возможности осуществить ее
мечты и надежды. Думаю, надо протянуть ей что-нибудь вроде оливковой ветви
или руки примирения.
-- Это было бы весьма благородно с вашей стороны, сэр.
-- В таком случае я не пожалею нескольких фунтов на цветы, поднесу ей.
Вас не затруднит завтра утром выйти и купить, скажем, две дюжины роз на
длинных стеблях?
-- Нисколько, сэр. Само собой разумеется,
-- Она их получит, и лицо ее посветлеет, как вы считаете?
-- Несомненно, сэр. Я позабочусь об этой покупке сразу же после
завтрака.
-- Благодарю вас, Дживс.
Он ушел, а я остался сидеть с довольно хитрой улыбкой на губах, так как
в разговоре я был с ним не до конца искренен, и меня смешила мысль, что он
думает, будто я только того и добиваюсь, чтобы успокоить собственную
совесть.
Только не думайте, все, что я говорил про желание сделать приятное
престарелой родственнице, зашпаклевать трещину в наших отношениях и тому
подобное, было истинной правдой. Но содержалось тут и еще кое-что. Было
необходимо, чтобы она перестала на меня сердиться, так как я нуждался в ее
сотрудничестве для осуществления одного замысла, или плана, зревшего в
голове Вустера с той самой минуты после ужина, когда она спросила, почему я
смотрю на нее, точно безмозглая рыба. Я задумал некую интригу, как привести
дела сэра Р. Глоссопа к счастливому концу, и теперь, поразмыслив на досуге,
находил, что все должно получиться без сучка и задоринки.
Я был еще в ванне, когда Дживс приволок цветы, и, обсушив свою фигуру,
натянув облачение, позавтракав и выкурив сигарету для бодрости, я вышел с
ними из дому.
Горячего приема я от своей единокровной старушенции не ждал, и слава
богу, потому что горячего приема она мне не оказала. Она встретила меня
надменно и окинула таким взглядам, каким в свои охотничьи годы, наверно,
оглядывала какого-нибудь всадника из кавалькады, вырвавшегося вперед собак.
-- А, это ты, -- промолвила она.
Тут, естественно, не могло быть двух мнений, и я подтвердил ее слова,
вежливо пожелав ей доброго утра и жизнерадостно улыбнувшись, -- может быть,
не так уж и жизнерадостно, потому что вид у нее был устрашающий. Она была
как раскаленная сковородка.
-- Надеюсь, ты понимаешь, -- сказала она, -- что после твоего
вчерашнего подлого поведения я с тобой не разговариваю.
-- Вот как? -- промямлил я.
-- Именно так. Я поливаю тебя немым презрением. Что это ты держишь в
руке?
-- Длинные розы. Для вас.
Она хмыкнула.
-- Подумаешь, длинные розы! Длинных роз мало, чтобы я изменила свое
мнение о тебе как о жалком трусе и размазне и позоре благородного семейства.
Твои предки сражались в крестовых походах, их имя часто упоминалось в
военных донесениях, а ты жмешься, как посоленная устрица, при мысли о том,
чтобы выступить в роли Санта-Клауса перед милыми детками, которые и мухи не
обидят. Этого довольно, чтобы родная тетя отвернула лицо к стене и махнула
Перевод И. Бернштейн (2000, 2002)
The Russian Wodehouse Society
---------------------------------------------------------------
Уже сгущались ночные тени, когда я повернул ключ в замке, и мы вдвоем с
чемоданом прибыли в расположение вустеровской штаб-квартиры. Дживс в
гостиной развешивал по стенам ветки остролиста, так как близилось неумолимое
Рождество, а он любил, чтобы все было честь по чести. Я радостно поздравил
его с моим прибытием.
-- Ну, Дживс, вот я и вернулся!
-- Добрый вечер, сэр. Приятно ли погостили?
-- Недурно, я бы сказал. Но рад снова очутиться дома. Как это тот тип
говорил про дом?
-- Если вы имеете в виду американского поэта Джона Говарда Пейна, сэр,
то он проводит сравнение родного дома с дворцами и роскошествами, в пользу
первого, разумеется, и дальше пишет: "Дом, милый дом, быть дома лучше
всего".
-- Он был недалек от истины. Толковый малый этот Джон Говард Пейн.
-- Читатели, насколько мне известно, им всегда оставались довольны,
сэр.
Я возвратился из Чаффнел-Риджиса, где проводил уик-энд в клинике сэра
Родерика Глоссопа, выдающегося лекаря психов, или психоневролога, как он сам
предпочитает себя называть, -- не в качестве пациента, спешу уточнить, а
просто в гостях. Кузен моей тети Далии, Перси, был некоторое время назад
поставлен туда на ремонт, и она попросила меня заехать посмотреть, как он.
Он забрал себе в голову, уж не знаю почему, что его постоянно преследуют
маленькие человечки с черными бородами, и, естественно, ему хотелось как
можно скорее от них избавиться.
-- Знаете, Дживс, -- проговорил я немного позднее, уже потягивая виски
с содовой, которым он меня снабдил, -- все-таки странная штука жизнь,
никогда не угадаешь, чего от нее ждать.
-- Вы имеете в виду какое-то конкретное осложнение, сэр?
-- Вот, например, как у нас с сэром Р. Глоссопом. Кто бы мог подумать,
что настанет день, когда мы с ним будем жить душа в душу, точно два матроса,
отпущенные на берег? А ведь когда-то, вы, может быть, не забыли, он внушал
мне невыразимый ужас и, слыша его имя, я подскакивал до потолка, как
вспугнутый кузнечик. Помните?
-- Да, сэр. Я отлично помню, что вы относились к сэру Родерику с
опаской.
-- А он ко мне.
-- Между вами определенно существовала некоторая натянутость. Ваши души
не сливались в согласии.
-- Зато теперь у нас такие добрые отношения, лучше не бывает. Преграды,
нас разделявшие, рухнули. Я улыбаюсь ему, он -- мне. Он зовет меня Берти, я
его -- Родди. Одним словом, акции голубя мира на подъеме и даже грозят
достигнуть номинала. Мы ведь с ним, точно Седрах, Мисах и Авденаго, если я
не путаю имена, вместе прошли сквозь пещь огненную, а это как-никак
связывает.
Тут я подразумевал тот случай, когда мы оба -- по соображениям, в
которые здесь не стоит вдаваться, скажу лишь, что они были вполне
основательными, -- зачернили себе лица, он жженой пробкой, я ваксой, и
вдвоем провели страшную ночь в блужданиях по Чаффнел-Риджису, не имея, как
это говорится, где приклонить главу. С кем вместе пережил такое, тот уже
никогда не будет тебе чужим.
-- Но я расскажу вам одну вещь про Родди Глоссопа, Дживс, -- продолжал
я после того, как щедро отхлебнул живительной влаги. -- У него на сердце
тяжесть. Физически-то он, на мой взгляд, в полном порядке, как огурчик, на
зависть любому овощу, но он в унынии... подавлен... расстроен... Говоришь с
ним, и видно, что его мысли витают где-то далеко, да и мысли эти не из
приятных. Слова из него не вытянешь. Я чувствовал себя, как тот заклинатель
из Библии, который попытался заклясть глухого аспида, и ни тпру ни ну. Там
еще был один тип, некто Блэр Эглстоун, возможно, он и послужил причиной его
угнетенного состояния, потому что этот Эглстоун... Слыхали про такого? Он
книжки пишет.
-- Да, сэр. Мистер Эглстоун -- один из наших сердитых молодых
романистов. Критики называют его произведения откровенными, бесстрашными и
нелицеприятными.
-- Ну да? Не знаю, какие уж там у него литературные достоинства, но
субъект он, на мой взгляд, довольно вредный. Сердит-то он на что?
-- На жизнь, сэр.
-- Не одобряет?
-- Похоже, что так, сэр, если судить по его литературной продукции.
-- Ну а я не одобряю его, так что все квиты. Но, думаю все-таки не его
присутствие нагоняло на Глоссопа такую тоску. Корни ее гораздо глубже. Тут
затронуты дела сердечные.
Должен пояснить, что во время пребывания в Чаффнел-Риджисе папаша
Глоссоп, вдовец со взрослой дочерью, обручился с леди Чаффнел, она же тетя
Мертл моего школьного приятеля Мармадьюка Чаффнела (Чаффи), и когда по
приезде к ним более чем через год я застал его все еще не женатым, меня это
довольно сильно удивило. Я-то думал, что он давно уже выправил себе брачную
лицензию и задействовал епископа с присными. Здоровый, полнокровный
психоневролог под влиянием божественной страсти должен был провернуть это
дело за какой-нибудь месяц-другой.
-- Как вы думаете, Дживс, они рассорились, что ли?
-- Сэр?
-- Сэр Родерик и леди Чаффнел.
-- О нет, сэр. Уверяю вас, что ни малейшего охлаждения чувств не было
ни с той, ни с другой стороны.
-- Тогда где же заминка?
-- Дело в том, сэр, что ее сиятельство отказывается участвовать в
бракосочетании, пока не выйдет замуж дочь сэра Родерика, она ясно
высказалась в том смысле, что ни за что на свете не согласится жить под
одной крышей с мисс Глоссоп. Естественно, сэр Родерик от этого впал в мрак и
уныние.
Для меня словно молния сверкнула -- я сразу все понял. Как всегда,
Дживс нащупал самую суть.
Составляя эти мемуары, я каждый раз сталкиваюсь с одним затруднением:
какие меры следует принять, выводя на сцену действующие лица, если они уже
фигурировали в предыдущих сериях? Вспомнят ли ее или его мои читатели,
спрашиваю я себя, или же они уже совершенно его или ее позабыли? В последнем
случае потребуются, конечно, кое-какие подстрочные примечания, чтобы ввести
их в курс дела. Например, Гонория Глоссоп, которая появляется, если не
ошибаюсь, в главе второй Саги о Вустере. Кое-кто ее, может быть, и вспомнит,
но наверняка найдутся и такие, кто заявит, что в жизни о ней не слыхали, так
что лучше, пожалуй, все-таки перестраховаться и, рискуя вызвать недовольство
памятливых, кое-что уточнить.
Итак, вот мои записи про Гонорию Глоссоп, сделанные в тот период, когда
я по причинам, от меня не зависящим, был с нею помолвлен.
"Гонория Глоссоп, -- пишу я, -- это одна из тех неутомимых атлетических
девиц, которые имеют телосложение борца в среднем весе и смеются смехом,
похожим на грохот Шотландского экспресса, проносящегося под мостом. У меня
она вызывала острое желание улизнуть в погреб и затаиться там до тех пор,
пока не дадут отбой".
Так что легко понять отказ Мертл, леди Чаффнел, вступить в брачный союз
с сэром Родериком, покуда вышеозначенная особа остается членом семьи. Ее
твердая позиция в этом случае, я так считаю, делает честь ее здравому уму.
Но тут мне пришел в голову один вопрос, которым я часто задаюсь, когда
Дживс сообщает мне чужие семейные тайны.
-- А вы-то откуда все это знаете, Дживс? Он что, обращался к вам за
советом? -- спрашиваю. Я ведь знал, какая у него широкая практика
консультанта по всем вопросам. "Посоветуйтесь с Дживсом" -- самый
распространенный лозунг в среде моих знакомых, возможно, что и сэр Родерик
Глоссоп, попав в переплет, решил обратиться со своими трудностями к нему.
Дживс, он как Шерлок Холмс, к нему приходят за помощью даже члены самого
высшего общества. И очень может быть, что, уходя, дарят в знак
признательности драгоценные табакерки, почем мне знать. Но оказалось, что
догадка моя неверна.
-- Нет, сэр. Сэр Родерик не удостоил меня своим доверием.
-- Как же вы узнали про его семейные дела? Это что,
экстра-что-то-там-такое?
-- Экстрасенсорное восприятие? Нет, сэр. Я вчера пролистал нашу клубную
книгу на букву "Г".
Я понял. У них на Керзон-стрит есть клуб дворецких и камердинеров,
называется "Подсобник Ганимед". Дживс состоит его членом, и там ведется
книга записей, куда каждый обязан заносить информацию о своем нанимателе.
Помню, я был совершенно ошарашен, когда узнал от Дживса, что в ней
одиннадцать страниц посвящены лично мне.
-- Сведения, касающиеся сэра Родерика Глоссопа и его горестного
положения, вписаны мистером Добсоном.
-- Это еще кто?
-- Дворецкий сэра Родерика, сэр.
-- Ах, да, конечно. -- Я вспомнил почтенную персону, в чью ладонь я
только сегодня вложил, уезжая, пару фунтов. -- Неужели сэр Родерик с ним
поделился?
-- Нет, сэр. Но у мистера Добсона весьма острый слух, который позволил
ему разобрать, о чем говорили между собой сэр Родерик и ее сиятельство.
-- То есть он подслушивал у замочной скважины?
-- Можно и так сказать, сэр.
Я призадумался. Значит, вот как обстоит дело. Мое сердце сжалось от
сочувствия к бедняге, чьи косточки мы тут перемывали. Не надо было обладать
цепким умом Бертрама Вустера, чтобы уразуметь, в какое безвыходное положение
попал старина Родди. Я знал, как он любит и почитает эту тетку моего друга
Чаффи, Даже в ту ночь в Чаффнел-Риджисе, когда его лицо было замазано жженой
пробкой, я мог наблюдать, как оно светлело при упоминании ее имени. С другой
стороны, на всем свете вряд ли отыщется такой непроходимый осел, который
женился бы на его дочери Гонории и тем самым расчистил ему прямую дорогу к
счастью. Мне стало его ужасно жалко.
Я так и сказал Дживсу.
-- Дживс, -- говорю, -- у меня сердце кровью обливается от жалости к
сэру Р. Глоссопу.
-- Да, сэр.
-- А ваше сердце тоже обливается кровью от жалости?
-- Весьма обильно, сэр.
-- Но ничего невозможно поделать. Мы бессильны.
-- К сожалению, да, сэр.
-- Жизнь бывает так печальна, Дживс.
-- Чрезвычайно печальна, сэр.
-- Неудивительно, что Блэр Эглстоун ее невзлюбил.
-- Ваша правда, сэр.
-- Пожалуй, принесите-ка мне еще стаканчик виски с содовой, чтобы я
немного приободрился. А после этого я подамся к "Трутням" перекусить.
На лице у Дживса появилось сокрушенное выражение, то есть он еле
заметно вздернул одну бровь.
-- Очень сожалею, сэр, но я ненароком упустил сообщить вам, что миссис
Траверс собирается сегодня приехать сюда и поужинать с вами.
-- Разве она не в Бринкли?
-- Нет, сэр, она временно выехала из Бринкли-Корта и расположилась в
своем лондонском доме с целью произвести покупки к Рождеству.
-- И хочет, чтобы я накормил ее ужином?
-- Именно таково было краткое содержание ее речи, которую она
произнесла сегодня утром по телефону, сэр.
На душе у меня заметно распогодилось. Миссис Траверс -- это моя
положительная, добрая тетя Далия, посудачить с нею -- всегда честь и
удовольствие. Конечно, мы будем видеться, когда я приеду в Бринкли на
Рождество, но такой предварительный прогон тоже будет очень приятен. Если
кто-то способен отвлечь мои мысли от бед Родди Глоссопа, то только она. Так
что я от души обрадовался предстоящему свиданию. Я и не подозревал, какую
бомбу она прячет в рукаве, намереваясь взорвать ее под сиденьем моего стула
еще до наступления ночи.
Всякий раз, как тетя Далия приезжает в Лондон и я угощаю ее ужином у
себя в квартире, на меня прежде всего обрушивается лавина новостей из
Бринкли-Корта и окрестностей, и, пока не покончено с этим, она не дает
племяннику вставить ни словечка ни на какую другую тему, Так что имя сэра
Родерика Глоссопа в первый раз всплыло в разговоре только после того, как
Дживс подал кофе. Закурив сигарету и отхлебнув первый глоток, тетя Далия
спросила у меня, как поживает сэр Родерик, и я сказал в ответ ей то же
самое, что раньше говорил Дживсу:
-- Физически вполне здоров. Но мрачен. В унынии. Тоскует. Огорчается.
-- Просто из-за твоего присутствия или были другие причины?
-- Он со мной не делился, -- осмотрительно отозвался я. Я стараюсь не
называть источник информации, полученной через Дживса из их клубной книги. У
них в "Подсобнике Ганимеде" очень строгие правила насчет нераспространения
ее содержания. Не знаю, что за это бывает, если тебя поймают за руку и
разоблачат, наверно, построят в каре лакеев и дворецких, выволокут
провинившегося на середину, срежут пуговицы, а потом по всей форме исключат
из рядов. И очень правильно, что принимаются такие меры предосторожности, а
то вдруг бы те одиннадцать страниц, которые про меня, стали достоянием
широкой общественности? Страшно подумать. Уже одно то, что они вообще где-то
существуют, внушает самые серьезные опасения. -- Он не открыл мне, что его
гнетет. Просто сидит человек, и видно, что подавленный и мрачный.
Престарелая родственница расхохоталась зычным смехом, от которого в те
годы, когда она ездила на лисью охоту, многие всадники, я думаю, вздрагивали
и вываливались из седла. Она так громогласно реагирует, если ее рассмешить,
будто на улицах Лондона опять кто-то что-то взорвал, как об этом пишут в
газетах.
-- Ничего удивительного. Перси живет у него уже несколько недель. А тут
еще ты явился. Мало, что ли, чтобы затмить солнечный свет человеку? А
кстати, как Перси?
-- Дядя Перси в порядке, снова стал самим собой. Радоваться, по-моему,
особенно нечему, но он явно доволен.
-- Черные человечки его больше не преследуют?
-- Если еще показываются, то только бритые. По его словам, он уже давно
не видел ни одной черной бороды.
-- Ну и отлично. Перси придет в норму, если выбросит из головы мысль,
что можно питаться алкоголем. Ну, а Глоссопа мы скоро приведем в хорошее
настроение, когда он приедет на Рождество в Бринкли.
-- А он должен приехать?
-- Конечно. Будем радоваться и веселиться. Устроим настоящее
традиционное Рождество на старинный лад. По всем правилам.
-- С омелой и остролистом?
-- Увешаем все стены. И организуем детский праздник с Санта-Клаусом.
-- Викарий в главной роли?
-- Нет, викарий лежит в гриппу.
-- Тогда его помощник?
-- Помощник подвернул ногу.
-- Кто же тогда будет Санта-Клаусом?
-- Отыщем кого-нибудь. А кто еще был у Глоссопа?
-- Только некто Эглстоун.
-- Блэр Эглстоун? Писатель?
-- Да, Дживс сказал мне, что он пишет книги.
-- И статьи. Он подготавливает для меня серию "Современная девушка".
Тетя Далия уже несколько лет с помощью финансовых вливаний со стороны
Тома Траверса, своего благоверного, издавала еженедельный женский журнал
"Будуар светской дамы", и я даже дал туда статейку под заголовком "Что носит
хорошо одетый мужчина". Теперь-то этот еженедельник уже кому-то перепродан,
но тогда он еще кое-как влачил существование, каждую неделю принося убыток,
что служило постоянным источником душевных мук для дяди Тома, вынужденного
оплачивать счета. У него денег куры не клюют, но он смертельно не любит
раскошеливаться.
-- Мне от души жаль этого юношу, -- сказала тетя Далия.
-- Блэра Эглстоуна? За что?
-- Он влюбился в Гонорию Глоссоп.
-- Что?! -- вскричал я. Она меня поразила. Я ведь считал, что такого
просто не может быть.
-- И из робости не может признаться. Обычное дело с этими бесстрашными,
откровенными романистами. На бумаге им сам черт не брат, но при виде живой
девушки, не соскочившей с кончика их пера, у них от страха холодеют ноги,
как нос у таксы. Когда читаешь его книги, то думаешь, что этот Блэр Эглстоун
-- гроза женского пола, его надо на цепи держать для защиты невинной
женственности. Но так ли это? Отнюдь. Он просто трусливый заяц. Не знаю,
случалось ли ему когда-нибудь в действительности очутиться в благоухающем
будуаре наедине с томной девой, обладательницей чувственных губ и страстных
темных очей, но, если и случалось, держу пари, он садился на самый
отдаленный стул и спрашивал ее, какие интересные книги она прочитала за
последнее время. Что это ты уставился на меня, как безмозглая рыба?
-- Пришло в голову кое-что.
-- Что?
-- Да так, -- уклончиво ответил я ей. Пока я слушал ее характеристику
Блэра Эглстоуна, у меня мелькнула одна из тех блестящих идей, которые
нередко точно молнии вспыхивают в моей голове; но их нельзя выбалтывать до
того, как обдумаешь хорошенько и рассмотришь во всех ракурсах. -- Откуда вы
все это знаете? -- спросил я,
-- Он сам мне признался в порыве откровенности, когда мы обсуждали с
ним план серии статей на тему "Современная девушка". У меня вообще
отзывчивый характер, люди делятся со мной. Вспомни, ты ведь тоже мне всегда
рассказывал про свои бесконечные романы.
-- Это совсем другое дело.
-- Чем другое?
-- Пошевелите мозговой извилиной, старая родственница. Мне вы -- тетя.
Перед любимой теткой всякий племянник рад обнажить душу.
-- А-а, ну да. Пожалуй, что и так. Ты ведь меня любишь всем сердцем,
верно?
-- А как же. И всегда любил.
-- Эти твои слова меня очень радуют...
-- Вы их заслуживаете с лихвой.
-- ...потому что у меня есть к тебе одна просьба.
-- Считайте, что она уже выполнена.
-- Я хочу, чтобы ты был Санта-Клаусом у меня на детском празднике.
Следовало ли мне предвидеть, к чему она ведет? Может быть. Но я ничего
не предчувствовал и, сидя в кресле, весь с головы до ног задрожал, как
осина, если вы когда-нибудь видели осину -- я-то сам, насколько помню, не
видел, но знаю, что они как раз тем и знамениты, что дрожат как сумасшедшие.
Я громко взвыл, а тетя выразила пожелание, чтобы я пел где-нибудь в другом
месте, если уж мне пришла охота петь. а то у нее барабанные перепонки очень
чувствительные.
-- Не говорите таких вещей даже в шутку, -- попросил я ее.
-- Я вовсе не шучу.
Я уставился на нее, не веря собственным глазам.
-- Вы всерьез ждете от меня, что я налеплю белую бороду, подложу
подушку на живот и стану расхаживать и приговаривать: "Хо-хо-хо-хо!" --
среди трудновоспитуемых детей ваших деревенских соседей?
-- Они вовсе не трудновоспитуемые.
-- Прошу прощения, но я видел их в деле. Если помните, я присутствовал
на последнем школьном торжестве.
-- По школьным мероприятиям нельзя судить. Разве можно ожидать от них
рождественского настроения в разгар лета? Увидишь, на рождественском вечере
они будут кроткие, как новорожденные ягнята.
Я коротко, отрывисто засмеялся.
-- Я-то не увижу, -- уточнил я.
-- То есть ты хочешь сказать, что отказываешься?
-- Вот именно.
Она выразительно фыркнула и высказалась в том смысле, что я -- подлый
червь.
-- Но червь в своем уме и твердой памяти, -- заверил я ее. -- Червь,
который соображает, когда надо сидеть и не высовываться.
-- Так ты в самом деле не согласен?
-- Даже за весь урожай риса в Китае.
-- Даже чтобы доставить удовольствие любимой тете?
-- Даже чтобы доставить удовольствие целой армии теть.
-- Тогда вот что я тебе скажу, юный Берти, чудовище ты неблагодарное...
Когда двадцать минут спустя я закрывал за ней входную дверь, у меня
было такое чувство, какое испытывает человек, расстающийся в джунглях со
свирепой тигрицей или с одним из таинственных убийц с топориками, которые
рыщут повсюду, чтобы зарубить шестерых. В обычном состоянии моя единокровная
старушенция -- вполне симпатичное существо, таких нечасто встретишь за
обеденным столом. Но если ей перечить, она имеет обыкновение приходить в
бешенство, а в тот вечер, как мы с вами видели, я поневоле вынужден был
пойти против ее желаний, и это ей не понравилось. Так что на лбу у меня еще
не просохли капли пота, когда я возвратился в столовую, где Дживс хлопотал,
ликвидируя следы разрушения.
-- Дживс, -- сказал я, промокая лоб батистовым платком, -- вы удалились
со сцены под конец ужина, но, может быть, все же слышали, о чем тут шла
речь?
-- О да, сэр.
-- У вас, как у Добсона, острый слух?
-- В высшей степени острый, сэр. А у миссис Траверс мощный голос. Мне
показалось, что она разгневана.
-- Она кипятилась, как чайник на огне. И все почему? Потому что я
решительно отказался изображать Санта-Клауса на рождественской оргии,
которую она устраивает для отпрысков местной черни.
-- Я это понял по ее отдельным метким высказываниям.
-- Я полагаю, что эти бранные слова она почерпнула на охоте во времена
своей охотничьей молодости.
-- Без сомнения, сэр.
-- Члены общества "Куорн и Пайчли" не выбирают выражений.
-- Как правило, нет, сэр, насколько мне известно.
-- Но все равно ее усилия не... Как это говорится, Дживс?
-- Не увенчались успехом, сэр?
-- Или не завершились триумфом?
-- Можно и так, сэр.
-- Я остался неумолим. Не поддался никаким уговорам. Я вообще-то иду
навстречу, когда меня просят, Дживс. Попроси меня кто-нибудь сыграть
Гамлета, и я приложу все старания. Однако вырядиться в белую бороду и
накладное брюхо -- это уж слишком. На это я пойти не могу. Она, как вы
слышали, рычала и скрежетала зубами, но имела возможность убедиться, что все
доводы бесполезны. Как гласит старая мудрая пословица, можно подвести коня к
воде, но нельзя заставить его сыграть Санта-Клауса.
-- Очень верно, сэр.
-- Вы считаете, я был прав, что проявил твердость?
-- Совершенно правы, сэр.
-- Благодарю вас, Дживс.
Должен сказать, я считал, что это благородно с его стороны -- вот так
поддержать молодого господина. Я вам не говорил, но всего двое суток назад я
был вынужден воспрепятствовать его желаниям с такой же неумолимостью, какую
теперь выказал родной тетке. Он хотел, чтобы после Рождества мы поехали во
Флориду, и для этого внушал мне, как рады мне будут мои многочисленные
американские друзья, которые как раз проводят зимний сезон на побережье, но
я видел его уловки насквозь. За этими сладкими речами крылось одно: он любит
ездить на рыбалку во Флориду и лелеет мечту как-нибудь однажды поймать на
крючок рыбу тарпонга.
Я сочувствовал такой честолюбивой мечте и пошел бы ему навстречу --
если бы мог. Но мне необходимо было находиться в Лондоне к началу первенства
по игре в летучие стрелы у нас в клубе "Трутни", которое должно было
состояться где-то в феврале, а я имел шансы выйти в нем победителем. Так что
пришлось мне ему сказать, что Флорида исключается, а он только ответил:
"Очень хорошо, сэр", -- и вопрос был исчерпан. Я рассказываю это к тому, что
он не затаил на меня ни злобы, ни обиды и вообще ничего такого, а ведь мог
бы затаить, не являйся он человеком высокого полета, каковым он является.
-- И однако же, Дживс. -- вернулся я к теме огорченной тетки, -- хотя
моя решимость и твердость помогли мне выйти победителем из поединка воль, у
меня все-таки сжимается сердце.
-- Почему, сэр?
-- От сострадания. Оно всегда точит душу, когда раздавишь кого-нибудь
железной пятой. Начинаешь задумываться, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы
подлечить раны и вернуть луч солнца в жизнь пострадавшего? Мне неприятно
думать о том, как тетя Далия сегодня ночью, закусив угол подушки, будет едва
сдерживать рыдания из-за того, что я не нашел возможности осуществить ее
мечты и надежды. Думаю, надо протянуть ей что-нибудь вроде оливковой ветви
или руки примирения.
-- Это было бы весьма благородно с вашей стороны, сэр.
-- В таком случае я не пожалею нескольких фунтов на цветы, поднесу ей.
Вас не затруднит завтра утром выйти и купить, скажем, две дюжины роз на
длинных стеблях?
-- Нисколько, сэр. Само собой разумеется,
-- Она их получит, и лицо ее посветлеет, как вы считаете?
-- Несомненно, сэр. Я позабочусь об этой покупке сразу же после
завтрака.
-- Благодарю вас, Дживс.
Он ушел, а я остался сидеть с довольно хитрой улыбкой на губах, так как
в разговоре я был с ним не до конца искренен, и меня смешила мысль, что он
думает, будто я только того и добиваюсь, чтобы успокоить собственную
совесть.
Только не думайте, все, что я говорил про желание сделать приятное
престарелой родственнице, зашпаклевать трещину в наших отношениях и тому
подобное, было истинной правдой. Но содержалось тут и еще кое-что. Было
необходимо, чтобы она перестала на меня сердиться, так как я нуждался в ее
сотрудничестве для осуществления одного замысла, или плана, зревшего в
голове Вустера с той самой минуты после ужина, когда она спросила, почему я
смотрю на нее, точно безмозглая рыба. Я задумал некую интригу, как привести
дела сэра Р. Глоссопа к счастливому концу, и теперь, поразмыслив на досуге,
находил, что все должно получиться без сучка и задоринки.
Я был еще в ванне, когда Дживс приволок цветы, и, обсушив свою фигуру,
натянув облачение, позавтракав и выкурив сигарету для бодрости, я вышел с
ними из дому.
Горячего приема я от своей единокровной старушенции не ждал, и слава
богу, потому что горячего приема она мне не оказала. Она встретила меня
надменно и окинула таким взглядам, каким в свои охотничьи годы, наверно,
оглядывала какого-нибудь всадника из кавалькады, вырвавшегося вперед собак.
-- А, это ты, -- промолвила она.
Тут, естественно, не могло быть двух мнений, и я подтвердил ее слова,
вежливо пожелав ей доброго утра и жизнерадостно улыбнувшись, -- может быть,
не так уж и жизнерадостно, потому что вид у нее был устрашающий. Она была
как раскаленная сковородка.
-- Надеюсь, ты понимаешь, -- сказала она, -- что после твоего
вчерашнего подлого поведения я с тобой не разговариваю.
-- Вот как? -- промямлил я.
-- Именно так. Я поливаю тебя немым презрением. Что это ты держишь в
руке?
-- Длинные розы. Для вас.
Она хмыкнула.
-- Подумаешь, длинные розы! Длинных роз мало, чтобы я изменила свое
мнение о тебе как о жалком трусе и размазне и позоре благородного семейства.
Твои предки сражались в крестовых походах, их имя часто упоминалось в
военных донесениях, а ты жмешься, как посоленная устрица, при мысли о том,
чтобы выступить в роли Санта-Клауса перед милыми детками, которые и мухи не
обидят. Этого довольно, чтобы родная тетя отвернула лицо к стене и махнула