Страница:
Пока Стэн бубнит, Эд поворачивается к компьютеру и находит в служебной базе досье Джона Смита.
– Говори, говори, Стэн. Я пока смотрю про него в базе.
:::::: Вот так раз.:::::: думает Эд, читая текст на экране.:::::: Джон Смит учился в школе «Сент-Пол» и в Йеле! Мы оба йельцы… А «Сент-Пол» всегда был круче «Хотчкисса»!::::::
Для Эда узнать такое сродни… откровению.
– …но можно послать этого парнишку куда угодно, – говорил тем временем Стэн, – и он пойдет. Он отправится, к кому только ты захочешь, и задаст любые вопросы. Знаете, какую он написал подводку? Полицейские шишки не пускали его к этому молодому копу, Нестор Камачо его зовут, тому, который стаскивал парня с мачты. Им не нравится, чтобы рядовые давали интервью без предварительного одобрения, инструктажа и всякой такой ерунды, особенно в случаях типа этого. Но от Джона просто так не отделаешься. Если бы у него была возможность пристегнуться наручниками к тому копу, чтобы записать интервью, не сомневаюсь, он бы пристегнулся. Он описывает эту сцену дальше в тексте.
Эд перечитывает подводку… «Репортаж Джона Смита. С участием Барбары Гольдстейн, Дэниэла Рота и Эдварда Вонга.
«Качать железо? Подъем по канату даст сто очков вперед любому железу!» – так сказал вчера корреспонденту «Геральд» рядовой морского патруля Нестор Камачо, еще опьяненный адреналином, – его спортивные навыки только что спасли жизнь человеку на высоте семидесяти футов и взбудоражили весь город, следивший за прямой трансляцией происшествия в бухте Бискейн.
“Я так тренируюсь! Подымаюсь без ног по двадцатиметровому канату в зале Родригеса «Н-н-не-э-э-т!!! Вот так зал! – говорит Камачо. – Широчайшие? Дельты? Бицы? Грудные? Даже грудные! Для торса нет ничего лучше, чем лазать по канату”.
И кто во всем Майами отважится теперь с этим спорить? Двадцатипятилетний коп только что продемонстрировал чудеса силы и ловкости – своей акробатикой на канате он спас кубинского беглеца от смертельного падения, наглухо остановил движение по всем шести полосам Рикенбакеровской эстакады, приковал все население города к телевизорам и радиоприемникам – и вызвал гнев местных прокубинских деятелей, назвавших его “предателем”.
Незадолго до трех часов дня к югу от моста Уильма Пауэлла…»
Эд отрывается от чтения и смотрит на Стэна, опять с ухмылкой.
– Знаешь, когда эта подводка только писалась, я себя спрашивал: «Это что за байда? Грудные? Дельты? Нннеээээт или как там его? спортзал? Чего это он вздумал писать: колонку о бодибилдинге за наши деньги?» До меня не сразу дошло, что это идеальная подводка. У нас ведь постоянная проблема. Когда есть ломовой сюжет, все уже узнали о нем по радио или по телевизору или прочитали в инете. И когда мы выходим, все говорят: «Что это у нас тут? Вчерашняя газета?» Но мы были единственными, кто дотянулся до этого копа и взял интервью, а?
:::::: Провалиться мне… «Сент-Пол» и Йель.::::::
– Да, – говорит Стэн. – Копы не хотят подпускать к нему прессу, потому что резонанс у истории неоднозначный. В смысле вы помните все эти проклятья, всех этих людишек, вопивших с моста, все эти плакаты libertad и traidor? Выходит так, что коп-то и сам кубинец, Нестор Камачо. И когда он этого парня захомутал, тот попал в мокроходы. Он не доплыл ни до суши, ни до какого примыкающего к ней строения, даже вот до моста. Так что его могут отправить обратно на Кубу. Видели, как это расписала «Эль нуэво эралд»?
– Она у меня лежит, но я ждал, пока переведут.
– Озаглавлено ¡detenido! – поясняет Стэн. – Ну, знаете с двумя восклицательными знаками: спереди и сзади? ¡detenido! ¡a dieciocho metros de libertad! Арестован! За восемнадцать метров до свободы!
– Шестьдесят футов – это восемнадцать метров?
– Почти ровно. А думается, меньше, правда?
– Что у нас есть в развитие сюжета? – спрашивает Эд.
– Сейчас большой вопрос, что будет с мокроходом, – отвечает Стэн. – Покамест он в руках береговой охраны. Полиция вытащила его на патрульный катер и передала на судно береговой охраны. Джон пишет об этом в статье.
– И что с ним делает береговая охрана?
– Джон как раз это выясняет. Он говорит, у него есть какой-то источник в иммиграционной и таможенной полиции, который согласится поговорить без диктофона.
Стэн довольно кряхтит, и его костлявая вдавленная грудь как-то странно колышется.
– Если этого бедолагу вышлют на Кубу, в Майами начнется такой цирк, не дай бог. Не хотел бы я быть на месте этого копа, Нестора Камачо.
:::::: Иммиграционная полиция…:::::: Эд слушает Стэна, но одновременно…:::::: Ну… провалиться мне… йелец… Интересно, работал он там на «Дейли ньюс»?:::::: имея в виду студенческую газету «Йель дейли ньюс», с которой Эд сам сотрудничал. Бац! – и он переносится на угол Бродвея и Йорк-стрит в Нью-Хейвене и видит перед собой кампус… удивительные готические каменные колонны, витражные створчатые окна, тяжелые сланцевые крыши, арки и горгульи, священную башню Мемориальной библиотеки Стерлинга.
:::::: Что там Стэн секунду назад говорил про парнишку и про иммиграционную полицию? А-а, да… паренек кого-то знает в этой системе.::::::
– Стэн, пусть он придет ко мне прямо сейчас.
– Джона имеете в виду?
– Его. Хочу точно знать, что он планирует.
Стэн жмет плечами.
– Ну ладно. Только должен вас предупредить: он может заговорить про другое: у него есть идея, с которой он мне всю плешь проел, история с Сергеем Королевым и новым музеем.
Скоро в дверях кабинета появляется молодой человек и нерешительно замирает на пороге. Эд удивлен его немалым ростом: шесть футов и верная пара дюймов. А еще он удивительно хорош собой… в нем такая мягкая красота взрослеющего мужчины. В остальном он вполне отвечает описанию Стэна. Детское лицо, именно что, и шапка светлых соломенных волос.
– Входите, – говорит Эд, широко улыбаясь и знаком приглашая Джона Смита к столу.
– Да, сэр, – подает голос чопорный Джон Смит.
Он покраснел! Никаких сомнений! Его нежное, бледное, абсолютно гладкое лицо стало почти пунцовым.
Джон Смит смотрит на редактора новостей Стэна, и на лице его написано: «Зачем?»
– Полагаю, мистер Топпинг хотел бы узнать, что у нас есть по решению береговой охраны, – поясняет Стэн.
Вновь густая волна краски.
– Да, сэр.
«Да» он произносит в сторону Стэна, а «сэр» – в сторону Эда Топпинга.
– Берите стул и садитесь, – говорит Эд, махнув в сторону кресла.
И вновь ободряет парнишку широкой главноредакторской улыбкой.
Джон Смит пододвигает кресло и садится, поставив обе подошвы на пол и выпрямившись так, что его спина нигде не соприкасается со спинкой. Он без галстука, но на нем рубашка с воротником, строгая белая рубашка. В наши дни это, наверное, лучшее, на что можно надеяться: рубашка с воротником. Но мало того, на Джоне Смите синий блейзер – льняной, что ли? – кофейно-зеленые брюки с отглаженными стрелками (такое не каждый день увидишь в этой конторе) и начищенные темно-шоколадные мокасины. А большинство мужчин в «Геральд», судя по всему, просто не знают, что такое крем для обуви.
:::::: Какой правильный мальчонка у меня здесь имеется, какой правильный йелец:::::: думает Эд.:::::: Вдобавок и сентполец.::::::
Эд берет газету и показывает ее, растянув во всю длину, как только что показывал Стэну Фридману.
– Что ж, – спрашивает Эд, – думаете, ваш репортаж привлек довольно читательского внимания?
Судя по его губам, Джон Смит вот-вот разулыбается. Но вместо того он снова заливается румянцем и говорит:
– Да, сэр.
Это его третье «да, сэр» подряд, и кроме этого он не сказал пока ни единого слова. Секунду царит молчание. И Эд бросается заполнять вакуум.
– А как вам удалось выйти на этого молодого копа, Камачо? Насколько нам известно, больше никто и близко не смог к нему подобраться.
Таким способом Эд как бы дружески похлопывает мальчугана по плечу. Нельзя же взять и вывалить: «Отличная статья, Смит!» Настоящие газетчики так не делают.
– Я знал, где будет стоять патрульный катер, когда Камачо привезут обратно. На Джангл-Айленд. Туда я и отправился.
– И больше никто не догадался?
– Думаю, нет, мистер Топпинг, – отвечал парнишка. – Там больше никого не было.
Вытянув наконец-то из парня несколько слов кроме «да, сэр», Эд принимается ковать, пока горячо.
– А откуда вы это знали?
– Я пишу про полицию, мистер Топпинг. Пару раз ходил с патрулями в море.
– А что же «Эль нуэво эральд»? Они-то почему не догадались?
Джон Смит пожал плечами.
– Не знаю, мистер Топпинг. Работая над материалами, я никогда не встречаю людей из «Нуэво эральд».
Эд откидывается на спинку, насколько позволяет универсальный шарнир кресла, поворачивется спиной к Джону Смиту и редактору новостей Стэну, закидывает голову и прикрывает глаза, будто в раздумье. На его лице снова восторженная улыбка. На скулах катаются розовые жировички, а брови ползут высоко-высоко на лоб, хотя глаза по-прежнему закрыты. Он опять на углу Бродвея и Йорк. Миновал полдень, и первокурсники снуют туда-сюда по Старому кампусу… Эду так хочется задержаться там подольше.
Но он поворачивается обратно к Джону Смиту и редактору новостей Стэну. Он еще улыбается. И сознает это. А зачем улыбается, не очень-то понимает… разве что если ты улыбаешься и никто не понимает чему, можно показаться осведомленным, а то и мудрым. Эд лишь наполовину признается себе, что улыбается ради йельца Джона Смита.
– Джон, я прочел в вашей биографии, – Эд кивает на монитор компьютера, – что вы учились в Йеле.
– Да, сэр.
– В чем вы специализировались?
– В английском.
– В английском… – многозначительно повторяет Эд. И улыбается все шире, добавляя еще больше таинственности. – И что, когда вы учились, на кафедре английского по-прежнему носились с методикой?
– Кажется, там были профессора, читавшие методику, – говорит Джон Смит. – Но не думаю, чтобы так уж с ней носились.
Не снимая улыбки того-кто-скрывает-тайну, Эд начинает:
– Кажется, я еще помню…
Кххх. Он закусывает продолжение фразы. В следующую долю секунды, если он еще не, Стэн раскусит, чем на самом деле было это «кажется, я помню»: неуклюжий способ сообщить Джону Смиту, что он, Эдвард Т. Топпинг IV, тоже йелец. Чтоб тебя! Эд гасит улыбку, напускает на себя угрюмый вид и переходит на деловой тон, подразумевающий, что Джон Смит попусту тратит его, Т-четвертого, время.
– Так… Ладно, перейдем к делу. Что там у нас с береговой охраной?
Он выразительно смотрит сначала на Стэна, затем на Джона Смита. Джон Смит смотрит на Стэна, тот смотрит на Джона Смита и движением подбородка указывает ему на Эда, Джон Смит смотрит на Эда и рапортует:
– Ну, его отправят обратно на Кубу, мистер Топпинг. Вчера решили.
Джон Смит не выказывает особого волнения, но Эд и Стэн – другое дело. Оба разом срываются.
Стэн:
– Вы мне не…
Эд:
– Откуда…
Стэн:
– …не говорили!
Эд:
– …вы знаете?
Джон Смит отвечает Стэну:
– Я не успел. Я только положил телефон, и тут вы мне сообщили, что меня вызывает мистер Топпинг.
Обращается к Эду:
– Я близко знаком с одним человеком в таможенной и иммиграционной полиции. Я уверен: если он не знает точно, не стал бы говорить. Но мне еще нужно пробить эти сведения через Эрни Гримальди из береговой охраны, подтвердят ли.
Джон Смит смотрит на Стэна.
– Перед тем как сюда прийти, я позвонил ему и оставил сообщение.
– Говорите, вчера решили? – спрашивает Эд. – А кто решил? Как это вообще решается?
– Тут довольно все просто, мистер Топпинг, и бывает, решается очень быстро. Если человек с Кубы, то ег… человека заслушивают прямо на палубе судна береговой охраны. К ним выезжает специальный офицер, который постоянно занимается такими опросами. Если удается убедить этого офицера…
:::::: Вот черт, парнишка-то из политкорректных… как он почти сказал «его» и на самом краю заменил на «человека»… а потом и «человеков» убрал, оставив просто «их», чтобы не пришлось в единственном числе путаться в родах, в «его» и «ее».::::::
– …что ты бежал с Кубы из-за «реальной угрозы», это такой есть термин, «реальная угроза», тогда тебе дают убежище. Этот человек заявил, что его зовут Уберт Сьенфуэгос и он член антиправительственной организации под названием «Эль Сольвенте», то есть «Растворитель». Но я вчера сидел тут до одиннадцати часов, мистер Топпинг, обзванивал всех, кого мог вспомнить, и никто никогда не слышал об Уберте Сьенфуэгосе или «Эль Сольвенте».
– А вы по-испански говорите?
– Да, сэр, и притом довольно неплохо.
– А как решают, реальная угроза или нет? – спрашивает Эд.
– Все решает один человек, собеседующий офицер. Он просто верит или не верит. И все совершается прямо там, на палубе. Вот и вся процедура, мистер Топпинг. Моментально.
– И как он это решает?
– Ну, я не так уж хорошо представляю, мистер Топпинг, но, как понимаю, отказать могут в двух случаях. Во-первых, если легенда слишком расплывчатая, человек путается в датах, не может выстроить последовательность событий или не может сказать, от кого конкретно исходит угроза. А второе – это если легенда слишком… ну, понимаете, слишком гладкая. Звучит как отрепетированная или вызубренная, как будто шпарят наизусть. В таком плане. Собеседующий офицер не может вызвать свидетелей. То есть это, что называется, субъективное решение.
– А почему все проходит на корабле? – не понимает Эд. – Ну как вот этого вчерашнего парня, Сьенфуэгоса. Почему его не доставили на берег и не расспросили как следует, ну, то есть после такой-то катавасии?
– Если человек с Кубы и его привезут в отделение полиции, в обезьянник, в тюрьму или куда угодно, то человек получит убежище автоматически. Потому что ступил на американскую землю. И если ты совершаешь в американских водах преступление, тебя привлекут к ответственности, но отправить назад на Кубу не могут.
– Шутите.
– Нет, сэр. И если персона не делает ничего плохого, кроме как пытается незаконно въехать в страну, то единственное, что этой персоне грозит, – это год условно, и она идет куда хочет. У кубинцев, в общем, статус наиболее благоприятствуемых иммигрантов.
:::::: Человек, персона, персоне, блядь, и думать не хочу, что это Йель научил нашего паренька так похабно коверкать бедный английский язык, хотя «наиболее благоприятствуемые иммигранты» – это неплохой финт вместо «наиболее благоприятствуемой нации».:::::: Но вслух он говорит только:
– Выходит, этому Сьенфуэгосу ловить нечего и его высылают?
– Да, сэр. Но мой источник сообщил, что об этом могут не сообщать еще дней пять, а то и неделю. Чтобы все эти демонстранты поуспокоились.
– О, это было бы шикарно! – восклицает Стэн и настолько завелся, что даже расправил спину.
– Если мы возьмемся за дело сейчас, то сюжет только наш!
Стэн вскакивает на ноги и тоже с прямой – для него – спиной.
– Отлично, за дело, Джон. У нас куча работы!
Стэн направляется к дверям. Джон Смит тоже поднялся на ноги, но не двигается с места.
– Будет ли уместно, если я расскажу мистеру Топпингу о сюжете с Королевым? – спрашивает он Стэна.
Стэн заводит глаза под лоб, шумно изображает еще более усталый, чем просто усталый вздох и смотрит на Эда. Эд снова расцветает в улыбке, улыбке человека, которому помогает сама Судьба.
– Разумеется, – говорит он Джону Смиту. – Давайте послушаем. Королев – это крупная рыба. Знаменитость…
Эд замечает некий скепсис, видно специально для него тенью скользнувший по лицу Стэна. Но счастливого человека не заботят чужие тени.
– …яркая персона, – продолжает он. – Мне случилось сидеть практически рядом с ним на обеде, который город и музей дали в его честь в прошлом году. Господи, он пожертвовал картин на семьдесят миллионов долларов, и, наверное, половина из них висели тогда в банкетном зале! Какое зрелище… вся эта русская живопись по стенам… Кандинский, Малевич… э-э-э…
Он больше не может вспомнить фамилий.
– Ларионов был, – говорит Джон Смит, – Гончарова, Шагал, Пиросманишвили и…
Эд корчит гримасу.
– Пиро… кто?
– Ну это такой русский Анри Руссо, – поясняет Джон Смит. – Умер в 1918 году.
:::::: Господи, Пирокакегошвили?:::::: Эд решает не фокусироваться на деталях.
– В общем, они стоят минимум семьдесят миллионов долларов, и это по скромным оценкам. Нет, Королев – отличная тема. Но мы не так давно давали о нем большой материал. Вы в каком ракурсе хотите?
По лицу Стэна, замершего за спиной Джона Смита, уже проползают туча за тучей.
– Что ж, сэр, прежде всего, эти Кандинские и Малевичи – фальшивые.
Эд склоняет голову набок и задирает бровь так высоко, что глаз кажется огромным – с дверную ручку, а вторую бровь так жмет книзу, что глаз под ней полностью закрывается, и говорит:
– Эти Кандинские и Малевичи фальшивые.
Без знака вопроса.
– А под «фальшивыми» вы имеете в виду подделки.
И снова без вопроса. Но в его лице читался молчаливый и неуверенный вопрос: «Вы сейчас правда сказали то, что мне послышалось?»
– Да, сэр, – подтверждает Джон Смит. – У меня такие сведения.
Эд склоняет голову еще сильнее и повторяет дурашливо-небрежным тоном:
– Все… фальшивые.
И опять без вопросительного знака. Выгнутые брови Эда спрашивали куда выразительнее любых слов: «Что ты куришь, парень? Ты всерьез рассчитываешь, что кто-то на это поведется?»
Вслух же он говорит:
– И я полагаю, Королев это знал, когда передал их музею.
Без вопросительного знака – в этот раз в голосе уже неприкрытая насмешка.
– Сэр, это он и заплатил за подделку.
Эд безмолвствует.:::::: Что с парнишкой? Ведь это не то, что называется дотошным репортером. Это скорее шестиклассник-переросток, что постоянно тянет руку, умирает – хочет показать учителю, какой умный.::::::
– И, сэр, – продолжает Джон Смит, – два Ларионовых, я знаю, тоже подделки.
Эда прорывает:
– Значит, один из главных жертвователей и… и… патриотов и… и… уважаемых и почитаемых людей Майами обжулил наш музей.
Без даже отдаленного намека на вопросительный знак. Такая нелепость вмиг пойдет ко дну без единого пузыря.
– Нет, сэр, – возражает Джон Смит. – Я бы не назвал это жульничеством, поскольку картины он отдал даром и, насколько мне известно, не просил ни денег вообще и ничего взамен. И получатели никак не простачки. Они по определению должны быть экспертами в своей области.
По внутренностям Эда потекло, будто газ, весьма неприятное ощущение, смутное предвестье какой-то мысли. Этот мосластый долговязый бузотер уже вызывает у него неприязнь, личную и профессиональную, йелец он или нет. На том обеде в прошлом году никто из мужчин не сидел ближе к почетному гостю, Королеву, чем Эд. Затесавшаяся между ними женщина была жена мэра Дионисио Круса, тихоня Кармелита, мелкая и дико застенчивая, иначе говоря, пустое место. Словом, это все равно как если бы Эд сидел с прославленным олигархом локоть к локтю. Они сразу стали звать друг друга по имени. На том обеде собрался весь свет, от мэра и крупных городских чиновников… до коллекционера живописи миллиардера Мориса Флейшмана, который имеет отношение к стольким вещам и делам, что получил прозвище Игрок. Флейшман сидел там же, за главным столом, стульях в четырех от Эда. Эд помнит все так, будто это происходило вчера. Вблизи Флейшман не такой огромный, как ожидалось, но что это меняет, если он, спасибо мощному телу и заросшему щетиной лицу, кажется разъяренным медведем. Чтобы компенсировать плешь на макушке, Флейшман носит модную сегодня «двойную щетину», примерно месячную поросль, спускающуюся от висков на челюсти и подбородок и под носом. Чтобы такая щетина была ровной и аккуратной, большинство мужчин применяют специальную электробритву. Ее ножи настраиваются, как у газонокосилки, позволяя поддерживать какую хочешь длину бороды. Из-за своей легкой небритости Флейшман обычно кажется свирепым и агрессивным. В делах он по натуре настоящий медведь, которого боятся и с которым хотят дружить. Состояние, миллиарды долларов, ему принесла компания «Американ шоуап», занимающаяся бизнесом, о котором никто не слыхивал: «созываемыми инфраструктурами». Не раз и не два сведущие и благожелательные люди пытались объяснить Эду, что это значит, но он так и не понял. Но кто это сидит практически тет-а-тет с почетным гостем, Сергеем Королевым? Не медведь гризли, а Эдвард Топпинг. Это не осталось незамеченным для других майамских селебрити, собравшихся в тот вечер. Статус Эда скакнул выше, чем когда-либо со дня прибытия в Майами.
«Геральд» и ее редактор были главными сторонниками Королева, когда возникла идея сделать его грандиозный дар основой Музейного парка. Парк задумали еще в конце девяностых… называли его «культурной площадкой». По всей стране градостроители шумели о неясной идее, что каждый город «мирового уровня» – еще один au courant[15] термин – должен иметь культурную площадку мирового уровня. А «культура» в данном случае означала изящные искусства… в виде художественной галереи мирового уровня. В Музейном парке еще планировался новый естественнонаучный музей, но гвоздем проекта оставалась галерея. В 2005 году времена были сытые и мечта казалась достижимой. Решили превращать в музейный старый Парк двухсотлетия – старый, потому что двухсотлетие миновало почти сорок лет назад, а по майамскому времени это целая вечность – двадцать девять акров в центре города с неслабыми видами. Парк смотрел прямо на бухту Бискейн. Всерьез начался сбор средств. Только сам музей должен был стоить двести двадцать миллионов долларов, сорок процентов государственные облигации, шестьдесят – частные пожертвования. Проектировать здания доверили двум архитекторам мирового уровня, швейцарцам Жаку Эрцогу и Пьеру де Мёрону, а живописные ландшафты должна была создать всемирно известная нью-йоркская фирма «Купер Робертсон». Но найти частных жертвователей оказалось непросто. Выходило, что посреди культурной площадки мирового уровня будет стоять музей, наполненный… практически барахлом… посредственным третьесортным искусством: несколько сотен современных картин и предметов из существующего Художественного музея Майами, открытого только в 1984 году, когда все «великие» произведения уже давно подскочили до космических цен и скрылись из виду.
И тут – чудо. Четыре года назад в Майами откуда ни возьмись объявился русский олигарх, о котором никто не слыхал, и предложил в дар музею, теперь называвшемуся Новый художественный музей Майами, коллекцию знаменитых русских модернистов начала двадцатого века – Кандинский, Малевич и прочие, – тянувшую на семьдесят миллионов долларов. С этого мгновения стройка закружилась вихрем. И хотя ко дню торжественного обеда закончить еще не успели, кое-что уже было готово. После десерта группа служителей выкатила какой-то крупный предмет, футов четырнадцать в высоту и футов восемь в ширину – громадный, под лиловым бархатом, и выставила его на сцену. Президент музея, теперь Нового художественного, произнес несколько подобающе бессодержательных фраз и потянул бархатный шнур. Шнур был прицеплен к системе блоков, и покров слетел только так. Взорам «всего Майами» предстал грандиозный известняковый параллелепипед с вырезанной прописными буквами крупной надписью: «ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МУЗЕЙ КОРОЛЕВА». Будто единый колониальный организм, «весь Майами» вскочил на ноги, оглушительно хлопая в ладоши. Совет переименовал музей в честь дарителя. Тяжелая каменная плита, а надпись врезана так глубоко, что дна букв не увидеть, как ни заглядывай. Председатель правления музея объявил, что это десятитонное украшение водрузят на специальной металлической раме посреди огромного висячего сада.
Эд так и не забыл восторга от огромных букв, так глубоко – навечно! – врезанных в десятитонную каменную плиту. Они, эти буквы, что переживут века, прямо восславляли Королева, но косвенно – первого сподвижника и глашатая Королева – Меня, Эдварда T. Топпинга IV.
:::::: И вот этот долговязый мальчишка напротив, по сути дела, заявляет, что я позволил себя использовать, надуть, обставить, кинуть самым унизительным манером, как последнего олуха.:::::: Эта мысль бесит Эда.
Джон Смит, должно быть, удивляется, сколько яда в голосе главного, когда тот, поморщившись, пристально смотрит на Джона и цедит:
– Ладно, шутки в сторону. Всякий может обвинять кого хочет в чем хочет. Давайте серьезно. С чего вы взяли, будто кто-то хоть на каплю поверит в ту сказку, что вы мне сейчас рассказали? Вы бросаете, – он хотел сказать «ложные», – тяжкие обвинения весьма уважаемому человеку.
– У меня есть наводка, мистер Топпинг. На художника, который подделал этих кандинских и малевичей. Похоже, он не может не трубить про это каждому встречному. Как обвел вокруг пальца кучу экспертов.
– И кто эти встречные?
– Модная арт-тусовка, как, полагаю, вы бы назвали их, сэр, в Уинвуде и в Саус-Бич.
– Модная арт-тусовка в Уинвуде и в Саус-Бич, – повторяет Эд. – А кто именно из модной арт-тусовки в Уинвуде и Саус-Бич рассказал вам это все?
– Знакомый художник, у него студия по соседству с тем, который писал подделки.
– И надеюсь, признание фальсификатора у него на пленке или в письменном виде?
– Говори, говори, Стэн. Я пока смотрю про него в базе.
:::::: Вот так раз.:::::: думает Эд, читая текст на экране.:::::: Джон Смит учился в школе «Сент-Пол» и в Йеле! Мы оба йельцы… А «Сент-Пол» всегда был круче «Хотчкисса»!::::::
Для Эда узнать такое сродни… откровению.
– …но можно послать этого парнишку куда угодно, – говорил тем временем Стэн, – и он пойдет. Он отправится, к кому только ты захочешь, и задаст любые вопросы. Знаете, какую он написал подводку? Полицейские шишки не пускали его к этому молодому копу, Нестор Камачо его зовут, тому, который стаскивал парня с мачты. Им не нравится, чтобы рядовые давали интервью без предварительного одобрения, инструктажа и всякой такой ерунды, особенно в случаях типа этого. Но от Джона просто так не отделаешься. Если бы у него была возможность пристегнуться наручниками к тому копу, чтобы записать интервью, не сомневаюсь, он бы пристегнулся. Он описывает эту сцену дальше в тексте.
Эд перечитывает подводку… «Репортаж Джона Смита. С участием Барбары Гольдстейн, Дэниэла Рота и Эдварда Вонга.
«Качать железо? Подъем по канату даст сто очков вперед любому железу!» – так сказал вчера корреспонденту «Геральд» рядовой морского патруля Нестор Камачо, еще опьяненный адреналином, – его спортивные навыки только что спасли жизнь человеку на высоте семидесяти футов и взбудоражили весь город, следивший за прямой трансляцией происшествия в бухте Бискейн.
“Я так тренируюсь! Подымаюсь без ног по двадцатиметровому канату в зале Родригеса «Н-н-не-э-э-т!!! Вот так зал! – говорит Камачо. – Широчайшие? Дельты? Бицы? Грудные? Даже грудные! Для торса нет ничего лучше, чем лазать по канату”.
И кто во всем Майами отважится теперь с этим спорить? Двадцатипятилетний коп только что продемонстрировал чудеса силы и ловкости – своей акробатикой на канате он спас кубинского беглеца от смертельного падения, наглухо остановил движение по всем шести полосам Рикенбакеровской эстакады, приковал все население города к телевизорам и радиоприемникам – и вызвал гнев местных прокубинских деятелей, назвавших его “предателем”.
Незадолго до трех часов дня к югу от моста Уильма Пауэлла…»
Эд отрывается от чтения и смотрит на Стэна, опять с ухмылкой.
– Знаешь, когда эта подводка только писалась, я себя спрашивал: «Это что за байда? Грудные? Дельты? Нннеээээт или как там его? спортзал? Чего это он вздумал писать: колонку о бодибилдинге за наши деньги?» До меня не сразу дошло, что это идеальная подводка. У нас ведь постоянная проблема. Когда есть ломовой сюжет, все уже узнали о нем по радио или по телевизору или прочитали в инете. И когда мы выходим, все говорят: «Что это у нас тут? Вчерашняя газета?» Но мы были единственными, кто дотянулся до этого копа и взял интервью, а?
:::::: Провалиться мне… «Сент-Пол» и Йель.::::::
– Да, – говорит Стэн. – Копы не хотят подпускать к нему прессу, потому что резонанс у истории неоднозначный. В смысле вы помните все эти проклятья, всех этих людишек, вопивших с моста, все эти плакаты libertad и traidor? Выходит так, что коп-то и сам кубинец, Нестор Камачо. И когда он этого парня захомутал, тот попал в мокроходы. Он не доплыл ни до суши, ни до какого примыкающего к ней строения, даже вот до моста. Так что его могут отправить обратно на Кубу. Видели, как это расписала «Эль нуэво эралд»?
– Она у меня лежит, но я ждал, пока переведут.
– Озаглавлено ¡detenido! – поясняет Стэн. – Ну, знаете с двумя восклицательными знаками: спереди и сзади? ¡detenido! ¡a dieciocho metros de libertad! Арестован! За восемнадцать метров до свободы!
– Шестьдесят футов – это восемнадцать метров?
– Почти ровно. А думается, меньше, правда?
– Что у нас есть в развитие сюжета? – спрашивает Эд.
– Сейчас большой вопрос, что будет с мокроходом, – отвечает Стэн. – Покамест он в руках береговой охраны. Полиция вытащила его на патрульный катер и передала на судно береговой охраны. Джон пишет об этом в статье.
– И что с ним делает береговая охрана?
– Джон как раз это выясняет. Он говорит, у него есть какой-то источник в иммиграционной и таможенной полиции, который согласится поговорить без диктофона.
Стэн довольно кряхтит, и его костлявая вдавленная грудь как-то странно колышется.
– Если этого бедолагу вышлют на Кубу, в Майами начнется такой цирк, не дай бог. Не хотел бы я быть на месте этого копа, Нестора Камачо.
:::::: Иммиграционная полиция…:::::: Эд слушает Стэна, но одновременно…:::::: Ну… провалиться мне… йелец… Интересно, работал он там на «Дейли ньюс»?:::::: имея в виду студенческую газету «Йель дейли ньюс», с которой Эд сам сотрудничал. Бац! – и он переносится на угол Бродвея и Йорк-стрит в Нью-Хейвене и видит перед собой кампус… удивительные готические каменные колонны, витражные створчатые окна, тяжелые сланцевые крыши, арки и горгульи, священную башню Мемориальной библиотеки Стерлинга.
:::::: Что там Стэн секунду назад говорил про парнишку и про иммиграционную полицию? А-а, да… паренек кого-то знает в этой системе.::::::
– Стэн, пусть он придет ко мне прямо сейчас.
– Джона имеете в виду?
– Его. Хочу точно знать, что он планирует.
Стэн жмет плечами.
– Ну ладно. Только должен вас предупредить: он может заговорить про другое: у него есть идея, с которой он мне всю плешь проел, история с Сергеем Королевым и новым музеем.
Скоро в дверях кабинета появляется молодой человек и нерешительно замирает на пороге. Эд удивлен его немалым ростом: шесть футов и верная пара дюймов. А еще он удивительно хорош собой… в нем такая мягкая красота взрослеющего мужчины. В остальном он вполне отвечает описанию Стэна. Детское лицо, именно что, и шапка светлых соломенных волос.
– Входите, – говорит Эд, широко улыбаясь и знаком приглашая Джона Смита к столу.
– Да, сэр, – подает голос чопорный Джон Смит.
Он покраснел! Никаких сомнений! Его нежное, бледное, абсолютно гладкое лицо стало почти пунцовым.
Джон Смит смотрит на редактора новостей Стэна, и на лице его написано: «Зачем?»
– Полагаю, мистер Топпинг хотел бы узнать, что у нас есть по решению береговой охраны, – поясняет Стэн.
Вновь густая волна краски.
– Да, сэр.
«Да» он произносит в сторону Стэна, а «сэр» – в сторону Эда Топпинга.
– Берите стул и садитесь, – говорит Эд, махнув в сторону кресла.
И вновь ободряет парнишку широкой главноредакторской улыбкой.
Джон Смит пододвигает кресло и садится, поставив обе подошвы на пол и выпрямившись так, что его спина нигде не соприкасается со спинкой. Он без галстука, но на нем рубашка с воротником, строгая белая рубашка. В наши дни это, наверное, лучшее, на что можно надеяться: рубашка с воротником. Но мало того, на Джоне Смите синий блейзер – льняной, что ли? – кофейно-зеленые брюки с отглаженными стрелками (такое не каждый день увидишь в этой конторе) и начищенные темно-шоколадные мокасины. А большинство мужчин в «Геральд», судя по всему, просто не знают, что такое крем для обуви.
:::::: Какой правильный мальчонка у меня здесь имеется, какой правильный йелец:::::: думает Эд.:::::: Вдобавок и сентполец.::::::
Эд берет газету и показывает ее, растянув во всю длину, как только что показывал Стэну Фридману.
– Что ж, – спрашивает Эд, – думаете, ваш репортаж привлек довольно читательского внимания?
Судя по его губам, Джон Смит вот-вот разулыбается. Но вместо того он снова заливается румянцем и говорит:
– Да, сэр.
Это его третье «да, сэр» подряд, и кроме этого он не сказал пока ни единого слова. Секунду царит молчание. И Эд бросается заполнять вакуум.
– А как вам удалось выйти на этого молодого копа, Камачо? Насколько нам известно, больше никто и близко не смог к нему подобраться.
Таким способом Эд как бы дружески похлопывает мальчугана по плечу. Нельзя же взять и вывалить: «Отличная статья, Смит!» Настоящие газетчики так не делают.
– Я знал, где будет стоять патрульный катер, когда Камачо привезут обратно. На Джангл-Айленд. Туда я и отправился.
– И больше никто не догадался?
– Думаю, нет, мистер Топпинг, – отвечал парнишка. – Там больше никого не было.
Вытянув наконец-то из парня несколько слов кроме «да, сэр», Эд принимается ковать, пока горячо.
– А откуда вы это знали?
– Я пишу про полицию, мистер Топпинг. Пару раз ходил с патрулями в море.
– А что же «Эль нуэво эральд»? Они-то почему не догадались?
Джон Смит пожал плечами.
– Не знаю, мистер Топпинг. Работая над материалами, я никогда не встречаю людей из «Нуэво эральд».
Эд откидывается на спинку, насколько позволяет универсальный шарнир кресла, поворачивется спиной к Джону Смиту и редактору новостей Стэну, закидывает голову и прикрывает глаза, будто в раздумье. На его лице снова восторженная улыбка. На скулах катаются розовые жировички, а брови ползут высоко-высоко на лоб, хотя глаза по-прежнему закрыты. Он опять на углу Бродвея и Йорк. Миновал полдень, и первокурсники снуют туда-сюда по Старому кампусу… Эду так хочется задержаться там подольше.
Но он поворачивается обратно к Джону Смиту и редактору новостей Стэну. Он еще улыбается. И сознает это. А зачем улыбается, не очень-то понимает… разве что если ты улыбаешься и никто не понимает чему, можно показаться осведомленным, а то и мудрым. Эд лишь наполовину признается себе, что улыбается ради йельца Джона Смита.
– Джон, я прочел в вашей биографии, – Эд кивает на монитор компьютера, – что вы учились в Йеле.
– Да, сэр.
– В чем вы специализировались?
– В английском.
– В английском… – многозначительно повторяет Эд. И улыбается все шире, добавляя еще больше таинственности. – И что, когда вы учились, на кафедре английского по-прежнему носились с методикой?
– Кажется, там были профессора, читавшие методику, – говорит Джон Смит. – Но не думаю, чтобы так уж с ней носились.
Не снимая улыбки того-кто-скрывает-тайну, Эд начинает:
– Кажется, я еще помню…
Кххх. Он закусывает продолжение фразы. В следующую долю секунды, если он еще не, Стэн раскусит, чем на самом деле было это «кажется, я помню»: неуклюжий способ сообщить Джону Смиту, что он, Эдвард Т. Топпинг IV, тоже йелец. Чтоб тебя! Эд гасит улыбку, напускает на себя угрюмый вид и переходит на деловой тон, подразумевающий, что Джон Смит попусту тратит его, Т-четвертого, время.
– Так… Ладно, перейдем к делу. Что там у нас с береговой охраной?
Он выразительно смотрит сначала на Стэна, затем на Джона Смита. Джон Смит смотрит на Стэна, тот смотрит на Джона Смита и движением подбородка указывает ему на Эда, Джон Смит смотрит на Эда и рапортует:
– Ну, его отправят обратно на Кубу, мистер Топпинг. Вчера решили.
Джон Смит не выказывает особого волнения, но Эд и Стэн – другое дело. Оба разом срываются.
Стэн:
– Вы мне не…
Эд:
– Откуда…
Стэн:
– …не говорили!
Эд:
– …вы знаете?
Джон Смит отвечает Стэну:
– Я не успел. Я только положил телефон, и тут вы мне сообщили, что меня вызывает мистер Топпинг.
Обращается к Эду:
– Я близко знаком с одним человеком в таможенной и иммиграционной полиции. Я уверен: если он не знает точно, не стал бы говорить. Но мне еще нужно пробить эти сведения через Эрни Гримальди из береговой охраны, подтвердят ли.
Джон Смит смотрит на Стэна.
– Перед тем как сюда прийти, я позвонил ему и оставил сообщение.
– Говорите, вчера решили? – спрашивает Эд. – А кто решил? Как это вообще решается?
– Тут довольно все просто, мистер Топпинг, и бывает, решается очень быстро. Если человек с Кубы, то ег… человека заслушивают прямо на палубе судна береговой охраны. К ним выезжает специальный офицер, который постоянно занимается такими опросами. Если удается убедить этого офицера…
:::::: Вот черт, парнишка-то из политкорректных… как он почти сказал «его» и на самом краю заменил на «человека»… а потом и «человеков» убрал, оставив просто «их», чтобы не пришлось в единственном числе путаться в родах, в «его» и «ее».::::::
– …что ты бежал с Кубы из-за «реальной угрозы», это такой есть термин, «реальная угроза», тогда тебе дают убежище. Этот человек заявил, что его зовут Уберт Сьенфуэгос и он член антиправительственной организации под названием «Эль Сольвенте», то есть «Растворитель». Но я вчера сидел тут до одиннадцати часов, мистер Топпинг, обзванивал всех, кого мог вспомнить, и никто никогда не слышал об Уберте Сьенфуэгосе или «Эль Сольвенте».
– А вы по-испански говорите?
– Да, сэр, и притом довольно неплохо.
– А как решают, реальная угроза или нет? – спрашивает Эд.
– Все решает один человек, собеседующий офицер. Он просто верит или не верит. И все совершается прямо там, на палубе. Вот и вся процедура, мистер Топпинг. Моментально.
– И как он это решает?
– Ну, я не так уж хорошо представляю, мистер Топпинг, но, как понимаю, отказать могут в двух случаях. Во-первых, если легенда слишком расплывчатая, человек путается в датах, не может выстроить последовательность событий или не может сказать, от кого конкретно исходит угроза. А второе – это если легенда слишком… ну, понимаете, слишком гладкая. Звучит как отрепетированная или вызубренная, как будто шпарят наизусть. В таком плане. Собеседующий офицер не может вызвать свидетелей. То есть это, что называется, субъективное решение.
– А почему все проходит на корабле? – не понимает Эд. – Ну как вот этого вчерашнего парня, Сьенфуэгоса. Почему его не доставили на берег и не расспросили как следует, ну, то есть после такой-то катавасии?
– Если человек с Кубы и его привезут в отделение полиции, в обезьянник, в тюрьму или куда угодно, то человек получит убежище автоматически. Потому что ступил на американскую землю. И если ты совершаешь в американских водах преступление, тебя привлекут к ответственности, но отправить назад на Кубу не могут.
– Шутите.
– Нет, сэр. И если персона не делает ничего плохого, кроме как пытается незаконно въехать в страну, то единственное, что этой персоне грозит, – это год условно, и она идет куда хочет. У кубинцев, в общем, статус наиболее благоприятствуемых иммигрантов.
:::::: Человек, персона, персоне, блядь, и думать не хочу, что это Йель научил нашего паренька так похабно коверкать бедный английский язык, хотя «наиболее благоприятствуемые иммигранты» – это неплохой финт вместо «наиболее благоприятствуемой нации».:::::: Но вслух он говорит только:
– Выходит, этому Сьенфуэгосу ловить нечего и его высылают?
– Да, сэр. Но мой источник сообщил, что об этом могут не сообщать еще дней пять, а то и неделю. Чтобы все эти демонстранты поуспокоились.
– О, это было бы шикарно! – восклицает Стэн и настолько завелся, что даже расправил спину.
– Если мы возьмемся за дело сейчас, то сюжет только наш!
Стэн вскакивает на ноги и тоже с прямой – для него – спиной.
– Отлично, за дело, Джон. У нас куча работы!
Стэн направляется к дверям. Джон Смит тоже поднялся на ноги, но не двигается с места.
– Будет ли уместно, если я расскажу мистеру Топпингу о сюжете с Королевым? – спрашивает он Стэна.
Стэн заводит глаза под лоб, шумно изображает еще более усталый, чем просто усталый вздох и смотрит на Эда. Эд снова расцветает в улыбке, улыбке человека, которому помогает сама Судьба.
– Разумеется, – говорит он Джону Смиту. – Давайте послушаем. Королев – это крупная рыба. Знаменитость…
Эд замечает некий скепсис, видно специально для него тенью скользнувший по лицу Стэна. Но счастливого человека не заботят чужие тени.
– …яркая персона, – продолжает он. – Мне случилось сидеть практически рядом с ним на обеде, который город и музей дали в его честь в прошлом году. Господи, он пожертвовал картин на семьдесят миллионов долларов, и, наверное, половина из них висели тогда в банкетном зале! Какое зрелище… вся эта русская живопись по стенам… Кандинский, Малевич… э-э-э…
Он больше не может вспомнить фамилий.
– Ларионов был, – говорит Джон Смит, – Гончарова, Шагал, Пиросманишвили и…
Эд корчит гримасу.
– Пиро… кто?
– Ну это такой русский Анри Руссо, – поясняет Джон Смит. – Умер в 1918 году.
:::::: Господи, Пирокакегошвили?:::::: Эд решает не фокусироваться на деталях.
– В общем, они стоят минимум семьдесят миллионов долларов, и это по скромным оценкам. Нет, Королев – отличная тема. Но мы не так давно давали о нем большой материал. Вы в каком ракурсе хотите?
По лицу Стэна, замершего за спиной Джона Смита, уже проползают туча за тучей.
– Что ж, сэр, прежде всего, эти Кандинские и Малевичи – фальшивые.
Эд склоняет голову набок и задирает бровь так высоко, что глаз кажется огромным – с дверную ручку, а вторую бровь так жмет книзу, что глаз под ней полностью закрывается, и говорит:
– Эти Кандинские и Малевичи фальшивые.
Без знака вопроса.
– А под «фальшивыми» вы имеете в виду подделки.
И снова без вопроса. Но в его лице читался молчаливый и неуверенный вопрос: «Вы сейчас правда сказали то, что мне послышалось?»
– Да, сэр, – подтверждает Джон Смит. – У меня такие сведения.
Эд склоняет голову еще сильнее и повторяет дурашливо-небрежным тоном:
– Все… фальшивые.
И опять без вопросительного знака. Выгнутые брови Эда спрашивали куда выразительнее любых слов: «Что ты куришь, парень? Ты всерьез рассчитываешь, что кто-то на это поведется?»
Вслух же он говорит:
– И я полагаю, Королев это знал, когда передал их музею.
Без вопросительного знака – в этот раз в голосе уже неприкрытая насмешка.
– Сэр, это он и заплатил за подделку.
Эд безмолвствует.:::::: Что с парнишкой? Ведь это не то, что называется дотошным репортером. Это скорее шестиклассник-переросток, что постоянно тянет руку, умирает – хочет показать учителю, какой умный.::::::
– И, сэр, – продолжает Джон Смит, – два Ларионовых, я знаю, тоже подделки.
Эда прорывает:
– Значит, один из главных жертвователей и… и… патриотов и… и… уважаемых и почитаемых людей Майами обжулил наш музей.
Без даже отдаленного намека на вопросительный знак. Такая нелепость вмиг пойдет ко дну без единого пузыря.
– Нет, сэр, – возражает Джон Смит. – Я бы не назвал это жульничеством, поскольку картины он отдал даром и, насколько мне известно, не просил ни денег вообще и ничего взамен. И получатели никак не простачки. Они по определению должны быть экспертами в своей области.
По внутренностям Эда потекло, будто газ, весьма неприятное ощущение, смутное предвестье какой-то мысли. Этот мосластый долговязый бузотер уже вызывает у него неприязнь, личную и профессиональную, йелец он или нет. На том обеде в прошлом году никто из мужчин не сидел ближе к почетному гостю, Королеву, чем Эд. Затесавшаяся между ними женщина была жена мэра Дионисио Круса, тихоня Кармелита, мелкая и дико застенчивая, иначе говоря, пустое место. Словом, это все равно как если бы Эд сидел с прославленным олигархом локоть к локтю. Они сразу стали звать друг друга по имени. На том обеде собрался весь свет, от мэра и крупных городских чиновников… до коллекционера живописи миллиардера Мориса Флейшмана, который имеет отношение к стольким вещам и делам, что получил прозвище Игрок. Флейшман сидел там же, за главным столом, стульях в четырех от Эда. Эд помнит все так, будто это происходило вчера. Вблизи Флейшман не такой огромный, как ожидалось, но что это меняет, если он, спасибо мощному телу и заросшему щетиной лицу, кажется разъяренным медведем. Чтобы компенсировать плешь на макушке, Флейшман носит модную сегодня «двойную щетину», примерно месячную поросль, спускающуюся от висков на челюсти и подбородок и под носом. Чтобы такая щетина была ровной и аккуратной, большинство мужчин применяют специальную электробритву. Ее ножи настраиваются, как у газонокосилки, позволяя поддерживать какую хочешь длину бороды. Из-за своей легкой небритости Флейшман обычно кажется свирепым и агрессивным. В делах он по натуре настоящий медведь, которого боятся и с которым хотят дружить. Состояние, миллиарды долларов, ему принесла компания «Американ шоуап», занимающаяся бизнесом, о котором никто не слыхивал: «созываемыми инфраструктурами». Не раз и не два сведущие и благожелательные люди пытались объяснить Эду, что это значит, но он так и не понял. Но кто это сидит практически тет-а-тет с почетным гостем, Сергеем Королевым? Не медведь гризли, а Эдвард Топпинг. Это не осталось незамеченным для других майамских селебрити, собравшихся в тот вечер. Статус Эда скакнул выше, чем когда-либо со дня прибытия в Майами.
«Геральд» и ее редактор были главными сторонниками Королева, когда возникла идея сделать его грандиозный дар основой Музейного парка. Парк задумали еще в конце девяностых… называли его «культурной площадкой». По всей стране градостроители шумели о неясной идее, что каждый город «мирового уровня» – еще один au courant[15] термин – должен иметь культурную площадку мирового уровня. А «культура» в данном случае означала изящные искусства… в виде художественной галереи мирового уровня. В Музейном парке еще планировался новый естественнонаучный музей, но гвоздем проекта оставалась галерея. В 2005 году времена были сытые и мечта казалась достижимой. Решили превращать в музейный старый Парк двухсотлетия – старый, потому что двухсотлетие миновало почти сорок лет назад, а по майамскому времени это целая вечность – двадцать девять акров в центре города с неслабыми видами. Парк смотрел прямо на бухту Бискейн. Всерьез начался сбор средств. Только сам музей должен был стоить двести двадцать миллионов долларов, сорок процентов государственные облигации, шестьдесят – частные пожертвования. Проектировать здания доверили двум архитекторам мирового уровня, швейцарцам Жаку Эрцогу и Пьеру де Мёрону, а живописные ландшафты должна была создать всемирно известная нью-йоркская фирма «Купер Робертсон». Но найти частных жертвователей оказалось непросто. Выходило, что посреди культурной площадки мирового уровня будет стоять музей, наполненный… практически барахлом… посредственным третьесортным искусством: несколько сотен современных картин и предметов из существующего Художественного музея Майами, открытого только в 1984 году, когда все «великие» произведения уже давно подскочили до космических цен и скрылись из виду.
И тут – чудо. Четыре года назад в Майами откуда ни возьмись объявился русский олигарх, о котором никто не слыхал, и предложил в дар музею, теперь называвшемуся Новый художественный музей Майами, коллекцию знаменитых русских модернистов начала двадцатого века – Кандинский, Малевич и прочие, – тянувшую на семьдесят миллионов долларов. С этого мгновения стройка закружилась вихрем. И хотя ко дню торжественного обеда закончить еще не успели, кое-что уже было готово. После десерта группа служителей выкатила какой-то крупный предмет, футов четырнадцать в высоту и футов восемь в ширину – громадный, под лиловым бархатом, и выставила его на сцену. Президент музея, теперь Нового художественного, произнес несколько подобающе бессодержательных фраз и потянул бархатный шнур. Шнур был прицеплен к системе блоков, и покров слетел только так. Взорам «всего Майами» предстал грандиозный известняковый параллелепипед с вырезанной прописными буквами крупной надписью: «ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МУЗЕЙ КОРОЛЕВА». Будто единый колониальный организм, «весь Майами» вскочил на ноги, оглушительно хлопая в ладоши. Совет переименовал музей в честь дарителя. Тяжелая каменная плита, а надпись врезана так глубоко, что дна букв не увидеть, как ни заглядывай. Председатель правления музея объявил, что это десятитонное украшение водрузят на специальной металлической раме посреди огромного висячего сада.
Эд так и не забыл восторга от огромных букв, так глубоко – навечно! – врезанных в десятитонную каменную плиту. Они, эти буквы, что переживут века, прямо восславляли Королева, но косвенно – первого сподвижника и глашатая Королева – Меня, Эдварда T. Топпинга IV.
:::::: И вот этот долговязый мальчишка напротив, по сути дела, заявляет, что я позволил себя использовать, надуть, обставить, кинуть самым унизительным манером, как последнего олуха.:::::: Эта мысль бесит Эда.
Джон Смит, должно быть, удивляется, сколько яда в голосе главного, когда тот, поморщившись, пристально смотрит на Джона и цедит:
– Ладно, шутки в сторону. Всякий может обвинять кого хочет в чем хочет. Давайте серьезно. С чего вы взяли, будто кто-то хоть на каплю поверит в ту сказку, что вы мне сейчас рассказали? Вы бросаете, – он хотел сказать «ложные», – тяжкие обвинения весьма уважаемому человеку.
– У меня есть наводка, мистер Топпинг. На художника, который подделал этих кандинских и малевичей. Похоже, он не может не трубить про это каждому встречному. Как обвел вокруг пальца кучу экспертов.
– И кто эти встречные?
– Модная арт-тусовка, как, полагаю, вы бы назвали их, сэр, в Уинвуде и в Саус-Бич.
– Модная арт-тусовка в Уинвуде и в Саус-Бич, – повторяет Эд. – А кто именно из модной арт-тусовки в Уинвуде и Саус-Бич рассказал вам это все?
– Знакомый художник, у него студия по соседству с тем, который писал подделки.
– И надеюсь, признание фальсификатора у него на пленке или в письменном виде?