Страница:
Глаза боялись, а руки делали.
На последней трети трюма я заплакал.
Мне было больно.
Плечи, руки, спина… Я и сам полагаю себя сильным. Рост – два десять, вес – сто двадцать… Лёжа от груди двести? Запросто! Такая большая и сильная глупость…
Но сейчас я был раздавлен работой.
Слёзы смешивались с потом, и глазам становилось легче. Я подумал: «Вот дурак! Если бы сразу заплакал, сберёг бы зрение». А так даже не разобрать: не вижу из-за того, что ослеп или потому что пластик щитка запотел?
Но снять шлем было невозможно: Смош по-прежнему крутил свои «бочки» и «петли»… гранулы бомбардировали моё тело густой барабанной дробью, и я уже не различал отдельных ударов. Без каски и щитка моё лицо быстро превратилось бы в кровавое месиво.
Почему-то вспомнилось, как пять лет назад я познакомился с Капитаном.
Мы встретились на Слякости. Поздняя осень или ранняя весна… всё зависит от настроения и темперамента. И наше знакомство состоялось именно по «осадочным» проблемам. Моросил отвратительный холодный дождь, было сыро, мерзко, гадко… я мыл машину, а Смош всё никак не мог взять в толк, зачем я это делаю.
– Кругом болото, придурок! – Я и сейчас удивляюсь такту и душевности, с которыми он знакомится с людьми. – Проедешь десять минут и будешь как все, в грязи по уши!
Я выпрямился, выкрутил тряпку ему на обувь и вежливо ответил:
– Зато эти десять минут я буду ехать человеком, а не как все – свиньёй.
Он оценил мою фигуру, посмотрел на свои туфли и сбавил тон:
– Но в этом нет смысла!
– А ты знаешь, в чём смысл жизни?
После этих слов он думал не меньше минуты. Я ведь понимал, что его так разобрало: подошёл к придурку и вдруг сам оказался в дураках. Кому такое понравится?
– Может, тогда скажешь, чем пахнет удача, умник?
Вот, оказывается, что его интересовало! Я рассмеялся. Я и сейчас смеюсь. Истерика. Нервы. Непосильная работа против необходимости её выполнения. И кроме меня – некому. Противоречие! Чем не повод для нервного срыва?
Что может быть веселее безумца, свихнувшегося дважды?
Я смеюсь во всё горло. Адреналин делает кровь жидкой, и мне становится легче. Слёзы высыхают, пот стягивает кожу и не лезет в глаза, да и пластик щитка как-то сам собой проясняется – вон, даже руки видны…
– Удача пахнет потом, – сказал я тогда Смошу. – А ещё кровью и слезами. И безнадёгой пополам с безысходностью…
Так я оказался в его команде.
Они частенько посмеиваются надо мной. Что ж, имеют право. Мне и в самом деле с моими подружками: ветошью и кандейкой – как-то легче живётся, свободней дышится. Я готов сутками тереть, маслить, красить… лишь бы всё блестело и радовало взгляд. Лишь бы чувствовать себя создателем: человеком, который делает так, как ему хочется, а не так, как у него получается…
…И вдруг я понял, что уже несколько минут пытаюсь пристроить очередной мешок к последнему ряду. А он не пристраивается. А для следующей паллеты вроде бы и места нет. Я даже отступил назад, пытаясь понять: когда? Как? Кто этот титан, который сумел доверху, под трёхметровый подволок закрепить мешки с золотом?
Кроме меня, там никого не было. Но я не мог этого сделать. Я бы там умер.
Я кое-как пристроил последние два мешка под уплотнитель и вышел из трюма. А когда задраил за собой переборку, понял, что и впрямь умираю. Из носа текла кровь, ноги подгибались, в голове шумело, а желудок настойчиво искал аварийный выход в верхней части пищевода.
Я связался с рубкой и сообщил Капитану об окончании погрузки. Вернее, попытался сообщить: горло саднило. Я что-то сипел и сам себя понимал через слово. Но Смош услышал. И понял. Палуба выровнялась, а нагрузка на ноги подсказала, что мы отчалили на орбиту. И вдруг стены дрогнули, а я пребольно ушибся, треснувшись задницей о палубу.
Магнитные башмаки жёстко фиксировали стопы, а ускорение, с которым Смош уходил с орбиты, вдавливало меня в пол. Я и не думал сопротивляться. Лёг. Выпрямился. Но легче не стало: колени были подняты, их жгло огнём…
Через мгновение я подумал, что Смош нарочно меня плющит, за то, что мало золота приняли на борт. Я хотел ему крикнуть, сказать, что не виноват. Объём исчерпан. Он ведь сам рассчитывал ёмкость трюма. Больше не взять – движок не потянет. Но потом мне стало всё равно: от перегрузки лишился зрения.
Я ощутил вес глаз, а щёки вместе с ушами потянулись к затылку. Стало страшно, что они вот-вот растекутся по полу. Но через мгновение меня занимало другое: вот уж не думал, что у меня такой тяжёлый язык: ускорение вколачивало его в глотку. Чтобы не задохнуться, я повернул голову и прижался к палубе щекой.
Дышать стало легче, но поворачивать голову, наверное, не стоило.
Пока затылок упирался в пол, я отличал «верх» от «низа». У меня даже были представления о том, что такое «лево» и «право». Теперь же ориентацию перекосило так, что я казался себе мухой, раздавленной на покатом потолке чердака.
Держать колени ровно не получалось, тяжесть раздвигала их в стороны. Муха? Нет. Скорее цыплёнок… Цыплёнок табака. Здоровенный такой, плоский цыплёнок… Собственно, на этом всё и закончилось.
Забытье оказало милость. Оно подарило тишину и покой…
Конечно, Роман, не «тунгой» же называть своего спасителя!
Он что-то давил у меня на лице, висках, массажировал грудь.
Я поднял руку и ощупал уши – на месте!
– Встать сможешь? – спросил Смош.
Они помогли мне подняться. Но идти я не мог. Ноги не двигались. Они будто вросли в палубу.
– Он не отключил магниты, – проворчал Смош.
Роман немедленно склонился к моим ботинкам.
– Нас засекли, – неохотно признался Смош. – Пришлось спешить. Ты извини, Ян. Выбора не было…
Кажется, я плохо соображал. Они отвели меня в каюту, и я сразу уснул. То ли устал, то ли Роман укол сделал. Не помню. А может, чудеса его мануальной терапии…
В общем, что уснул – хорошо, плохо, что проснулся: стены по-прежнему хороводили с полом и всё норовили поменяться с потолком местами. На мгновение почудилось, что я оставил свой пост на погрузке. Даже сесть на койке не получилось – свалился на ковёр. Лёг. Вытянулся и закрыл глаза.
Стало легче.
Стало легче настолько, что с закрытыми глазами удалось залезть в душевую и даже выбраться оттуда! Ступни болели, колени дрожали, и ныло всё тело, но я как-то справлялся.
Так, лёжа на полу и крепко зажмурившись, я оделся в чистое. Потом чуть приоткрыл глаза и сразу расстроился: рабочая куртка серым комом валялась рядом с койкой. Что сняли – спасибо. Но разве можно так с вещами обращаться? Я поднял тяжёлую от пота куртку и тут же её уронил: руки не держали. От малейшего усилия острая боль била по запястьям, и пальцы разжимались сами по себе, против моей воли. Только обняв обеими руками рабочую одежду, я сумел отнести куртку и брюки в бытовку к стиральному автомату. Ориентировался я теперь вприглядку: на мир смотрел сквозь полуопущенные веки, не рискуя во всю ширь распахнуть глаза.
После пяти минут передышки я направился к трюму. Ботинки так и стояли неподалеку от дверей. Вот олухи! Это вместо того, чтобы выключить магниты, они освободили захваты стоп и голенищ! Метрах в двух в сторонке валялась каска с прозрачным лицевым щитком. На полу и щитке – брызги крови. Никакого порядка! Как мог, я всё вычистил и протёр влажной тряпкой…
Потому что бардак хуже смерти.
Сперва Господь сотворил порядок и только потом человека.
Без веры в эту истину человек уподобляется скотине, которая ест и гадит одновременно… Но о вере я вам потом расскажу. Сейчас мне уборку закончить надо. С минимальным числом падений.
Я вернулся в бытовку и развесил выстиранную одежду в сушильно-гладильном шкафу. И только тогда побрёл в кают-компанию. За новостями.
Смош с Романом обрадовались мне. Хлопали по плечам, ерошили волосы. Оказывается, они ничуть не обиделись за то, что я так мало загрузил.
Я рассказал о проблемах с равновесием.
– Нистагмус вестибулярис, – немедленно перешёл на родной язык Тунга. – Травма среднего уха. Не хрен было головой крутить при пятнадцати «же». Потерпи несколько дней. Пройдёт…
– Руки болят, Тунга, – пожаловался я. – Запястья, локти, колени… В суставах будто песок засыпан.
Но он даже не глянул:
– Тендинит, эпикондилит… Постарайся два-три дня ничего не делать.
Вот это успокоил! Как же это «ничего не делать»?!
Потом они порадовали меня известием о крепком и здоровом сне нашего гостя. Как только выяснилось, что печь не работает, Тунга вкатал ювелиру какой-то гадости, Нич уснул, и его прикрутили к койке. Так и спит, избавляя нас от необходимости что-то сочинять о целях и результатах экспедиции.
Вторая новость была значительно хуже: за нами погнался сторожевик, но, поскольку никаких опознавателей у нас в корпусе не было, быстро отвязался. Возможно, посчитал ложной целью. Эх! Из всех целей люблю быть ложной…
Но хуже всего было то, что из-за неработающей печи мы потеряли треть золота в объёме и столько же в чистоте породы.
– Тридцать тонн… – пряча глаза, сказал Роман.
– Тридцать?! – удивился я. – Трюм забит под завязку!
– Я и говорю, – он покачал головой. – Треть трюма – пневмоуплотнители. А в самом золоте много примесей: платина, иридий. Наверное, в пене собралась тяжёлая фракция. Очень мало серебра и меди…
– Платина, иридий? – недоверчиво переспросил я. – Они не могли быть в расплаве…
– Это половина! – Смош кулаком ударил по столу. – Половина! Я убью его!
Сказать по-правде, я сомневался, что Смош исполнит свою угрозу. От спонсоров предприятия мы как-нибудь отобьёмся. В крайнем случае, сделаем ещё одну ходку или две. А вот от Василисы не откупишься. Везёт же некоторым!
Наверное, Капитан подумал о том же:
– Этого даже наводчику не хватит… – сказал он. – А ещё нужно высадить деда и забрать Вита.
Я подумал, что это глупо, но сдержался. А вот хмурый Роман молчать не стал:
– Не понимаю. За каким чёртом мы с левым грузом пойдём на Трясунию? Деду всё равно, где мы его высадим. Пусть спасибо скажет, что из запоя вывели. И Виту без разницы: деньги у него есть. Лучше сбросить металл перекупщику, а потом к Виту… Он и не заметит, что мы на неделю опоздали.
– Ты не в теме, Тунга, – скривился Смош. – Повторяю: золота не хватит наводчику. А значит, не будет доброжелательной таможни. А если кустом-пиплы анализаторами установят происхождение? Продолжать?
Нет, такого продолжения мы не хотели.
– Поэтому мы заберём Вита, он нам починит печь, и мы обогатим руду. Очищенное золото обменяем на топливо и сделаем ещё одну ходку на Златию, пополним трюм.
Кажется, я застонал, но у них были более важные проблемы:
– А таможня? – спросил Тунга.
– Авось пронесёт… – сказал Капитан, но в его голосе не было уверенности. – Разгружаться не будем. Оформим транзит и обойдёмся без декларации. Такие развалюхи эмпаты не шманают, а для технарей мы пустое место…
Он вновь тяжело задумался.
И мы вслед за ним.
Только через несколько минут Капитан повторил:
– Обойдётся… не в первый раз.
Не обошлось.
Не знаю, как карантинщики вычислили направление, но к нашему прилёту таможенная служба Трясунии работала по системе «ниппель»: садишься по своей воле, а взлетаешь только после досмотра.
Место нам отвели в отстойнике, в самом дальнем конце космодрома.
Не иначе, чтобы помучить ожиданием. Для чего же ещё?
Мы сидели в кают-компании, ждали таможню и совещались с дешёвым портвейном имперского разлива. Сроки светили немалые, сравнимые с выдержкой уксуса, которым нас радовали бутылки почти забытой эпохи. Видимо, хоровая меланхолия была причиной тому, что никто вовремя не подумал о закуске…
А потом пришёл Нич.
– Ну что? Допрыгались, голубчики! – злорадно поздравил нас ювелир. Я вздрогнул. Но, оказывается, речь шла не о контрабанде: – Не знаю, как тут у вас сейчас всё устроено, но в мои времена за похищение людей топили в кислоте.
Я посмотрел на Романа – вот тебе и «спасибо»!
Но Тунга всего лишь уточнил:
– В какой кислоте?
– Не знаю, – после минутного раздумья признался ювелир и уставился на нашу ликероводочную коллекцию.
– Почему «похищение»? – флегматично спросил Смош.
Мне бы их выдержку! Нам только похищения не хватало!
– Потому что твои громилы, – Нич не сводил глаз с бутылок, – меня насильно унесли из гостиницы. А ты направил на меня пистолет…
– Громилы? – Капитан с сомнением глянул на Романа.
– Это был револьвер, – сказал Тунга.
– Какая разница?! – возмутился Нич.
– Э… – вздохнул Тунга и замолчал. Но мы все смотрели на него, и ему пришлось продолжить: – Это всё-таки не одно и то же.
У меня и до прихода старика кружилась голова, а теперь я и вовсе был готов хлопнуться в обморок. Я не понимал спокойствия своих товарищей. О чём это они толкуют? Тут и без киднепинга вот-вот за ноги подвесят, а с «украденным» ювелиром вешать будут за шею…
– Впрочем, – сказал Нич, – если нальёте стаканчик золотых дел мастеру, возможно, я смягчу своё заявление о вашем произволе.
Смош неохотно взял со стола ближайшую початую бутылку и задумчиво поболтал её содержимым. Я едва не завыл от его неторопливости.
– «Белая», – с заметным сомнением сказал Капитан. – Достойно ли будет мастеру?..
Нич шумно сглотнул и неожиданно признался:
– Будет. После вчерашних посиделок любые чернила подойдут.
Объяснять старику, что с окончания его «посиделок» минуло двое суток и больше тысячи парсеков, никто не решился. Смош отмерил ему «Белой». Нич немедленно опрокинул в себя дозу и, будто по рассеянности, подставил стакан под очередное разлитие.
Только никто и не спорил.
Смош ушёл на камбуз. Было слышно, как грюкнула дверца холодильника. Скоро капитан вернулся и с гордостью выложил на стол консервы: тушёнка, грибы, томатная паста. Дурацкое сочетание. И неосторожное. Всё-таки чёрт его знает, сколько лет этим консервам. После моей хим – и термообработки из мухоморов с поганками салаты готовить можно, а так… я уж лучше в тюрьме пообедаю.
Нич помог капитану открыть консервы, Роман принёс вилки с тарелками, и как-то незаметно кают-компания вполне цивилизованно зазвучала: звон вилок, постукивание бутылок о стаканы, смех, анекдоты…
Но я тревожился всё больше: в какой бы форме дед ни сделал своё заявление, похищение – это не нарушение карантина, конфискацией и сроком не отделаешься.
Через полчаса они справились с припасами Смоша, и Роман отправился за подкреплением. Он принёс бобы и без всякой прожарки утопил их в томате урожая столетней давности. Эта троица сожрала одну банку. Потом вторую. Они ели так, будто я их морил голодом по меньшей мере неделю!
У меня всё сильней кружилась голова, я страдал – кают-компания быстро превращалась в хлев: пустые консервные банки на полу, залитый жиром и водкой стол… это было ужасно.
Наверное, поэтому кроткое треньканье сигнала наружного вызова принесло мне облегчение. В тюрьме всё-таки должно быть чище… и на консервах там, по слухам, не экономят.
Тунга, уронив голову на стол, не шевелился.
Слабак! Что с него взять – чукча! Или кто он там такой. Не помню.
Смош выбрался из-за стола и зачем-то оттащил Романа к порогу.
Сигнал наружного вызова прозвучал ещё раз. На этот раз требовательно. Вызывающе.
Смош вдавил кнопку разгерметизации, налил Ничу ещё стакан и зачем-то поменял мне бутылку. Я попытался разобрать, чего это он мне подсунул, – не тут-то было! Этикетка с яркой голограммой забавно плясала перед глазами. Я не мог прочесть название напитка.
По коридору – шаги.
Я отхлебнул. Ну и гадость. Этикетка красивее будет. Даже в таком, непознаваемом, виде.
А кустом-пиплы собой каюту заполняют. До краёв. По самые наши души. Эмпаты-сепараторы. Числом в две единицы. Синяя форма, фуражки, лампасы. И ещё трое вооружённых бандитов. Но эти в беретах. Ясно – на всех фуражек и лампасов не хватило.
Они переступили лежащего в беспамятстве Романа, но так в дверях и столпились. Всё! Место кончилось!
– Кто такие?
Это у них вместо «здрасте». Вот невежи! Нет чтоб поздороваться, спросить, о делах, о здоровье… Смош перебрался на подлокотник кресла и нежно обнял меня за шею. Наверное, чтобы этим проходимцам было больше места. Вот ведь какой заботливый! Только мне не до Смоша. Вот сейчас дед встанет. И скажет…
А один из таможенников в меня вглядывается. Всё! Прокололся я. Он ведь, гад, страх мой чует…
И тут дед встал. И расправил он плечи. И сказал:
– Ничехираниус, ювелир. Тридцать лет отшельничества в глубоком космосе. А это мои помощники и ученики… – Смош теснее ко мне прижался и часто закивал головой: – Сызрань Кохонсио, – Нич отвернулся и махнул рукой в сторону Романа: – А это Юрий. Наш трюм ломится сокровищами, господа. Долгие годы кропотливой работы…
– Вас что-то беспокоит? – поинтересовался у меня эмпат-сепаратор.
– Наши сердца полны тревоги, – смиренно сказал Смош. – Мы в ужасе от мысли, что наш труд может не получить должную оценку…
– Вот оно что… – протянул таможенник.
В дверь просунулся ещё один в фуражке и что-то показал своим коллегам. Лампасолишенцы потеснились, а фуражкообладатели тяжело задышали, разглядывая наши золотые гранулы.
– Ни хрена себе! – сказал кто-то.
– Этот бесценный дар мы хотим предложить вашей планете за вполне умеренную цену, – шагал по своей колее Нич. – Мы готовились к этой минуте тридцать долгих лет…
– Тридцать лет?! – с безмерным уважением сказал один из таможенников.
Его товарищ оказался более практичным:
– Документы есть?
– А как же! Сызрань, подай господину документы…
Смош оставил мою шею и, перегнувшись через стол, передал таможеннику знакомую пачку ветоши.
– Только осторожней, господа, – строго сказал Смош. – Эти документы помнят Империю! Это были времена, когда люди знали толк в прекрасном и могли достойно его оценить…
Но Капитана никто не слушал: теперь таможенники разглядывали бумаги ювелира. А я вернулся к своей бутылке. Как же так? Такая красивая этикетка! И без надписи…
– Водительское удостоверение, техпаспорт? – спросил через минуту кто-то из фуражек.
На него зашикали даже береты:
– Какие документы, Рамзай? Тридцать лет!
– Я вообще не понимаю, как эта блевотина приземлилась! – сказал кто-то из них.
– Что с сокровищем делать? – хмуро спросил Рамзай. – Если оставить как есть, алкалоиды и не заметят, как трюм растащат. А потом будут жаловаться…
– Это оч-чень хороший корабль, господа, – я решил заступиться за наш звездолёт.
Всё-таки мы жили здесь два года. Мне показалось обидным, что о моём доме говорят с таким пренебрежением. Я встал, хотел сделать к ним шаг… наверное, чтобы подойти ближе, и уронил бутылку. Руки… я, кажется, уже объяснял, – не держат. Болят. Сильно. Всё болит: ноги, спина, задница… но запястья больше всего. Я наклонился за упавшей бутылкой. Чтобы поднять. Понимаете, тут так намусорено… но поднять эту чёртову бутылку я не смог. Потому что сам упал.
Мне это показалось странным: столько народа в такой маленькой каюте… откуда же взялось место, чтобы я мог свалиться?
Чей-то недовольный голос сказал:
– Вы можете его посадить на место?
Но, прежде чем они меня подняли, я успел взять бутылку.
– Прочтите мне, пожалуйста, что тут написано? – попросил я таможенников.
К моему удивлению, мне прочли.
– Коньяк «Слава Империи».
Мне это показалось добрым знаком.
– Эта слава тем, – сказал я, – кто не убоялся изнурительного жара муфельной печи. Кто в ослепительном сиянии голубого солнца мечтал о холодной…
Я запнулся и замолчал. Вот те раз – слово забыл! Что же там было?
– Красоте? – предположил один из таможенников.
– Нет! – закричал я. – О ночи! И вообще, это не та бутылка! У меня был портвейн!
Меня усадили обратно в кресло, а Смош важно кивнул:
– Не обращайте внимания, господа. Тяжёлый, изнурительный труд пагубно сказался на душевном здоровье нашего друга…
– Вы на нас не сердитесь, – враз присмирев, сказал Рамзай. – Какие-то идиоты хапнули руду Златии и не подчинились приказу сторожевика остановиться…
– Мы же не «вчерашние», – примирительно прогудел второй, поигрывая на ладони нашими цацками. – Это даже не ювелирный сплав…
Я ничего не понимал, но любил их. Прекрасные ребята: лучшие годы своей жизни тратят на злыдней, нарушающих экономический баланс государств и целых планет. Рыцари пошлин и квот. Зигфриды, на чьих могучих плечах покоится финансовое равновесие цивилизации…
Я вновь попытался встать. Мне хотелось расцеловать их всех.
Но моя идея почему-то никому не понравилась: таможенники попятились, а Смош повис у меня на шее.
– Это он на радостях, – сказал Смош. – У нас давно не было гостей.
– Вижу, что на «радостях»… – пробурчал эмпат.
– Оставь их Нат, – оборвал товарища Рамзай. – Золото не наше, лигатура не та. А посудине и вправду с полсотни лет. Выпивка и закуска, похоже, тех же времён…
Нат брезгливо взял двумя пальцами на четверть пустую консервную банку с тушёнкой. Понюхал.
– Что это?
– Это еда, господа – торжественно сказал Нич. – Угощайтесь!
– Еда? – с сомнением переспросил Нат. Он достал из футляра на поясе анализатор и сунул датчик в банку. – Ого! Эта «халва» ровесница моей бабушки!
– Это не «халва», – радостно вмешался я. Не обманул-таки шипчандлер! – Это тушёнка…
– Свою скудную пищу, господа, мы приправляли радостью творчества и восторгом от безграничной фантазии человека… – скромно добавил Нич.
– Дурдом! – подытожил Рамзай.
Бойцы немедленно вышли. Какие любезные люди! Смотреть на свинство я бы тоже не стал. Но таможенники не спешили. Нат салфеткой вытирал датчик анализатора. Его товарищи стояли в дверях и неловко переглядывались.
– Что там ещё? – недобро осведомился Смош.
– Надо бы охрану выставить, – угрюмо сказал Рамзай, подбрасывая сверкающие гранулы у себя на ладони. – Растащат ведь всё. Охнуть не успеете.
– Вы можете взять это себе, господа, – по-царски распорядился нашим золотом Нич. – В память о нашей незабываемой встрече…
– Да, – кивнул Рамзай, пряча слитки в карман. – Обязательно выставим. Только имейте в виду, пока не пройдёте техосмотр, разрешения на взлёт не получите.
– Какой «техосмотр»? – зашипел на него Нат. – После завтрашних торгов они половину наших рейдеров купить смогут…
И тут очнулся Роман. Сперва неуверенно, потом всё быстрей, кряхтя и поскуливая, он приподнялся на четвереньки, проворно переполз через комингс и скрылся за стеной. Из коридора послышались возбуждённые голоса. Кто-то отчаянно заспорил, хлопнула дверь, а через минуту к нам заглянул один из «беретов»:
– В уборной заперся, – доложил он Нату. – Извлечь?
– Я же говорю – «халва», – улыбнулся Нат. – Оставь. Пусть там сидит. Тут и без него нагажено…
– Даже ядовитые грибы можно кушать, – сказал я. – Если их правильно приготовить…
От золота мы и в самом деле избавились на следующий день. То есть сегодня. Оптовики разобрали наш улов на браслеты, кулоны, серьги… Думаю, если бы мы не торопились, то могли ещё повысить цену. Но и без этого продажа «результатов» тридцатилетнего отшельничества Ничехираниуса десятикратно превысила самые смелые финансовые прогнозы Смоша.
Потому-то я и смотрел на Виталия, а не на девицу. Приятно было видеть человека, который проснётся богачом.
Вчера, едва таможенники ушли, мы со Смошем решили внимательнее глянуть на свою добычу и схватились за головы: трюм был забит золотыми фигурками диковинных животных – ракушки, креветки, паучки, рыбки, медузки… Всё безумно всамделишнее, блестящее, красивое. И такого добра сорок пять тонн!
Смош думает, что это планктон Златии. По всему выходит, что не старатели мы, а рыбаки. Больше всего, конечно, стоило злиться на Романа. В конце концов, анализы делал он. Тунгус незрячий! Взял «гранулы» не глядя, распылил на атомы, да и выдал результат: золото с титано-иридиевой лигатурой. А ведь это жизнь!
Они-то все довольны: Вит, когда проснётся, Смош, Роман. Ничехираниус счастлив: и от комиссионных, и что весь следующий улов пойдёт под «крышей» его ювелирной школы. Это они так со Смошем сговорились.
Что ж. Наверное, это хорошо. Им лучше знать. Но мне грустно. Наверное, я – дурак, если не радуюсь… даже наверняка: кому ещё так «везёт»? Отправлялись за слитками, а собрали изделия – диковинных зверушек на две трети из золота с ноготь величиной… Мечта коллекционера!
Только жаль мне этих замёрзших обитателей Златии. Плавали себе, ныряли в золотой волне, нежились под ласковыми лучами голубого солнышка… и вдруг, прилетели какие-то дураки из космоса и собрали всю эту пляжную компанию на украшения для себе подобных придурков… Неправильно это.
И ещё об одном жалею – так и не успел вам о своей вере рассказать. Но об этом, наверное, в другой раз. Хочу тут за Витом немного поубирать…
На последней трети трюма я заплакал.
Мне было больно.
Плечи, руки, спина… Я и сам полагаю себя сильным. Рост – два десять, вес – сто двадцать… Лёжа от груди двести? Запросто! Такая большая и сильная глупость…
Но сейчас я был раздавлен работой.
Слёзы смешивались с потом, и глазам становилось легче. Я подумал: «Вот дурак! Если бы сразу заплакал, сберёг бы зрение». А так даже не разобрать: не вижу из-за того, что ослеп или потому что пластик щитка запотел?
Но снять шлем было невозможно: Смош по-прежнему крутил свои «бочки» и «петли»… гранулы бомбардировали моё тело густой барабанной дробью, и я уже не различал отдельных ударов. Без каски и щитка моё лицо быстро превратилось бы в кровавое месиво.
Почему-то вспомнилось, как пять лет назад я познакомился с Капитаном.
Мы встретились на Слякости. Поздняя осень или ранняя весна… всё зависит от настроения и темперамента. И наше знакомство состоялось именно по «осадочным» проблемам. Моросил отвратительный холодный дождь, было сыро, мерзко, гадко… я мыл машину, а Смош всё никак не мог взять в толк, зачем я это делаю.
– Кругом болото, придурок! – Я и сейчас удивляюсь такту и душевности, с которыми он знакомится с людьми. – Проедешь десять минут и будешь как все, в грязи по уши!
Я выпрямился, выкрутил тряпку ему на обувь и вежливо ответил:
– Зато эти десять минут я буду ехать человеком, а не как все – свиньёй.
Он оценил мою фигуру, посмотрел на свои туфли и сбавил тон:
– Но в этом нет смысла!
– А ты знаешь, в чём смысл жизни?
После этих слов он думал не меньше минуты. Я ведь понимал, что его так разобрало: подошёл к придурку и вдруг сам оказался в дураках. Кому такое понравится?
– Может, тогда скажешь, чем пахнет удача, умник?
Вот, оказывается, что его интересовало! Я рассмеялся. Я и сейчас смеюсь. Истерика. Нервы. Непосильная работа против необходимости её выполнения. И кроме меня – некому. Противоречие! Чем не повод для нервного срыва?
Что может быть веселее безумца, свихнувшегося дважды?
Я смеюсь во всё горло. Адреналин делает кровь жидкой, и мне становится легче. Слёзы высыхают, пот стягивает кожу и не лезет в глаза, да и пластик щитка как-то сам собой проясняется – вон, даже руки видны…
– Удача пахнет потом, – сказал я тогда Смошу. – А ещё кровью и слезами. И безнадёгой пополам с безысходностью…
Так я оказался в его команде.
Они частенько посмеиваются надо мной. Что ж, имеют право. Мне и в самом деле с моими подружками: ветошью и кандейкой – как-то легче живётся, свободней дышится. Я готов сутками тереть, маслить, красить… лишь бы всё блестело и радовало взгляд. Лишь бы чувствовать себя создателем: человеком, который делает так, как ему хочется, а не так, как у него получается…
…И вдруг я понял, что уже несколько минут пытаюсь пристроить очередной мешок к последнему ряду. А он не пристраивается. А для следующей паллеты вроде бы и места нет. Я даже отступил назад, пытаясь понять: когда? Как? Кто этот титан, который сумел доверху, под трёхметровый подволок закрепить мешки с золотом?
Кроме меня, там никого не было. Но я не мог этого сделать. Я бы там умер.
Я кое-как пристроил последние два мешка под уплотнитель и вышел из трюма. А когда задраил за собой переборку, понял, что и впрямь умираю. Из носа текла кровь, ноги подгибались, в голове шумело, а желудок настойчиво искал аварийный выход в верхней части пищевода.
Я связался с рубкой и сообщил Капитану об окончании погрузки. Вернее, попытался сообщить: горло саднило. Я что-то сипел и сам себя понимал через слово. Но Смош услышал. И понял. Палуба выровнялась, а нагрузка на ноги подсказала, что мы отчалили на орбиту. И вдруг стены дрогнули, а я пребольно ушибся, треснувшись задницей о палубу.
Магнитные башмаки жёстко фиксировали стопы, а ускорение, с которым Смош уходил с орбиты, вдавливало меня в пол. Я и не думал сопротивляться. Лёг. Выпрямился. Но легче не стало: колени были подняты, их жгло огнём…
Через мгновение я подумал, что Смош нарочно меня плющит, за то, что мало золота приняли на борт. Я хотел ему крикнуть, сказать, что не виноват. Объём исчерпан. Он ведь сам рассчитывал ёмкость трюма. Больше не взять – движок не потянет. Но потом мне стало всё равно: от перегрузки лишился зрения.
Я ощутил вес глаз, а щёки вместе с ушами потянулись к затылку. Стало страшно, что они вот-вот растекутся по полу. Но через мгновение меня занимало другое: вот уж не думал, что у меня такой тяжёлый язык: ускорение вколачивало его в глотку. Чтобы не задохнуться, я повернул голову и прижался к палубе щекой.
Дышать стало легче, но поворачивать голову, наверное, не стоило.
Пока затылок упирался в пол, я отличал «верх» от «низа». У меня даже были представления о том, что такое «лево» и «право». Теперь же ориентацию перекосило так, что я казался себе мухой, раздавленной на покатом потолке чердака.
Держать колени ровно не получалось, тяжесть раздвигала их в стороны. Муха? Нет. Скорее цыплёнок… Цыплёнок табака. Здоровенный такой, плоский цыплёнок… Собственно, на этом всё и закончилось.
Забытье оказало милость. Оно подарило тишину и покой…
* * *
В чувство меня привёл Роман.Конечно, Роман, не «тунгой» же называть своего спасителя!
Он что-то давил у меня на лице, висках, массажировал грудь.
Я поднял руку и ощупал уши – на месте!
– Встать сможешь? – спросил Смош.
Они помогли мне подняться. Но идти я не мог. Ноги не двигались. Они будто вросли в палубу.
– Он не отключил магниты, – проворчал Смош.
Роман немедленно склонился к моим ботинкам.
– Нас засекли, – неохотно признался Смош. – Пришлось спешить. Ты извини, Ян. Выбора не было…
Кажется, я плохо соображал. Они отвели меня в каюту, и я сразу уснул. То ли устал, то ли Роман укол сделал. Не помню. А может, чудеса его мануальной терапии…
В общем, что уснул – хорошо, плохо, что проснулся: стены по-прежнему хороводили с полом и всё норовили поменяться с потолком местами. На мгновение почудилось, что я оставил свой пост на погрузке. Даже сесть на койке не получилось – свалился на ковёр. Лёг. Вытянулся и закрыл глаза.
Стало легче.
Стало легче настолько, что с закрытыми глазами удалось залезть в душевую и даже выбраться оттуда! Ступни болели, колени дрожали, и ныло всё тело, но я как-то справлялся.
Так, лёжа на полу и крепко зажмурившись, я оделся в чистое. Потом чуть приоткрыл глаза и сразу расстроился: рабочая куртка серым комом валялась рядом с койкой. Что сняли – спасибо. Но разве можно так с вещами обращаться? Я поднял тяжёлую от пота куртку и тут же её уронил: руки не держали. От малейшего усилия острая боль била по запястьям, и пальцы разжимались сами по себе, против моей воли. Только обняв обеими руками рабочую одежду, я сумел отнести куртку и брюки в бытовку к стиральному автомату. Ориентировался я теперь вприглядку: на мир смотрел сквозь полуопущенные веки, не рискуя во всю ширь распахнуть глаза.
После пяти минут передышки я направился к трюму. Ботинки так и стояли неподалеку от дверей. Вот олухи! Это вместо того, чтобы выключить магниты, они освободили захваты стоп и голенищ! Метрах в двух в сторонке валялась каска с прозрачным лицевым щитком. На полу и щитке – брызги крови. Никакого порядка! Как мог, я всё вычистил и протёр влажной тряпкой…
Потому что бардак хуже смерти.
Сперва Господь сотворил порядок и только потом человека.
Без веры в эту истину человек уподобляется скотине, которая ест и гадит одновременно… Но о вере я вам потом расскажу. Сейчас мне уборку закончить надо. С минимальным числом падений.
Я вернулся в бытовку и развесил выстиранную одежду в сушильно-гладильном шкафу. И только тогда побрёл в кают-компанию. За новостями.
Смош с Романом обрадовались мне. Хлопали по плечам, ерошили волосы. Оказывается, они ничуть не обиделись за то, что я так мало загрузил.
Я рассказал о проблемах с равновесием.
– Нистагмус вестибулярис, – немедленно перешёл на родной язык Тунга. – Травма среднего уха. Не хрен было головой крутить при пятнадцати «же». Потерпи несколько дней. Пройдёт…
– Руки болят, Тунга, – пожаловался я. – Запястья, локти, колени… В суставах будто песок засыпан.
Но он даже не глянул:
– Тендинит, эпикондилит… Постарайся два-три дня ничего не делать.
Вот это успокоил! Как же это «ничего не делать»?!
Потом они порадовали меня известием о крепком и здоровом сне нашего гостя. Как только выяснилось, что печь не работает, Тунга вкатал ювелиру какой-то гадости, Нич уснул, и его прикрутили к койке. Так и спит, избавляя нас от необходимости что-то сочинять о целях и результатах экспедиции.
Вторая новость была значительно хуже: за нами погнался сторожевик, но, поскольку никаких опознавателей у нас в корпусе не было, быстро отвязался. Возможно, посчитал ложной целью. Эх! Из всех целей люблю быть ложной…
Но хуже всего было то, что из-за неработающей печи мы потеряли треть золота в объёме и столько же в чистоте породы.
– Тридцать тонн… – пряча глаза, сказал Роман.
– Тридцать?! – удивился я. – Трюм забит под завязку!
– Я и говорю, – он покачал головой. – Треть трюма – пневмоуплотнители. А в самом золоте много примесей: платина, иридий. Наверное, в пене собралась тяжёлая фракция. Очень мало серебра и меди…
– Платина, иридий? – недоверчиво переспросил я. – Они не могли быть в расплаве…
– Это половина! – Смош кулаком ударил по столу. – Половина! Я убью его!
Сказать по-правде, я сомневался, что Смош исполнит свою угрозу. От спонсоров предприятия мы как-нибудь отобьёмся. В крайнем случае, сделаем ещё одну ходку или две. А вот от Василисы не откупишься. Везёт же некоторым!
Наверное, Капитан подумал о том же:
– Этого даже наводчику не хватит… – сказал он. – А ещё нужно высадить деда и забрать Вита.
Я подумал, что это глупо, но сдержался. А вот хмурый Роман молчать не стал:
– Не понимаю. За каким чёртом мы с левым грузом пойдём на Трясунию? Деду всё равно, где мы его высадим. Пусть спасибо скажет, что из запоя вывели. И Виту без разницы: деньги у него есть. Лучше сбросить металл перекупщику, а потом к Виту… Он и не заметит, что мы на неделю опоздали.
– Ты не в теме, Тунга, – скривился Смош. – Повторяю: золота не хватит наводчику. А значит, не будет доброжелательной таможни. А если кустом-пиплы анализаторами установят происхождение? Продолжать?
Нет, такого продолжения мы не хотели.
– Поэтому мы заберём Вита, он нам починит печь, и мы обогатим руду. Очищенное золото обменяем на топливо и сделаем ещё одну ходку на Златию, пополним трюм.
Кажется, я застонал, но у них были более важные проблемы:
– А таможня? – спросил Тунга.
– Авось пронесёт… – сказал Капитан, но в его голосе не было уверенности. – Разгружаться не будем. Оформим транзит и обойдёмся без декларации. Такие развалюхи эмпаты не шманают, а для технарей мы пустое место…
Он вновь тяжело задумался.
И мы вслед за ним.
Только через несколько минут Капитан повторил:
– Обойдётся… не в первый раз.
* * *
Смош опять ошибся.Не обошлось.
Не знаю, как карантинщики вычислили направление, но к нашему прилёту таможенная служба Трясунии работала по системе «ниппель»: садишься по своей воле, а взлетаешь только после досмотра.
Место нам отвели в отстойнике, в самом дальнем конце космодрома.
Не иначе, чтобы помучить ожиданием. Для чего же ещё?
Мы сидели в кают-компании, ждали таможню и совещались с дешёвым портвейном имперского разлива. Сроки светили немалые, сравнимые с выдержкой уксуса, которым нас радовали бутылки почти забытой эпохи. Видимо, хоровая меланхолия была причиной тому, что никто вовремя не подумал о закуске…
А потом пришёл Нич.
– Ну что? Допрыгались, голубчики! – злорадно поздравил нас ювелир. Я вздрогнул. Но, оказывается, речь шла не о контрабанде: – Не знаю, как тут у вас сейчас всё устроено, но в мои времена за похищение людей топили в кислоте.
Я посмотрел на Романа – вот тебе и «спасибо»!
Но Тунга всего лишь уточнил:
– В какой кислоте?
– Не знаю, – после минутного раздумья признался ювелир и уставился на нашу ликероводочную коллекцию.
– Почему «похищение»? – флегматично спросил Смош.
Мне бы их выдержку! Нам только похищения не хватало!
– Потому что твои громилы, – Нич не сводил глаз с бутылок, – меня насильно унесли из гостиницы. А ты направил на меня пистолет…
– Громилы? – Капитан с сомнением глянул на Романа.
– Это был револьвер, – сказал Тунга.
– Какая разница?! – возмутился Нич.
– Э… – вздохнул Тунга и замолчал. Но мы все смотрели на него, и ему пришлось продолжить: – Это всё-таки не одно и то же.
У меня и до прихода старика кружилась голова, а теперь я и вовсе был готов хлопнуться в обморок. Я не понимал спокойствия своих товарищей. О чём это они толкуют? Тут и без киднепинга вот-вот за ноги подвесят, а с «украденным» ювелиром вешать будут за шею…
– Впрочем, – сказал Нич, – если нальёте стаканчик золотых дел мастеру, возможно, я смягчу своё заявление о вашем произволе.
Смош неохотно взял со стола ближайшую початую бутылку и задумчиво поболтал её содержимым. Я едва не завыл от его неторопливости.
– «Белая», – с заметным сомнением сказал Капитан. – Достойно ли будет мастеру?..
Нич шумно сглотнул и неожиданно признался:
– Будет. После вчерашних посиделок любые чернила подойдут.
Объяснять старику, что с окончания его «посиделок» минуло двое суток и больше тысячи парсеков, никто не решился. Смош отмерил ему «Белой». Нич немедленно опрокинул в себя дозу и, будто по рассеянности, подставил стакан под очередное разлитие.
Только никто и не спорил.
Смош ушёл на камбуз. Было слышно, как грюкнула дверца холодильника. Скоро капитан вернулся и с гордостью выложил на стол консервы: тушёнка, грибы, томатная паста. Дурацкое сочетание. И неосторожное. Всё-таки чёрт его знает, сколько лет этим консервам. После моей хим – и термообработки из мухоморов с поганками салаты готовить можно, а так… я уж лучше в тюрьме пообедаю.
Нич помог капитану открыть консервы, Роман принёс вилки с тарелками, и как-то незаметно кают-компания вполне цивилизованно зазвучала: звон вилок, постукивание бутылок о стаканы, смех, анекдоты…
Но я тревожился всё больше: в какой бы форме дед ни сделал своё заявление, похищение – это не нарушение карантина, конфискацией и сроком не отделаешься.
Через полчаса они справились с припасами Смоша, и Роман отправился за подкреплением. Он принёс бобы и без всякой прожарки утопил их в томате урожая столетней давности. Эта троица сожрала одну банку. Потом вторую. Они ели так, будто я их морил голодом по меньшей мере неделю!
У меня всё сильней кружилась голова, я страдал – кают-компания быстро превращалась в хлев: пустые консервные банки на полу, залитый жиром и водкой стол… это было ужасно.
Наверное, поэтому кроткое треньканье сигнала наружного вызова принесло мне облегчение. В тюрьме всё-таки должно быть чище… и на консервах там, по слухам, не экономят.
Тунга, уронив голову на стол, не шевелился.
Слабак! Что с него взять – чукча! Или кто он там такой. Не помню.
Смош выбрался из-за стола и зачем-то оттащил Романа к порогу.
Сигнал наружного вызова прозвучал ещё раз. На этот раз требовательно. Вызывающе.
Смош вдавил кнопку разгерметизации, налил Ничу ещё стакан и зачем-то поменял мне бутылку. Я попытался разобрать, чего это он мне подсунул, – не тут-то было! Этикетка с яркой голограммой забавно плясала перед глазами. Я не мог прочесть название напитка.
По коридору – шаги.
Я отхлебнул. Ну и гадость. Этикетка красивее будет. Даже в таком, непознаваемом, виде.
А кустом-пиплы собой каюту заполняют. До краёв. По самые наши души. Эмпаты-сепараторы. Числом в две единицы. Синяя форма, фуражки, лампасы. И ещё трое вооружённых бандитов. Но эти в беретах. Ясно – на всех фуражек и лампасов не хватило.
Они переступили лежащего в беспамятстве Романа, но так в дверях и столпились. Всё! Место кончилось!
– Кто такие?
Это у них вместо «здрасте». Вот невежи! Нет чтоб поздороваться, спросить, о делах, о здоровье… Смош перебрался на подлокотник кресла и нежно обнял меня за шею. Наверное, чтобы этим проходимцам было больше места. Вот ведь какой заботливый! Только мне не до Смоша. Вот сейчас дед встанет. И скажет…
А один из таможенников в меня вглядывается. Всё! Прокололся я. Он ведь, гад, страх мой чует…
И тут дед встал. И расправил он плечи. И сказал:
– Ничехираниус, ювелир. Тридцать лет отшельничества в глубоком космосе. А это мои помощники и ученики… – Смош теснее ко мне прижался и часто закивал головой: – Сызрань Кохонсио, – Нич отвернулся и махнул рукой в сторону Романа: – А это Юрий. Наш трюм ломится сокровищами, господа. Долгие годы кропотливой работы…
– Вас что-то беспокоит? – поинтересовался у меня эмпат-сепаратор.
– Наши сердца полны тревоги, – смиренно сказал Смош. – Мы в ужасе от мысли, что наш труд может не получить должную оценку…
– Вот оно что… – протянул таможенник.
В дверь просунулся ещё один в фуражке и что-то показал своим коллегам. Лампасолишенцы потеснились, а фуражкообладатели тяжело задышали, разглядывая наши золотые гранулы.
– Ни хрена себе! – сказал кто-то.
– Этот бесценный дар мы хотим предложить вашей планете за вполне умеренную цену, – шагал по своей колее Нич. – Мы готовились к этой минуте тридцать долгих лет…
– Тридцать лет?! – с безмерным уважением сказал один из таможенников.
Его товарищ оказался более практичным:
– Документы есть?
– А как же! Сызрань, подай господину документы…
Смош оставил мою шею и, перегнувшись через стол, передал таможеннику знакомую пачку ветоши.
– Только осторожней, господа, – строго сказал Смош. – Эти документы помнят Империю! Это были времена, когда люди знали толк в прекрасном и могли достойно его оценить…
Но Капитана никто не слушал: теперь таможенники разглядывали бумаги ювелира. А я вернулся к своей бутылке. Как же так? Такая красивая этикетка! И без надписи…
– Водительское удостоверение, техпаспорт? – спросил через минуту кто-то из фуражек.
На него зашикали даже береты:
– Какие документы, Рамзай? Тридцать лет!
– Я вообще не понимаю, как эта блевотина приземлилась! – сказал кто-то из них.
– Что с сокровищем делать? – хмуро спросил Рамзай. – Если оставить как есть, алкалоиды и не заметят, как трюм растащат. А потом будут жаловаться…
– Это оч-чень хороший корабль, господа, – я решил заступиться за наш звездолёт.
Всё-таки мы жили здесь два года. Мне показалось обидным, что о моём доме говорят с таким пренебрежением. Я встал, хотел сделать к ним шаг… наверное, чтобы подойти ближе, и уронил бутылку. Руки… я, кажется, уже объяснял, – не держат. Болят. Сильно. Всё болит: ноги, спина, задница… но запястья больше всего. Я наклонился за упавшей бутылкой. Чтобы поднять. Понимаете, тут так намусорено… но поднять эту чёртову бутылку я не смог. Потому что сам упал.
Мне это показалось странным: столько народа в такой маленькой каюте… откуда же взялось место, чтобы я мог свалиться?
Чей-то недовольный голос сказал:
– Вы можете его посадить на место?
Но, прежде чем они меня подняли, я успел взять бутылку.
– Прочтите мне, пожалуйста, что тут написано? – попросил я таможенников.
К моему удивлению, мне прочли.
– Коньяк «Слава Империи».
Мне это показалось добрым знаком.
– Эта слава тем, – сказал я, – кто не убоялся изнурительного жара муфельной печи. Кто в ослепительном сиянии голубого солнца мечтал о холодной…
Я запнулся и замолчал. Вот те раз – слово забыл! Что же там было?
– Красоте? – предположил один из таможенников.
– Нет! – закричал я. – О ночи! И вообще, это не та бутылка! У меня был портвейн!
Меня усадили обратно в кресло, а Смош важно кивнул:
– Не обращайте внимания, господа. Тяжёлый, изнурительный труд пагубно сказался на душевном здоровье нашего друга…
– Вы на нас не сердитесь, – враз присмирев, сказал Рамзай. – Какие-то идиоты хапнули руду Златии и не подчинились приказу сторожевика остановиться…
– Мы же не «вчерашние», – примирительно прогудел второй, поигрывая на ладони нашими цацками. – Это даже не ювелирный сплав…
Я ничего не понимал, но любил их. Прекрасные ребята: лучшие годы своей жизни тратят на злыдней, нарушающих экономический баланс государств и целых планет. Рыцари пошлин и квот. Зигфриды, на чьих могучих плечах покоится финансовое равновесие цивилизации…
Я вновь попытался встать. Мне хотелось расцеловать их всех.
Но моя идея почему-то никому не понравилась: таможенники попятились, а Смош повис у меня на шее.
– Это он на радостях, – сказал Смош. – У нас давно не было гостей.
– Вижу, что на «радостях»… – пробурчал эмпат.
– Оставь их Нат, – оборвал товарища Рамзай. – Золото не наше, лигатура не та. А посудине и вправду с полсотни лет. Выпивка и закуска, похоже, тех же времён…
Нат брезгливо взял двумя пальцами на четверть пустую консервную банку с тушёнкой. Понюхал.
– Что это?
– Это еда, господа – торжественно сказал Нич. – Угощайтесь!
– Еда? – с сомнением переспросил Нат. Он достал из футляра на поясе анализатор и сунул датчик в банку. – Ого! Эта «халва» ровесница моей бабушки!
– Это не «халва», – радостно вмешался я. Не обманул-таки шипчандлер! – Это тушёнка…
– Свою скудную пищу, господа, мы приправляли радостью творчества и восторгом от безграничной фантазии человека… – скромно добавил Нич.
– Дурдом! – подытожил Рамзай.
Бойцы немедленно вышли. Какие любезные люди! Смотреть на свинство я бы тоже не стал. Но таможенники не спешили. Нат салфеткой вытирал датчик анализатора. Его товарищи стояли в дверях и неловко переглядывались.
– Что там ещё? – недобро осведомился Смош.
– Надо бы охрану выставить, – угрюмо сказал Рамзай, подбрасывая сверкающие гранулы у себя на ладони. – Растащат ведь всё. Охнуть не успеете.
– Вы можете взять это себе, господа, – по-царски распорядился нашим золотом Нич. – В память о нашей незабываемой встрече…
– Да, – кивнул Рамзай, пряча слитки в карман. – Обязательно выставим. Только имейте в виду, пока не пройдёте техосмотр, разрешения на взлёт не получите.
– Какой «техосмотр»? – зашипел на него Нат. – После завтрашних торгов они половину наших рейдеров купить смогут…
И тут очнулся Роман. Сперва неуверенно, потом всё быстрей, кряхтя и поскуливая, он приподнялся на четвереньки, проворно переполз через комингс и скрылся за стеной. Из коридора послышались возбуждённые голоса. Кто-то отчаянно заспорил, хлопнула дверь, а через минуту к нам заглянул один из «беретов»:
– В уборной заперся, – доложил он Нату. – Извлечь?
– Я же говорю – «халва», – улыбнулся Нат. – Оставь. Пусть там сидит. Тут и без него нагажено…
– Даже ядовитые грибы можно кушать, – сказал я. – Если их правильно приготовить…
* * *
Вит лежал в ворохе смятой постели, а девица, позванивая пустыми бутылками, разыскивала на полу свою одежду. Но мне было не до неё…От золота мы и в самом деле избавились на следующий день. То есть сегодня. Оптовики разобрали наш улов на браслеты, кулоны, серьги… Думаю, если бы мы не торопились, то могли ещё повысить цену. Но и без этого продажа «результатов» тридцатилетнего отшельничества Ничехираниуса десятикратно превысила самые смелые финансовые прогнозы Смоша.
Потому-то я и смотрел на Виталия, а не на девицу. Приятно было видеть человека, который проснётся богачом.
Вчера, едва таможенники ушли, мы со Смошем решили внимательнее глянуть на свою добычу и схватились за головы: трюм был забит золотыми фигурками диковинных животных – ракушки, креветки, паучки, рыбки, медузки… Всё безумно всамделишнее, блестящее, красивое. И такого добра сорок пять тонн!
Смош думает, что это планктон Златии. По всему выходит, что не старатели мы, а рыбаки. Больше всего, конечно, стоило злиться на Романа. В конце концов, анализы делал он. Тунгус незрячий! Взял «гранулы» не глядя, распылил на атомы, да и выдал результат: золото с титано-иридиевой лигатурой. А ведь это жизнь!
Они-то все довольны: Вит, когда проснётся, Смош, Роман. Ничехираниус счастлив: и от комиссионных, и что весь следующий улов пойдёт под «крышей» его ювелирной школы. Это они так со Смошем сговорились.
Что ж. Наверное, это хорошо. Им лучше знать. Но мне грустно. Наверное, я – дурак, если не радуюсь… даже наверняка: кому ещё так «везёт»? Отправлялись за слитками, а собрали изделия – диковинных зверушек на две трети из золота с ноготь величиной… Мечта коллекционера!
Только жаль мне этих замёрзших обитателей Златии. Плавали себе, ныряли в золотой волне, нежились под ласковыми лучами голубого солнышка… и вдруг, прилетели какие-то дураки из космоса и собрали всю эту пляжную компанию на украшения для себе подобных придурков… Неправильно это.
И ещё об одном жалею – так и не успел вам о своей вере рассказать. Но об этом, наверное, в другой раз. Хочу тут за Витом немного поубирать…