хвалу тому, что быть иным,
чем болетворным и пустым
ничто не может.
Крушению любой надежды.
И облачению в одежды,
в которых всетерпенье дух не гложет.
В которых ты – ни глух, ни нем –
лицо в стене хоронишь с тем,
чтоб нашептать себе же реквием.
Чтоб сердце билось в немоте.
Пока не выбьется за те
пределы, где живёт Ничто.
А кроме – ничего.
Совсем.
Пер. Нодар Джин
РАЗДЕЛЕНИЕ
ПЕСНЯ О ВРЕМЕНАХ ГОДА
ПЕСНЯ О БЕЗРАЗЛИЧИИ
ПЕСНЯ ДЛЯ ПАСХАЛЬНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ
КАФКА
РЕКВИЕМ ПО НЕСБЫВШЕЙСЯ ЖИЗНИ
ПЕСНЯ ОБ АНОНИМНОСТИ
МОЛИТВА
ПЕСНЯ О ПРЕВРАЩЕНИИ
ИСХОД
ПОВТОРЕНИЕ
чем болетворным и пустым
ничто не может.
Крушению любой надежды.
И облачению в одежды,
в которых всетерпенье дух не гложет.
В которых ты – ни глух, ни нем –
лицо в стене хоронишь с тем,
чтоб нашептать себе же реквием.
Чтоб сердце билось в немоте.
Пока не выбьется за те
пределы, где живёт Ничто.
А кроме – ничего.
Совсем.
Пер. Нодар Джин
РАЗДЕЛЕНИЕ
Печаль?
Скорей – прозрение несёт мне разделение.
А время… Люди лгут, что время лечит.
Скорей – калечит:
вышибает глаз копытом, –
нехваткой лжи, которая забыта,
избытком истины, которая груба…
И – в ужасе скорёжена губа.
Когда о нас я вспомню, – "всё же"
куда-то сразу исчезает.
А в горле бес стучит – похоже,
наружу просится. И истязает.
Скорей – мы вместе на блядей
похожи были: наше рвение
пустое править и парить – презрения
достойно.
Я и рада разделению.
Ты – тот, чья суть заполнена тобой –
не мог смириться с сутью голубой
окраски. Той, что всюду стелется,
не собирается, не делится.
Не мог ты разглядеть и почвы мёртвой под ногами –
и грязью потекла она, покрытая снегами.
И всё же, всё же – я молюсь, чтобы болей
тебе не ведать.
И чтобы страх не одолел
тебя, и – беды.
Хоть непорочность и моей душе чужда:
в мучениях спасается всегда.
Но если мне подходят те упрёки,
что я жестока и слова мои жестоки,
поскольку мщу, как мстят сентиментальные
и чокнутые рифмоплёты, – и так далее…
На это нечем отвечать помимо
того, что, хоть и уязвима
душа моя, мой мозг не даст забыть:
поэзия – не средство быть
глупицей, бормоча слова сусальные.
А что касается догадки, что душа,
хоть уязвима, но непостоянна,
как кувыркающийся мозг внутри Ивана
тряпичного, – догадка эта и гроша
не стоит. Нет: она, моя душа,
давно отяжелела, словно шар
внутри того порожнего болвана.
Глаза мои налились пустотой
от созерцания сплошных дождей, мертвящих
любые краски кроме серой, – той,
что облекла меня тоскою полой, вящей,
непреходящей, не переходящей
ни в боль, ни в горе, ни в печаль.
Лишь – в разделение.
И мне – не жаль…
Итак, я оставляю эту кучу
подлейших слов тебе, – подлейшее письмо,
как доказательство того, что мир – дерьмо,
и мы с тобой его не лучше.
Пер. Нодар Джин
Скорей – прозрение несёт мне разделение.
А время… Люди лгут, что время лечит.
Скорей – калечит:
вышибает глаз копытом, –
нехваткой лжи, которая забыта,
избытком истины, которая груба…
И – в ужасе скорёжена губа.
Когда о нас я вспомню, – "всё же"
куда-то сразу исчезает.
А в горле бес стучит – похоже,
наружу просится. И истязает.
Скорей – мы вместе на блядей
похожи были: наше рвение
пустое править и парить – презрения
достойно.
Я и рада разделению.
Ты – тот, чья суть заполнена тобой –
не мог смириться с сутью голубой
окраски. Той, что всюду стелется,
не собирается, не делится.
Не мог ты разглядеть и почвы мёртвой под ногами –
и грязью потекла она, покрытая снегами.
И всё же, всё же – я молюсь, чтобы болей
тебе не ведать.
И чтобы страх не одолел
тебя, и – беды.
Хоть непорочность и моей душе чужда:
в мучениях спасается всегда.
Но если мне подходят те упрёки,
что я жестока и слова мои жестоки,
поскольку мщу, как мстят сентиментальные
и чокнутые рифмоплёты, – и так далее…
На это нечем отвечать помимо
того, что, хоть и уязвима
душа моя, мой мозг не даст забыть:
поэзия – не средство быть
глупицей, бормоча слова сусальные.
А что касается догадки, что душа,
хоть уязвима, но непостоянна,
как кувыркающийся мозг внутри Ивана
тряпичного, – догадка эта и гроша
не стоит. Нет: она, моя душа,
давно отяжелела, словно шар
внутри того порожнего болвана.
Глаза мои налились пустотой
от созерцания сплошных дождей, мертвящих
любые краски кроме серой, – той,
что облекла меня тоскою полой, вящей,
непреходящей, не переходящей
ни в боль, ни в горе, ни в печаль.
Лишь – в разделение.
И мне – не жаль…
Итак, я оставляю эту кучу
подлейших слов тебе, – подлейшее письмо,
как доказательство того, что мир – дерьмо,
и мы с тобой его не лучше.
Пер. Нодар Джин
ПЕСНЯ О ВРЕМЕНАХ ГОДА
Какая же зима была!
Такая голая! Глухая.
И – ни единого намёка
на теплоту, неодинокость.
Опять была, –
не повториться, как бывало, не смогла.
И, как бывало, не нашла она у времени угла,
где б наконец спаслась от непреложной смены
времён. От непреложности измены.
Моим друзьям, не удалось и им
спастись – в отличие от предыдущих зим.
Один – в окно. Дерзнул упасть он
в небытие. (Индус из касты
так падает.) В паденьи веру
утратил, будто смерть – преддверье
в иную жизнь… Другой – аорту
себе рассёк. Она аккорду
тому билась не в такт, что гордо
зовут порядком в наши дни,
забыв, что грязному эскорту
сие занятье, жизнь, сродни…
Вот и напомнили они.
Какое лето было! В это лето
забылось даже – что такое это.
Мыслишки, – приставучие, как кнопки,
кололись больно в черепной коробке.
Ночами листья изумрудной кроны
пытали зренье чернотой вороньей,
и горизонт размылся, как граница
меж пустотой и тем, что в ней хранится.
О, что была за осень!
В эту осень
меня сомнений искусали осы.
Я перестала верить слову,
стала – звукам.
Лесным, морским, несогласованным
друг с другом.
Я разучилась разговаривать, –
шептала
одну молитву:
чтоб святого больше стало.
О, что за год случился, что за год!
Не удивительный, – наоборот.
Ни радости особой и ни краха:
привычный корм из мелких страхов.
Весна, – и та пришла в обычной маске:
пошлейшие, шумливейшие краски.
Как в уличной толпе, сплошной и длинной.
Как в оперении павлина.
И, как положено, осталось сделать так:
сказаться трупом, неспособным сжать кулак,
которому положено крушить витрину,
за коей – ложь одна… Ей жить, не сгинуть.
Пер. Нодар Джин
Такая голая! Глухая.
И – ни единого намёка
на теплоту, неодинокость.
Опять была, –
не повториться, как бывало, не смогла.
И, как бывало, не нашла она у времени угла,
где б наконец спаслась от непреложной смены
времён. От непреложности измены.
Моим друзьям, не удалось и им
спастись – в отличие от предыдущих зим.
Один – в окно. Дерзнул упасть он
в небытие. (Индус из касты
так падает.) В паденьи веру
утратил, будто смерть – преддверье
в иную жизнь… Другой – аорту
себе рассёк. Она аккорду
тому билась не в такт, что гордо
зовут порядком в наши дни,
забыв, что грязному эскорту
сие занятье, жизнь, сродни…
Вот и напомнили они.
Какое лето было! В это лето
забылось даже – что такое это.
Мыслишки, – приставучие, как кнопки,
кололись больно в черепной коробке.
Ночами листья изумрудной кроны
пытали зренье чернотой вороньей,
и горизонт размылся, как граница
меж пустотой и тем, что в ней хранится.
О, что была за осень!
В эту осень
меня сомнений искусали осы.
Я перестала верить слову,
стала – звукам.
Лесным, морским, несогласованным
друг с другом.
Я разучилась разговаривать, –
шептала
одну молитву:
чтоб святого больше стало.
О, что за год случился, что за год!
Не удивительный, – наоборот.
Ни радости особой и ни краха:
привычный корм из мелких страхов.
Весна, – и та пришла в обычной маске:
пошлейшие, шумливейшие краски.
Как в уличной толпе, сплошной и длинной.
Как в оперении павлина.
И, как положено, осталось сделать так:
сказаться трупом, неспособным сжать кулак,
которому положено крушить витрину,
за коей – ложь одна… Ей жить, не сгинуть.
Пер. Нодар Джин
ПЕСНЯ О БЕЗРАЗЛИЧИИ
Пифагорейцы, право слово, были правы:
всё, повторяясь, возвращается на круги.
Во всей истории земной – ни капли правды.
Ни капли правды. Лишь одни пустые звуки.
И темнота. И боль потерь. И только снится
вам искра света вдалеке, в конце туннеля.
Мне свет не нужен. Я люблю свою темницу
во глубине своей разобранной постели.
А я не чувствую уже, как говорится,
ни блеска боли, ни её пустого глянца.
Наверно, я могла бы просто притвориться.
Но мне наскучило бы просто притворяться.
Достать бутылку из буфета, жахнуть водки,
да сжечь нутро своё. Да так ему и надо,
покуда в цирке бытия гуляют волки,
изображая на арене клоунаду.
На самом деле – только шок, и только драмы.
И тридцать сребрянников – стоимость билета.
На самом деле не дала бы я ни драхмы
за эти ужасы, за представленье это,
за этот быт, давно оглохший, словно вата,
и разукрашенный , как ряженый на святки.
И мы валяемся в сверкающих кроватях,
как псы бездомные – на загородной свалке.
И жизнь болтается, как бабье коромысло
с пустыми вёдрами. И на своей постели
я раньше плакала – теперь не вижу смысла,
теперь глаза мои, как вёдра, опустели.
А что мне плакать? Что не так ложится карта?
Хотели пику, а в итоге вышла трефа?
Дорога – блеф. И наша жизнь уже – поката.
Но мы на многое готовы ради блефа.
Найти жилище посоветовали люди,
но на дальнейшее не выдали мне чека.
Я буду жить в канализационном люке.
Но независимо. Но абсолютно честно
глядеть в пустые и бессмысленные зенки
разящей правде, под ножом её не охнув.
Лишь опущусь на обездоленную землю
и, в худшем случае, как нищенка, подохну,
чуть преждевременно, немного раньше срока,
открыв грядущему пустеющие вены.
И – без истерики. И не судите строго.
Мой слог – безжалостный, зато предельно верный.
К тому же ночь бежит, как вспугнутые мыши.
К тому же я могу, поддавшись вою ветра,
приговорить к расстрелу собственные мысли,
размазав душу по полотнищу рассвета.
Пер. Ефим Бершин
всё, повторяясь, возвращается на круги.
Во всей истории земной – ни капли правды.
Ни капли правды. Лишь одни пустые звуки.
И темнота. И боль потерь. И только снится
вам искра света вдалеке, в конце туннеля.
Мне свет не нужен. Я люблю свою темницу
во глубине своей разобранной постели.
А я не чувствую уже, как говорится,
ни блеска боли, ни её пустого глянца.
Наверно, я могла бы просто притвориться.
Но мне наскучило бы просто притворяться.
Достать бутылку из буфета, жахнуть водки,
да сжечь нутро своё. Да так ему и надо,
покуда в цирке бытия гуляют волки,
изображая на арене клоунаду.
На самом деле – только шок, и только драмы.
И тридцать сребрянников – стоимость билета.
На самом деле не дала бы я ни драхмы
за эти ужасы, за представленье это,
за этот быт, давно оглохший, словно вата,
и разукрашенный , как ряженый на святки.
И мы валяемся в сверкающих кроватях,
как псы бездомные – на загородной свалке.
И жизнь болтается, как бабье коромысло
с пустыми вёдрами. И на своей постели
я раньше плакала – теперь не вижу смысла,
теперь глаза мои, как вёдра, опустели.
А что мне плакать? Что не так ложится карта?
Хотели пику, а в итоге вышла трефа?
Дорога – блеф. И наша жизнь уже – поката.
Но мы на многое готовы ради блефа.
Найти жилище посоветовали люди,
но на дальнейшее не выдали мне чека.
Я буду жить в канализационном люке.
Но независимо. Но абсолютно честно
глядеть в пустые и бессмысленные зенки
разящей правде, под ножом её не охнув.
Лишь опущусь на обездоленную землю
и, в худшем случае, как нищенка, подохну,
чуть преждевременно, немного раньше срока,
открыв грядущему пустеющие вены.
И – без истерики. И не судите строго.
Мой слог – безжалостный, зато предельно верный.
К тому же ночь бежит, как вспугнутые мыши.
К тому же я могу, поддавшись вою ветра,
приговорить к расстрелу собственные мысли,
размазав душу по полотнищу рассвета.
Пер. Ефим Бершин
ПЕСНЯ ДЛЯ ПАСХАЛЬНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ
В Америке скупленной,
в России ли сгубленной
что всё ещё дышит,
то душит – и ближе,
короче, как выдох
прощальный калеки,
ложится твой взгляд,
пробившись сквозь веки.
Так легче тащить ему
близкие сцены
в тебя и сжигать их
в тебе, как в геенне –
язычника. Жги их
сама без следа:
бесцветная краска
зальёт, как всегда,
лицо твоё. Выдай
её, как Его
выдали. Скажут:
Страдала, но вот
спаслась бы, когда бы молилась… Опять!
Вы, раболепных паломников рать,
попробуйте лучше сомненья изъять,
свежесть зелёную аду придать!
Вы, перенявшие нетерпимость
у Верховного Пилигрима,
который, рифмуясь со словом "рок",
лишил меня всего, что смог!
И ты, их Бог, ничего кроме ада
не сотворивший поныне! Мне
всё, что осталось, –
к железной стене
его прирасти. И ежели Ты
пошлёшь ко мне в приступе доброты
любимого Сына: все, мол, грешны,
прости же Отца… Я от этой стены –
ни шагу теперь! …Пусть Он воскрес
в день воскресенья пасхального, бес-
светный и серый, – послушай: днесь
нечего мне молить у небес.
Пер. Нодар Джин
в России ли сгубленной
что всё ещё дышит,
то душит – и ближе,
короче, как выдох
прощальный калеки,
ложится твой взгляд,
пробившись сквозь веки.
Так легче тащить ему
близкие сцены
в тебя и сжигать их
в тебе, как в геенне –
язычника. Жги их
сама без следа:
бесцветная краска
зальёт, как всегда,
лицо твоё. Выдай
её, как Его
выдали. Скажут:
Страдала, но вот
спаслась бы, когда бы молилась… Опять!
Вы, раболепных паломников рать,
попробуйте лучше сомненья изъять,
свежесть зелёную аду придать!
Вы, перенявшие нетерпимость
у Верховного Пилигрима,
который, рифмуясь со словом "рок",
лишил меня всего, что смог!
И ты, их Бог, ничего кроме ада
не сотворивший поныне! Мне
всё, что осталось, –
к железной стене
его прирасти. И ежели Ты
пошлёшь ко мне в приступе доброты
любимого Сына: все, мол, грешны,
прости же Отца… Я от этой стены –
ни шагу теперь! …Пусть Он воскрес
в день воскресенья пасхального, бес-
светный и серый, – послушай: днесь
нечего мне молить у небес.
Пер. Нодар Джин
КАФКА
Обращусь к тебе шёпотом,
ибо не слышишь –
прерогатива мертвеца.
Обращусь из долга, который выше
молчания, тяжелей свинца.
Долг мой – любовь и жалость. Тише
обращаются лишь к отцам.
Скажи, нелегко, наверно, свернуться
в себе, как в тесном орехе – ядро?
Тем паче тебе, кому согнуться
не дали б честь и больное нутро.
Среди крикливых пернатых галкой
жалкой сказался ты, слился с галькой
серой, верой в силу смирения
скверну раскрашенных оперений
скрасить стараясь. Отары, отары.
Блеянье агнцев. На белый алтарь
молча плетётся один. Избранник.
Звуки истрачены. Дух убыванья.
Галька сошла в песчаник. В прах.
Неспешным, возвышенным был твой крах.
Главу твою на плаху деталей
ты нёс покорно.
Словом твоё, как крючком из стали,
дырявил горло.
Повиснув на нём, не стонал, молчал,
чтоб перестало
слово быть, как в начале начал, –
только началом.
Чтобы чем больше молчанья внутри, –
действенней слово,
а вещь, поправ условья игры,
назвалась снова.
Походка твоя была неспешной,
твоё дыхание
было, наверное, безмятежным,
с замиранием
частым. Чистым мелодиям
повторение
паузы мерной верное вроде бы
измерение
может придать, создавая иное
творение:
произведение звуков молчания.
Мера отчаянья мерина – всепонимание,
невыносимость частностей пребывания.
Вот и бредёшь ты, будто набрался браги,
мерин уставший, по переулкам Праги.
Ночь. Пробуждаюсь.
Сжатый кулак.
Ногти колят ладонь.
Но внутри, на душе у меня никак, –
как глубоко под водой.
Разве что вина теребит
за то, что сон и твой перебит
спряжением слов, рождённых в муках
и лишённых лёгкости звуков.
За то, что разводишь их молоком
тёплым, чтоб в частностях и целиком
жизнь показалась удобоваримей,
а сомнения – переборимей.
Чтобы, изъяв из жизни иголки,
сподобить её китайскому шёлку.
Но суета ведь, Кафка, разборчива тоже.
Чистая правда часто утешить не может.
Жизнь, как заноза, торчит из младенческой кожи.
Слова твои боли не унимают.
Словам дела нет до нас.
Да, из грязной почвы вздымают
длани. Нет, не за помощью, – раз.
Два, – не с тем, чтобы, наоборот,
её предложить. Им плевать на народ.
Если и мыслят, бывает, о людях, –
только чтоб не коснуться их.
Касаются – рукою ли, грудью –
только друг друга, только своих.
Нам такой любви не понять.
Тем не понять, кому – умирать.
Вот почему ты и жил безмолвно.
Дыша размеренно, неспеша.
Существуя предельно ровно.
Экономя действие, шаг.
Пытаясь целиком уместиться
в собственный мозг.
С остальным – проститься.
Безмолвие, Кафка, – твоё горючее.
Твой мир скорей абсурден, чем жесток.
Молчанье в спирте разведи покруче,
ступай туда, где врозь, попарно, в куче
дибуки, дьяволы галдят, канючат,
визжат и кувыркаются в падучей,
то прячутся, то сыпят на порог, –
ступай туда. Обитель эта –
твоя душа, жидовье гетто,
накладывающее вето
на всё, что тщится отдалиться.
И отделиться.
Двинуть.
Сгинуть.
Кружит, снижается зуёк,
сужается его орбита.
У точности один итог:
печаль убита и забыта.
А с нею – всё, что было важно.
Вот оттого тебе и страшно.
И оттого твои сомненья
касательно любой мишени,
которая – чем ближе к ней,
тем отдалённее она. Смешней.
Твоя душа была чиста, о, Кафка!
О, Вечный Жид! И та же ставка!
Не спится мне. Сон. По улицам Праги
плетёшься. Вслед (как в чуму вурдалаки) –
немощность твоего совершенства,
вечное, неизлечимое шествие.
Следом за ней – голубица. Ищет
пищу. Нет её. Невезенье.
Птица – как монашка, что рыщет
в поиске своего спасенья.
Нет его. Вместо – печёт ей спину
солнце, язычник неумолимый.
Кафка, всё, что вокруг и рядом,
послушай, не стоит пытливых взглядов
такого, как ты. Не стоит зрения
такого сквозного, что воображение
мешает, как крепким ногам – костыль.
Вместо – попробуем вместе – остынь
и рассмейся! Рассмейся горько,
как горек удел беременной тёлки.
Тебя не унять. Ты плетёшься дальше
мимо кофеен, – тусклой фальши
освещения в них, бесед
кратких ли, длящихся много лет,
утончённых ли, чаще нет,
без исключенья, однако, лишённых
состраданья, любви примет…
Слушаешь. Смотришь. Видишь на коже
даже царапинки у многоножек.
Всякую боль в нетвоей душе –
случилась она или нет уже –
кладёшь в твою. Кладёшь – тяжелеешь.
Всякую тварь, как себя, жалеешь:
в эту обращаешься, в ту.
Тошно в любой. Невмоготу
стало бродить. В неисходной муке
встал наконец и раскинул руки,
чтобы они, как бывает в сказке,
крыльями стали яркой окраски
и унесли далеко-далёко, –
где превратился бы клерк в пророка,
который не шепчет больше, не ропщет,
который всё громче стенает и громче
о порче вселенской
и прочей беде –
что алчность да кривда теперь везде;
стенает пророк, пока ему мочи
хватает, пока его дни и ночи
превращаются в очень синюю,
очень горизонтальную линию,
которая обретает цвет,
которого нет,
превращаясь в то,
что есть Одно Сплошное Ничто.
Пер. Нодар Джин
ибо не слышишь –
прерогатива мертвеца.
Обращусь из долга, который выше
молчания, тяжелей свинца.
Долг мой – любовь и жалость. Тише
обращаются лишь к отцам.
Скажи, нелегко, наверно, свернуться
в себе, как в тесном орехе – ядро?
Тем паче тебе, кому согнуться
не дали б честь и больное нутро.
Среди крикливых пернатых галкой
жалкой сказался ты, слился с галькой
серой, верой в силу смирения
скверну раскрашенных оперений
скрасить стараясь. Отары, отары.
Блеянье агнцев. На белый алтарь
молча плетётся один. Избранник.
Звуки истрачены. Дух убыванья.
Галька сошла в песчаник. В прах.
Неспешным, возвышенным был твой крах.
Главу твою на плаху деталей
ты нёс покорно.
Словом твоё, как крючком из стали,
дырявил горло.
Повиснув на нём, не стонал, молчал,
чтоб перестало
слово быть, как в начале начал, –
только началом.
Чтобы чем больше молчанья внутри, –
действенней слово,
а вещь, поправ условья игры,
назвалась снова.
Походка твоя была неспешной,
твоё дыхание
было, наверное, безмятежным,
с замиранием
частым. Чистым мелодиям
повторение
паузы мерной верное вроде бы
измерение
может придать, создавая иное
творение:
произведение звуков молчания.
Мера отчаянья мерина – всепонимание,
невыносимость частностей пребывания.
Вот и бредёшь ты, будто набрался браги,
мерин уставший, по переулкам Праги.
Ночь. Пробуждаюсь.
Сжатый кулак.
Ногти колят ладонь.
Но внутри, на душе у меня никак, –
как глубоко под водой.
Разве что вина теребит
за то, что сон и твой перебит
спряжением слов, рождённых в муках
и лишённых лёгкости звуков.
За то, что разводишь их молоком
тёплым, чтоб в частностях и целиком
жизнь показалась удобоваримей,
а сомнения – переборимей.
Чтобы, изъяв из жизни иголки,
сподобить её китайскому шёлку.
Но суета ведь, Кафка, разборчива тоже.
Чистая правда часто утешить не может.
Жизнь, как заноза, торчит из младенческой кожи.
Слова твои боли не унимают.
Словам дела нет до нас.
Да, из грязной почвы вздымают
длани. Нет, не за помощью, – раз.
Два, – не с тем, чтобы, наоборот,
её предложить. Им плевать на народ.
Если и мыслят, бывает, о людях, –
только чтоб не коснуться их.
Касаются – рукою ли, грудью –
только друг друга, только своих.
Нам такой любви не понять.
Тем не понять, кому – умирать.
Вот почему ты и жил безмолвно.
Дыша размеренно, неспеша.
Существуя предельно ровно.
Экономя действие, шаг.
Пытаясь целиком уместиться
в собственный мозг.
С остальным – проститься.
Безмолвие, Кафка, – твоё горючее.
Твой мир скорей абсурден, чем жесток.
Молчанье в спирте разведи покруче,
ступай туда, где врозь, попарно, в куче
дибуки, дьяволы галдят, канючат,
визжат и кувыркаются в падучей,
то прячутся, то сыпят на порог, –
ступай туда. Обитель эта –
твоя душа, жидовье гетто,
накладывающее вето
на всё, что тщится отдалиться.
И отделиться.
Двинуть.
Сгинуть.
Кружит, снижается зуёк,
сужается его орбита.
У точности один итог:
печаль убита и забыта.
А с нею – всё, что было важно.
Вот оттого тебе и страшно.
И оттого твои сомненья
касательно любой мишени,
которая – чем ближе к ней,
тем отдалённее она. Смешней.
Твоя душа была чиста, о, Кафка!
О, Вечный Жид! И та же ставка!
Не спится мне. Сон. По улицам Праги
плетёшься. Вслед (как в чуму вурдалаки) –
немощность твоего совершенства,
вечное, неизлечимое шествие.
Следом за ней – голубица. Ищет
пищу. Нет её. Невезенье.
Птица – как монашка, что рыщет
в поиске своего спасенья.
Нет его. Вместо – печёт ей спину
солнце, язычник неумолимый.
Кафка, всё, что вокруг и рядом,
послушай, не стоит пытливых взглядов
такого, как ты. Не стоит зрения
такого сквозного, что воображение
мешает, как крепким ногам – костыль.
Вместо – попробуем вместе – остынь
и рассмейся! Рассмейся горько,
как горек удел беременной тёлки.
Тебя не унять. Ты плетёшься дальше
мимо кофеен, – тусклой фальши
освещения в них, бесед
кратких ли, длящихся много лет,
утончённых ли, чаще нет,
без исключенья, однако, лишённых
состраданья, любви примет…
Слушаешь. Смотришь. Видишь на коже
даже царапинки у многоножек.
Всякую боль в нетвоей душе –
случилась она или нет уже –
кладёшь в твою. Кладёшь – тяжелеешь.
Всякую тварь, как себя, жалеешь:
в эту обращаешься, в ту.
Тошно в любой. Невмоготу
стало бродить. В неисходной муке
встал наконец и раскинул руки,
чтобы они, как бывает в сказке,
крыльями стали яркой окраски
и унесли далеко-далёко, –
где превратился бы клерк в пророка,
который не шепчет больше, не ропщет,
который всё громче стенает и громче
о порче вселенской
и прочей беде –
что алчность да кривда теперь везде;
стенает пророк, пока ему мочи
хватает, пока его дни и ночи
превращаются в очень синюю,
очень горизонтальную линию,
которая обретает цвет,
которого нет,
превращаясь в то,
что есть Одно Сплошное Ничто.
Пер. Нодар Джин
РЕКВИЕМ ПО НЕСБЫВШЕЙСЯ ЖИЗНИ
Вот ведьма, –
но в её плоти душа
красавицы теплилась Абишаг…
(Роберт Фрост)
Когда твой лоб, как шляпа фетровая,
готов сорваться и лететь по ветру,
утаивать устав твои запретные
мыслишки, – то забудь помимо прочего
того, кто виноват, что не помочь тебе.
И не горюй: печаль – из самых вещих,
не подлежащих увещанию вещей,
лежащих за чертой, в земле ничьей.
Когда знакомая земля среди ночей
и дней твоих мерилом постоянства
перестаёт служить тебе, пространством
становится пустым, в пределах коего
твоя судьба блуждает и не скована
твоей же волей,
и когда приходит ночь,
которая не в силах превозмочь
себя, – и в собственной же темени
ей не распутать мысли в темени
твоём, тебе осталось – вон и прочь!
Но прежде, чем бежать, окинь
себя прощальным взглядом. Сгинь
под ледяным – твоим же – взором.
Ты – туша тучная.
Некаркающий ворон,
что разленился и кричать, – к чему?!
Вокруг – пустырь, и никому
не слышно крика. Никого
ему не удивить. Его
удел – средь пустыря
валяться мёртвым камнем. Зря.
Земля лишилась контуров.
Пустынна.
Ни рубежей, ни горизонта.
Длинно
влачится как-то. За самой собой.
А ведьма, ты, – за нею вслед
бредёшь по ней
в бредовом сне.
И словно боров,
ты плетёшься на убой.
Туман полночный пред тобой
распух, как веки, – вразнобой
теперь в мозгу твоём пульсируют картины:
Пространство. Ведьма в нём. Забой. Скотина.
Да, полночь.
Ты бредёшь одна.
Себе ты до смерти скучна!
А впереди – очередной налёт из мозга.
Предательством уже не боль,
а соглашательство с собой,
рассудком собственным, считаешь. Вот и возглас
его ещё один: Не пить!
Коровой жирною не слыть,
которую не скроет и туман!
Ну что ж, ведь так оно и есть,
но вот ещё правдивей весть:
непьющая – ты тот же истукан!
Стареющею ведьмой я
кружусь в пространстве. Жизнь моя
ему подобна. Пусто в ней и жутко.
Но я теперь её лечу
тем, что бежать куда хочу
учусь, не руководствуясь рассудком.
Смотрю на всё, что есть окрест,
не сквозь забот насущных крест,
а сквозь петлю моих воспоминаний.
Мне в горло все они впились,
как в риф полипы. "Торопись! –
шипят. – Беги отсюда без прощаний!
Беги!
Беги без обещаний,
колебаний и оглядки.
Беги из места,
где нехватке
всего и вся обязано
виденье,
в котором тесно связаны
впаденье
пчелы в гудящий транс
и ниспаденье
её в гуденьи общего презренья.
Беги во имя самого движенья,
пренебреженья к Азии,
к реченьям
её про истины лишенья и смиренья,
беги её: при первой же оказии
она в тебя вонзает нож, –
твоё существованье. Ложь.
Твою печаль.
Её тебе
никак не вытравить теперь.
Она, как жизнь,
покрыла сплошь
тебя. Забудь её.
Не трожь.
Не трожь и эту жизнь твою.
Беги скорей
её. Рывок – и вон из ней.
Смотри – тигрица агнца забивает.
Смотри – овцы кровицей запивает.
Вот и беги. Беги. И при
этом клеть свою запри,
чтоб не вернуться. Не молись, – не ври,
как врут и врали будды толстозадые,
что кармами закармливают, гады!
Не верь ты их слюнявым всхлипам
и сиплым увещаньям. Липа!
И обещаньям, будто в случае
таком-то ждёт нас что-то лучшее,
что скоро вечность сладкую разделим
с бездельниками в рае да в безделье…
Запомни же, что вечность ждать не следует.
(За ожиданьем продолжения не следует…)
Пер. Нодар Джин
но в её плоти душа
красавицы теплилась Абишаг…
(Роберт Фрост)
Когда твой лоб, как шляпа фетровая,
готов сорваться и лететь по ветру,
утаивать устав твои запретные
мыслишки, – то забудь помимо прочего
того, кто виноват, что не помочь тебе.
И не горюй: печаль – из самых вещих,
не подлежащих увещанию вещей,
лежащих за чертой, в земле ничьей.
Когда знакомая земля среди ночей
и дней твоих мерилом постоянства
перестаёт служить тебе, пространством
становится пустым, в пределах коего
твоя судьба блуждает и не скована
твоей же волей,
и когда приходит ночь,
которая не в силах превозмочь
себя, – и в собственной же темени
ей не распутать мысли в темени
твоём, тебе осталось – вон и прочь!
Но прежде, чем бежать, окинь
себя прощальным взглядом. Сгинь
под ледяным – твоим же – взором.
Ты – туша тучная.
Некаркающий ворон,
что разленился и кричать, – к чему?!
Вокруг – пустырь, и никому
не слышно крика. Никого
ему не удивить. Его
удел – средь пустыря
валяться мёртвым камнем. Зря.
Земля лишилась контуров.
Пустынна.
Ни рубежей, ни горизонта.
Длинно
влачится как-то. За самой собой.
А ведьма, ты, – за нею вслед
бредёшь по ней
в бредовом сне.
И словно боров,
ты плетёшься на убой.
Туман полночный пред тобой
распух, как веки, – вразнобой
теперь в мозгу твоём пульсируют картины:
Пространство. Ведьма в нём. Забой. Скотина.
Да, полночь.
Ты бредёшь одна.
Себе ты до смерти скучна!
А впереди – очередной налёт из мозга.
Предательством уже не боль,
а соглашательство с собой,
рассудком собственным, считаешь. Вот и возглас
его ещё один: Не пить!
Коровой жирною не слыть,
которую не скроет и туман!
Ну что ж, ведь так оно и есть,
но вот ещё правдивей весть:
непьющая – ты тот же истукан!
Стареющею ведьмой я
кружусь в пространстве. Жизнь моя
ему подобна. Пусто в ней и жутко.
Но я теперь её лечу
тем, что бежать куда хочу
учусь, не руководствуясь рассудком.
Смотрю на всё, что есть окрест,
не сквозь забот насущных крест,
а сквозь петлю моих воспоминаний.
Мне в горло все они впились,
как в риф полипы. "Торопись! –
шипят. – Беги отсюда без прощаний!
Беги!
Беги без обещаний,
колебаний и оглядки.
Беги из места,
где нехватке
всего и вся обязано
виденье,
в котором тесно связаны
впаденье
пчелы в гудящий транс
и ниспаденье
её в гуденьи общего презренья.
Беги во имя самого движенья,
пренебреженья к Азии,
к реченьям
её про истины лишенья и смиренья,
беги её: при первой же оказии
она в тебя вонзает нож, –
твоё существованье. Ложь.
Твою печаль.
Её тебе
никак не вытравить теперь.
Она, как жизнь,
покрыла сплошь
тебя. Забудь её.
Не трожь.
Не трожь и эту жизнь твою.
Беги скорей
её. Рывок – и вон из ней.
Смотри – тигрица агнца забивает.
Смотри – овцы кровицей запивает.
Вот и беги. Беги. И при
этом клеть свою запри,
чтоб не вернуться. Не молись, – не ври,
как врут и врали будды толстозадые,
что кармами закармливают, гады!
Не верь ты их слюнявым всхлипам
и сиплым увещаньям. Липа!
И обещаньям, будто в случае
таком-то ждёт нас что-то лучшее,
что скоро вечность сладкую разделим
с бездельниками в рае да в безделье…
Запомни же, что вечность ждать не следует.
(За ожиданьем продолжения не следует…)
Пер. Нодар Джин
ПЕСНЯ ОБ АНОНИМНОСТИ
Из розовой краски, я видела, птицы фламинго
взрывались и рвались на волю, стараясь картинку,
испортить, привлёкшую к клетке толпу из зевак.
И голосили вовсю, чтобы голос иссяк.
Они изводили себя, – пусть и белую зависть
серостью серые в них пробуждали раззявы…
И – отшумели. Теперь уж блуждают, как в Праге –
Кафка когда-то: отсутствуя, в трансе и мраке.
Но в забытьи своём розовом птицы, как Иов,
робко теперь уже просят у Бога лишить их оков –
неанонимности, красок, узоров, надежд,
и в голубей обратить, в безобразных невежд.
"Нам бы и голос такой обрести, как у них,
ибо ушей мы не знаем помимо глухих
к чистому голосу боли, к стенанью бродяг.
Нам – воробьями бы, Господи, цвета дождя.
Или булыжником нам непотребным бы стать –
слишком тяжёлым, чтоб кто-то нас стал поднимать.
Доля шутов городских нам давно надоела:
красочность наша и искренность – гиблое дело".
Но будет – как было всегда и как есть: голубей
к мусору тянет потребному, а воробей
славит простое и серое… Серому люду,
птица фламинго нам люба, прекрасный ублюдок.
Пер. Нодар Джин
взрывались и рвались на волю, стараясь картинку,
испортить, привлёкшую к клетке толпу из зевак.
И голосили вовсю, чтобы голос иссяк.
Они изводили себя, – пусть и белую зависть
серостью серые в них пробуждали раззявы…
И – отшумели. Теперь уж блуждают, как в Праге –
Кафка когда-то: отсутствуя, в трансе и мраке.
Но в забытьи своём розовом птицы, как Иов,
робко теперь уже просят у Бога лишить их оков –
неанонимности, красок, узоров, надежд,
и в голубей обратить, в безобразных невежд.
"Нам бы и голос такой обрести, как у них,
ибо ушей мы не знаем помимо глухих
к чистому голосу боли, к стенанью бродяг.
Нам – воробьями бы, Господи, цвета дождя.
Или булыжником нам непотребным бы стать –
слишком тяжёлым, чтоб кто-то нас стал поднимать.
Доля шутов городских нам давно надоела:
красочность наша и искренность – гиблое дело".
Но будет – как было всегда и как есть: голубей
к мусору тянет потребному, а воробей
славит простое и серое… Серому люду,
птица фламинго нам люба, прекрасный ублюдок.
Пер. Нодар Джин
МОЛИТВА
Ал-ла-а-ах! – и с воплем
на волю тщится
пробиться боль из груди, куда
она проросла из хаоса раньше,
чем из него пробился мир.
Вместо неба это пространство
проклятием пребывания крыто.
Вместо птиц солдаты с железными
крыльями реют, – сеют смерть.
Входит в скалистую землю неистовство,
как и влага, однако, – зря.
Ничто ни к чему в ней пристать не может.
Не может она ни родить, ни радеть.
Может крошиться,
но что ни крупица, –
страдает отдельно от всех, в себе.
Снуют на ней ослы привиденьями.
Люди мелькают зыбкими тенями.
Сердца у них забыли сердцами
быть, обернулись сухими мехами
желудков пустых, как полы и голы
гор кандахарских пещеры и норы.
К глазам, от лишений лишившимся мысли,
тяжёлым, как доля пса при слепце,
не пристанет и жалость отныне,
стынет в них вместо – мести свет.
Спасенью умение забыванья
да ломоть хлеба да горсть любви
хватили вполне бы… Теперь уж неба
остатки осталось молить о том,
чтоб земля покрылась густым туманом,
чтоб детей ослы унесли бы в ночь
прочь от родителя, злого дурмана,
чтоб исход по горной кружной тропе
вывел их к обетованному полю,
где красным только маки мерцают,
чтоб в красном этом они завалились
и задышали забвением вволю.
Пер. Нодар Джин
на волю тщится
пробиться боль из груди, куда
она проросла из хаоса раньше,
чем из него пробился мир.
Вместо неба это пространство
проклятием пребывания крыто.
Вместо птиц солдаты с железными
крыльями реют, – сеют смерть.
Входит в скалистую землю неистовство,
как и влага, однако, – зря.
Ничто ни к чему в ней пристать не может.
Не может она ни родить, ни радеть.
Может крошиться,
но что ни крупица, –
страдает отдельно от всех, в себе.
Снуют на ней ослы привиденьями.
Люди мелькают зыбкими тенями.
Сердца у них забыли сердцами
быть, обернулись сухими мехами
желудков пустых, как полы и голы
гор кандахарских пещеры и норы.
К глазам, от лишений лишившимся мысли,
тяжёлым, как доля пса при слепце,
не пристанет и жалость отныне,
стынет в них вместо – мести свет.
Спасенью умение забыванья
да ломоть хлеба да горсть любви
хватили вполне бы… Теперь уж неба
остатки осталось молить о том,
чтоб земля покрылась густым туманом,
чтоб детей ослы унесли бы в ночь
прочь от родителя, злого дурмана,
чтоб исход по горной кружной тропе
вывел их к обетованному полю,
где красным только маки мерцают,
чтоб в красном этом они завалились
и задышали забвением вволю.
Пер. Нодар Джин
ПЕСНЯ О ПРЕВРАЩЕНИИ
Жизнь моя
здравым смыслом замучена.
Сижу, наблюдаю за ней неотлучно
в кривую лупу:
она ядозубой
въелась пиявкой
и в плоть, и в душу…
Но я, как из лавки червивую грушу,
выброшу вместе с душой и тушу.
Сижу, наблюдаю –
воспоминания
в зловещий разрастаются гриб.
Потом –
пустота внутри и молчание,
как у выпотрошенных рыб.
Все, как они, –
на одно лицо.
Остаётся, сыграв в орлянку,
выбрать одно – и в конце концов
к нему спуститься.
А эту стремянку –
вон,
чтоб ни памяти, ни надежд,
ни нужды под людей рядиться,
ни украшений их и одежд,
в жабу канавную бы превратиться
и перекрыть канаву щитом:
в зелёной слизи
зелёной уродине,
незачем мне в состоянии том
будет и небо –
бездомная родина
звёзд, освещающих только себя
и предвещающих новую боль
тем, что старую теребят.
Звёзды изъели меня, как моль, –
преображённая в кожу да кости
жабьи,
я отрекусь от небес,
пусть они и шипят мне в злости:
Жаба же ты канавная! Бес!
…Но превращенье моё оставит
на всём несмываемую печать:
никто ничто
изменить не вправе,
всем дано
лишь одно –
роптать.
Пер. Нодар Джин
здравым смыслом замучена.
Сижу, наблюдаю за ней неотлучно
в кривую лупу:
она ядозубой
въелась пиявкой
и в плоть, и в душу…
Но я, как из лавки червивую грушу,
выброшу вместе с душой и тушу.
Сижу, наблюдаю –
воспоминания
в зловещий разрастаются гриб.
Потом –
пустота внутри и молчание,
как у выпотрошенных рыб.
Все, как они, –
на одно лицо.
Остаётся, сыграв в орлянку,
выбрать одно – и в конце концов
к нему спуститься.
А эту стремянку –
вон,
чтоб ни памяти, ни надежд,
ни нужды под людей рядиться,
ни украшений их и одежд,
в жабу канавную бы превратиться
и перекрыть канаву щитом:
в зелёной слизи
зелёной уродине,
незачем мне в состоянии том
будет и небо –
бездомная родина
звёзд, освещающих только себя
и предвещающих новую боль
тем, что старую теребят.
Звёзды изъели меня, как моль, –
преображённая в кожу да кости
жабьи,
я отрекусь от небес,
пусть они и шипят мне в злости:
Жаба же ты канавная! Бес!
…Но превращенье моё оставит
на всём несмываемую печать:
никто ничто
изменить не вправе,
всем дано
лишь одно –
роптать.
Пер. Нодар Джин
ИСХОД
Вспоминаю тебя. По сути,
с прохождением дней,
с исходом истерии наших страстей,
вспоминаю лучше. По сути.
Я была неправа.
По вине не моей, не твоей. Не нашей.
Мы – частица толпы, существа
вихревого:
ни порядка в нём, ни согласия даже.
И суровей
нет проклятия, чем неизбывность сомнений.
Кучера мы
в катафалках, не к месту захоронений,
хуже, – к сраму
катящихся, сраму банальных свершений.
Без прищура на ярком свету нам жить мудрено.
И равно –
без простого того, от чего – только выть.
Наша нить, –
ей дано заманить нас в тоскливую клеть.
Но сидеть
мы хотим только в ней, и ключей не иметь.
А стареть – это громче осанну банальному петь.
И радеть о насущном мы вечно радеем, – оно
губит душу, но прочего нам не дано.
И давно катафалк по дороге скрипит, –
бытие наше нравится нам, как и быт.
Но порой наша жизнь предстаёт нам пошлятиной;
даже хуже – не нашею жизнью, а краденной, –
и приходится в эти мгновения вспомнить друг друга
и о том, что без нашей любви, этой формы недуга,
без ошибки, смотрящейся издали пугалом,
нашу жизнь уподобить осталось бы куполу,
ни одной не поддержанным в небе стеной.
Но иной над тобою и мной
образуется купол,
если новые нам суждено
ещё встретить года, –
не сплошною виною
малёванный грубо,
а неброской, сквозною
краской стыда.
И тогда, вот тогда по своей же воле мы
повернём на заезженную тропу,
не к друг к другу, нет, а к тому, что более
банально, – туда, где лежать в гробу.
Пер. Нодар Джин
с прохождением дней,
с исходом истерии наших страстей,
вспоминаю лучше. По сути.
Я была неправа.
По вине не моей, не твоей. Не нашей.
Мы – частица толпы, существа
вихревого:
ни порядка в нём, ни согласия даже.
И суровей
нет проклятия, чем неизбывность сомнений.
Кучера мы
в катафалках, не к месту захоронений,
хуже, – к сраму
катящихся, сраму банальных свершений.
Без прищура на ярком свету нам жить мудрено.
И равно –
без простого того, от чего – только выть.
Наша нить, –
ей дано заманить нас в тоскливую клеть.
Но сидеть
мы хотим только в ней, и ключей не иметь.
А стареть – это громче осанну банальному петь.
И радеть о насущном мы вечно радеем, – оно
губит душу, но прочего нам не дано.
И давно катафалк по дороге скрипит, –
бытие наше нравится нам, как и быт.
Но порой наша жизнь предстаёт нам пошлятиной;
даже хуже – не нашею жизнью, а краденной, –
и приходится в эти мгновения вспомнить друг друга
и о том, что без нашей любви, этой формы недуга,
без ошибки, смотрящейся издали пугалом,
нашу жизнь уподобить осталось бы куполу,
ни одной не поддержанным в небе стеной.
Но иной над тобою и мной
образуется купол,
если новые нам суждено
ещё встретить года, –
не сплошною виною
малёванный грубо,
а неброской, сквозною
краской стыда.
И тогда, вот тогда по своей же воле мы
повернём на заезженную тропу,
не к друг к другу, нет, а к тому, что более
банально, – туда, где лежать в гробу.
Пер. Нодар Джин
ПОВТОРЕНИЕ
Себя измотав
в пустом ожиданьи
чужого тепла,
я осталась пуста.
Пусто во мне,
как пусто в кармане
бродяги. Пуста я теперь и гола.
А жизнь над моим удивленьем смеётся
и тычет, тычет кукиш в глаза
по мере того, что, как с нею ведётся,
хочет подсунуть подделку за
подлинное. Но не новей
эти уловки, – они подлей.
Новое пробует пусть, некондовое,
чтобы и мне притвориться, что – новая
я, что радею и существую,
что надеюсь и жду не всуе.
А нет, – то в пустые мои глазницы
пусть она неотвязно глядится:
в них теперь ни одной слезы!
Одна тишина, никакой бузы,
разве что призрак боли былой,
забитой собственной силой злой
и превратившейся в старую цаплю,
которая без гнезда озябла,
не хочет ни видеть, ни видимой быть,
хочет лишь незаметно убыть
в то, что сдаётся, что остаётся
каменной крошкой, – меньшей и меньшей.
Что безразличием к жизни зовётся.
Одиночеством окаменевшим.
Что к звукам мира сего оглохло.
Что просто ждёт. Чтоб и кровь иссохла.
Пер. Нодар Джин
ОДЕРЖАНИЕ
О ВЕРЕ В СОМНЕНИЯ
(Вместо предисловия)
ПЕСНЯ О РАЗУМЕ
(Пер. Н.Джин)
БРЕД В БЕССОННИЦУ
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ ДЛЯ ЕВЫ
(Пер. Е.Бершин)
ПОВСЕДНЕВНОСТЬ
(Пер. Е.Бершин)
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ОТЦА
(Пер. Е. Бершин)
СЛАБОСТЬ
(Пер. Е.Бершин)
ПЕСНЯ О НЕПРИКАЯННОСТИ
(Пер. Н.Джин)
ОКНО
(Пер. Н.Джин)
ОБРАЩЕНИЕ НОМЕР ДВА
(Пер. Н.Джин)
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
(Пер. Н.Джин)
ЖЕСТОКОСТЬ
(Пер. Н.Джин)
ДЕТСТВО
(Пер. Н.Джин)
ВЕЧЕР
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ О ЖИЗНИ
(Пер. Н.Джин)
ОБРАЩЕНИЕ НОМЕР ТРИ
(Пер. Н.Джин)
ИСТЕРИЯ
(Пер. Е.Бершин)
РЕЗУЛЬТАТ
(Пер. Н.Джин)
ДЖАЗОВЫЕ ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ СЧАСТЬЯ
(Пер. Н.Джин)
ПОХОРОНЫ ПОЭТА
(Пер. Е.Бершин)
ЭКСПРОМТ
(Пер. Н.Джин)
ПИСЬМО ОТЦУ
(Пер. Н.Джин)
НЕСПЕШНАЯ ЗАПИСКА
(Пер. Н. Джин)
IN MEMORIAM
(Пер. Б.Кенжеев и А.Драгунов)
МНЕНИЕ ОДНОГО ПОЭТА
(Пер. Е.Бершин)
ПЕСНЯ ДЛЯ ПОТЕРЯННЫХ
(Пер. Н.Джин)
МЕЛКАЯ ИСПОВЕДЬ
(Пер. Н.Джин)
РЭП-ПЕСНЯ
(Пер. Н.Джин)
ЛАЗАРЬ
(Пер.Е.Бершин)
ПОЭТ
(Пер. Н.Джин)
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ САМОУБИЙ…
(Пер. Е.Бершин)
ПРОТИВ САМООБМАНА
(Пер. Н.Джин)
РАЗДЕЛЕНИЕ
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ О ВРЕМЕНАХ ГОДА
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ О БЕЗРАЗЛИЧИИ
(Пер. Е.Бершин)
ПЕСНЯ ДЛЯ ПАСХАЛЬНОГО ВОСК…
(Пер. Н.Джин)
КАФКА
(Пер.Н.Джин)
РЕКВИЕМ ПО НЕСБЫВШЕЙСЯ
ЖИЗНИ
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ ОБ АНОНИМНОСТИ
(Пер. Н.Джин)
МОЛИТВА
(Пер.Н.Джин)
ПЕСНЯ О ПРЕВРАЩЕНИИ
(Пер. Н.Джин)
ИСХОД
( Пер.Н.Джин)
ПОВТОРЕНИЕ
(Пер. Н.Джин)
в пустом ожиданьи
чужого тепла,
я осталась пуста.
Пусто во мне,
как пусто в кармане
бродяги. Пуста я теперь и гола.
А жизнь над моим удивленьем смеётся
и тычет, тычет кукиш в глаза
по мере того, что, как с нею ведётся,
хочет подсунуть подделку за
подлинное. Но не новей
эти уловки, – они подлей.
Новое пробует пусть, некондовое,
чтобы и мне притвориться, что – новая
я, что радею и существую,
что надеюсь и жду не всуе.
А нет, – то в пустые мои глазницы
пусть она неотвязно глядится:
в них теперь ни одной слезы!
Одна тишина, никакой бузы,
разве что призрак боли былой,
забитой собственной силой злой
и превратившейся в старую цаплю,
которая без гнезда озябла,
не хочет ни видеть, ни видимой быть,
хочет лишь незаметно убыть
в то, что сдаётся, что остаётся
каменной крошкой, – меньшей и меньшей.
Что безразличием к жизни зовётся.
Одиночеством окаменевшим.
Что к звукам мира сего оглохло.
Что просто ждёт. Чтоб и кровь иссохла.
Пер. Нодар Джин
ОДЕРЖАНИЕ
О ВЕРЕ В СОМНЕНИЯ
(Вместо предисловия)
ПЕСНЯ О РАЗУМЕ
(Пер. Н.Джин)
БРЕД В БЕССОННИЦУ
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ ДЛЯ ЕВЫ
(Пер. Е.Бершин)
ПОВСЕДНЕВНОСТЬ
(Пер. Е.Бершин)
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ОТЦА
(Пер. Е. Бершин)
СЛАБОСТЬ
(Пер. Е.Бершин)
ПЕСНЯ О НЕПРИКАЯННОСТИ
(Пер. Н.Джин)
ОКНО
(Пер. Н.Джин)
ОБРАЩЕНИЕ НОМЕР ДВА
(Пер. Н.Джин)
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
(Пер. Н.Джин)
ЖЕСТОКОСТЬ
(Пер. Н.Джин)
ДЕТСТВО
(Пер. Н.Джин)
ВЕЧЕР
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ О ЖИЗНИ
(Пер. Н.Джин)
ОБРАЩЕНИЕ НОМЕР ТРИ
(Пер. Н.Джин)
ИСТЕРИЯ
(Пер. Е.Бершин)
РЕЗУЛЬТАТ
(Пер. Н.Джин)
ДЖАЗОВЫЕ ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ СЧАСТЬЯ
(Пер. Н.Джин)
ПОХОРОНЫ ПОЭТА
(Пер. Е.Бершин)
ЭКСПРОМТ
(Пер. Н.Джин)
ПИСЬМО ОТЦУ
(Пер. Н.Джин)
НЕСПЕШНАЯ ЗАПИСКА
(Пер. Н. Джин)
IN MEMORIAM
(Пер. Б.Кенжеев и А.Драгунов)
МНЕНИЕ ОДНОГО ПОЭТА
(Пер. Е.Бершин)
ПЕСНЯ ДЛЯ ПОТЕРЯННЫХ
(Пер. Н.Джин)
МЕЛКАЯ ИСПОВЕДЬ
(Пер. Н.Джин)
РЭП-ПЕСНЯ
(Пер. Н.Джин)
ЛАЗАРЬ
(Пер.Е.Бершин)
ПОЭТ
(Пер. Н.Джин)
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ САМОУБИЙ…
(Пер. Е.Бершин)
ПРОТИВ САМООБМАНА
(Пер. Н.Джин)
РАЗДЕЛЕНИЕ
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ О ВРЕМЕНАХ ГОДА
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ О БЕЗРАЗЛИЧИИ
(Пер. Е.Бершин)
ПЕСНЯ ДЛЯ ПАСХАЛЬНОГО ВОСК…
(Пер. Н.Джин)
КАФКА
(Пер.Н.Джин)
РЕКВИЕМ ПО НЕСБЫВШЕЙСЯ
ЖИЗНИ
(Пер. Н.Джин)
ПЕСНЯ ОБ АНОНИМНОСТИ
(Пер. Н.Джин)
МОЛИТВА
(Пер.Н.Джин)
ПЕСНЯ О ПРЕВРАЩЕНИИ
(Пер. Н.Джин)
ИСХОД
( Пер.Н.Джин)
ПОВТОРЕНИЕ
(Пер. Н.Джин)