Страница:
Индейцы-воины не шевелились и бесстрастно молчали, только изредка переглядывались, а вот женщины — те восторженно повизгивали и с шипением втягивали в себя воздух. Через некоторое время старый вождь поднял руку в знак того, что хочет ответить, и Утта начала переводить.
Он не станет скрывать, сказал Оримха, что все это — очень богатые дары и сделаны эти вещи чрезвычайно искусно. Скуанто примут их как щедрый дар друзей, но не как плату за землю и воду: ведь смешно торговать тем, чем безвозмездно пользуются дикие звери. Однако пусть простят его, старого недалекого индейца, если он позволит себе не очень, быть может, вежливый вопрос. Каждому ясно, что белые люди — великие, необыкновенные мастера, они создают такие удивительные предметы, что отказываешься верить собственным глазам. Надо полагать, на своей родине они очень счастливы, владея такими волшебными богатствами. Так почему они все-таки едут и едут сюда?
На лице у Питера появилось странное выражение. Такое бывает у кота, когда его за шиворот оттянешь от сметаны и приподнимешь над полом, дабы он почувствовал всю ошибочность своего поведения. После мучительной заминки белый ответил краснокожему:
— Здесь очень хороший воздух…
Я думаю, только нечеловеческая выдержка помешала индейцам лопнуть со смеху. По их узким глазам проскакала дьявольская искорка, и побей меня бог, если это не равнялось тому, что европейцы называют «гомерическим хохотом». Темная кожа на лице старого вождя сначала растянулась, потом как бы раскололась на маленькие ромбики, и он деликатно опустил глаза, чтобы не видеть смущения Одинокой Сосны.
Вдруг со своего места поднялся весь утыканный перьями краснокожий страшного вида. Лицо его было располосовано черным и белым — знаками войны и смерти, на шее висело ожерелье из когтей пумы и гризли, а рукава и брюки были сплошь обшиты бахромой из человеческих волос. Голос его походил на клекот ворона — да его и звали Низко Летящим Вороном. Он был один из сахемов племени пекота. Утта не поспевала или не умела переводить его страстную быструю речь, поэтому Оримха его остановил; кроме того, я полагаю, он хотел несколько охладить его пыл. Ворон остановился, подумал — и продолжал уже на межплеменном наречии, но обращался теперь прямо к Питеру, а Утта поспешно переводила.
Это было прямым объявлением войны. Теперь все видят, сказал Ворон, как лживы, как трусливы слова высокого иенгиза. Разве это не насмешка над племенем скуанто — то, что он сказал, этот льстивый гость? Или он надеется, что сегодня скуанто утеряли разум в забавах и игрищах и не поймут его слов как надо? Да, иенгизам скоро понадобится и воздух этой страны! Если б могли, они бы и воздух от нас отняли, предложив за него пару старых одеял да детские погремушки. Как жаль, что правила гостеприимства не позволяют посмотреть, так ли красна кровь иноземных пришельцев, как кожа настоящих воинов, и так ли они сильны в бою, как умеют нанизывать слова одно на другое!
Слушая эту страстную гневную речь, мы все понимали, что стоим перед лицом смертельного врага. Руки наши невольно ощупывали ружейные замки, и одно мгновение казалось, что остается только разрядить ружья в толпу индейцев и умереть под их топорами. Лицо Тома Бланкета покрылось испариной, белые губы шептали молитву. Шоурби посерел, его трясло. Но что скажет Питер в ответ?
Вот где впервые все оценили Джойса, как он этого заслуживал!
Единственный из нас, он не дрогнул, не изменился в лице, и когда Низко Летящий Ворон сел, не спешил заговорить в ответ. После долгого напряженного молчания Питер улыбнулся Утта-Уне, приглашая ее переводить.
— Я понимаю почтенного Ворона, — сказал он слегка презрительным тоном. — Он с полей войны. Он только что сражался с белыми людьми, которых зовут иенгизы, и в его глазах все иенгизы — враги.
Правильно, все медведи называются медведями. Но разве они одинаковы? Нет. Гризли нападает на одинокого путника, барибал уступает ему дорогу. А индейцы — разве все они похожи друг на друга? И не случалось ли воинам Союза Пяти Костров 138 стоять плечом к плечу с их друзьями-иенгизами против собак-вайандотов? 139 Мы — мирные иенгизы, — сказал в заключение Питер. — Доказательство тому — наше присутствие здесь. За землю, занятую нами, мы сами предложили достойную плату… однако… — Джойс приостановился и прибавил грозным и мрачным голосом: — Ворон, летай где хочешь, но не кружись над фортом! Там есть большие медные трубки, которые могут опалить твои перья!
После этого никто не захотел говорить, и Ворон, демонстративно завернувшись в плащ, вышел из толпы гостей. Я проследил за тем, как он твердой поступью прошел к реке, сел вместе с ожидавшими его воинами в лодку и отплыл.
Старый Оримха сделал знак, и пиршество началось. И хоть мы порядком натерпелись страху, это ничуть не сокрушило наш аппетит. Да и кто после долгого поста в поселении откажется от горы дымящегося риса, политого кленовым сиропом, от батата — сладкого картофеля размером с ногу ребенка, — от осетрины, омаров, великолепных кусков мяса черного медведя… всего не перечислишь! Но был среди нас человек, который не ел и не пил. Рядом с ним сидела девушка, также не принимавшая участия в пиршестве. Оба были поглощены беседой. Мне, несмотря на крайнюю занятость едой, многое было слышно. Генри с жаром втолковывал Утта-Уне, что без нее, мол, весь мир пустыня, она, мол, дикий цветок, источающий что-то там такое… По-моему, он просто приналег на старика Вергилия и шпарил из него целыми кусками наизусть.
Когда он наконец умолк, я услышал тихий грустный шепот Утта-Уны. Да, говорила она, вид белого юноши прекрасен — им любуешься, как узором вампума. Голос его — это пение реполова весной на заре, и она, Утта, жаждет вечно слышать его дыхание у своего уха. Но что хорошо для глаз и слуха, то не всегда годится для жизни. Белокожий юноша не охотится, не рыбачит — он любит только рассматривать знаки на очень тонких кусках кожи, сшитых вместе. Дни и ночи проводит он в таком доме, куда совсем не проникает свежий воздух, и она, Утта, опасается за его здоровье. Вот почему Утта и сама больна внутри и не знает, как ей исцелиться.
Генри на это — новый заряд. Но тут мое внимание было отвлечено видом жареных угрей, поданных в достаточном количестве, чтобы позабыть о препирательствах.
Отплыли мы домой вполне благополучно — лучше не надо: скуанто отправили с нами еще три лодки, доверху нагруженные провизией, и обещали давать ее впредь. Казалось бы, чего еще можно желать, если притом и шкура осталась цела? Однако ж, едва очутившись в лодке, Питер и Том Бланкет крепко заспорили и проспорили полдороги. А так как на обратном пути я греб вместе с индейцами в их лодке, то существо спора мне было ясно. Дело в том, что Питер задумал дипломатически скрепить очень выгодный для нас союз со скуанто браком Генри и Утты: она приходилась какой-то племянницей старому Оримха, и поскольку у скуанто дети их братьев и сестер все равно что их родные дети, то, стало быть, мы попадаем в родичи к самому вождю! Это совсем недурно, особенно если принять во внимание угрозы Летящего Ворона, за которым стоит воинственное и непримиримое к белым племя пекота.
На это наш проповедник никак не соглашался. Он называл такой брак «противоестественным извращением всех божеских законов» и клялся, что бросить в объятия грязной язычницы представителя славного английского рода — преступление перед богом и людьми. Хорошо еще, что «представитель» ничего не слышал: Генри плыл на другой лодке.
Глава VIII
Он не станет скрывать, сказал Оримха, что все это — очень богатые дары и сделаны эти вещи чрезвычайно искусно. Скуанто примут их как щедрый дар друзей, но не как плату за землю и воду: ведь смешно торговать тем, чем безвозмездно пользуются дикие звери. Однако пусть простят его, старого недалекого индейца, если он позволит себе не очень, быть может, вежливый вопрос. Каждому ясно, что белые люди — великие, необыкновенные мастера, они создают такие удивительные предметы, что отказываешься верить собственным глазам. Надо полагать, на своей родине они очень счастливы, владея такими волшебными богатствами. Так почему они все-таки едут и едут сюда?
На лице у Питера появилось странное выражение. Такое бывает у кота, когда его за шиворот оттянешь от сметаны и приподнимешь над полом, дабы он почувствовал всю ошибочность своего поведения. После мучительной заминки белый ответил краснокожему:
— Здесь очень хороший воздух…
Я думаю, только нечеловеческая выдержка помешала индейцам лопнуть со смеху. По их узким глазам проскакала дьявольская искорка, и побей меня бог, если это не равнялось тому, что европейцы называют «гомерическим хохотом». Темная кожа на лице старого вождя сначала растянулась, потом как бы раскололась на маленькие ромбики, и он деликатно опустил глаза, чтобы не видеть смущения Одинокой Сосны.
Вдруг со своего места поднялся весь утыканный перьями краснокожий страшного вида. Лицо его было располосовано черным и белым — знаками войны и смерти, на шее висело ожерелье из когтей пумы и гризли, а рукава и брюки были сплошь обшиты бахромой из человеческих волос. Голос его походил на клекот ворона — да его и звали Низко Летящим Вороном. Он был один из сахемов племени пекота. Утта не поспевала или не умела переводить его страстную быструю речь, поэтому Оримха его остановил; кроме того, я полагаю, он хотел несколько охладить его пыл. Ворон остановился, подумал — и продолжал уже на межплеменном наречии, но обращался теперь прямо к Питеру, а Утта поспешно переводила.
Это было прямым объявлением войны. Теперь все видят, сказал Ворон, как лживы, как трусливы слова высокого иенгиза. Разве это не насмешка над племенем скуанто — то, что он сказал, этот льстивый гость? Или он надеется, что сегодня скуанто утеряли разум в забавах и игрищах и не поймут его слов как надо? Да, иенгизам скоро понадобится и воздух этой страны! Если б могли, они бы и воздух от нас отняли, предложив за него пару старых одеял да детские погремушки. Как жаль, что правила гостеприимства не позволяют посмотреть, так ли красна кровь иноземных пришельцев, как кожа настоящих воинов, и так ли они сильны в бою, как умеют нанизывать слова одно на другое!
Слушая эту страстную гневную речь, мы все понимали, что стоим перед лицом смертельного врага. Руки наши невольно ощупывали ружейные замки, и одно мгновение казалось, что остается только разрядить ружья в толпу индейцев и умереть под их топорами. Лицо Тома Бланкета покрылось испариной, белые губы шептали молитву. Шоурби посерел, его трясло. Но что скажет Питер в ответ?
Вот где впервые все оценили Джойса, как он этого заслуживал!
Единственный из нас, он не дрогнул, не изменился в лице, и когда Низко Летящий Ворон сел, не спешил заговорить в ответ. После долгого напряженного молчания Питер улыбнулся Утта-Уне, приглашая ее переводить.
— Я понимаю почтенного Ворона, — сказал он слегка презрительным тоном. — Он с полей войны. Он только что сражался с белыми людьми, которых зовут иенгизы, и в его глазах все иенгизы — враги.
Правильно, все медведи называются медведями. Но разве они одинаковы? Нет. Гризли нападает на одинокого путника, барибал уступает ему дорогу. А индейцы — разве все они похожи друг на друга? И не случалось ли воинам Союза Пяти Костров 138 стоять плечом к плечу с их друзьями-иенгизами против собак-вайандотов? 139 Мы — мирные иенгизы, — сказал в заключение Питер. — Доказательство тому — наше присутствие здесь. За землю, занятую нами, мы сами предложили достойную плату… однако… — Джойс приостановился и прибавил грозным и мрачным голосом: — Ворон, летай где хочешь, но не кружись над фортом! Там есть большие медные трубки, которые могут опалить твои перья!
После этого никто не захотел говорить, и Ворон, демонстративно завернувшись в плащ, вышел из толпы гостей. Я проследил за тем, как он твердой поступью прошел к реке, сел вместе с ожидавшими его воинами в лодку и отплыл.
Старый Оримха сделал знак, и пиршество началось. И хоть мы порядком натерпелись страху, это ничуть не сокрушило наш аппетит. Да и кто после долгого поста в поселении откажется от горы дымящегося риса, политого кленовым сиропом, от батата — сладкого картофеля размером с ногу ребенка, — от осетрины, омаров, великолепных кусков мяса черного медведя… всего не перечислишь! Но был среди нас человек, который не ел и не пил. Рядом с ним сидела девушка, также не принимавшая участия в пиршестве. Оба были поглощены беседой. Мне, несмотря на крайнюю занятость едой, многое было слышно. Генри с жаром втолковывал Утта-Уне, что без нее, мол, весь мир пустыня, она, мол, дикий цветок, источающий что-то там такое… По-моему, он просто приналег на старика Вергилия и шпарил из него целыми кусками наизусть.
Когда он наконец умолк, я услышал тихий грустный шепот Утта-Уны. Да, говорила она, вид белого юноши прекрасен — им любуешься, как узором вампума. Голос его — это пение реполова весной на заре, и она, Утта, жаждет вечно слышать его дыхание у своего уха. Но что хорошо для глаз и слуха, то не всегда годится для жизни. Белокожий юноша не охотится, не рыбачит — он любит только рассматривать знаки на очень тонких кусках кожи, сшитых вместе. Дни и ночи проводит он в таком доме, куда совсем не проникает свежий воздух, и она, Утта, опасается за его здоровье. Вот почему Утта и сама больна внутри и не знает, как ей исцелиться.
Генри на это — новый заряд. Но тут мое внимание было отвлечено видом жареных угрей, поданных в достаточном количестве, чтобы позабыть о препирательствах.
Отплыли мы домой вполне благополучно — лучше не надо: скуанто отправили с нами еще три лодки, доверху нагруженные провизией, и обещали давать ее впредь. Казалось бы, чего еще можно желать, если притом и шкура осталась цела? Однако ж, едва очутившись в лодке, Питер и Том Бланкет крепко заспорили и проспорили полдороги. А так как на обратном пути я греб вместе с индейцами в их лодке, то существо спора мне было ясно. Дело в том, что Питер задумал дипломатически скрепить очень выгодный для нас союз со скуанто браком Генри и Утты: она приходилась какой-то племянницей старому Оримха, и поскольку у скуанто дети их братьев и сестер все равно что их родные дети, то, стало быть, мы попадаем в родичи к самому вождю! Это совсем недурно, особенно если принять во внимание угрозы Летящего Ворона, за которым стоит воинственное и непримиримое к белым племя пекота.
На это наш проповедник никак не соглашался. Он называл такой брак «противоестественным извращением всех божеских законов» и клялся, что бросить в объятия грязной язычницы представителя славного английского рода — преступление перед богом и людьми. Хорошо еще, что «представитель» ничего не слышал: Генри плыл на другой лодке.
Глава VIII
— Свобода духа и слова! — ревели пуритане, размахивая ружьями. — Что может быть прекраснее свободы слова? Кто скажет против этого хоть слово, того надо засадить в тюрьму: пусть, скотина, любуется небом в крупную клетку!
Изречения Питера Джойса
Ну, скажу я вам, здесь и зима! О таких на побережье Ла-Манша и не слыхивали. Там туманы, бури, дожди, мокрые хлопья. Тут не так. Тут все иначе.
В конце ноября бушевали ураганы и ливни. А накануне фомина дня сразу стало спокойно, тихо и холодно, как в погребе. Всюду решительно вторгся новый цвет, все собой заполнил. По утрам он слепил колючей белизной, в полдень отливал голубым и розовым и растекался синими тенями вечером.
Снег говорил. Его поверхность стала летописью лесных происшествий: лиса, волк, скунс оставляли на нем свои осторожные знаки, белка и кролик вкрапливали точки и запятые, и вы с опаской могли прочитать на нем тяжелый росчерк барибала и летучие пометки рысьих лап.
Здешний снег таять не собирался. Каждая пляска ветра приносила его новыми охапками с неба, темного, как колодец, и на земле и на деревьях он рос да рос в толщину. Дома же, наоборот, уменьшались и уходили вниз, пока белые шубы на крышах не соединились с сугробами у стен. Пришлось рыть длинные узкие траншеи от дома к дому, к овчарне и коровнику, к проруби и блокгаузам — всюду.
Волки боялись этих траншей, но у них хватало наглости подползать на брюхе к овчарне и лежать, обратив носы в сторону ее дверей, и облизываться, и мечтать об овечьей печенке, пока не запустишь в них пылающей головешкой или не пальнешь дробью.
Пусть волки — все равно не станешь вечно сидеть под крышей. Мы с Питером и Генри надевали индейские лыжи-снегоступы, брали ножи и топоры и шли в лес осматривать капканы. Этими капканами славился у нас Том Долсни: он был один мастер по железу на весь поселок.
Войдешь в глушь и заваль, станешь под колоннаду голых, обрызганных снегом стволов, и все в тебе замрет от ужаса и восхищения: это же храм, в нем пристало молиться! Высоченные колонны уходят в бездну небес, метут ее своими кронами, внизу же великий хаос сплетенных под снегом сучьев и кустов. Волнистые сугробы и завалы скрывают их схватку, лишь кое-где, вырвавшись из плена, застывают в конвульсиях черные руки. Тысячи лесных глаз завораживающе смотрят на тебя: что ты делаешь здесь, человек? Кто послал тебя сюда с ружьем и топором — бог? А с какой целью, позволь узнать?
Праздный мозг — мастерская дьявола, любит говорить Питер, и он прав. Сколько ни пой псалмов, ни читай апостольских откровений, дьявол тут как тут. Поездку к индейцам судили-пересуживали на все лады. Позабыли, что благодаря скуанто в каждом доме подают к столу маисовые лепешки и их уже никто не считает пищей Ваала 140. Пошли толки: «Видели у них головы христиан, ободранные, как телячьи в лавке мясника? С меня хватит. А ты как, Стив?» — «Ноги моей больше у них не будет. Дьяволу поклоняются, Пиасавом его называют. Игрища бесовские, плясы… «
Бетси Харт, женщина вздорная, воя, носилась по поселку: корова, которую она сберегла в пути, пала — а все потому, что из стенки хлева смотрит Птичий Глаз. Все конечно, как оглашенные, кинулись смотреть, что за птичий глаз, — вот дураки! Ходил и я. Ничего особенного. Просто в доске сарая вокруг сучка слои дерева так расположились. В сучок часто тыкали пальцами, он выпал, и стало действительно похоже, С мрачным и многозначительным видом к Хартам явился Джон Блэнд. Водя по стене фонарем, досконально осмотрел ее, зловеще покачал головой и ушел. Пересуды росли… А все чепуха. Каждый мальчишка знает, что достаточно снять в полночь щепку с доски, зарыть ее на перекрестке под заклинание — и чары долой.
Вскоре про птичий глаз забыли: во-первых, весь поселок залихорадило слухами, что мастер Генри женится на индеанке, во-вторых, бабка затеяла философские собрания по вечерам. По первому вопросу начались ожесточенные дебаты: кто за, кто против. Во глазе обоих лагерей стояли такие авторитеты, как Джойс и проповедник. Они-то помалкивали, зато вокруг них кипела свара. Что касается собраний, то лучше бы их не было. Но об этом потом.
А Генри и мисс Алиса? Эти буквально погибали от тоски. Иногда я навещал их в блокгаузе. Внизу Ален Буксхинс дрессировал сурка, который все норовил завалиться спать, и Джон де Холм, живая реликвия Соулбриджа, с величавым видом рассматривал заплаты на своем лакейском камзоле. Наверху мисс Алиса бродила по холодной галерее и уже не читала стихов, а, заламывая руки, жаловалась портретам предков: «Боже, какая я дура, что не уехала в Бостон!» В безнадежном унынье сидел у окна Генри и смотрел на отягощенные снегом ветви. Уже месяц прошел с тех пор, как река стала и Плывущая Навстречу не показывалась в поселке.
— Ты, ваша милость, чего такой скучный?
Он будто и ждал этого вопроса.
— К-какая девушка, Бэк! К-какая душа! О, я глупец! Воображал, что главное в жизни — стихи и футбол, кичился своими познаниями и манерами… Как смешны наши представления о духовных ценностях, которыми мы, англичане, якобы обладаем!
Я оставлял его в покое и шел навестить Питера в противоположном блокгаузе. Иногда за мной увязывалась мисс Алиса. По вечерам она для чего-то напяливала на себя великолепные платья из гардероба Соулбриджа, надевала драгоценности, и веяло от нее не тихой благодатью, но пагубным мирским тщеславием. Тогда и на меня, правду сказать, находило расслабление. Однажды мы шли к Питеру по галерее, она и говорит:
— Тебе не скучно жить, Бэк?
— Когда ж скучать, мисс Лайнфорт? Утром отгребаю снег, кормлю скотину, топлю печь. Днем чиню инструмент, охочусь. Потом молитва, ужин. Ложимся в семь…
— Пожалуйста, не величай меня «мисс Лайнфорт». А тебе не хочется читать?
— Как же, я за это время прочел «Книгу, изображающую жизнь и нравы всех христиан и показывающую, как далеки они от турок, папистов и язычников», сочинение сэра Роберта Броуна.
— Подумайте — запомнил название. Ну и голова! А ты не хочешь учиться?
— Где, мисс Алиса, чему? Латынь вряд ли произведет впечатление на волков и индейцев.
— Один поэт сказал: «Мой ум есть царство для меня… « Неужели ты всем доволен, Бэк? Что ты за человек, я не понимаю!
Я мог бы ответить, что и сам себя не понимаю. Иногда на меня накатывало, как на Джона Блэнда: хотелось грызть землю и богохульствовать. Но мисс Алисе это знать незачем. Неприличны христианину такие настроения, да и не умею я выкладываться, как Генри, это занятие дворянское. Они, дворяне, чуть палец у них заболит, весь мир об этом оповещают. Вот Питер — это человек по мне!
Он тоже был рад нашему приходу. Сидел, обложившись книгами, над каким-то чертежом, нанесенным углем на бересту. Как он объяснил нам, скуанто по его просьбе сделали карту тех мест, которые им хорошо известны.
— Бас все куда-то тянет, мистер Джойс?
Питер отложил бересту и, добыв в очаге уголек, разжег каменную индейскую трубку.
— Человек не дерево, сэр, — сказал он со своей обычной гримасой. — Корни его не держат.
— Ску-учно, мистер Джойс! — заныла Алиса.
Питер взглянул на нее с удивлением.
— Праздный мозг — мастерская дьявола, — весело ответил он и пустил клуб дыма. — Взгляните вокруг, мисс Алиса. Ведь вам представился редчайший случай изучать природу в ее первозданном состоянии! Можно ли говорить о какой-то скуке, если нас окружают чудеса? Видели ли вы, например, опоссума?
— Я видел, — сказал я. — Эта зверюга носит детенышей на спине — потеха! Я даже не стал в нее стрелять.
— Ну вот, — сказал Питер, и глубоко сидящие глаза его загорелись. — И это только на побережье. А если двинуться в глубь страны, на запад?
Он развернул бересту и, водя по ней трубкой, начал рассказывать. Его белесые непокладистые волосы, с трудом уложенные со лба на затылок, топорщились у шеи колючими косицами; движения были нескладны и резки, длинная фигура вся состояла из углов, однако размашистое пренебрежение Питера к внешности облагораживалось переполнявшими его идеями и планами. Ему было просто некогда думать, как он выглядит, и именно это сообщало его комическому облику высокую простоту. А глубоко запавшие глаза вдруг загорались сумасшедшей мечтой — и вы не успеете оглянуться, как она вас полонит.
Материк Америки огромен, колоссален, ораторствовал Питер, размахивая руками. Мы знаем лишь ничтожную его часть. Дальше, как известно, путь преграждают те самые Голубые, Зеленые и Белые горы, за которые заходит солнце и которые видны отсюда. Ну, а за ними что? Оказывается, индейцы это разведали. За горами, утверждают они, с севера на юг течет величайшая река; их предки прозвали ее Отцом Вод. И сведения об этой реке не лживы, нет: по ней уже плавали какой-то испанец и французские вояжеры — лесные гонцы. А что на севере? На севере льды, говорят индейские легенды, там живет Великий Медведь Мише-Моква, который свободно плавает из океана Холода в море Тепла.
Весь охваченный трепетом, с горящими глазами, Питер поднял кверху трубку.
— Знаете ли, о чем говорит эта легенда? О великом Северо-Западном проходе в Тихий океан. Быть может, о пути в страну Катай!
Что нам до этого Катая? — спрашивали мы себя…
— Как только сойдет снег, отправлюсь на запад, — отрывисто закончил Питер, пыхая дымом. — Скуанто дадут мне проводника. Пойдешь со мной, Бэк?
— Нет, не пойдет он с вами, сэр, — пропела мисс Алиса, оправляя свое платье, которое занимало полблокгауза. — Нет, сэр: он женится на Люси Блэнд и будет воспитывать с ней детей в благочестивейшем духе! По вечерам они будут гнусаво тянуть псалмы и палить из окна в волков… впрочем, волки и так разбегутся от их пения.
Глаза Питера погасли, он свернул свою бересту. Клянусь индейской трубкой: не будь эта девчонка урожденной Лайнфорт, ох и врезал бы я ей по длинной шее! Уходя в бешенстве вниз, я еще слышал, как она жаловалась Питеру: «Юмора — вот чего ему не хватает… « Это мне, Бакстеру Хаммаршельду, чего-то там не хватает? Ах ты спесивая мисс Бездельница, дармоедка нечестивая — и в Англии сидела на нашей шее, и здесь!
Глотнув на крыльце свежего воздуха, я поуспокоился немного и вижу — а с крыльца блокгауза обзор во все стороны преотличный — по всем траншеям к форту идет народ. Гуськом тянутся закутанные женщины с ружьями за спинами, в руках несут корзиночки с вязаньем, под мышкой — библию. Захотелось после обеда почесать языки, ну и заодно набраться философских истин, поумнеть малость. И то сказать: плесневеют мозги-то в зимнем заточении! Вижу, и бабка моя топает сюда во всеоружии: под мышкой складной стульчик и библия, ружье само собой, румянец на щеках так и играет. Это она и есть главная заводила сборищ, которые нашему проповеднику как бельмо на глазу. Я так думаю: ревнует он прихожан к бабке, боится, что померкнет его авторитет. Злится он, а сделать ничего не может, раз ото уже вошло у нас в обычай, все равно что деревенские посиделки.
Бабка отряхнула снег на пороге, велела мне в нижнем этаже печь растопить и запалить пару свечей. Народу набилось много: кто расселся по лавкам вдоль стен, кто у печки притулился, кто на ступенях лестницы, ведущей наверх, кто просто на полу. Сначала — тары-бары про детей, про скот, про волков, про погоду. Бабка строго обвела всех очами, раскрыла библию и прочла про Иосифа и его братьев 141. Потом спросила Дженни Мэй, как она мыслит о сей притче.
Дженни поднялась с места и затараторила:
— Я это так понимаю, мистрис Гэмидж: десять сребреников — слишком дорого за такого никудышного болтуна, как Иосиф Прекрасный. Ведь он только сны рассказывал, да франтил, да на братьев наушничал. А как косил да молотил, про то не сказано!
Бабке моей тут, я видел, слегка взгрустнулось от такого философского толкования знаменитой притчи.
— Нет, сестры мои, — сказала она, — смысл здесь иной… — И разъяснила. Выслушали ее, впрочем, с почтением.
— А вот еще притчу я знаю, — выступила старуха Симоне, облизываясь от удовольствия, что сейчас будут слушать и ее. — Судили однажды цыгана, что увел коня. «Да я, — говорит, — случайно на него прыгнул». — «А уздечка-то как у тебя в руке оказалась?» — «Вот этого-то, знаете, я и сам не пойму!»
Нечестивый смех совсем сокрушил бедную мистрис Гэмидж. Словно из ведра посыпались тут притчи: как лукавый Лис притворился мертвым, а Кролик ему скомандовал: «Можете ожить, мистер Лис!», как эти два героя ехали на ведрах в колодце: «Этак уж завелось, мистер Лис: один едет вверх, другой вниз», — словом, философская дискуссия была в полном разгаре, когда явился Томас Бланкет.
Тотчас все стихло. Проповедника в поселке побаивались, хотя каждый помнил, что еще недавно был он всего-навсего мельником. Бывает так, что черты лица давно знакомого человека в твоем привычном восприятии как бы стираются, их уже не видишь. И вдруг лицо это приближается вплотную: кустистые брови, глаза с точно и неподвижно нацеленными зрачками, большой непреклонный рот, продолженный резкими складками, высокомерный нос с горбинкой, и общее выражение такое, будто проповедник постоянно сдерживает в себе внутренний гнев. Говорил он негромким глуховатым голосом, отсекая конец каждой фразы прочным смыканием губ.
— И это беседа о духе, о вере, об откровении! — сказал Бланкет, обводя всех взглядом, от которого хотелось залезть под скамью. — Стыдитесь, сестра Гэмидж!
Бабка и сама чувствовала, что неладно вышло с дискуссией. Но именно потому она и стала задираться.
— Мне нечего стыдиться, — отчеканила она. — Люди сидят взаперти. Что ж удивительного, если у них порой и развяжутся языки!
— Этого и следует опасаться. Куда заведут малоосмысленные, суетно занимательные речи? В геенну — и никуда более!
— Так говорили папы, Генрих Восьмой и Мария Кровавая, — упрямилась бабка.
— Я и покинул родину, потому что не соглашался с теми, кто…
— Ага, — не соглашались! Так почему же теперь преследуете не согласных с вами?
Тут она его поймала, да. И так ловко, по-женски, что это стало ясно всем. Разнесся одобрительный шепот, но это только подлило масла в огонь.
— Запрещаю, — сказал Бланкет, темнея лицом, — запрещаю касаться сей темы при непосвященных!
Бабка встала с места и выпрямилась.
— Здесь вам не Англия, сэр, рты не заткнете. Свободное слово да слышит каждый!
— Я говорю: нет! — крикнул Бланкет, топнув ногой. Он побледнел и стал в угрожающую позицию. — Ступайте к своей прялке, Катарина Гэмидж, — я изгоняю вас!
— Ну ты, полегче там, — сказал я, поднимаясь. — Мы не в церкви у Рокслея. Отсюда ты ее уже не выгонишь, Том-мельник, Том Хвали-Бога!
Бывший мельник ответил мне хлестким ударом по лицу. Я отшатнулся, сплюнул кровь и схватил его за грудь. Туго бы ему пришлось, да и мне, кабы не бабкина энергия, с которой она нас расцепила. Все повскакали с мест и окружили нас. Возгласы ужаса, недоумения…
— Что тут происходит? — спросил Питер. Расталкивая народ на ступенях, он спустился и стал посредине собрания — все были ему по плечо. — Ну-ка, снимите нагар со свечи… Мистер Бланкет, я вижу, вы забылись: драка с мальчишкой — умно! Сейчас как раз время — в лесу, в сотне ярдов отсюда, нашли труп индейца!
Мы выбежали из форта — уже порядком стемнело — и гуськом припустили по одной-единственной траншее за световым пятном фонаря, который качался в руке Питера. С ним шел Том Долсни — ему и посчастливилось сделать это открытие. Траншея кончилась. Увязая в снегу по пояс, мы не шли, а карабкались, следя за пятном света, которое, казалось, расталкивало густую синеву лесной чащобы. Пятно остановилось. Пока идущие сзади топтались, выбираясь из сугробов, я вышел вперед и стал, трудно переводя дыхание, у большой сосны.
Снег облепил складки меховой одежды, белой маской застыл на черном лице. Трудно было поверить, что это лицо человеческое: таким оно выглядело деревянным. Снег набился в уши, в рот, в ноздри — и все же было видно, что это молодой индеец. Рука была откинута в остановленном взмахе, туловище и ноги утонули в снегу; сломанное орлиное перо жалко торчало из пересыпанных снегом черных волос. Лопаты выкопали тело из-под снега, и оказалось, что левая нога индейца зажата медвежьим капканом. Ее освободили, просунув дуло ружья между створками механизма. Питер внимательно осмотрел труп, перевернул его, обшарил одежду — и гневно бросил:
— Чудовищная глупость! Кто-то застрелил его после того, как он попал в капкан. Кто это сделал? Ну-ка, Том Долсни, взгляни на меня… Ну, говори же: ты убил его? Зачем?
— Да, — ответил Том и поник головой. — Я это сделал, сэр.
Питер выпрямился и долго смотрел на него в упор.
— Глупец, — холодно сказал он. — Непроходимый глупец. Зачем?
— Было, знаете, уж темновато, — кротко объяснил Том. — Мне показалось… он замахнулся на меня, сэр…
— «Замахнулся»! — горько повторил Питер. — С ногой, зажатой в капкан! Трусам везде мерещатся угрозы. Ну, спасибо, Том: ты накликал на нас племя пекота. Я вижу это по тотему на груди: убитый — пекота. Быть может, это разведчик? Все равно следовало его спасти. Этим мы предотвратили бы войну, а теперь… Теперь держитесь! Теперь берегите свои скальпы! Эй, положить индейца на носилки! Заровнять следы, засыпать их как можно тщательней, да молите бога, чтоб пошел хороший снег!
Все закинули головы к небу. Нет, туч не было видно. Отдаленным зеленым блеском сияли Стожары — созвездие из семи звезд. Индейцы-онондаги зовут их Ут-куа-та. По их поверью, это семь голодных детей. Когда они умерли от голода, то стали совсем легкими и превратились в звезды.
Изречения Питера Джойса
Ну, скажу я вам, здесь и зима! О таких на побережье Ла-Манша и не слыхивали. Там туманы, бури, дожди, мокрые хлопья. Тут не так. Тут все иначе.
В конце ноября бушевали ураганы и ливни. А накануне фомина дня сразу стало спокойно, тихо и холодно, как в погребе. Всюду решительно вторгся новый цвет, все собой заполнил. По утрам он слепил колючей белизной, в полдень отливал голубым и розовым и растекался синими тенями вечером.
Снег говорил. Его поверхность стала летописью лесных происшествий: лиса, волк, скунс оставляли на нем свои осторожные знаки, белка и кролик вкрапливали точки и запятые, и вы с опаской могли прочитать на нем тяжелый росчерк барибала и летучие пометки рысьих лап.
Здешний снег таять не собирался. Каждая пляска ветра приносила его новыми охапками с неба, темного, как колодец, и на земле и на деревьях он рос да рос в толщину. Дома же, наоборот, уменьшались и уходили вниз, пока белые шубы на крышах не соединились с сугробами у стен. Пришлось рыть длинные узкие траншеи от дома к дому, к овчарне и коровнику, к проруби и блокгаузам — всюду.
Волки боялись этих траншей, но у них хватало наглости подползать на брюхе к овчарне и лежать, обратив носы в сторону ее дверей, и облизываться, и мечтать об овечьей печенке, пока не запустишь в них пылающей головешкой или не пальнешь дробью.
Пусть волки — все равно не станешь вечно сидеть под крышей. Мы с Питером и Генри надевали индейские лыжи-снегоступы, брали ножи и топоры и шли в лес осматривать капканы. Этими капканами славился у нас Том Долсни: он был один мастер по железу на весь поселок.
Войдешь в глушь и заваль, станешь под колоннаду голых, обрызганных снегом стволов, и все в тебе замрет от ужаса и восхищения: это же храм, в нем пристало молиться! Высоченные колонны уходят в бездну небес, метут ее своими кронами, внизу же великий хаос сплетенных под снегом сучьев и кустов. Волнистые сугробы и завалы скрывают их схватку, лишь кое-где, вырвавшись из плена, застывают в конвульсиях черные руки. Тысячи лесных глаз завораживающе смотрят на тебя: что ты делаешь здесь, человек? Кто послал тебя сюда с ружьем и топором — бог? А с какой целью, позволь узнать?
Праздный мозг — мастерская дьявола, любит говорить Питер, и он прав. Сколько ни пой псалмов, ни читай апостольских откровений, дьявол тут как тут. Поездку к индейцам судили-пересуживали на все лады. Позабыли, что благодаря скуанто в каждом доме подают к столу маисовые лепешки и их уже никто не считает пищей Ваала 140. Пошли толки: «Видели у них головы христиан, ободранные, как телячьи в лавке мясника? С меня хватит. А ты как, Стив?» — «Ноги моей больше у них не будет. Дьяволу поклоняются, Пиасавом его называют. Игрища бесовские, плясы… «
Бетси Харт, женщина вздорная, воя, носилась по поселку: корова, которую она сберегла в пути, пала — а все потому, что из стенки хлева смотрит Птичий Глаз. Все конечно, как оглашенные, кинулись смотреть, что за птичий глаз, — вот дураки! Ходил и я. Ничего особенного. Просто в доске сарая вокруг сучка слои дерева так расположились. В сучок часто тыкали пальцами, он выпал, и стало действительно похоже, С мрачным и многозначительным видом к Хартам явился Джон Блэнд. Водя по стене фонарем, досконально осмотрел ее, зловеще покачал головой и ушел. Пересуды росли… А все чепуха. Каждый мальчишка знает, что достаточно снять в полночь щепку с доски, зарыть ее на перекрестке под заклинание — и чары долой.
Вскоре про птичий глаз забыли: во-первых, весь поселок залихорадило слухами, что мастер Генри женится на индеанке, во-вторых, бабка затеяла философские собрания по вечерам. По первому вопросу начались ожесточенные дебаты: кто за, кто против. Во глазе обоих лагерей стояли такие авторитеты, как Джойс и проповедник. Они-то помалкивали, зато вокруг них кипела свара. Что касается собраний, то лучше бы их не было. Но об этом потом.
А Генри и мисс Алиса? Эти буквально погибали от тоски. Иногда я навещал их в блокгаузе. Внизу Ален Буксхинс дрессировал сурка, который все норовил завалиться спать, и Джон де Холм, живая реликвия Соулбриджа, с величавым видом рассматривал заплаты на своем лакейском камзоле. Наверху мисс Алиса бродила по холодной галерее и уже не читала стихов, а, заламывая руки, жаловалась портретам предков: «Боже, какая я дура, что не уехала в Бостон!» В безнадежном унынье сидел у окна Генри и смотрел на отягощенные снегом ветви. Уже месяц прошел с тех пор, как река стала и Плывущая Навстречу не показывалась в поселке.
— Ты, ваша милость, чего такой скучный?
Он будто и ждал этого вопроса.
— К-какая девушка, Бэк! К-какая душа! О, я глупец! Воображал, что главное в жизни — стихи и футбол, кичился своими познаниями и манерами… Как смешны наши представления о духовных ценностях, которыми мы, англичане, якобы обладаем!
Я оставлял его в покое и шел навестить Питера в противоположном блокгаузе. Иногда за мной увязывалась мисс Алиса. По вечерам она для чего-то напяливала на себя великолепные платья из гардероба Соулбриджа, надевала драгоценности, и веяло от нее не тихой благодатью, но пагубным мирским тщеславием. Тогда и на меня, правду сказать, находило расслабление. Однажды мы шли к Питеру по галерее, она и говорит:
— Тебе не скучно жить, Бэк?
— Когда ж скучать, мисс Лайнфорт? Утром отгребаю снег, кормлю скотину, топлю печь. Днем чиню инструмент, охочусь. Потом молитва, ужин. Ложимся в семь…
— Пожалуйста, не величай меня «мисс Лайнфорт». А тебе не хочется читать?
— Как же, я за это время прочел «Книгу, изображающую жизнь и нравы всех христиан и показывающую, как далеки они от турок, папистов и язычников», сочинение сэра Роберта Броуна.
— Подумайте — запомнил название. Ну и голова! А ты не хочешь учиться?
— Где, мисс Алиса, чему? Латынь вряд ли произведет впечатление на волков и индейцев.
— Один поэт сказал: «Мой ум есть царство для меня… « Неужели ты всем доволен, Бэк? Что ты за человек, я не понимаю!
Я мог бы ответить, что и сам себя не понимаю. Иногда на меня накатывало, как на Джона Блэнда: хотелось грызть землю и богохульствовать. Но мисс Алисе это знать незачем. Неприличны христианину такие настроения, да и не умею я выкладываться, как Генри, это занятие дворянское. Они, дворяне, чуть палец у них заболит, весь мир об этом оповещают. Вот Питер — это человек по мне!
Он тоже был рад нашему приходу. Сидел, обложившись книгами, над каким-то чертежом, нанесенным углем на бересту. Как он объяснил нам, скуанто по его просьбе сделали карту тех мест, которые им хорошо известны.
— Бас все куда-то тянет, мистер Джойс?
Питер отложил бересту и, добыв в очаге уголек, разжег каменную индейскую трубку.
— Человек не дерево, сэр, — сказал он со своей обычной гримасой. — Корни его не держат.
— Ску-учно, мистер Джойс! — заныла Алиса.
Питер взглянул на нее с удивлением.
— Праздный мозг — мастерская дьявола, — весело ответил он и пустил клуб дыма. — Взгляните вокруг, мисс Алиса. Ведь вам представился редчайший случай изучать природу в ее первозданном состоянии! Можно ли говорить о какой-то скуке, если нас окружают чудеса? Видели ли вы, например, опоссума?
— Я видел, — сказал я. — Эта зверюга носит детенышей на спине — потеха! Я даже не стал в нее стрелять.
— Ну вот, — сказал Питер, и глубоко сидящие глаза его загорелись. — И это только на побережье. А если двинуться в глубь страны, на запад?
Он развернул бересту и, водя по ней трубкой, начал рассказывать. Его белесые непокладистые волосы, с трудом уложенные со лба на затылок, топорщились у шеи колючими косицами; движения были нескладны и резки, длинная фигура вся состояла из углов, однако размашистое пренебрежение Питера к внешности облагораживалось переполнявшими его идеями и планами. Ему было просто некогда думать, как он выглядит, и именно это сообщало его комическому облику высокую простоту. А глубоко запавшие глаза вдруг загорались сумасшедшей мечтой — и вы не успеете оглянуться, как она вас полонит.
Материк Америки огромен, колоссален, ораторствовал Питер, размахивая руками. Мы знаем лишь ничтожную его часть. Дальше, как известно, путь преграждают те самые Голубые, Зеленые и Белые горы, за которые заходит солнце и которые видны отсюда. Ну, а за ними что? Оказывается, индейцы это разведали. За горами, утверждают они, с севера на юг течет величайшая река; их предки прозвали ее Отцом Вод. И сведения об этой реке не лживы, нет: по ней уже плавали какой-то испанец и французские вояжеры — лесные гонцы. А что на севере? На севере льды, говорят индейские легенды, там живет Великий Медведь Мише-Моква, который свободно плавает из океана Холода в море Тепла.
Весь охваченный трепетом, с горящими глазами, Питер поднял кверху трубку.
— Знаете ли, о чем говорит эта легенда? О великом Северо-Западном проходе в Тихий океан. Быть может, о пути в страну Катай!
Что нам до этого Катая? — спрашивали мы себя…
— Как только сойдет снег, отправлюсь на запад, — отрывисто закончил Питер, пыхая дымом. — Скуанто дадут мне проводника. Пойдешь со мной, Бэк?
— Нет, не пойдет он с вами, сэр, — пропела мисс Алиса, оправляя свое платье, которое занимало полблокгауза. — Нет, сэр: он женится на Люси Блэнд и будет воспитывать с ней детей в благочестивейшем духе! По вечерам они будут гнусаво тянуть псалмы и палить из окна в волков… впрочем, волки и так разбегутся от их пения.
Глаза Питера погасли, он свернул свою бересту. Клянусь индейской трубкой: не будь эта девчонка урожденной Лайнфорт, ох и врезал бы я ей по длинной шее! Уходя в бешенстве вниз, я еще слышал, как она жаловалась Питеру: «Юмора — вот чего ему не хватает… « Это мне, Бакстеру Хаммаршельду, чего-то там не хватает? Ах ты спесивая мисс Бездельница, дармоедка нечестивая — и в Англии сидела на нашей шее, и здесь!
Глотнув на крыльце свежего воздуха, я поуспокоился немного и вижу — а с крыльца блокгауза обзор во все стороны преотличный — по всем траншеям к форту идет народ. Гуськом тянутся закутанные женщины с ружьями за спинами, в руках несут корзиночки с вязаньем, под мышкой — библию. Захотелось после обеда почесать языки, ну и заодно набраться философских истин, поумнеть малость. И то сказать: плесневеют мозги-то в зимнем заточении! Вижу, и бабка моя топает сюда во всеоружии: под мышкой складной стульчик и библия, ружье само собой, румянец на щеках так и играет. Это она и есть главная заводила сборищ, которые нашему проповеднику как бельмо на глазу. Я так думаю: ревнует он прихожан к бабке, боится, что померкнет его авторитет. Злится он, а сделать ничего не может, раз ото уже вошло у нас в обычай, все равно что деревенские посиделки.
Бабка отряхнула снег на пороге, велела мне в нижнем этаже печь растопить и запалить пару свечей. Народу набилось много: кто расселся по лавкам вдоль стен, кто у печки притулился, кто на ступенях лестницы, ведущей наверх, кто просто на полу. Сначала — тары-бары про детей, про скот, про волков, про погоду. Бабка строго обвела всех очами, раскрыла библию и прочла про Иосифа и его братьев 141. Потом спросила Дженни Мэй, как она мыслит о сей притче.
Дженни поднялась с места и затараторила:
— Я это так понимаю, мистрис Гэмидж: десять сребреников — слишком дорого за такого никудышного болтуна, как Иосиф Прекрасный. Ведь он только сны рассказывал, да франтил, да на братьев наушничал. А как косил да молотил, про то не сказано!
Бабке моей тут, я видел, слегка взгрустнулось от такого философского толкования знаменитой притчи.
— Нет, сестры мои, — сказала она, — смысл здесь иной… — И разъяснила. Выслушали ее, впрочем, с почтением.
— А вот еще притчу я знаю, — выступила старуха Симоне, облизываясь от удовольствия, что сейчас будут слушать и ее. — Судили однажды цыгана, что увел коня. «Да я, — говорит, — случайно на него прыгнул». — «А уздечка-то как у тебя в руке оказалась?» — «Вот этого-то, знаете, я и сам не пойму!»
Нечестивый смех совсем сокрушил бедную мистрис Гэмидж. Словно из ведра посыпались тут притчи: как лукавый Лис притворился мертвым, а Кролик ему скомандовал: «Можете ожить, мистер Лис!», как эти два героя ехали на ведрах в колодце: «Этак уж завелось, мистер Лис: один едет вверх, другой вниз», — словом, философская дискуссия была в полном разгаре, когда явился Томас Бланкет.
Тотчас все стихло. Проповедника в поселке побаивались, хотя каждый помнил, что еще недавно был он всего-навсего мельником. Бывает так, что черты лица давно знакомого человека в твоем привычном восприятии как бы стираются, их уже не видишь. И вдруг лицо это приближается вплотную: кустистые брови, глаза с точно и неподвижно нацеленными зрачками, большой непреклонный рот, продолженный резкими складками, высокомерный нос с горбинкой, и общее выражение такое, будто проповедник постоянно сдерживает в себе внутренний гнев. Говорил он негромким глуховатым голосом, отсекая конец каждой фразы прочным смыканием губ.
— И это беседа о духе, о вере, об откровении! — сказал Бланкет, обводя всех взглядом, от которого хотелось залезть под скамью. — Стыдитесь, сестра Гэмидж!
Бабка и сама чувствовала, что неладно вышло с дискуссией. Но именно потому она и стала задираться.
— Мне нечего стыдиться, — отчеканила она. — Люди сидят взаперти. Что ж удивительного, если у них порой и развяжутся языки!
— Этого и следует опасаться. Куда заведут малоосмысленные, суетно занимательные речи? В геенну — и никуда более!
— Так говорили папы, Генрих Восьмой и Мария Кровавая, — упрямилась бабка.
— Я и покинул родину, потому что не соглашался с теми, кто…
— Ага, — не соглашались! Так почему же теперь преследуете не согласных с вами?
Тут она его поймала, да. И так ловко, по-женски, что это стало ясно всем. Разнесся одобрительный шепот, но это только подлило масла в огонь.
— Запрещаю, — сказал Бланкет, темнея лицом, — запрещаю касаться сей темы при непосвященных!
Бабка встала с места и выпрямилась.
— Здесь вам не Англия, сэр, рты не заткнете. Свободное слово да слышит каждый!
— Я говорю: нет! — крикнул Бланкет, топнув ногой. Он побледнел и стал в угрожающую позицию. — Ступайте к своей прялке, Катарина Гэмидж, — я изгоняю вас!
— Ну ты, полегче там, — сказал я, поднимаясь. — Мы не в церкви у Рокслея. Отсюда ты ее уже не выгонишь, Том-мельник, Том Хвали-Бога!
Бывший мельник ответил мне хлестким ударом по лицу. Я отшатнулся, сплюнул кровь и схватил его за грудь. Туго бы ему пришлось, да и мне, кабы не бабкина энергия, с которой она нас расцепила. Все повскакали с мест и окружили нас. Возгласы ужаса, недоумения…
— Что тут происходит? — спросил Питер. Расталкивая народ на ступенях, он спустился и стал посредине собрания — все были ему по плечо. — Ну-ка, снимите нагар со свечи… Мистер Бланкет, я вижу, вы забылись: драка с мальчишкой — умно! Сейчас как раз время — в лесу, в сотне ярдов отсюда, нашли труп индейца!
Мы выбежали из форта — уже порядком стемнело — и гуськом припустили по одной-единственной траншее за световым пятном фонаря, который качался в руке Питера. С ним шел Том Долсни — ему и посчастливилось сделать это открытие. Траншея кончилась. Увязая в снегу по пояс, мы не шли, а карабкались, следя за пятном света, которое, казалось, расталкивало густую синеву лесной чащобы. Пятно остановилось. Пока идущие сзади топтались, выбираясь из сугробов, я вышел вперед и стал, трудно переводя дыхание, у большой сосны.
Снег облепил складки меховой одежды, белой маской застыл на черном лице. Трудно было поверить, что это лицо человеческое: таким оно выглядело деревянным. Снег набился в уши, в рот, в ноздри — и все же было видно, что это молодой индеец. Рука была откинута в остановленном взмахе, туловище и ноги утонули в снегу; сломанное орлиное перо жалко торчало из пересыпанных снегом черных волос. Лопаты выкопали тело из-под снега, и оказалось, что левая нога индейца зажата медвежьим капканом. Ее освободили, просунув дуло ружья между створками механизма. Питер внимательно осмотрел труп, перевернул его, обшарил одежду — и гневно бросил:
— Чудовищная глупость! Кто-то застрелил его после того, как он попал в капкан. Кто это сделал? Ну-ка, Том Долсни, взгляни на меня… Ну, говори же: ты убил его? Зачем?
— Да, — ответил Том и поник головой. — Я это сделал, сэр.
Питер выпрямился и долго смотрел на него в упор.
— Глупец, — холодно сказал он. — Непроходимый глупец. Зачем?
— Было, знаете, уж темновато, — кротко объяснил Том. — Мне показалось… он замахнулся на меня, сэр…
— «Замахнулся»! — горько повторил Питер. — С ногой, зажатой в капкан! Трусам везде мерещатся угрозы. Ну, спасибо, Том: ты накликал на нас племя пекота. Я вижу это по тотему на груди: убитый — пекота. Быть может, это разведчик? Все равно следовало его спасти. Этим мы предотвратили бы войну, а теперь… Теперь держитесь! Теперь берегите свои скальпы! Эй, положить индейца на носилки! Заровнять следы, засыпать их как можно тщательней, да молите бога, чтоб пошел хороший снег!
Все закинули головы к небу. Нет, туч не было видно. Отдаленным зеленым блеском сияли Стожары — созвездие из семи звезд. Индейцы-онондаги зовут их Ут-куа-та. По их поверью, это семь голодных детей. Когда они умерли от голода, то стали совсем легкими и превратились в звезды.