Страница:
На друзей – Максима и Андрюшку – обратил внимание Сергей Иванович Непран, дед Максима. Разговор начал издалека, дескать, хорошее дело дружба, а вот в жизни, чтобы чего-то достичь, не нужно бояться работы, причем любой.
– А мы и не боимся, – сказали друзья.
– Время такое, хлопцы, – продолжал Сергей Иванович, – что выжить смогут и преуспеть только крепкие работники.
И еще он что-то говорил, Андрей не запомнил, но вот эти слова врезались в память до старости лет.
Вскоре семью Непранов отправили еще дальше на Север. Так неожиданно друзья расстались, и больше им свидеться не довелось. Но свиделись их внуки при необычных обстоятельствах, притом далеко от Украины.
За все эти годы – довоенные, военные и послевоенные – выросли три поколения сиротинцев. Как и Пунтусы, плодились и размножались Перевышки. Село было как пересыльный пункт: одни приезжали, обычно с Прикарпатья, где земля была скудная, другие уезжали, обычно на Донбасс, на шахты, где хорошо платили. В Сиротино уже не возвращались.
Прадед Андрея Даниловича вслед за Пунтусами вступил в колхоз. На все Сиротино оказалось две семьи – Пунтусов и Перевышек, которые весь двадцатый век не покидали землю своих предков, а если и отлучались, например, в эвакуацию, то ненадолго. Данила Данилович Перевышко, дед Андрея Даниловича, в октябре сорок первого угонял за Волгу колхозное стадо элитных коров. В декабре сорок третьего, когда Донбасс и вся Слобожанщина были освобождены от оккупантов, в село вернулась только половина стада – около двух десятков сентименталок да столько же молодняка. И тех пришлось по распоряжению обкома партии распределить по колхозам – повсеместно наращивать поголовье.
Зима и весна сорок седьмого года разразилась на Слобожанщине свирепой голодовкой. Из-за прошлогодней засухи кормов оказалось мало, до зеленой травы не дотянули. Свеклу, заложенную в бурты, людям выдавали на трудодни. Колхозным коровам доставалась только черная солома, снятая с коровников. Стадо почти загубили.
Спас его Роман Евсеевич Пунтус. Он тогда был председателем колхоза. Волевым решением, под расписку, раздал коров по дворам – до мая месяца, когда в рост уже пойдет луговая трава. Строго предупредил: кто не сохранит вверенную скотину – пойдет под суд. И свою семью не обделил. Взял на сохранение трех телочек.
Жили трудно, но на удивление дружно. Перевышек и Пунтусов смертельно поссорила кукуруза. Здесь ее выращивали и до Хрущева, но не в таких масштабах. Не уничтожали под нее луга и пастбища. А когда Никита Сергеевич слетал в Америку, он заразился кукурузой. Приказал ее выращивать везде, в том числе и по берегам Северной Двины, где зацепились сосланные сиротинцы. В пригороде Архангельска со времен Петра Великого выращивали капусту и турнепс, теперь по указанию обкома партии все плантации засеяли кукурузой. До осенних заморозков она успела подняться на два вершка. Местный журналист сфотографировал архангельское кукурузное поле, и снимок поместили на первой странице «Правды Севера». Прислали в Сиротино газетку: вот – полюбуйтесь, даже на Крайнем Севере растет кукуруза, как в Америке. Так что не пшеница теперь всему голова.
Но Украина, как известно, не Америка и тем более не Крайний Север. На Украине все растет по-своему. И кукуруза не всему голова. Истинные хлеборобы это знали.
Данила Степанович, отец Андрея, будучи бригадиром полеводческой бригады, отказался подчиниться решению райкома партии – не стал все поля засевать кукурузой. На полях его бригады пшеница давала рекордные урожаи. Он всячески пропагандировал пшеницу, а еще имел неосторожность недобрым словом отозваться о Хрущеве, дескать, пусть он сам питается кукурузой.
В тот же день его слова стали известны в райкоме партии, и первый секретарь райкома товарищ Семенистый, человек сугубо принципиальный, только и сказал:
– Надо отреагировать. Но инициатива должна исходить от масс.
Молодой председатель колхоза Алексей Пунтус настоял отдать бригадира под суд. Три года Перевышко вкалывал на лесоповале. Попал под амнистию, но здоровье свое загубил. В октябре, когда Хрущева снимали со всех постов сразу, Данилу Степановича отвезли на кладбище. Его правота ушла с ним в могилу. По возвращении из лагерей он успел сельчанам раскрыть глаза на Никиту Хрущева. Задыхаясь от астмы, спел частушку:
После всеобщей амнистии лагеря недолго пустовали. Многие уголовники сюда вернулись уже за новые преступления. Наряду с рабочими и колхозниками отбывали срок и люди из числа интеллигенции. От одного из них – профессора-историка – Данило Степанович услышал, как Никита Сергеевич Хрущев входил во власть. Оказывается, в начале двадцатых годов Хрущев был активным троцкистом, и об этом профессор поделился кое с кем в своем институте. Вскоре профессор стал соседом по нарам с бывшим бригадиром колхоза «Широкий лан».
Пока бригадир коротал время в отсидке, клин полеводческой бригады был распаеван. Лучшая земля отошла Пунтусам, а тридцать гектаров, что между лесополосами, достались Перевышкам. Однако и здесь земля не плохая, при соблюдении травопольной системы давала приличные урожаи.
Но и на этот клин позарился старый Пунтус. Чувствуя свою силу и поддержку головы сельсовета пана Штанько, требовательно попросил отдать эту землю в аренду, дескать, пенсионеры ее не обработают, не внесут удобрения. Но Андрей Данилович стоял на своем: «Земля моя, и я заставлю ее родить. Я же хлебороб. Буду стоять насмерть».
Достоялся… Сейчас поле горело, и пожарник Степан Бескровный, у которого, как у бывшего шахтера, не было своего пая, сыпал соль на рану.
Вернулся Степан в Сиротино, когда на Слобожанщине ликвидировали последнюю в районе шахту и он, машинист угольного комбайна, остался без работы. Поселился в старом, но еще довольно крепком родительском доме. Дубовые стены, обмазанные глиной и обложенные силикатным кирпичом, могут стоять еще одно столетие. У шахтера было многое: пенсия и крыша над головой. И годы еще не убежали.
Но не было главного – работы. Вскоре освободилось место бойца пожарного взвода. Как специалиста, знающего технику, его назначили командиром пожарного расчета.
Андрей и Степан знали друг друга с детства. Любил Степан подтрунивать над товарищами. За это его не любили. Он говорил, как думал. А кому приятно слушать откровенные мысли в свой адрес?
Вот и сейчас обозвал он своего товарища придурком. Нет бы посочувствовать, предложить помощь. Хотя… нищий нищему плохой помощник. Люди легко шагнули в прошлое (их все-таки толкнули), и многие, не смущаясь, зарабатывают на нищете ближнего. Так что и Степан Бескровный не забыл взять с Перевышки тридцать гривен. За услугу.
Но услуги-то не было! Пшеница сгорела. Илюшка не признался, что он учинил подлянку.
А спрашивать было опасно. Илюшка, как и его братья, по физическим данным не в отца пошел. Илюшка – не хлопец, а бугай, кулаки что кувалды. В селе шушукали: «Нагуляный». И остальные дети – такие же. Валентина Леонидовна, супруга Алексея Романовича, женщина бойкая, на лицо смазливая, и фигура не сельская, но в теле. О таких на Слобожанщине говорят: средней упитанности. Много лет Валентина лечилась в Киеве у какого-то экстрасенса. Кто видел этого экстрасенса, невольно сравнивал: это же по росту два Пунтуса!
Валентине завидовали и даже сочувствовали: имея такого мужа, не грех и на стороне попробовать. Вот, видимо, и пробовала, пока лечилась. Там, где врачи молодые, гульнуть грехом не считается, и дурную болезнь не подхватишь. Что же касается младенцев, то Алексей Романович считал их своими, кровными. Но почему-то больше других любил Илюшку.
Валентина Леонидовна клятвенно заверяла мужа, что все дети от него, все одной породы, все пошли в прадеда. Того, как и киевского экстрасенса, природа статью не обделила.
В кутерьме перестройки сыновья выросли, все трое закончили сельхозтехникум. Пробовали учиться в сельхозинституте, но… не повезло с учебой. К тому же ректор, профессор еще с советских времен, не был другом Алексея Романовича. Такому предлагать взятку опасно. Он был из тех, которые теперь как ископаемые, как первые коммунисты с дореволюционным стажем.
3
4
– А мы и не боимся, – сказали друзья.
– Время такое, хлопцы, – продолжал Сергей Иванович, – что выжить смогут и преуспеть только крепкие работники.
И еще он что-то говорил, Андрей не запомнил, но вот эти слова врезались в память до старости лет.
Вскоре семью Непранов отправили еще дальше на Север. Так неожиданно друзья расстались, и больше им свидеться не довелось. Но свиделись их внуки при необычных обстоятельствах, притом далеко от Украины.
За все эти годы – довоенные, военные и послевоенные – выросли три поколения сиротинцев. Как и Пунтусы, плодились и размножались Перевышки. Село было как пересыльный пункт: одни приезжали, обычно с Прикарпатья, где земля была скудная, другие уезжали, обычно на Донбасс, на шахты, где хорошо платили. В Сиротино уже не возвращались.
Прадед Андрея Даниловича вслед за Пунтусами вступил в колхоз. На все Сиротино оказалось две семьи – Пунтусов и Перевышек, которые весь двадцатый век не покидали землю своих предков, а если и отлучались, например, в эвакуацию, то ненадолго. Данила Данилович Перевышко, дед Андрея Даниловича, в октябре сорок первого угонял за Волгу колхозное стадо элитных коров. В декабре сорок третьего, когда Донбасс и вся Слобожанщина были освобождены от оккупантов, в село вернулась только половина стада – около двух десятков сентименталок да столько же молодняка. И тех пришлось по распоряжению обкома партии распределить по колхозам – повсеместно наращивать поголовье.
Зима и весна сорок седьмого года разразилась на Слобожанщине свирепой голодовкой. Из-за прошлогодней засухи кормов оказалось мало, до зеленой травы не дотянули. Свеклу, заложенную в бурты, людям выдавали на трудодни. Колхозным коровам доставалась только черная солома, снятая с коровников. Стадо почти загубили.
Спас его Роман Евсеевич Пунтус. Он тогда был председателем колхоза. Волевым решением, под расписку, раздал коров по дворам – до мая месяца, когда в рост уже пойдет луговая трава. Строго предупредил: кто не сохранит вверенную скотину – пойдет под суд. И свою семью не обделил. Взял на сохранение трех телочек.
Жили трудно, но на удивление дружно. Перевышек и Пунтусов смертельно поссорила кукуруза. Здесь ее выращивали и до Хрущева, но не в таких масштабах. Не уничтожали под нее луга и пастбища. А когда Никита Сергеевич слетал в Америку, он заразился кукурузой. Приказал ее выращивать везде, в том числе и по берегам Северной Двины, где зацепились сосланные сиротинцы. В пригороде Архангельска со времен Петра Великого выращивали капусту и турнепс, теперь по указанию обкома партии все плантации засеяли кукурузой. До осенних заморозков она успела подняться на два вершка. Местный журналист сфотографировал архангельское кукурузное поле, и снимок поместили на первой странице «Правды Севера». Прислали в Сиротино газетку: вот – полюбуйтесь, даже на Крайнем Севере растет кукуруза, как в Америке. Так что не пшеница теперь всему голова.
Но Украина, как известно, не Америка и тем более не Крайний Север. На Украине все растет по-своему. И кукуруза не всему голова. Истинные хлеборобы это знали.
Данила Степанович, отец Андрея, будучи бригадиром полеводческой бригады, отказался подчиниться решению райкома партии – не стал все поля засевать кукурузой. На полях его бригады пшеница давала рекордные урожаи. Он всячески пропагандировал пшеницу, а еще имел неосторожность недобрым словом отозваться о Хрущеве, дескать, пусть он сам питается кукурузой.
В тот же день его слова стали известны в райкоме партии, и первый секретарь райкома товарищ Семенистый, человек сугубо принципиальный, только и сказал:
– Надо отреагировать. Но инициатива должна исходить от масс.
Молодой председатель колхоза Алексей Пунтус настоял отдать бригадира под суд. Три года Перевышко вкалывал на лесоповале. Попал под амнистию, но здоровье свое загубил. В октябре, когда Хрущева снимали со всех постов сразу, Данилу Степановича отвезли на кладбище. Его правота ушла с ним в могилу. По возвращении из лагерей он успел сельчанам раскрыть глаза на Никиту Хрущева. Задыхаясь от астмы, спел частушку:
У этой частушки было продолжение, и Леха Зема спел его, воровато оглядываясь:
Удивили мы Европу,
Взяв такую высоту.
Десять лет лизали ж…,
Оказалось, что не ту.
Каждый куплет Леха сопровождал припевом:
Но народ не унывает,
Весело глядит вперед.
Наша пария родная
Нам другую подберет.
Вскоре эти залихватские частушки пели везде, особенно там, где торговали водкой.
В герб Советского Союза
Мы вплетаем кукурузу.
После всеобщей амнистии лагеря недолго пустовали. Многие уголовники сюда вернулись уже за новые преступления. Наряду с рабочими и колхозниками отбывали срок и люди из числа интеллигенции. От одного из них – профессора-историка – Данило Степанович услышал, как Никита Сергеевич Хрущев входил во власть. Оказывается, в начале двадцатых годов Хрущев был активным троцкистом, и об этом профессор поделился кое с кем в своем институте. Вскоре профессор стал соседом по нарам с бывшим бригадиром колхоза «Широкий лан».
Пока бригадир коротал время в отсидке, клин полеводческой бригады был распаеван. Лучшая земля отошла Пунтусам, а тридцать гектаров, что между лесополосами, достались Перевышкам. Однако и здесь земля не плохая, при соблюдении травопольной системы давала приличные урожаи.
Но и на этот клин позарился старый Пунтус. Чувствуя свою силу и поддержку головы сельсовета пана Штанько, требовательно попросил отдать эту землю в аренду, дескать, пенсионеры ее не обработают, не внесут удобрения. Но Андрей Данилович стоял на своем: «Земля моя, и я заставлю ее родить. Я же хлебороб. Буду стоять насмерть».
Достоялся… Сейчас поле горело, и пожарник Степан Бескровный, у которого, как у бывшего шахтера, не было своего пая, сыпал соль на рану.
Вернулся Степан в Сиротино, когда на Слобожанщине ликвидировали последнюю в районе шахту и он, машинист угольного комбайна, остался без работы. Поселился в старом, но еще довольно крепком родительском доме. Дубовые стены, обмазанные глиной и обложенные силикатным кирпичом, могут стоять еще одно столетие. У шахтера было многое: пенсия и крыша над головой. И годы еще не убежали.
Но не было главного – работы. Вскоре освободилось место бойца пожарного взвода. Как специалиста, знающего технику, его назначили командиром пожарного расчета.
Андрей и Степан знали друг друга с детства. Любил Степан подтрунивать над товарищами. За это его не любили. Он говорил, как думал. А кому приятно слушать откровенные мысли в свой адрес?
Вот и сейчас обозвал он своего товарища придурком. Нет бы посочувствовать, предложить помощь. Хотя… нищий нищему плохой помощник. Люди легко шагнули в прошлое (их все-таки толкнули), и многие, не смущаясь, зарабатывают на нищете ближнего. Так что и Степан Бескровный не забыл взять с Перевышки тридцать гривен. За услугу.
Но услуги-то не было! Пшеница сгорела. Илюшка не признался, что он учинил подлянку.
А спрашивать было опасно. Илюшка, как и его братья, по физическим данным не в отца пошел. Илюшка – не хлопец, а бугай, кулаки что кувалды. В селе шушукали: «Нагуляный». И остальные дети – такие же. Валентина Леонидовна, супруга Алексея Романовича, женщина бойкая, на лицо смазливая, и фигура не сельская, но в теле. О таких на Слобожанщине говорят: средней упитанности. Много лет Валентина лечилась в Киеве у какого-то экстрасенса. Кто видел этого экстрасенса, невольно сравнивал: это же по росту два Пунтуса!
Валентине завидовали и даже сочувствовали: имея такого мужа, не грех и на стороне попробовать. Вот, видимо, и пробовала, пока лечилась. Там, где врачи молодые, гульнуть грехом не считается, и дурную болезнь не подхватишь. Что же касается младенцев, то Алексей Романович считал их своими, кровными. Но почему-то больше других любил Илюшку.
Валентина Леонидовна клятвенно заверяла мужа, что все дети от него, все одной породы, все пошли в прадеда. Того, как и киевского экстрасенса, природа статью не обделила.
В кутерьме перестройки сыновья выросли, все трое закончили сельхозтехникум. Пробовали учиться в сельхозинституте, но… не повезло с учебой. К тому же ректор, профессор еще с советских времен, не был другом Алексея Романовича. Такому предлагать взятку опасно. Он был из тех, которые теперь как ископаемые, как первые коммунисты с дореволюционным стажем.
3
…Пожарные уехали. Тихо рассветало. На небе – ни единого облачка. Оранжевая заря украсила северо-восток. Поле уже не полыхало. Черное, обугленное, оно, словно нехотя, дымило. Благодаря высоким и густым лесополосам огонь на соседние поля не перекинулся. По соседству, за лесополосами, были поля Пунтусов. Ближнее поле, что справа от дороги, еще позавчера убрал комбайном Илюша. Ему помогал Юрик.
Поле, что слева по косогору, засеяно подсолнухом. Подсолнух еще не цвел, но через две недели весь косогор покроется золотистым цветом. Старый Пунтус привезет сюда пасеку. В самый разгар медосбора к нему на пасеку приедет глава районной администрации Павел Дубина, известный как зять предпринимателя Гребенки. Он привезет с собой вице-губернатора Крыгу, а то и самого губернатора пана Хоменка, сменившего на этой должности Федора Пунтуса, двоюродного брата Алексея Романовича. Старый Пунтус будет их баловать медком. Не один раз побалует и прокурора Коперта, и председателя налоговой инспекции Вырву…
Люди следили, шептались: не иначе как благодаря местному начальству, их поддержке Алексей Романович соберет все паи в одно поле, и тогда гектары «Широкого лана» станут частной собственностью семьи самого крепкого в районе предпринимателя – Алексея Романовича Пунтуса.
В этом году Пунтус почему-то не выставил пасеку, вывез ее в другой район, словно знал, что рядом, за лесополосой, пожар испепелит пшеничное поле его соседа.
Эта житейская деталь только сейчас бросилась в глаза Андрею Даниловичу. Вот-вот зацветет подсолнух, а пасеки все нет. А может, в этом году и не будет? Что ж он вчера не догадался? Мог бы урожай спасти… Перед каждым пожаром сосед увозит пасеку подальше.
И еще бросились в глаза свежие следы мотоцикла. Андрей Данилович их заметил в нескольких местах. Кто-то объехал поле перед самым пожаром. Поле вспыхнуло одновременно в четырех местах. Там мотоцикл разворачивали. Кое-где четко на суглинке просматривался рисунок протектора.
Андрей Данилович поднял глиняный слепок с рисунком протектора, бережно завернул в обгоревшую брезентовую куртку. Отнес домой. О слепке решил никому не говорить. Только поинтересовался у жены:
– У Пунтусов есть мотоцикл?
– А ляд их знает, – с печалью в голосе ответила Клавдия Петровна. – У них иномарки.
– Ну, если ты «Нивы» считаешь иномарками, тогда, конечно…
А про себя подумал: «У Пунтусов наверняка будет алиби. Пунтусы – умные сволочи».
Больше он ни о чем не спрашивал. Жене тоже не легче. А бередить раненую душу…
– Завтракать будешь? – подала голос убитая горем жена.
– Что-то не хочется, – ответил он и тихо произнес: – Ты права. Одни мы с тобой не спасем поле…
В тот же день он написал два письма: Никите – в Россию, в Воронеж, там он служил прапорщиком по контракту, и Миколе – во Львов, в технологический институт, на факультет бытовой техники.
Письма получились длинные, обстоятельные – коротко боль не выскажешь.
Андрей Данилович и Клавдия Петровна набрались терпения. Стали ждать ответы….
Поле, что слева по косогору, засеяно подсолнухом. Подсолнух еще не цвел, но через две недели весь косогор покроется золотистым цветом. Старый Пунтус привезет сюда пасеку. В самый разгар медосбора к нему на пасеку приедет глава районной администрации Павел Дубина, известный как зять предпринимателя Гребенки. Он привезет с собой вице-губернатора Крыгу, а то и самого губернатора пана Хоменка, сменившего на этой должности Федора Пунтуса, двоюродного брата Алексея Романовича. Старый Пунтус будет их баловать медком. Не один раз побалует и прокурора Коперта, и председателя налоговой инспекции Вырву…
Люди следили, шептались: не иначе как благодаря местному начальству, их поддержке Алексей Романович соберет все паи в одно поле, и тогда гектары «Широкого лана» станут частной собственностью семьи самого крепкого в районе предпринимателя – Алексея Романовича Пунтуса.
В этом году Пунтус почему-то не выставил пасеку, вывез ее в другой район, словно знал, что рядом, за лесополосой, пожар испепелит пшеничное поле его соседа.
Эта житейская деталь только сейчас бросилась в глаза Андрею Даниловичу. Вот-вот зацветет подсолнух, а пасеки все нет. А может, в этом году и не будет? Что ж он вчера не догадался? Мог бы урожай спасти… Перед каждым пожаром сосед увозит пасеку подальше.
И еще бросились в глаза свежие следы мотоцикла. Андрей Данилович их заметил в нескольких местах. Кто-то объехал поле перед самым пожаром. Поле вспыхнуло одновременно в четырех местах. Там мотоцикл разворачивали. Кое-где четко на суглинке просматривался рисунок протектора.
Андрей Данилович поднял глиняный слепок с рисунком протектора, бережно завернул в обгоревшую брезентовую куртку. Отнес домой. О слепке решил никому не говорить. Только поинтересовался у жены:
– У Пунтусов есть мотоцикл?
– А ляд их знает, – с печалью в голосе ответила Клавдия Петровна. – У них иномарки.
– Ну, если ты «Нивы» считаешь иномарками, тогда, конечно…
А про себя подумал: «У Пунтусов наверняка будет алиби. Пунтусы – умные сволочи».
Больше он ни о чем не спрашивал. Жене тоже не легче. А бередить раненую душу…
– Завтракать будешь? – подала голос убитая горем жена.
– Что-то не хочется, – ответил он и тихо произнес: – Ты права. Одни мы с тобой не спасем поле…
В тот же день он написал два письма: Никите – в Россию, в Воронеж, там он служил прапорщиком по контракту, и Миколе – во Львов, в технологический институт, на факультет бытовой техники.
Письма получились длинные, обстоятельные – коротко боль не выскажешь.
Андрей Данилович и Клавдия Петровна набрались терпения. Стали ждать ответы….
4
Прапорщик Никита Перевышко лицом и статью пошел в отца – такой же высокий и костистый, но безусый, с родинкой на лбу, как звездочкой. Родинка была предметом шуток в детстве и в учебной роте, куда его направили служить сразу же, как только надел погоны солдата инженерных войск.
После «учебки» Никита получил назначение в инженерный полк на должность старшины саперной роты. Ротой командовал капитан Калтаков.
У Михаила Калтакова биография самая что ни есть боевая – два года службы в Афганистане, в восточном секторе, на границе с Пакистаном. По замене перевели в Россию, в родную Воронежскую область, в тихий гарнизон. Но тихим он был, пока Чечня не объявила войну России, назвав себя Ичкерией.
Срочно два батальона инженерного полка были переброшены на Северный Кавказ, на окраину Грозного. Как и в старину, Чечня воевала свирепо. Оружие поступало с Ближнего Востока, главным образом через Грузию, из России тайными каналами переправляли доллары. Этими долларами полевые командиры оплачивали услуги наемников. Наемники называли себя волонтерами.
В Воронеже, кроме одного батальона неполного состава, остались учебные классы и мастерские по ремонту инженерной техники.
На окраине Грозного в считанные дни появился городок инженерного полка – четыре восстановленные после боев панельные пятиэтажки, их сразу же обнесли проволокой Бруно. Если смотреть с дороги, ни дать ни взять – лагерь заключенных, только нет конвоиров, и все при оружии. Личный состав размещался в землянках. Была своя землянка и у саперов, но люди в ней почти не обитали, вели своеобразный поединок со смертью: ночью басаевцы минировали дороги, днем саперы капитана Калтакова снимали мины. Чеченцы умели расставлять ловушки. Этому они были научены, когда проходили службу еще в Советской армии. Чеченцы – прилежные ученики.
Да, это был поединок – жестокий, немилосердный. Он длился уже полтора года. Война затягивалась. Саперы успели обезвредить не одну сотню мин и фугасов, а работы все прибавлялось. На дорогах подрывались автомашины и БТРы. Несли потери и саперы. Большей частью – воронежские контрактники. Особым чутьем чеченские снайперы их угадывали и отстреливали.
Был из Воронежа, точнее, из Воронежской области, и Михаил Васильевич Калтаков, тридцатилетний капитан. Для солидности он отпустил пышную бороду. Когда снимал униформу, внешним видом смахивал на врача-путешественника Юрия Сенкевича.
Михаил Калтаков для себя – и тоже по-своему – открывал предгорья Кавказа и его обитателей. Первую чеченскую войну он начинал командиром взвода. Заместителем у него был добродушный, улыбчивый украинец Никита Перевышко. Призывался он с Украины, когда еще был Советский Союз, и ничто не говорило о скором распаде великой державы. Тогда никто не верил, что через какое-то время будут отдельно существовать Россия и Украина со своими вооруженными силами.
Никита сверхсрочником стал еще в Советской армии, продолжил службу уже в Российской армии. Остаться служить по контракту ему посоветовал капитан Калтаков. Они дружили не первый год, и дружба завязалась, когда в общежитии занимали одну комнату. Тогда они только мечтали обзавестись семьями.
У Никиты на примете была девушка, землячка Юля. Они переписывались, но в любви друг другу не признавались. Это была дружеская переписка вчерашних школьных товарищей. Никита себя не торопил: вот екнет сердце, тогда он ей и в любви признается, и пригласит жить в военном городке, только не в горячей точке. Пригласит к себе, когда для этого, как думал он, появятся подходящие условия.
Повезло Михаилу. Он долго не раздумывал, не ждал подходящих условий, ждал очередного отпуска. Не поехал в Ново-Анненский район, где жили его родители, проводил свой отпуск в Воронеже. Для этого у него вдруг появилась веская причина.
В Воронеже Михаил женился на студентке мединститута Тамаре Кунченко. У них родилась дочь. Никита попросил назвать ее Клавдией, в честь своей матери. Девочка, как ему казалось, была похожа на Клавдию Петровну: такая же кареглазая и на щечках ямочки, а вот какой будет цвет волос, покажут годы.
В церкви Святого Георгия девочку окрестили. Никита стал посаженым отцом. Домой писал редко, и об этом событии лишь упомянул. Из Чечни письмами не баловал – послал только одну открытку: поздравил родителей с Новым годом, а заодно и с Новым веком. Но ни слова ни полслова, что воюет и что награжден российским орденом «За личное мужество».
Командир погиб на минном поле. В конце мая, когда предгорья Главного Кавказского хребта покрываются молодой зеленью. Саперы капитана Калтакова снимали дистанционные мины. Операцией руководил сам командир.
Басаевский снайпер, как предполагали наблюдатели, засел в груде камней на противоположном склоне заросшего дубняком ущелья. Зачистка местности ничего не дала: ни боевиков, ни их следов – чисто. Но как только саперы вышли на минное поле и углубились в работу, пуля угодила командиру в голову.
Выстрела никто не услышал. Видимо, у снайпера винтовка была с глушителем. Откуда был выстрел, тоже никто не понял. Повторно произвели зачистку. И опять никого не обнаружили. Стреляли из ущелья, где даже в солнечный день царит предвечерний сумрак.
Капитан умер не сразу. В госпитале он пришел в сознание, увидел склоненного над ним прапорщика Перевышку, прошептал:
– Не оставь Тамару…
Это были его последние слова.
Гроб с телом капитана сопровождали до самого Воронежа прапорщик Перевышко и четыре солдата из саперной роты. Никита передал слова покойного. От себя добавил:
– Я тебя, Тамара, никогда не оставлю.
Бледная, как обескровленная, она выслушала его молча и, как тогда показалось Никите, не придала его словам значения, восприняла их как утешение.
Вернувшись в Чечню, Никита не находил себе места. Он чувствовал себя виновным в гибели друга. Ведь ничто не предвещало опасности: весь склон, откуда последовал выстрел, был истоптан солдатскими сапогами, осмотрены все расщелины, где мог бы затаиться снайпер. Было больно осознавать свою непростительную оплошность: после зачистки нельзя было притуплять внимание к этому проклятому склону. Боевик, несомненно, следил, как только федералы после зачистки покинут склон, заранее облюбованную позицию займет снайпер.
Только фронтовики знают, что такое лишиться надежного друга, не однажды проверенного в бою. Душа горела местью.
Русский человек по природе не мстителен, а русским Никита считает себя с тех пор, как надел погоны солдата Советской армии. Дома он говорил, как говорят на Слобожанщине, русские слова с украинским произношением, и это неистребимое «шо» выдавало в нем слобожанина.
Никто над ним не подтрунивал ни в глаза, ни за глаза. Крепкая коренастая фигура как бы подчеркивала, что в лице этого почерневшего под южным солнцем прапорщика легко угадывается старшина подразделения. У командования за ним давно уже закрепилась слава мужика хозяйственного, прижимистого, в меру хитрого и немногословного. Он знал себе цену, берег авторитет командира, не любил красоваться перед начальством. Но если что делал, делал основательно, добротно. Особых подвигов за ним не числилось. Он служил, как служит большинство контрактников: на работу не напрашивался и от работы не увиливал. Что приказывали, то и выполнял.
В этот раз никто ему ничего не приказывал. Он поклялся себе отомстить за смерть командира и друга. В тайну операции посвятил своих начальников – командира полка и командира батальона. На операцию подобрал двух опытных саперов. На них он надеялся, как на себя. Один из них – сержант-подрывник Генрих Геллер, не пожелавший с родителями выехать в Германию, когда была мода на массовый выезд немцев, остался в России, на своей родине, второй – рядовой Кияшко – из донских казаков, умевший стрелять из автомата не хуже дивизионных снайперов.
С наступлением темноты они буднично покидали городок. В роте считали, что прапорщик с сержантом Геллером и рядовым Кияшко дежурят по комендатуре. Но в комендатуре их никто не видел, как не видели и на дороге недалеко от городка, где стоял грузовик, принадлежавший саперной роте.
Грузовик стоял со вчерашнего вечера. Случайные пешеходы заглядывали через борт. Ребятишки попытались даже открыть ящик. Там оказались противотанковые мины. Оставленный без присмотра грузовик никого не удивил. Бывало, что оставляли на дороге и БТРы. Любая техника ломается, и не всегда вовремя удается ее отбуксировать в ремонтную мастерскую.
Только на четвертую ночь, находясь в засаде, саперы заметили человека, подползавшего к грузовику. За ним на некотором удалении ползли еще двое, потом еще двое. При этом соотношении брать живыми уже не представлялось возможным, и прапорщик приказал сержанту Геллеру на пути отхода пластунов поставить на боевой взвод растяжку.
Мина сработала, когда двое возвращались с поклажей. Остальные, как предполагал прапорщик, не побежали от грузовика, а залегли в кювете.
«Вора, кто б он ни был, взять живым», – прапорщик помнил слова командира полка полковника Замятина. Ради языка и была продумана эта операция.
В направлении грузовой машины Геллер выстрелил из ракетницы. На какое-то мгновение вокруг стало светло, как днем. По месту засады саперов ударили сразу два гранатомета.
В ответ открыл огонь из автомата Иван Кияшко. Стреляли отовсюду. И тут под шум стрельбы из ближайшего терновника выскочил человек. А ведь час назад это место было тщательно проверено.
Человек в черном оказался в пяти метрах от снайпера. Тот увлекся стрельбой по кювету и не сразу заметил опасности.
Человек украдкой обходил снайпера сзади, в руке он держал то ли пистолет, то ли нож. Уже не было времени схватить лежавший рядом автомат. И сержант Геллер тоже помочь не мог. Они оба не успевали. И тогда прапорщик в три прыжка бросился на человека в черном. Тот взмахнул ножом, прапорщик почувствовал, как лезвие ножа полоснуло по куртке, вошло в плечо. Железными пальцами правой руки он перехватил руку с ножом, присев, подставил раненое плечо под локоть нападавшего, и в следующий миг услышал, как глухо хрустнул локтевой сустав. Человек в черном жалобно взвыл и, придавленный к земле мускулистым телом прапорщика, почти без сопротивления дал связать себе руки.
Захватили тогда двух нападавших, и то лишь потому, что они были ранены. Остальным удалось уйти. Не унесли и муляжи мин. Муляжи могли пригодиться и для следующего раза, хотя следующего могло и не быть. Басаевцы – ученики особые, свои ошибки, как правило, не повторяют.
Пойманных под усиленной охраной отвезли в госпиталь. Здесь осмотрели и перевязали раны, перевязали рану и прапорщику Перевышке. Зашивал порез светлобровый лейтенант, недавно прикомандированный из Воронежского гарнизонного госпиталя.
– Я знаю вас, товарищ прапорщик, – колдуя над порезом, говорил лейтенант. – Вы сопровождали гроб с телом капитана Калтакова. А с Тамарой Георгиевной, женой капитана, мы учились на одном курсе медфака. Тамара – врач от Бога. Прирожденный хирург. И женщина компанейская. А вот не повезло. Вряд ли она встретит такого человека, как Миша Калтаков. И дочка осиротела. Девчушка славная. Скоро в школу пойдет.
Из его слов получалось, что он знал эту семью уже не первый год, с Тамарой сначала учились вместе, потом жили по соседству, в одном доме. Их отцы работали в туполевской фирме. Дом принадлежал этой фирме, был одной из первых послевоенных построек. Дом добротный, двухэтажный, возведенный руками немецких военнопленных.
– Вы давно видели Калтакову? – пересиливая боль, спросил Никита не в меру разговорчивого хирурга.
Обычно в таких случаях врачи отвлекают от боли. Местная анестезия не помогала, и раненый остро ощущал каждый укол иглы.
В операционной было душно. Хотелось выпить чего-то кислого и холодного. Обычно в таких случаях помогает клюквенный морс, но где в эту пору достанешь клюкву? Это в Воронеже, на центральном рынке, она бывает, и то зимой, когда перекупщики ее привозят с московских рынков. В Чечне обычно пьют молочный напиток, напоминающий кумыс.
Между вопросом и ответом наступила продолжительная пауза. Возникло недоброе предчувствие: не случилось ли чего с Тамарой?
Закончив зашивать рану, лейтенант ответил:
– Видел… на той неделе. Меня отозвали из отпуска. Здесь у вас много раненых. Кто-то басаевцев торопит. Или денег им подбросили, или наоборот…
Что много раненых, вся Россия знает, а вот как справляется с горем Тамара, Никите хотелось услышать из уст человека, который недавно видел жену покойного друга. Сознание никак не хотело воспринимать слово «вдова». Тамаре не было и тридцати, когда она осталась вдовой с малолетним ребенком на руках.
– У нее опять шок, – со вздохом произнес лейтенант. – Случилась авария…
– Клава?!
– Слава богу, с дочкой обошлось. Погибли другие… Детский сад выезжал за город. К Дону. Тамара собрала девочку, но на автобус опоздала. А вечером узнала, что автобус, в котором ехали детсадовские детишки, разбился. Не обошлось без жертв.
Новость потрясла Никиту. «Клава могла погибнуть!» Он уже не чувствовал боли. Мысль была занята одним: немедленно связаться с Тамарой. Подбодрить! Успокоить! Из городка можно выйти на Воронежскую городскую сеть только через штаб армии. Но прапорщик – не генерал. Генералы дозваниваются. Может, попросить командира полка? Полковник Замятин в таких случаях человек добрый. В просьбе не откажет.
После «учебки» Никита получил назначение в инженерный полк на должность старшины саперной роты. Ротой командовал капитан Калтаков.
У Михаила Калтакова биография самая что ни есть боевая – два года службы в Афганистане, в восточном секторе, на границе с Пакистаном. По замене перевели в Россию, в родную Воронежскую область, в тихий гарнизон. Но тихим он был, пока Чечня не объявила войну России, назвав себя Ичкерией.
Срочно два батальона инженерного полка были переброшены на Северный Кавказ, на окраину Грозного. Как и в старину, Чечня воевала свирепо. Оружие поступало с Ближнего Востока, главным образом через Грузию, из России тайными каналами переправляли доллары. Этими долларами полевые командиры оплачивали услуги наемников. Наемники называли себя волонтерами.
В Воронеже, кроме одного батальона неполного состава, остались учебные классы и мастерские по ремонту инженерной техники.
На окраине Грозного в считанные дни появился городок инженерного полка – четыре восстановленные после боев панельные пятиэтажки, их сразу же обнесли проволокой Бруно. Если смотреть с дороги, ни дать ни взять – лагерь заключенных, только нет конвоиров, и все при оружии. Личный состав размещался в землянках. Была своя землянка и у саперов, но люди в ней почти не обитали, вели своеобразный поединок со смертью: ночью басаевцы минировали дороги, днем саперы капитана Калтакова снимали мины. Чеченцы умели расставлять ловушки. Этому они были научены, когда проходили службу еще в Советской армии. Чеченцы – прилежные ученики.
Да, это был поединок – жестокий, немилосердный. Он длился уже полтора года. Война затягивалась. Саперы успели обезвредить не одну сотню мин и фугасов, а работы все прибавлялось. На дорогах подрывались автомашины и БТРы. Несли потери и саперы. Большей частью – воронежские контрактники. Особым чутьем чеченские снайперы их угадывали и отстреливали.
Был из Воронежа, точнее, из Воронежской области, и Михаил Васильевич Калтаков, тридцатилетний капитан. Для солидности он отпустил пышную бороду. Когда снимал униформу, внешним видом смахивал на врача-путешественника Юрия Сенкевича.
Михаил Калтаков для себя – и тоже по-своему – открывал предгорья Кавказа и его обитателей. Первую чеченскую войну он начинал командиром взвода. Заместителем у него был добродушный, улыбчивый украинец Никита Перевышко. Призывался он с Украины, когда еще был Советский Союз, и ничто не говорило о скором распаде великой державы. Тогда никто не верил, что через какое-то время будут отдельно существовать Россия и Украина со своими вооруженными силами.
Никита сверхсрочником стал еще в Советской армии, продолжил службу уже в Российской армии. Остаться служить по контракту ему посоветовал капитан Калтаков. Они дружили не первый год, и дружба завязалась, когда в общежитии занимали одну комнату. Тогда они только мечтали обзавестись семьями.
У Никиты на примете была девушка, землячка Юля. Они переписывались, но в любви друг другу не признавались. Это была дружеская переписка вчерашних школьных товарищей. Никита себя не торопил: вот екнет сердце, тогда он ей и в любви признается, и пригласит жить в военном городке, только не в горячей точке. Пригласит к себе, когда для этого, как думал он, появятся подходящие условия.
Повезло Михаилу. Он долго не раздумывал, не ждал подходящих условий, ждал очередного отпуска. Не поехал в Ново-Анненский район, где жили его родители, проводил свой отпуск в Воронеже. Для этого у него вдруг появилась веская причина.
В Воронеже Михаил женился на студентке мединститута Тамаре Кунченко. У них родилась дочь. Никита попросил назвать ее Клавдией, в честь своей матери. Девочка, как ему казалось, была похожа на Клавдию Петровну: такая же кареглазая и на щечках ямочки, а вот какой будет цвет волос, покажут годы.
В церкви Святого Георгия девочку окрестили. Никита стал посаженым отцом. Домой писал редко, и об этом событии лишь упомянул. Из Чечни письмами не баловал – послал только одну открытку: поздравил родителей с Новым годом, а заодно и с Новым веком. Но ни слова ни полслова, что воюет и что награжден российским орденом «За личное мужество».
Командир погиб на минном поле. В конце мая, когда предгорья Главного Кавказского хребта покрываются молодой зеленью. Саперы капитана Калтакова снимали дистанционные мины. Операцией руководил сам командир.
Басаевский снайпер, как предполагали наблюдатели, засел в груде камней на противоположном склоне заросшего дубняком ущелья. Зачистка местности ничего не дала: ни боевиков, ни их следов – чисто. Но как только саперы вышли на минное поле и углубились в работу, пуля угодила командиру в голову.
Выстрела никто не услышал. Видимо, у снайпера винтовка была с глушителем. Откуда был выстрел, тоже никто не понял. Повторно произвели зачистку. И опять никого не обнаружили. Стреляли из ущелья, где даже в солнечный день царит предвечерний сумрак.
Капитан умер не сразу. В госпитале он пришел в сознание, увидел склоненного над ним прапорщика Перевышку, прошептал:
– Не оставь Тамару…
Это были его последние слова.
Гроб с телом капитана сопровождали до самого Воронежа прапорщик Перевышко и четыре солдата из саперной роты. Никита передал слова покойного. От себя добавил:
– Я тебя, Тамара, никогда не оставлю.
Бледная, как обескровленная, она выслушала его молча и, как тогда показалось Никите, не придала его словам значения, восприняла их как утешение.
Вернувшись в Чечню, Никита не находил себе места. Он чувствовал себя виновным в гибели друга. Ведь ничто не предвещало опасности: весь склон, откуда последовал выстрел, был истоптан солдатскими сапогами, осмотрены все расщелины, где мог бы затаиться снайпер. Было больно осознавать свою непростительную оплошность: после зачистки нельзя было притуплять внимание к этому проклятому склону. Боевик, несомненно, следил, как только федералы после зачистки покинут склон, заранее облюбованную позицию займет снайпер.
Только фронтовики знают, что такое лишиться надежного друга, не однажды проверенного в бою. Душа горела местью.
Русский человек по природе не мстителен, а русским Никита считает себя с тех пор, как надел погоны солдата Советской армии. Дома он говорил, как говорят на Слобожанщине, русские слова с украинским произношением, и это неистребимое «шо» выдавало в нем слобожанина.
Никто над ним не подтрунивал ни в глаза, ни за глаза. Крепкая коренастая фигура как бы подчеркивала, что в лице этого почерневшего под южным солнцем прапорщика легко угадывается старшина подразделения. У командования за ним давно уже закрепилась слава мужика хозяйственного, прижимистого, в меру хитрого и немногословного. Он знал себе цену, берег авторитет командира, не любил красоваться перед начальством. Но если что делал, делал основательно, добротно. Особых подвигов за ним не числилось. Он служил, как служит большинство контрактников: на работу не напрашивался и от работы не увиливал. Что приказывали, то и выполнял.
В этот раз никто ему ничего не приказывал. Он поклялся себе отомстить за смерть командира и друга. В тайну операции посвятил своих начальников – командира полка и командира батальона. На операцию подобрал двух опытных саперов. На них он надеялся, как на себя. Один из них – сержант-подрывник Генрих Геллер, не пожелавший с родителями выехать в Германию, когда была мода на массовый выезд немцев, остался в России, на своей родине, второй – рядовой Кияшко – из донских казаков, умевший стрелять из автомата не хуже дивизионных снайперов.
С наступлением темноты они буднично покидали городок. В роте считали, что прапорщик с сержантом Геллером и рядовым Кияшко дежурят по комендатуре. Но в комендатуре их никто не видел, как не видели и на дороге недалеко от городка, где стоял грузовик, принадлежавший саперной роте.
Грузовик стоял со вчерашнего вечера. Случайные пешеходы заглядывали через борт. Ребятишки попытались даже открыть ящик. Там оказались противотанковые мины. Оставленный без присмотра грузовик никого не удивил. Бывало, что оставляли на дороге и БТРы. Любая техника ломается, и не всегда вовремя удается ее отбуксировать в ремонтную мастерскую.
Только на четвертую ночь, находясь в засаде, саперы заметили человека, подползавшего к грузовику. За ним на некотором удалении ползли еще двое, потом еще двое. При этом соотношении брать живыми уже не представлялось возможным, и прапорщик приказал сержанту Геллеру на пути отхода пластунов поставить на боевой взвод растяжку.
Мина сработала, когда двое возвращались с поклажей. Остальные, как предполагал прапорщик, не побежали от грузовика, а залегли в кювете.
«Вора, кто б он ни был, взять живым», – прапорщик помнил слова командира полка полковника Замятина. Ради языка и была продумана эта операция.
В направлении грузовой машины Геллер выстрелил из ракетницы. На какое-то мгновение вокруг стало светло, как днем. По месту засады саперов ударили сразу два гранатомета.
В ответ открыл огонь из автомата Иван Кияшко. Стреляли отовсюду. И тут под шум стрельбы из ближайшего терновника выскочил человек. А ведь час назад это место было тщательно проверено.
Человек в черном оказался в пяти метрах от снайпера. Тот увлекся стрельбой по кювету и не сразу заметил опасности.
Человек украдкой обходил снайпера сзади, в руке он держал то ли пистолет, то ли нож. Уже не было времени схватить лежавший рядом автомат. И сержант Геллер тоже помочь не мог. Они оба не успевали. И тогда прапорщик в три прыжка бросился на человека в черном. Тот взмахнул ножом, прапорщик почувствовал, как лезвие ножа полоснуло по куртке, вошло в плечо. Железными пальцами правой руки он перехватил руку с ножом, присев, подставил раненое плечо под локоть нападавшего, и в следующий миг услышал, как глухо хрустнул локтевой сустав. Человек в черном жалобно взвыл и, придавленный к земле мускулистым телом прапорщика, почти без сопротивления дал связать себе руки.
Захватили тогда двух нападавших, и то лишь потому, что они были ранены. Остальным удалось уйти. Не унесли и муляжи мин. Муляжи могли пригодиться и для следующего раза, хотя следующего могло и не быть. Басаевцы – ученики особые, свои ошибки, как правило, не повторяют.
Пойманных под усиленной охраной отвезли в госпиталь. Здесь осмотрели и перевязали раны, перевязали рану и прапорщику Перевышке. Зашивал порез светлобровый лейтенант, недавно прикомандированный из Воронежского гарнизонного госпиталя.
– Я знаю вас, товарищ прапорщик, – колдуя над порезом, говорил лейтенант. – Вы сопровождали гроб с телом капитана Калтакова. А с Тамарой Георгиевной, женой капитана, мы учились на одном курсе медфака. Тамара – врач от Бога. Прирожденный хирург. И женщина компанейская. А вот не повезло. Вряд ли она встретит такого человека, как Миша Калтаков. И дочка осиротела. Девчушка славная. Скоро в школу пойдет.
Из его слов получалось, что он знал эту семью уже не первый год, с Тамарой сначала учились вместе, потом жили по соседству, в одном доме. Их отцы работали в туполевской фирме. Дом принадлежал этой фирме, был одной из первых послевоенных построек. Дом добротный, двухэтажный, возведенный руками немецких военнопленных.
– Вы давно видели Калтакову? – пересиливая боль, спросил Никита не в меру разговорчивого хирурга.
Обычно в таких случаях врачи отвлекают от боли. Местная анестезия не помогала, и раненый остро ощущал каждый укол иглы.
В операционной было душно. Хотелось выпить чего-то кислого и холодного. Обычно в таких случаях помогает клюквенный морс, но где в эту пору достанешь клюкву? Это в Воронеже, на центральном рынке, она бывает, и то зимой, когда перекупщики ее привозят с московских рынков. В Чечне обычно пьют молочный напиток, напоминающий кумыс.
Между вопросом и ответом наступила продолжительная пауза. Возникло недоброе предчувствие: не случилось ли чего с Тамарой?
Закончив зашивать рану, лейтенант ответил:
– Видел… на той неделе. Меня отозвали из отпуска. Здесь у вас много раненых. Кто-то басаевцев торопит. Или денег им подбросили, или наоборот…
Что много раненых, вся Россия знает, а вот как справляется с горем Тамара, Никите хотелось услышать из уст человека, который недавно видел жену покойного друга. Сознание никак не хотело воспринимать слово «вдова». Тамаре не было и тридцати, когда она осталась вдовой с малолетним ребенком на руках.
– У нее опять шок, – со вздохом произнес лейтенант. – Случилась авария…
– Клава?!
– Слава богу, с дочкой обошлось. Погибли другие… Детский сад выезжал за город. К Дону. Тамара собрала девочку, но на автобус опоздала. А вечером узнала, что автобус, в котором ехали детсадовские детишки, разбился. Не обошлось без жертв.
Новость потрясла Никиту. «Клава могла погибнуть!» Он уже не чувствовал боли. Мысль была занята одним: немедленно связаться с Тамарой. Подбодрить! Успокоить! Из городка можно выйти на Воронежскую городскую сеть только через штаб армии. Но прапорщик – не генерал. Генералы дозваниваются. Может, попросить командира полка? Полковник Замятин в таких случаях человек добрый. В просьбе не откажет.