Страница:
Никита набрался решимости, обратился к командиру полка.
– Только после полуночи, – пообещал полковник. – Кто там у вас? Невеста?
Никита не нашелся, как ответить, стушевался, покраснел. И полковник все понял.
– Жениться вам пора, товарищ Перевышко.
– Потом. Вот покончим с бандитами…
– Это будет не скоро.
– Понимаю. Кому-то не хочется войну кончать…
Чтобы не мусолить осточертевшую тему, полковник вернулся к приятному разговору.
– А в парубках вы засиделись, – уже улыбчиво продолжал полковник, намекая на то, что на Украине долго не парубкуют, если хотят завести семью. – Мы вас к ордену представили. Обрадуйте невесту.
Никита будто не услышал этих слов. Если считать невестой Юлю Пунтус, то она была просто соседкой, жила через три двора, была на целых пять лет моложе. И переписку затеял не он, а она, и адрес узнала случайно. Чтобы не слоняться без дела, в летние каникулы работала почтальоном. Родители, как и других своих детей, деньгами ее не баловали, учили зарабатывать. Каждый раз, разнося почту и вручая Перевышкам «Сельские новины», газету, которую они выписывали, видела напряженный взгляд Клавдии Петровны, своей учительницы. Юля догадывалась, что она ждет писем от своих сынов, а сыновья как будто забыли своих родителей.
Но вот в конце июня пришло письмо из Воронежа, обратный адрес – в/ч. Ясно, от Никиты.
В тот же вечер, уединившись в свою спаленку, чтобы не застала мама Валя, написала Никите. Подробно изложила сельские новости, пожаловалась на скуку, вспомнила, как они однажды оказались в райцентре и он соблазнил ее сходить в кино, посмотреть «Балладу о солдате». В конце письма она попросила не забывать свою маму Клаву…
Так завязалась у них переписка. Юля хорошо помнит, о чем она писала. Тогда, в один день, пришло от Никиты письмо Клавдии Петровне и ей, Юлии Пунтус. С тех пор с интервалом в две недели Юля получала письма с картинкой солдатского треугольника на конверте.
Весной, уже в апреле, переписка неожиданно оборвалась. Это случилось после гибели капитана Калтакова…
Командир полка на второй день после операции с приманкой, встретив прапорщика Перевышку, сообщил:
– Кстати, пойманные вами джигиты уже дают показания. Один все еще молчит, другой свою шкуру спасает…
– А кто убил капитана Калтакова? Кто тот снайпер? Они знают?
– Признались, что в тот для нас печальный день в засаде была женщина. Ее настоящую фамилию никто не знает. Кто-то вербует снайперов за пределами Чечни. На многих соревнованиях по стрельбе вы встретите чеченца. Кого-то интересует спорт, а кого-то – спортсмены. Союз был большой. Наемники – отовсюду. Есть и грозненские. Выловить их практически невозможно. Который год пытаемся…
Слова командира полка Никита Перевышко воспринял как намек на слабость Российской армии. Любого недруга можно сокрушить, если не прощать ему кровь близких тебе людей.
Ничего этого Никита не сказал: не хватало еще прапорщику учить командира полка. Но к месту или нет, привел один пример.
– У нас на Слобожанщине, – сказал он, – сразу после Гражданской войны бандитов было видимо-невидимо. Как теперь в Чечне. Поймали бандита на горячем, то есть убил человека, на сельском сходе решали, что делать с ним и его семьей. С ним было ясно – ставили к стенке, а семью выселяли за Волгу, в казахскую степь.
– И много выселили?
– Точно не скажу. Но уже через год бандитов не стало… Вот бы в Чечне…
– В Чечне не получится. Уже однажды выселяли. Теперь – не то время. На расстрелы – мораторий. И семью не выселишь – нарушение прав человека. Россия подписала конвенцию. Слышали о такой? Так что выселять, как в сорок четвертом, заграница не позволит и смертную казнь не разрешит.
– Тогда мы что… не имеем права казнить нелюдей? Америка не смотрит на общественное мнение – безнадежно неисправимых не кормит, хотя с продовольствием у них нет проблем.
Полковник пытливо посмотрел на прапорщика. Видно было: рана саднила, и бледность на потном лице выдавала саднящую боль.
– Тогда война продлится еще лет сорок, – сказал прапорщик. – Не одна дивизия здесь сложит свои головы. А случись большая война – защищать Россию будет некому.
– Вполне возможно, – неопределенно высказался полковник.
На Кавказе воевал он уже второй год, отправил в гробах не один десяток своих людей. Бандитов не убывает. А их жены по приказу полевых командиров подрывают себя в местах скопления людей. Дети бандитов взрослеют, берутся за оружие. Их бы оградить от войны, посадить за школьную парту…
Офицеры давно высказывали подобные мысли. Теперь о том настойчиво заговорили прапорщики. Убивать убийц нельзя. Европа приняла законы, запретившие смертную казнь в интересах гуманности. Россия смотрит на Европу, во всем ей подражает. Но Россия – особая страна. Раньше принимала законы, какие ей помогали выстоять и победить. Законы суровые. Но для этого нужны люди, способные издавать и неукоснительно выполнять суровые законы…
Полковник был всецело согласен с прапорщиком, но вслух откровенно высказывать свои взгляды не решался – до пенсии оставалось два года. Чем дольше офицер служит, тем он осторожней. Это молодой офицер теряет немного: в случае чего – впереди жизнь в трудовом коллектике.
Завтра заговорят и рядовые, тоже потребуют: в стране давно пора наводить порядок не призывами с депутатской трибуны, а распорядительностью на местах. Бандитизма не убудет, пока на глазах у бандитов растут их дети, берут в руки оружие.
Чеченки не перестанут рожать. Даже в соседней республике, в лагерях беженцев, чьи мужья прячутся в горах, чеченки умудряются рожать чуть ли не каждый год.
С некоторых пор прапорщик Никита Перевышко с недоверием относился к высоким московским начальникам. У них большая власть. Можно было избежать войны, если бы на то была воля руководства.
Никита давно хотел спросить товарища полковника: кому это выгодно, что граждане России стреляют в граждан России? Русской крови кому-то не жалко?
До этого «кого-то» Никита доберется не скоро. А полковник не хотел признаться, почему в Чечне Российская армия ежедневно недосчитывается своих солдат и офицеров.
Кто-то пожелал убить капитана Калтакова. Но кто? На этот, казалось бы, простенький вопрос не смог ответить даже командир полка. Но спасибо ему, что в эту ночь разрешил прапорщику поговорить с Воронежем.
Уже в двенадцатом часу ночи Никита направился на полковой узел связи. В тесном салоне спецмашины дежурил один солдат и два офицера. Они хорошо знали старшину саперной роты, знали, что он друг покойного капитана Калтакова. А Калтаков был в полку легендарной личностью.
Штаб армии отозвался сразу же. Квартирный телефон каменно молчал. Повторили вызов. Повторили еще и еще.
– Может, сегодня у Тамары ночное дежурство? – высказался один из офицеров.
Дозвонились до городской больницы, где Тамара Кунченко могла сегодня дежурить. Коммутатор ответил: «Врач Кунченко на выезде. Когда вернется, что ей передать?»
Никите хотелось услышать живой голос Тамары, сказать ей нежные слова. Он ждал этой минуты и… не дождался.
– Что ей передать? – спрашивала телефонистка штабного армейского коммутатора.
Он сразу не сообразил, что же все-таки передать. Признаться ей, что прапорщик скучает, несколько раз Тамару видел во сне? Вдруг сослуживцы поднимут на смех?
– Говорите же! – торопила телефонистка.
Как нарочно, в горле спазм. Раньше вроде никогда за словом в карман не лез. Вечером говорил с командиром полка, и вроде нужные слова находились, а перед незнакомой женщиной растерялся.
– Спросите: с ее дочкой, Клавочкой, ничего не случилось? Она мне снилась… Расскажу ей при встрече, – и, помедлив немного, добавил: – Пусть напишет…
Вернувшись в ротную землянку, Никита долго не мог уснуть. В третьем часу ночи, когда уже за грядой лесистых гор белела заря, его поднял дежурный по части:
– Никита Андреевич, есть срочная работенка. Наши патрули обнаружили фугас. И где, вы думаете, обнаружили?
– Где же?
– В собачьей конуре. На соседней улице пятиэтажки, за палисадником. И даже Бобика привязали. Чтобы все было натурально.
– Бобик так Бобик… Отвяжем. – А в голове – несостоявшийся разговор с Воронежем.
В пятом часу, когда солнце осветило вершины гор и с недальнего аэродрома доносился гул турбин – это готовилась к выбросу группа прикрытия, – старшина отправил команду во главе с сержантом Геллером на соседнюю улицу.
Начался новый день. Побежало время, как на кроссе. Заботы теснили в памяти бессонно проведенную на коммутаторе ночь.
Обратиться еще раз к командиру полка с просьбой позвонить в Воронеж Никита не осмелился.
Но звонок прапорщика на армейском коммутаторе не остался без внимания. Дежурная телефонистка по городскому телефону разыскала Тамару в больнице, передала ей просьбу прапорщика написать в часть и сообщить о здоровье девочки. От себя телефонистка добавила:
– А прапорщик вас любит.
– Это он вам сказал?
– По голосу догадалась, – улыбчиво ответила женщина.
В последний день июля, отправив роту в баню, прапорщик встретил полкового почтальона – маленького, похожего на подростка, солдата-контрактника, бывшего детдомовца.
– А я вас ищу, товарищ Перевышко. Вам письмо. Заказное.
«От Тамары», – согрела догадка. Но в следующее мгновенье, узнав знакомый почерк, почему-то поскучнел. Отец никогда ему не писал, писала мать. Письма шли, конечно, на Воронеж, а приходили в Чечню.
Письмо распечатал вечером, когда рота уже отдыхала и командир роты лейтенант Червонин, заменивший погибшего капитана Калтакова, ознакомил старшину с планом-заданием на следующий день. Никита наконец-то принялся за чтение письма.
Отец писал, как думал, с предельной откровенностью:
«Здравствуй, сынок Никита!
Третий год подряд кто-то нам устраивает подлянку. Опять нам подпалили пшеницу. Сгорела вся. Это значит, тридцать гектаров “мироновской” – собаке под хвост. Мать слегла. Как могла, держалась. Но сердце – это деталь ненадежная – подводит ее в самый неподходящий момент. Я спрашивал нашего депутата, он каким-то манером протиснулся в Верховную раду и там засел. Спрашивал: зачем это вы, новая власть, нас распаевали? Чтоб мы раньше времени подохли? Депутат ответил: чтоб мы лучше жили, чувствовали себя хозяевами, мол, земля теперь ваша, делайте на ней что хотите.
И вот мы с матерью захотели сами выращивать хлеб и продавать его по рыночной цене, то есть по базарной. Дождаться со службы вас, то есть тебя и Миколку, а там и выгодно женить. У нас тут есть на примете работящие девчата. С их родителями, надеемся, мы сторгуемся. И заживем частной жизнью, как живут в развитом капитализме. Киев по телеку нам регулярно показывает сладкую жизнь на Западе. И мы с матерью подумали: живут же гады, а мы чем хуже?
Сынок Никита! В связи с перестройкой врагов у нас теперь прибавилось. И пора уже защищать не Родину, которую разворовали, а свое кровное гнездо.
И вот мы с матерью решили: служба ваша – дело хорошее, но от нее никакого навару. Заканчивайте, на чем остановились, и поворачивайте оглобли к дому. Будем за жизнь сражаться единым гнездом. Я вот на одну ночь отлучился от поля, и меня спалили.
Сынок! Один я не уберегу наше кровное. Люди-то теперь не те – от жизни озверели. Каждый друг у друга что-то отнимает. А нам ничего отнимать не нужно – свое бы сберечь.
Сынок! Махни на контракт рукой. Дослуживать будешь дома.
Любящие тебя родители».
5
6
– Только после полуночи, – пообещал полковник. – Кто там у вас? Невеста?
Никита не нашелся, как ответить, стушевался, покраснел. И полковник все понял.
– Жениться вам пора, товарищ Перевышко.
– Потом. Вот покончим с бандитами…
– Это будет не скоро.
– Понимаю. Кому-то не хочется войну кончать…
Чтобы не мусолить осточертевшую тему, полковник вернулся к приятному разговору.
– А в парубках вы засиделись, – уже улыбчиво продолжал полковник, намекая на то, что на Украине долго не парубкуют, если хотят завести семью. – Мы вас к ордену представили. Обрадуйте невесту.
Никита будто не услышал этих слов. Если считать невестой Юлю Пунтус, то она была просто соседкой, жила через три двора, была на целых пять лет моложе. И переписку затеял не он, а она, и адрес узнала случайно. Чтобы не слоняться без дела, в летние каникулы работала почтальоном. Родители, как и других своих детей, деньгами ее не баловали, учили зарабатывать. Каждый раз, разнося почту и вручая Перевышкам «Сельские новины», газету, которую они выписывали, видела напряженный взгляд Клавдии Петровны, своей учительницы. Юля догадывалась, что она ждет писем от своих сынов, а сыновья как будто забыли своих родителей.
Но вот в конце июня пришло письмо из Воронежа, обратный адрес – в/ч. Ясно, от Никиты.
В тот же вечер, уединившись в свою спаленку, чтобы не застала мама Валя, написала Никите. Подробно изложила сельские новости, пожаловалась на скуку, вспомнила, как они однажды оказались в райцентре и он соблазнил ее сходить в кино, посмотреть «Балладу о солдате». В конце письма она попросила не забывать свою маму Клаву…
Так завязалась у них переписка. Юля хорошо помнит, о чем она писала. Тогда, в один день, пришло от Никиты письмо Клавдии Петровне и ей, Юлии Пунтус. С тех пор с интервалом в две недели Юля получала письма с картинкой солдатского треугольника на конверте.
Весной, уже в апреле, переписка неожиданно оборвалась. Это случилось после гибели капитана Калтакова…
Командир полка на второй день после операции с приманкой, встретив прапорщика Перевышку, сообщил:
– Кстати, пойманные вами джигиты уже дают показания. Один все еще молчит, другой свою шкуру спасает…
– А кто убил капитана Калтакова? Кто тот снайпер? Они знают?
– Признались, что в тот для нас печальный день в засаде была женщина. Ее настоящую фамилию никто не знает. Кто-то вербует снайперов за пределами Чечни. На многих соревнованиях по стрельбе вы встретите чеченца. Кого-то интересует спорт, а кого-то – спортсмены. Союз был большой. Наемники – отовсюду. Есть и грозненские. Выловить их практически невозможно. Который год пытаемся…
Слова командира полка Никита Перевышко воспринял как намек на слабость Российской армии. Любого недруга можно сокрушить, если не прощать ему кровь близких тебе людей.
Ничего этого Никита не сказал: не хватало еще прапорщику учить командира полка. Но к месту или нет, привел один пример.
– У нас на Слобожанщине, – сказал он, – сразу после Гражданской войны бандитов было видимо-невидимо. Как теперь в Чечне. Поймали бандита на горячем, то есть убил человека, на сельском сходе решали, что делать с ним и его семьей. С ним было ясно – ставили к стенке, а семью выселяли за Волгу, в казахскую степь.
– И много выселили?
– Точно не скажу. Но уже через год бандитов не стало… Вот бы в Чечне…
– В Чечне не получится. Уже однажды выселяли. Теперь – не то время. На расстрелы – мораторий. И семью не выселишь – нарушение прав человека. Россия подписала конвенцию. Слышали о такой? Так что выселять, как в сорок четвертом, заграница не позволит и смертную казнь не разрешит.
– Тогда мы что… не имеем права казнить нелюдей? Америка не смотрит на общественное мнение – безнадежно неисправимых не кормит, хотя с продовольствием у них нет проблем.
Полковник пытливо посмотрел на прапорщика. Видно было: рана саднила, и бледность на потном лице выдавала саднящую боль.
– Тогда война продлится еще лет сорок, – сказал прапорщик. – Не одна дивизия здесь сложит свои головы. А случись большая война – защищать Россию будет некому.
– Вполне возможно, – неопределенно высказался полковник.
На Кавказе воевал он уже второй год, отправил в гробах не один десяток своих людей. Бандитов не убывает. А их жены по приказу полевых командиров подрывают себя в местах скопления людей. Дети бандитов взрослеют, берутся за оружие. Их бы оградить от войны, посадить за школьную парту…
Офицеры давно высказывали подобные мысли. Теперь о том настойчиво заговорили прапорщики. Убивать убийц нельзя. Европа приняла законы, запретившие смертную казнь в интересах гуманности. Россия смотрит на Европу, во всем ей подражает. Но Россия – особая страна. Раньше принимала законы, какие ей помогали выстоять и победить. Законы суровые. Но для этого нужны люди, способные издавать и неукоснительно выполнять суровые законы…
Полковник был всецело согласен с прапорщиком, но вслух откровенно высказывать свои взгляды не решался – до пенсии оставалось два года. Чем дольше офицер служит, тем он осторожней. Это молодой офицер теряет немного: в случае чего – впереди жизнь в трудовом коллектике.
Завтра заговорят и рядовые, тоже потребуют: в стране давно пора наводить порядок не призывами с депутатской трибуны, а распорядительностью на местах. Бандитизма не убудет, пока на глазах у бандитов растут их дети, берут в руки оружие.
Чеченки не перестанут рожать. Даже в соседней республике, в лагерях беженцев, чьи мужья прячутся в горах, чеченки умудряются рожать чуть ли не каждый год.
С некоторых пор прапорщик Никита Перевышко с недоверием относился к высоким московским начальникам. У них большая власть. Можно было избежать войны, если бы на то была воля руководства.
Никита давно хотел спросить товарища полковника: кому это выгодно, что граждане России стреляют в граждан России? Русской крови кому-то не жалко?
До этого «кого-то» Никита доберется не скоро. А полковник не хотел признаться, почему в Чечне Российская армия ежедневно недосчитывается своих солдат и офицеров.
Кто-то пожелал убить капитана Калтакова. Но кто? На этот, казалось бы, простенький вопрос не смог ответить даже командир полка. Но спасибо ему, что в эту ночь разрешил прапорщику поговорить с Воронежем.
Уже в двенадцатом часу ночи Никита направился на полковой узел связи. В тесном салоне спецмашины дежурил один солдат и два офицера. Они хорошо знали старшину саперной роты, знали, что он друг покойного капитана Калтакова. А Калтаков был в полку легендарной личностью.
Штаб армии отозвался сразу же. Квартирный телефон каменно молчал. Повторили вызов. Повторили еще и еще.
– Может, сегодня у Тамары ночное дежурство? – высказался один из офицеров.
Дозвонились до городской больницы, где Тамара Кунченко могла сегодня дежурить. Коммутатор ответил: «Врач Кунченко на выезде. Когда вернется, что ей передать?»
Никите хотелось услышать живой голос Тамары, сказать ей нежные слова. Он ждал этой минуты и… не дождался.
– Что ей передать? – спрашивала телефонистка штабного армейского коммутатора.
Он сразу не сообразил, что же все-таки передать. Признаться ей, что прапорщик скучает, несколько раз Тамару видел во сне? Вдруг сослуживцы поднимут на смех?
– Говорите же! – торопила телефонистка.
Как нарочно, в горле спазм. Раньше вроде никогда за словом в карман не лез. Вечером говорил с командиром полка, и вроде нужные слова находились, а перед незнакомой женщиной растерялся.
– Спросите: с ее дочкой, Клавочкой, ничего не случилось? Она мне снилась… Расскажу ей при встрече, – и, помедлив немного, добавил: – Пусть напишет…
Вернувшись в ротную землянку, Никита долго не мог уснуть. В третьем часу ночи, когда уже за грядой лесистых гор белела заря, его поднял дежурный по части:
– Никита Андреевич, есть срочная работенка. Наши патрули обнаружили фугас. И где, вы думаете, обнаружили?
– Где же?
– В собачьей конуре. На соседней улице пятиэтажки, за палисадником. И даже Бобика привязали. Чтобы все было натурально.
– Бобик так Бобик… Отвяжем. – А в голове – несостоявшийся разговор с Воронежем.
В пятом часу, когда солнце осветило вершины гор и с недальнего аэродрома доносился гул турбин – это готовилась к выбросу группа прикрытия, – старшина отправил команду во главе с сержантом Геллером на соседнюю улицу.
Начался новый день. Побежало время, как на кроссе. Заботы теснили в памяти бессонно проведенную на коммутаторе ночь.
Обратиться еще раз к командиру полка с просьбой позвонить в Воронеж Никита не осмелился.
Но звонок прапорщика на армейском коммутаторе не остался без внимания. Дежурная телефонистка по городскому телефону разыскала Тамару в больнице, передала ей просьбу прапорщика написать в часть и сообщить о здоровье девочки. От себя телефонистка добавила:
– А прапорщик вас любит.
– Это он вам сказал?
– По голосу догадалась, – улыбчиво ответила женщина.
В последний день июля, отправив роту в баню, прапорщик встретил полкового почтальона – маленького, похожего на подростка, солдата-контрактника, бывшего детдомовца.
– А я вас ищу, товарищ Перевышко. Вам письмо. Заказное.
«От Тамары», – согрела догадка. Но в следующее мгновенье, узнав знакомый почерк, почему-то поскучнел. Отец никогда ему не писал, писала мать. Письма шли, конечно, на Воронеж, а приходили в Чечню.
Письмо распечатал вечером, когда рота уже отдыхала и командир роты лейтенант Червонин, заменивший погибшего капитана Калтакова, ознакомил старшину с планом-заданием на следующий день. Никита наконец-то принялся за чтение письма.
Отец писал, как думал, с предельной откровенностью:
«Здравствуй, сынок Никита!
Третий год подряд кто-то нам устраивает подлянку. Опять нам подпалили пшеницу. Сгорела вся. Это значит, тридцать гектаров “мироновской” – собаке под хвост. Мать слегла. Как могла, держалась. Но сердце – это деталь ненадежная – подводит ее в самый неподходящий момент. Я спрашивал нашего депутата, он каким-то манером протиснулся в Верховную раду и там засел. Спрашивал: зачем это вы, новая власть, нас распаевали? Чтоб мы раньше времени подохли? Депутат ответил: чтоб мы лучше жили, чувствовали себя хозяевами, мол, земля теперь ваша, делайте на ней что хотите.
И вот мы с матерью захотели сами выращивать хлеб и продавать его по рыночной цене, то есть по базарной. Дождаться со службы вас, то есть тебя и Миколку, а там и выгодно женить. У нас тут есть на примете работящие девчата. С их родителями, надеемся, мы сторгуемся. И заживем частной жизнью, как живут в развитом капитализме. Киев по телеку нам регулярно показывает сладкую жизнь на Западе. И мы с матерью подумали: живут же гады, а мы чем хуже?
Сынок Никита! В связи с перестройкой врагов у нас теперь прибавилось. И пора уже защищать не Родину, которую разворовали, а свое кровное гнездо.
И вот мы с матерью решили: служба ваша – дело хорошее, но от нее никакого навару. Заканчивайте, на чем остановились, и поворачивайте оглобли к дому. Будем за жизнь сражаться единым гнездом. Я вот на одну ночь отлучился от поля, и меня спалили.
Сынок! Один я не уберегу наше кровное. Люди-то теперь не те – от жизни озверели. Каждый друг у друга что-то отнимает. А нам ничего отнимать не нужно – свое бы сберечь.
Сынок! Махни на контракт рукой. Дослуживать будешь дома.
Любящие тебя родители».
5
Трое суток носил Никита в кармане отцовское письмо. Был бы жив капитан Калтаков, он бы посоветовал… Капитан не любил советовать, когда дело касалось личной жизни подчиненного. «У тебя есть голова на плечах, – говорил он в таком случае. – Голова дана не только для того, чтобы носить панаму. Заставляй свою голову думать. Тогда и до умного додумаешься».
Задумался Никита: что ответить родителю? Прерывать контракт или же дослуживать до пенсии? Дослужишь – в сорок пять лет ты уже пенсионер – человек свободный. Хочешь – землю паши, если она у тебя есть, хочешь – иди на завод, если туда принимают пенсионеров. Хочешь – пропивай пенсию, пока не околеешь. Но в любом случае, будь ты хоть трижды алкоголик, тебя с почестями похоронит райвоенкомат. Похоронит, если у тебя есть соответствующая прописка.
Никита слышал, где-то в Подмосковье нашли труп человека. При нем оказались документы на имя Героя Советского Союза. Военкомат не стал устраивать похороны – Герой из другого района. Хоронили его сами гробовщики, даже для отпевания священника наняли. И священник отпевал бесплатно. Все-таки Герой Отечества. А Героя просто так не присваивают.
Никита до сегодняшнего дня думал о родителях, как обычно думают многие солдаты, когда дома все благополучно: ну, живут старики, вроде не бедствуют, соединили два пая – вроде довольны. Как-никак тридцать га. Руки-ноги есть. Работать умеют. В Европе, в той же Голландии или Дании, имея столько гектаров пахотной земли, сразу стали бы богачами. А что родителям еще нужно?
Никита к гектарам отнесся равнодушно. Среагировал Микола, когда узнал, что родители, как бывшие колхозники, получили землю по закону. Микола из Львова ударил телеграмму: «В аренду не отдавайте».
А чуть было не отдали. Бывший председатель колхоза Алексей Романович Пунтус настойчиво доказывал сельчанам, что у бывших колхозников в новых условиях самый верный путь к зажиточной жизни – сдача земли в аренду: «Ты лежишь на печке, смотришь телевизор, а во двор тебе везут пшеницу – арендную плату: кушай сам или продавай на рынке. Кто даже лет десять назад мечтал о таком чудесном коммунизме? Молчите. То-то же…»
Кто-то соблазнился, почувствовал вкус медового слова, отдал землю в аренду… тому же Пунтусу. Перевышки воздержались. Микола не велел. А он парняга умный, ни чета Никите, в институте учится.
По поводу поступка Никиты сослуживцы говорили: «Чокнулся прапорщик, собирается расторгнуть контракт. На разведку, на Украину подался».
Путь на Украину лежал через Воронеж. Не мог он вернуться на родину, не встретившись с Тамарой и маленькой кудрявой Клавочкой, не мог не постоять у могилы своего командира…
Сердце болело за людей, ставших ему родными.
Задумался Никита: что ответить родителю? Прерывать контракт или же дослуживать до пенсии? Дослужишь – в сорок пять лет ты уже пенсионер – человек свободный. Хочешь – землю паши, если она у тебя есть, хочешь – иди на завод, если туда принимают пенсионеров. Хочешь – пропивай пенсию, пока не околеешь. Но в любом случае, будь ты хоть трижды алкоголик, тебя с почестями похоронит райвоенкомат. Похоронит, если у тебя есть соответствующая прописка.
Никита слышал, где-то в Подмосковье нашли труп человека. При нем оказались документы на имя Героя Советского Союза. Военкомат не стал устраивать похороны – Герой из другого района. Хоронили его сами гробовщики, даже для отпевания священника наняли. И священник отпевал бесплатно. Все-таки Герой Отечества. А Героя просто так не присваивают.
Никита до сегодняшнего дня думал о родителях, как обычно думают многие солдаты, когда дома все благополучно: ну, живут старики, вроде не бедствуют, соединили два пая – вроде довольны. Как-никак тридцать га. Руки-ноги есть. Работать умеют. В Европе, в той же Голландии или Дании, имея столько гектаров пахотной земли, сразу стали бы богачами. А что родителям еще нужно?
Никита к гектарам отнесся равнодушно. Среагировал Микола, когда узнал, что родители, как бывшие колхозники, получили землю по закону. Микола из Львова ударил телеграмму: «В аренду не отдавайте».
А чуть было не отдали. Бывший председатель колхоза Алексей Романович Пунтус настойчиво доказывал сельчанам, что у бывших колхозников в новых условиях самый верный путь к зажиточной жизни – сдача земли в аренду: «Ты лежишь на печке, смотришь телевизор, а во двор тебе везут пшеницу – арендную плату: кушай сам или продавай на рынке. Кто даже лет десять назад мечтал о таком чудесном коммунизме? Молчите. То-то же…»
Кто-то соблазнился, почувствовал вкус медового слова, отдал землю в аренду… тому же Пунтусу. Перевышки воздержались. Микола не велел. А он парняга умный, ни чета Никите, в институте учится.
По поводу поступка Никиты сослуживцы говорили: «Чокнулся прапорщик, собирается расторгнуть контракт. На разведку, на Украину подался».
Путь на Украину лежал через Воронеж. Не мог он вернуться на родину, не встретившись с Тамарой и маленькой кудрявой Клавочкой, не мог не постоять у могилы своего командира…
Сердце болело за людей, ставших ему родными.
6
Микола Перевышко с детства был помешан на металле. Отец копается у трактора, и он около него. Отец в кузнице ладит борону, и он там же. Отец гнет над спиртовкой рыболовные крючки, и Микола жадно присматривается, как у отца это ловко получается.
А однажды, уже в сентябре, когда грунтовые воды уходят вглубь, – Миколке было пять или шесть лет – отец чистил колодец и, к изумлению сына, вытащил похожий на бревно предмет. Когда смыли грязь, это оказалась завернутая в брезент винтовка. Если считать с войны, на дне колодца она пролежала не меньше двадцати лет. Кто-то ее надежно спрятал, залив брезент разогретой смолой.
Вечером, когда дети уснули, отец уединился в мастерской, освободил винтовку от брезента, начал вынимать затвор, но он так приржавел к патроннику, что пришлось окунать его в керосин. Затвор оставил в банке с керосином, а винтовку при помощи струбцины разобрал на части.
И тут отец заметил, что в мастерской он не один. За всеми его движениями жадно наблюдает Микола. Час назад он сделал вид, что зашел в свою спаленку и уснул, а спать ему вовсе расхотелось. Он догадывался, что отец тайком, когда все улягутся, займется находкой. И не ошибся.
– Почему не спишь? – грозно спросил родитель.
– Интересно. Это шо – ружье или винтовка? – в свою очередь заинтересованно спросил Микола.
– Винтовка.
– Всамделишная?
– Игрушечная.
– Игрушечную в колодце не прячут.
– Тогда валяй отсюда. Спи. Не то по шее схлопочешь, – грубо предупредил родитель и тут же прекратил возиться с находкой.
Он небрежно сгреб в мешок детали, оставил только затвор в банке с керосином. Сказал сыну:
– Завтра закопаю.
Но как Микола ни следил, отец не закопал винтовку ни завтра, ни потом. Затвор только перепрятал. А куда? Микола искал тайник – не нашел. Отец умел прятать. Он и деньги в заначку прятал. От матери. Отец любил пиво. В колхозную столовую привозили его не часто. Не выгодно было торговать: хлопот много, а денег мало. Иное дело – водка, продал десять бутылок – вот и выручка, и не надо с бочкой пива голову морочить. Так говорил отец, возмущаясь, что пиво опять не привезли. Отцу деньги требовались только на пиво. И Микола знал, что отец после каждой получки прятал заначку.
Деньги Микола, конечно, находил. Бывало, стянет из отцовского тайника рублик на мороженое. Мороженым с братом делился честно, но никому не рассказывал, даже матери, откуда у него монета. И брат его тайну никому не раскрывал, поклявшись по-слобожански: «Ей-богу, собака буду». За нарушение тайны следовала кара, какую назначит экзекутор, это или щелчки под нос, или же незаметно для взрослых достать из улья рамку с медом и утащить в леваду, где экзекутор устроит для друзей пиршество.
С годами забылось, что из колодца была вынута винтовка и где-то надежно спрятана. Сильно жалеть не пришлось. К винтовке не было патронов, а найти их можно было там, где проходили бои. В войну войска обошли Сиротино. Когда наступали немцы, бои громыхали по Донцу. «Юнкерсы» коптили небо с утра до ночи, бомбили Купянск. Когда наступали наши, тоже бомбили Купянск. «Петляковы» сбрасывали бомбы на эшелоны, уходившие на Харьков. И опять в Сиротине боевых действий не было, а значит, никто и не сеял патроны. Подбирать было нечего.
Будучи школьником, Микола поступил в стрелковый кружок. Научился собирать и разбирать стрелковое оружие. Увлекся ремонтом охотничьих ружей. У него рано появились карманные деньги. За отлично выполненную работу клиенты на плату не скупились.
Мать сердилась, выговаривала отцу: деньги разбалуют мальчишку. Отец поощрял стремление сына зарабатывать:
– Помнишь, мать, еще дед Данила, бывало, говаривал: своими руками заработанная копейка ценнее дармового рубля.
Деда Данилу отец вспоминал часто. А когда дети подросли, повел их на кладбище. На массивном дубовом кресте вслух прочел эпитафию – своего рода завещание:
А в голову вошло: на честной копейке не разбогатеешь, а если чужие рубли брать, чтоб никто не видел, можно есть не только мороженое. Но каждый раз, когда в руки попадали чужие деньги, преследовала мысль: а ведь можно и влипнуть – тогда походит по твоей спине отцовский ремень. Удача улыбалась, и отец вроде ничего не замечал. Но он все видел, но матери ничего не говорил, иначе она узнала бы о заначке. С каждым месяцем заначку прятать становилось все труднее: в доме рос не мальчик, а прирожденный сыщик – не было тайника, куда бы он ни заглядывал.
Иметь деньги – дело хорошее, но уметь их зарабатывать – это уже талант. Только детство дает возможность раскрыть его во всей красе.
Своих детей родители приучили трудиться. Микола делал все, что было связано с металлом. «Могущество человека – в металле, – говаривал отец. – Посмотри вокруг: если б не было металла, человек не стал бы человеком, в лучшем случае остался бы на уровне коровы. А корова – это скотина. Всякий зверь скотину норовит скушать. А будь у той же коровы железные рога, она и волка не побоялась бы».
Подрастая, братья не могли понять отца: говорил он правильно, а сам не мог боднуть председателя колхоза, когда тот на собрании устраивал механизаторам разнос: нужно пахать, а трактора стоят – не подвезли солярку. А подвезти должен был Клим, сынок председателя. Тот частенько бывал пьян, но попробуй, вякни председателю… Все молчали, и отец молчал. Отец умел только работать и при людях молчать. Это дома он смелый и разговорчивый, как подвыпивший скорняк, продавший последние валенки.
А вот Никита – иной коленкор. С годами он все больше походил на отца. Не питавший тяги к металлу, но любивший в работе не отставать от взрослых, он гордился, когда его хвалили и поощряли премиями. Его душа была распахнута, как ворота для желанных гостей.
Микола не любил работать напоказ. Будучи студентом, стал принимать участие в соревнованиях по стрельбе. За рекордами не гнался. Для этого дела были известные мастера спорта. Он готовил им оружие. Работа не пыльная, но денежная. Потом он узнал, что хорошо платят киллеры. Но с ними лучше не связываться. Да, собственно, они и не светятся. Винтовки, автоматы с оптикой и даже пистолеты приносят швейки: «Братан, пристреляй» – и братан пристреливает, не задавая лишних вопросов.
Потом придет милиция: «Кому пристреливал? Опишите внешность». На внешность все бандиты одинаковы. Потому и запомнить их невозможно.
Клиенты его уважали за молчаливость. В большинстве случаев обращались те, кто деньги зарабатывал оружием. Далеко не все они бандиты и грабители. Но именно бандиты и грабители его и приметили. За ним закрепилось прозвище Надежный. За надежность он тоже имел навар. Иной на его месте шиковал бы: пил, курил бы травку, посещал бы злачные места. За ним ничего подобного не водилось. Он изображал из себя бедного студента. Имея приличные деньги в банке, нередко брал взаймы у своих товарищей – до стипендии. Отдавал вовремя. В студенческой среде ходили слухи, что он чуть ли не половину стипендии отсылает какому-то парню, которого случайно сбил мотоциклом, и тот на всю жизнь остался калекой.
Эти слухи просочились и в стрелковый тир, где перворазрядники и мастера спорта готовились к республиканским соревнованиям. Здесь Микола подрабатывал на пристрелке оружия. Однажды один из киллеров, худосочный парнишка с вытянутым, как у крысенка, личиком, по виду подросток (только Микола знал, что это опытный киллер), решил оказать ему услугу:
– Колян, если не возражаешь, я его замочу, твоего инвалида.
– Что ты! А если на меня падет подозрение? Нет уж, Бова, лучше я ему и дальше буду платить. Пусть живет. Грех на душу не возьму.
– Колян, все будет шито-крыто, – писклявым голоском заверял худосочный киллер. Микола делал вид, что боится: а вдруг милиция разузнает, чья была наводка? Да его же засадят лет на десять, а молодость в жизни человека – это его лучшие годы.
Но киллер чуть ли не клятвенно заверял:
– Мочу, слава Богу, не первого.
– Ты веришь в Бога? – удивленно спрашивал Микола.
– Сейчас все верят, – отвечал киллер. – Даже священники.
– Я тоже верю, – оглянувшись по сторонам, как в чем-то постыдном, признался Микола и повторил: – Нет, нет, Бова, грех на душу не возьму. У тебя профессия – мочить, у меня – пристреливать оружие.
– Ну, смотри, – детским голоском пропищал киллер, и тут же – подбадривающе: – Ты у нас надежный. Надо будет, всегда выручим.
Выручать не пришлось – мочить было некого: никого Микола Перевышко мотоциклом не сбивал, да и мотоцикла у него не было. В детстве мечтал он, как и большинство мальчишек, заиметь хотя бы плохенький мотор. Бредил «Явой», но отец, узнав, что сыну втемяшилось в голову, вовремя отсоветовал:
– Думай о чем-нибудь умном. Ты хотел в институт, вроде на факультет бытовой техники? Есть такой. Во Львове. Далековато, правда. Но для нас, твоих родителей (он хитро подмигивал, как бы шутил), оно вроде и к лучшему. Лишний раз не приедешь. Кушать захочешь – будешь мозгами шевелить в нужную сторону. Правильно говорю?
– Правильно, – легко согласился Микола.
Никакого далекого Львова он не боялся. В будущем так оно и получилось. Пока в институте набирался ума, власть переменилась. Украина стала самостийной. В институте стипендию отменили. Новая власть – демократическая – обязала студентов платить за учебу. Написал домой: «Стипендию сняли». На это сообщение с наигранной бодростью ответил отец.
«И нас, как новокрещеных придурков, новая власть осчастливила, – писал он корявой скорописью. – Колхоз распустили. Каждому колхознику всучили пай. Как я понимаю, долю от общего куска. Мы с матерью получили два пая. Это примерно тридцать га. Что с этими га делать, пока не решили. То ли обрабатывать самим, то ли сдать в аренду. Самим ишачить – не тот уже возраст. Мать прихварывает. У нее давление. Я еще могу делать какие-то движения. Был бы у меня трактор, да его приватизировал наш голова Пунтус. Помнишь, ты его в детстве называл четвертым толстяком. Ты любил эту сказку. Я не знаю, о чем она. А Пунтус кугут еще тот. Словом, гадюка из гадюк. А почему гадюка, скажу. Предлагает наши тридцать га сдать ему в аренду. Не на год и не на два – на целых пятнадцать лет в расчете, что мы с матерью к тому времени отправимся на вечный покой, и паи наши перейдут к тем, кто их обрабатывает. Скоро, говорят, выйдет очень хитрый закон. Согласно этому закону, все паи выкупят арендаторы.
Отдавать землю Пунтусу душа не лежит. Пусть наше поле лучше бурьяном зарастает. Но вас дождется, пока вы мыкаетесь по белу свету. Мне и матери хочется, чтоб вы, наши сыночки, стали хлеборобами, как ваш отец, как дед. За прадеда не ручаюсь. О нем всякое рассказывают. А вот предки наши и жито сеяли, и на дубках ходили к туркам. Посоветуй нам с матерью: куда приткнуть наши паи?
А однажды, уже в сентябре, когда грунтовые воды уходят вглубь, – Миколке было пять или шесть лет – отец чистил колодец и, к изумлению сына, вытащил похожий на бревно предмет. Когда смыли грязь, это оказалась завернутая в брезент винтовка. Если считать с войны, на дне колодца она пролежала не меньше двадцати лет. Кто-то ее надежно спрятал, залив брезент разогретой смолой.
Вечером, когда дети уснули, отец уединился в мастерской, освободил винтовку от брезента, начал вынимать затвор, но он так приржавел к патроннику, что пришлось окунать его в керосин. Затвор оставил в банке с керосином, а винтовку при помощи струбцины разобрал на части.
И тут отец заметил, что в мастерской он не один. За всеми его движениями жадно наблюдает Микола. Час назад он сделал вид, что зашел в свою спаленку и уснул, а спать ему вовсе расхотелось. Он догадывался, что отец тайком, когда все улягутся, займется находкой. И не ошибся.
– Почему не спишь? – грозно спросил родитель.
– Интересно. Это шо – ружье или винтовка? – в свою очередь заинтересованно спросил Микола.
– Винтовка.
– Всамделишная?
– Игрушечная.
– Игрушечную в колодце не прячут.
– Тогда валяй отсюда. Спи. Не то по шее схлопочешь, – грубо предупредил родитель и тут же прекратил возиться с находкой.
Он небрежно сгреб в мешок детали, оставил только затвор в банке с керосином. Сказал сыну:
– Завтра закопаю.
Но как Микола ни следил, отец не закопал винтовку ни завтра, ни потом. Затвор только перепрятал. А куда? Микола искал тайник – не нашел. Отец умел прятать. Он и деньги в заначку прятал. От матери. Отец любил пиво. В колхозную столовую привозили его не часто. Не выгодно было торговать: хлопот много, а денег мало. Иное дело – водка, продал десять бутылок – вот и выручка, и не надо с бочкой пива голову морочить. Так говорил отец, возмущаясь, что пиво опять не привезли. Отцу деньги требовались только на пиво. И Микола знал, что отец после каждой получки прятал заначку.
Деньги Микола, конечно, находил. Бывало, стянет из отцовского тайника рублик на мороженое. Мороженым с братом делился честно, но никому не рассказывал, даже матери, откуда у него монета. И брат его тайну никому не раскрывал, поклявшись по-слобожански: «Ей-богу, собака буду». За нарушение тайны следовала кара, какую назначит экзекутор, это или щелчки под нос, или же незаметно для взрослых достать из улья рамку с медом и утащить в леваду, где экзекутор устроит для друзей пиршество.
С годами забылось, что из колодца была вынута винтовка и где-то надежно спрятана. Сильно жалеть не пришлось. К винтовке не было патронов, а найти их можно было там, где проходили бои. В войну войска обошли Сиротино. Когда наступали немцы, бои громыхали по Донцу. «Юнкерсы» коптили небо с утра до ночи, бомбили Купянск. Когда наступали наши, тоже бомбили Купянск. «Петляковы» сбрасывали бомбы на эшелоны, уходившие на Харьков. И опять в Сиротине боевых действий не было, а значит, никто и не сеял патроны. Подбирать было нечего.
Будучи школьником, Микола поступил в стрелковый кружок. Научился собирать и разбирать стрелковое оружие. Увлекся ремонтом охотничьих ружей. У него рано появились карманные деньги. За отлично выполненную работу клиенты на плату не скупились.
Мать сердилась, выговаривала отцу: деньги разбалуют мальчишку. Отец поощрял стремление сына зарабатывать:
– Помнишь, мать, еще дед Данила, бывало, говаривал: своими руками заработанная копейка ценнее дармового рубля.
Деда Данилу отец вспоминал часто. А когда дети подросли, повел их на кладбище. На массивном дубовом кресте вслух прочел эпитафию – своего рода завещание:
Это изречение отец заставил своих детей выучить наизусть. Никита и Микола запомнили также, что своими руками заработанная копейка ценнее дармового рубля. И тем не менее Микола нет-нет да и запускал руку в отцовскую заначку: мороженого всегда хотелось.
Мой дед умирал и наказывал,
чтоб никто нам не указывал.
А в голову вошло: на честной копейке не разбогатеешь, а если чужие рубли брать, чтоб никто не видел, можно есть не только мороженое. Но каждый раз, когда в руки попадали чужие деньги, преследовала мысль: а ведь можно и влипнуть – тогда походит по твоей спине отцовский ремень. Удача улыбалась, и отец вроде ничего не замечал. Но он все видел, но матери ничего не говорил, иначе она узнала бы о заначке. С каждым месяцем заначку прятать становилось все труднее: в доме рос не мальчик, а прирожденный сыщик – не было тайника, куда бы он ни заглядывал.
Иметь деньги – дело хорошее, но уметь их зарабатывать – это уже талант. Только детство дает возможность раскрыть его во всей красе.
Своих детей родители приучили трудиться. Микола делал все, что было связано с металлом. «Могущество человека – в металле, – говаривал отец. – Посмотри вокруг: если б не было металла, человек не стал бы человеком, в лучшем случае остался бы на уровне коровы. А корова – это скотина. Всякий зверь скотину норовит скушать. А будь у той же коровы железные рога, она и волка не побоялась бы».
Подрастая, братья не могли понять отца: говорил он правильно, а сам не мог боднуть председателя колхоза, когда тот на собрании устраивал механизаторам разнос: нужно пахать, а трактора стоят – не подвезли солярку. А подвезти должен был Клим, сынок председателя. Тот частенько бывал пьян, но попробуй, вякни председателю… Все молчали, и отец молчал. Отец умел только работать и при людях молчать. Это дома он смелый и разговорчивый, как подвыпивший скорняк, продавший последние валенки.
А вот Никита – иной коленкор. С годами он все больше походил на отца. Не питавший тяги к металлу, но любивший в работе не отставать от взрослых, он гордился, когда его хвалили и поощряли премиями. Его душа была распахнута, как ворота для желанных гостей.
Микола не любил работать напоказ. Будучи студентом, стал принимать участие в соревнованиях по стрельбе. За рекордами не гнался. Для этого дела были известные мастера спорта. Он готовил им оружие. Работа не пыльная, но денежная. Потом он узнал, что хорошо платят киллеры. Но с ними лучше не связываться. Да, собственно, они и не светятся. Винтовки, автоматы с оптикой и даже пистолеты приносят швейки: «Братан, пристреляй» – и братан пристреливает, не задавая лишних вопросов.
Потом придет милиция: «Кому пристреливал? Опишите внешность». На внешность все бандиты одинаковы. Потому и запомнить их невозможно.
Клиенты его уважали за молчаливость. В большинстве случаев обращались те, кто деньги зарабатывал оружием. Далеко не все они бандиты и грабители. Но именно бандиты и грабители его и приметили. За ним закрепилось прозвище Надежный. За надежность он тоже имел навар. Иной на его месте шиковал бы: пил, курил бы травку, посещал бы злачные места. За ним ничего подобного не водилось. Он изображал из себя бедного студента. Имея приличные деньги в банке, нередко брал взаймы у своих товарищей – до стипендии. Отдавал вовремя. В студенческой среде ходили слухи, что он чуть ли не половину стипендии отсылает какому-то парню, которого случайно сбил мотоциклом, и тот на всю жизнь остался калекой.
Эти слухи просочились и в стрелковый тир, где перворазрядники и мастера спорта готовились к республиканским соревнованиям. Здесь Микола подрабатывал на пристрелке оружия. Однажды один из киллеров, худосочный парнишка с вытянутым, как у крысенка, личиком, по виду подросток (только Микола знал, что это опытный киллер), решил оказать ему услугу:
– Колян, если не возражаешь, я его замочу, твоего инвалида.
– Что ты! А если на меня падет подозрение? Нет уж, Бова, лучше я ему и дальше буду платить. Пусть живет. Грех на душу не возьму.
– Колян, все будет шито-крыто, – писклявым голоском заверял худосочный киллер. Микола делал вид, что боится: а вдруг милиция разузнает, чья была наводка? Да его же засадят лет на десять, а молодость в жизни человека – это его лучшие годы.
Но киллер чуть ли не клятвенно заверял:
– Мочу, слава Богу, не первого.
– Ты веришь в Бога? – удивленно спрашивал Микола.
– Сейчас все верят, – отвечал киллер. – Даже священники.
– Я тоже верю, – оглянувшись по сторонам, как в чем-то постыдном, признался Микола и повторил: – Нет, нет, Бова, грех на душу не возьму. У тебя профессия – мочить, у меня – пристреливать оружие.
– Ну, смотри, – детским голоском пропищал киллер, и тут же – подбадривающе: – Ты у нас надежный. Надо будет, всегда выручим.
Выручать не пришлось – мочить было некого: никого Микола Перевышко мотоциклом не сбивал, да и мотоцикла у него не было. В детстве мечтал он, как и большинство мальчишек, заиметь хотя бы плохенький мотор. Бредил «Явой», но отец, узнав, что сыну втемяшилось в голову, вовремя отсоветовал:
– Думай о чем-нибудь умном. Ты хотел в институт, вроде на факультет бытовой техники? Есть такой. Во Львове. Далековато, правда. Но для нас, твоих родителей (он хитро подмигивал, как бы шутил), оно вроде и к лучшему. Лишний раз не приедешь. Кушать захочешь – будешь мозгами шевелить в нужную сторону. Правильно говорю?
– Правильно, – легко согласился Микола.
Никакого далекого Львова он не боялся. В будущем так оно и получилось. Пока в институте набирался ума, власть переменилась. Украина стала самостийной. В институте стипендию отменили. Новая власть – демократическая – обязала студентов платить за учебу. Написал домой: «Стипендию сняли». На это сообщение с наигранной бодростью ответил отец.
«И нас, как новокрещеных придурков, новая власть осчастливила, – писал он корявой скорописью. – Колхоз распустили. Каждому колхознику всучили пай. Как я понимаю, долю от общего куска. Мы с матерью получили два пая. Это примерно тридцать га. Что с этими га делать, пока не решили. То ли обрабатывать самим, то ли сдать в аренду. Самим ишачить – не тот уже возраст. Мать прихварывает. У нее давление. Я еще могу делать какие-то движения. Был бы у меня трактор, да его приватизировал наш голова Пунтус. Помнишь, ты его в детстве называл четвертым толстяком. Ты любил эту сказку. Я не знаю, о чем она. А Пунтус кугут еще тот. Словом, гадюка из гадюк. А почему гадюка, скажу. Предлагает наши тридцать га сдать ему в аренду. Не на год и не на два – на целых пятнадцать лет в расчете, что мы с матерью к тому времени отправимся на вечный покой, и паи наши перейдут к тем, кто их обрабатывает. Скоро, говорят, выйдет очень хитрый закон. Согласно этому закону, все паи выкупят арендаторы.
Отдавать землю Пунтусу душа не лежит. Пусть наше поле лучше бурьяном зарастает. Но вас дождется, пока вы мыкаетесь по белу свету. Мне и матери хочется, чтоб вы, наши сыночки, стали хлеборобами, как ваш отец, как дед. За прадеда не ручаюсь. О нем всякое рассказывают. А вот предки наши и жито сеяли, и на дубках ходили к туркам. Посоветуй нам с матерью: куда приткнуть наши паи?