Ярославская Татьяна. Золотой скорпион

   – Мить, надо найти твою маму!
   – Нет, – покачал головой мальчик. – Ничего не надо. И ты мне ничего не обещай, понял? Ненавижу тех, кто обещает и не выполняет свои обещания. Сам найду. Накоплю денег, уеду и найду. Если б моего таракана не украли, я б давно уехал.
   – Что украли?
   – Ничего. Ничего! Слышь, пошли жрать. Сегодня селедка с картошкой.
   Не дожидаясь ответа Кузи, Митя поднялся и пошел в сторону столовой.
   Кузя тоже встал со скамейки, но ноги у него были, как ватные, и идти не было сил.

Глава 33

   Зайцев извелся, дожидаясь Шарипа. У него не было никаких сил сидеть в кабинете, хотелось куда-то бежать, что-то делать, как-то защищаться. Но как? Признаться милиции, что ведет скрытое наблюдение за Садовским? Нет, это немыслимо!
   – Шарип! – закричал проректор, как только Зареев вошел в его кабинет. – Ты только посмотри, что говорит этот несчастный! Только посмотри! Он в тюрьму меня засадить хочет!
   Проректор метнулся к компьютеру, но никак не мог справиться с программой и найти нужное место в записи. Зареев мягко отстранил его и сам уселся в кресло.
   – Сегодня? Во сколько?
   – Утром! Около одиннадцати…
   Шарип нашел нужный кусок.
   – С младшим Каримовым?
   – Да! Ты только послушай.
   Зареев перевел запись назад, на тот момент, когда никого еще в кабинете ректора не было.
   Открылась дверь. Появился ректор.
   – Проходи-проходи, Тимур, садись. Ты ведь работаешь в милиции…
   – Нет. Прохожу практику. Я сообщал в деканат.
   – Ладно, я понял. Тимур, мне нужно срочно кое-что рассказать о вчерашнем. Я тут подумал и вспомнил. Это важно.
   Садовский задумчиво потирал подбородок и в нерешительности топтался возле своего стола, а в кресло не садился.
   – Виктор Николаевич, вам нужно обратиться к следователю. Я дам вам его телефон, договоритесь о встрече и все ему расскажете.
   – Нет! Нет, я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я был у следователя. Это может повредить мне. И расследованию. Да, расследованию.
   Зареев видел, что Тимур держится напряженно и смотрит на собеседника с недоверием. Неудивительно, студент вряд ли часто чувствует себя комфортно в кабинете ректора, да еще ректор ведет себя, по меньшей мере, странно.
   Садовский еще немного помялся и, наконец, выдал:
   – Я знаю, кто мог убить, вернее, знаю, кто убил Давыдова.
   На экране компьютера уже сменилась картинка. Тимура не было, а Садовский, стоя спиной к камере у стенного шкафа, наливал что-то в рюмку. Слышно было, как горлышко бутылки позвякивает, значит, руки у него дрожат. Это хорошо.
   Зареев щелкнул кнопкой и вернул изображение в режим реального времени. В кабинете ректора сейчас никого не было.
   Зайцев уже выпустил весь пар и в присутствии Шарипа не нервничал, как раньше, его недавняя паника казалась ему почти смешной. Но ведь такое обвинение псу под хвост не выкинешь!
   – Садовский не вас подставил, а себя, – в такт его мыслям произнес Зареев. – Даже этот мальчишка понял, что ректор врет. Вы же видели, какое у Тимура было лицо, будто он с сумасшедшим разговаривает.
   – Я должен сказать в милиции, что все это ложь! И на ученом совете тоже.
   – Скажите, – кивнул Зареев. – И не забудьте уточнить, откуда вам известно содержание этого разговора. Хорошо же мы будем выглядеть, когда станет известно, что мы шпионим за ректором.
   – Да я и сам думал… Но что же делать? Оставить все так? А вдруг в милиции поверят Садовскому?
   – Но вы же не были в кладовке, где убили Давыдова, вы его не убивали, верно? Чего вам бояться, если вы не виновны?
   – Мне сейчас мало быть невиновным! – взвился проректор. – Я не желаю, чтобы на меня пала хоть какая-нибудь тень! Я хочу сказать им…
   – Хорошо, вы пойдете в милицию и скажете там все, что хотите. Но позже. Сначала мы заставим Тимура Каримова рассказать все, что он сегодня услышал в ректорском кабинете.
   – Он не скажет.
   – Скажет. Все скажет. Может быть, не мне и не вам, но обязательно скажет. А вы держите себя в руках. Во вторник ученый совет, от которого будет многое зависеть. Вы должны выйти на него в разы более достойной фигурой, чем Садовский.
   – Ох, Шарип, – тяжело вздохнул Зайцев. – Скорей бы эти выборы прошли, что б там ни решилось. Такое напряжение… Да убийства еще эти. Каждый день иду на работу и не знаю, что меня ждет.
   – Вам-то что может угрожать? На работу вы ездите на машине, через недострой не ходите.
   – Давыдов тоже не ходил. Скоро я с ума сойду от всего этого. Знаешь, мне сегодня показалось, что она по столу ползет.
   – Кто?
   – Золотая стрекоза. Ползет и лапками по столу скребет: зыц-зыц…
   Зайцев передернул плечами, вспомнив почудившийся ему противный звук.
   Шарип Зареев смотрел на золотую безделушку. Лицо его было каменным, только черная бровь чуть-чуть подрагивала.
   Кузя метался из угла в угол в ожидании брата. Ему не терпелось рассказать Тимуру историю Митьки Гуцуева. Ведь мог, мог мальчишка напасть на старушку. Надо это как-то проверить. Или не мог? Он ведь хороший, этот Митька, не злой и не противный. Он просто… малолетний киллер. И вон ведь как рассуждает: отец – герой, кто к кому первым полез, где чей народ! Или он прав?.. Да нет же, он маленький, глупый. Но ведь он доверился Кузе, рассказал о том, о чем никому не говорил. Не говорил. Сам признался. Или опять врет? Да нет же, не врет! Если б в детском доме знали историю о горном лагере боевиков и двух убийствах на совести Митьки в Москве, мальчишка давным-давно был бы в специнтернате или колонии. Что там еще за ним? Кража какой-то статуэтки в доме иностранца-мусульманина.
   Кузя непроизвольно потер шею, которая до сих пор ныла от Митькиного удара. Да… Мог бы и убить. Знает, как это делается.
   В замке щелкнул ключ, и Кузя бросился в прихожую.
   – Тимка, слушай…
   – Погоди, не кружи, как большой мух, – устало выдохнул брат, расшнуровывая кроссовки. – Дай отдохнуть и поесть.
   – Да ты слушай, что расскажу!..
   Но Тимур не слушал.
   – Мама не приходила?
   – Нет.
   – Знаешь, надо ее как-то тормознуть. Не стоит ей ходить в университет, там сейчас Бог знает, что творится.
   – На стройке?
   – И там, и в самом университете. Там убийства уже просто каждый день.
   – Так при чем здесь мама? – возразил Кузя. – Она-то выборами занимается, а убийства расследовать вы должны, ну, то есть милиция.
   – Мы должны, – пробурчал брат, – что мы должны, то мы делаем. Только вот в последнем случае скажи, что и как расследовать? На стройке два милиционера дежурили, обходили объект, разговаривали о чем-то вполне безобидном. И вдруг – бросились друг на друга и стали друг другу рвать ногтями кожу, зубами – горло. А у обоих в кобуре табельное оружие, но ни один из них об этом даже не вспомнил.
   – Почему? – вытаращил глаза Кузя.
   – Откуда я знаю – почему? Каким-то чудом это все произошло перед самой сменой, за ними пришла патрульная машина, и это спасло им жизнь. По крайней мере, одному точно.
   – Они оба живы?
   – Живы. Только один без сознания в реанимации.
   – А что говорит второй? Почему он бросился?
   – Да бред какой-то, – пожал плечами Тимур. – Говорит, вдруг почувствовал, что должен убить. И не важно кого, главное – сейчас, сразу, немедленно. На первого, кого увидел, и кинулся.
   – Вот! Вот! – вдруг закричал Кузя. – И я бросился на Митьку. Теперь помню точно: я был, конечно, сердит на него, но не особенно, а потом вдруг почувствовал такую злость, такую ненависть!
   Кузя, вспомнив свои ощущения, весь напрягся, сжал кулаки и вздрогнул всем телом, когда раздался звонок, будто ток пропустили сквозь него.
   – Это мама, – успокоил его Тимур и пошел открывать.
   В спортивных штанах и белой футболке, с небольшой дорожной сумкой через плечо на пороге стоял Павел Иловенский.
   – А мама не говорила, что вы приедете, – брякнул Тимур.
   – А Витька? Витька приехал? – Кузя заглядывал Павлу через плечо.
   – Витя готовится к вступительным экзаменам, я его не взял. А мама… Мама ваша не знает, что я приеду.
   – Вы заходите, разувайтесь, – засуетился Кузя, – вот тапки, я сейчас ужин соберу.
   – Она здорово на меня злится? – спросил Иловенский у Тимура.
   Парень пожал плечами.
   – Она не злится, Павел Андреевич. Она переживает. Мама, по-моему, решила, что раз вы ей не звоните, то вы ее… То вы с ней… Знаете, она скоро приедет. Мы с Кузькой сейчас уйдем к деду, а вы уж как-нибудь сами во всем разберетесь. А нам потом позвоните, хорошо?
   Павел молча кивнул.
   – А как же ужин? – встрял Кузя.
   – Да какой ужин, – махнул рукой Иловенский, – мне кусок в горло не идет.
   Ребята ушли, Павел остался один в их квартире. В ее квартире.
   За последние годы, проведенные в Москве, он совершенно отвык от таких крохотных помещений. Впрочем, у него и в Архангельске была довольно большая квартира. Он давно занимался бизнесом и уже в двадцать пять лет купил себе жилье и съехал от матери.
   Машина квартира была ему тесновата в плечах. Странно, почему она не купит побольше, ведь теперь у нее неплохие доходы от акций компании «Дентал-Систем». Мальчишки совсем выросли, скоро переженятся. Хотя, может, она так и думает: переженятся, разъедутся, а сама она останется здесь. В ее комнате так уютно, с такой любовью все устроено и подобрано. Родители опять же в соседнем доме…
   Иловенскому стало грустно: неужели Маша хочет остаться здесь одна, а ему ни в ее жизни, ни в ее доме места нет? А ведь он надеялся увезти ее к себе.
   Она не знает об этом! Он вспомнил слова Каримова. Конечно, Маша же не знает, что он хочет увезти ее с собой! Может, догадывается, но женщины – такие странные существа, им все надо обязательно говорить в лоб и желательно по пять раз. На дню… И не только говорить, но и делать, да так, чтоб все официально и основательно. С цветами, белым платьем и штампом в паспорте.
   Да будет, будет ей все: и платье, и цветы, и штампы! И свадьба в Париже. Лишь бы согласилась, лишь бы поверила, что он жить без нее не может. И не хочет. И не будет.
   Когда они только-только познакомились, когда Маша Рокотова ворвалась в его московскую квартиру с неприятными и бередившими незажившие раны расспросами, Иловенский и представить себе не мог, что все в его жизни вот так сложится. Маша показалась тогда Павлу невзрачной и немолодой на фоне тех красоток, с которыми он проводил время. В тот вечер он тоже ждал какую-то не то Иру, не то Вику, шикарную, длинноногую, юную. А явилась нежданная, неулыбчивая, озабоченная свалившимися на нее проблемами женщина. Та Ира-Вика была влюблена в Павла, по крайней мере, делала такой вид, этой никакого дела до него не было как до мужчины. Он рассказал ей о гибели жены и сына, о том, что жизнь его превратилась в кромешный беспросветный ад. Может быть, Маша его тогда пожалела. Пожалела – и только. Может, ей и до сих пор его всего лишь жалко? Может, она его вовсе не любит, потому и ухватилась за новую работу, чтоб иметь повод, предлог, причину…
   Какой придурок поставил свою машину прямо поперек дороги?! Маша с трудом протиснулась между боком автомобиля и штакетником. Очень хотелось хотя бы пнуть по колесу, да жаль туфли. Разве можно до такой степени думать только о себе?
   А самой ей очень хотелось немного подумать о себе. Вот сейчас она поднимется в квартиру, и на нее сразу обрушится шум, гам, расспросы мальчишек, всевозможные большие и маленькие заботы. И оба телевизора, конечно, работают.
   Маша опустилась на скамейку возле подъезда перевести дух. Не день, а сплошное расстройство. Ну зачем, ну какого лешего связалась она с Садовским? Ведь она ничего ему давно не должна. Ну и что, что когда-то сто лет назад преподавал в вузе, где училась Маша? Подумаешь, как-то раз поставил ей, беременной на последнем месяце, незаслуженную пятерку. Так она не благодарить его за это должна, а ненавидеть. Садовский был тогда еще довольно молод и слыл ловеласом, он дружески поцеловал студентку Рокотову в щеку. Откуда Маше было знать, что ее муж Ильдар Каримов подсмотрел этот невинный поцелуй в замочную скважину? Дома Ильдар, и без того ревновавший жену к каждому столбу, устроил безобразную сцену. У Маши начались роды, и она, не понимая, что творит, огрела разбушевавшегося мужа сковородкой по голове. В результате оба оказались в одной больнице, только в разных отделениях. Это и был последний день их семейной жизни. После развода их отношения складывались по-разному, но, пожалуй, лучше, чем в браке.
   Не нужна ей такая любовь, которая связывает по рукам и ногам. Но это не значит, что любовь не нужна ей вообще. Всю жизнь после развода с Ильдаром Маша ждала человека, с которым ей было бы хорошо и спокойно, который был бы по-настоящему родным и близким. И вот теперь, когда…
   Все! Все! Решила же не думать, не вспоминать. Что у нее, забот что ли мало? Много. Ужасно, кошмарно много. С этим Садовским, провалиться бы ему на месте. Может быть, и не имеют нападения на стройке отношения к предстоящим выборам, но, кажется, само провидение против ректора. Получилась проверка на вшивость. И что же? Вся эта самая вшивость – на лицо. И паника, и бесцельные метания, и сердечные приступы. Куда ему опять в ректоры? На печку за девятый кирпич!
   И дело тут не в возрасте, не в отсутствии организаторских способностей, просто Садовский – не вожак. В момент опасности он не способен ни защитить подчиненных, ни предпринять хоть что-нибудь дельное. Что Рокотова сама сделала бы на его месте? Наняла бы дополнительный автобус, чтобы возить студентов и сотрудников от корпуса до безопасного места, чтоб никто не ходил мимо стройки. Штук пять хороших видеокамер с радиопередатчиками – на высокие точки недостроя. Еще десяток попроще – по коридорам университета. Ужесточить прядок входа и выхода, это, кстати, давным-давно надо было сделать. Пусть это все и не помогло бы поймать убийцу, но обезопасить людей и поднять авторитет ректора среди сотрудников – запросто!
   Ладно, взялся за гуж… Надо сегодня еще поработать со Светкиным интервью. Подруга по Машиной просьбе побеседовала с Садовским, но потом принесла кассету с записью Рокотовой.
   – На, слушай. Скажешь, что оставить, что поменять, – велела Пасхина.
   – Что, так плохо?
   – Не то слово! Машка, он тебе платит что ли много?
   – Ничего он мне не платит. Просто по старой дружбе.
   – Ну-ну… Учить тебя не буду, но мой тебе совет: плюнь и свали по-тихому. Это провальное дело. Подмочит тебе репутацию.
   Рокотова и сама теперь знала, что дело провальное. Садовский ее не слушался, делал все, что она велела, кое-как, продолжал пить и скулить, что от цели своей не отступится. Может быть, и сможет она вытащить его на выборах, только самой бы не надорваться. Настроение уже паршивое, сил нет.
   Маша тяжело поднялась со скамейки и поплелась домой. Надо попросить, чтобы Кузя сварил ей горячий шоколад, такой, какой она пила прошлым летом в Швейцарии. С Павлом…
   Господи, все в руках твоих. Чему суждено случиться, то случится. Ну пусть произойдет что-нибудь такое, что разом решит все ее проблемы.
   Она позвонила, и дверь тут же распахнулась.
   – Привет, я услышал твои шаги, – сказал Иловенский.
   Маша Рокотова уронила на пол сумку.

Глава 34

   – Машенька, что ты плачешь?
   Павел прижимал ее к себе, целовал похолодевшие пальцы, потом мокрые соленые щеки и снова руки.
   – Не плачь, я сам сейчас разревусь!
   Но она никак не могла успокоиться. Иловенский принес из кухни воды, Маша расплескала половину, а пить не могла. Тогда Павел взял стакан, помялся немного, не зная, что с ним делать, да и вылил остатки воды Маше на макушку.
   Рокотова задохнулась, будто он вылил на нее, по меньшей мере, ведро, но плакать тут же перестала. Притянула Павла за футболку и вытерла лицо о его грудь. Да так и не оторвалась от него больше. От футболки пахло теплом и пряным одеколоном. Такой до боли родной и знакомый запах!
   – А где мальчишки? – спросила она, все еще всхлипывая.
   – Какие мальчишки?
   – Мои мальчишки…
   – А! Не знаю. То есть знаю, конечно. Их нет.
   – Нет?
   – Нет.
   – А почему ты здесь?
   – Я теперь всегда буду здесь.
   – Всегда?
   – Да.
   – А твоя работа? А Дума?
   – Маша, ты для меня важнее любой работы, а вот ты…
   – Ты хочешь сказать, что я…
   – Я хочу сказать, что я жить без тебя не могу, не то что работать!
   Он прижал ее к себе так, что едва не раздавил ребра.
   – Пусти, медведище! – рассмеялась Маша. – Что ты делаешь: то поливаешь, то ломаешь.
   – Ты выйдешь за меня замуж?
   – Прямо сейчас?..
   Маша и удивилась этому вопросу, и испугалась его. Все было так хорошо, пока он не спросил. А что теперь отвечать, если она до сих пор не уверена, хочет ли менять свою жизнь? И отступать поздно. Ясно же, Иловенский приехал за ней, и, если уедет один, то уедет навсегда.
   – Прямо сейчас все загсы, конечно, закрыты, но завтра…
   – Паша, – перебила его Рокотова и усадила на диван, а сама села рядом, прижавшись щекой к его плечу. – Паш, ты только не обижайся сразу и не перебивай меня, пожалуйста. Я согласна. Да, я согласна, я выйду за тебя замуж, обещаю. Но не завтра. Чуть-чуть позже. Понимаешь, здесь, в Ярославле, я взялась за одно дело, которое обязательно нужно довести до конца. Желательно, до победного конца.
   – Ты возглавила в своей газете отдел. Как ты собираешься довести это дело до победного конца? Ты собираешься развалить отдел? Или всю газету?
   – Нет, – замахала руками Маша, – Боже упаси! Пусть и отдел и газета здравствуют сто лет. Я не об этом. Понимаешь, я пообещала ректору университета перспективных технологий, что помогу ему победить на перевыборах. Я руковожу его предвыборной кампанией.
   – Зачем? – удивился Иловенский.
   – Понятия не имею, – вздохнула Маша. – Этот ректор, Садовский, когда-то преподавал в институте, где мы с Ильдаром учились, я даже курсовую у него как-то раз писала. А потом, когда работала в медицинском приборостроении, мы с ним написали несколько учебников в соавторстве. Замом я у него была, недолго, пока его проректор болел. Потом, уже работая в газете, не раз писала об университете и о достижениях ректора. В общем, дружили как-то много лет. Я просто не смогла ему отказать. И потом, я ведь обо всех его достижениях и положении в университете знала только с его же собственных слов. Даже Тимке с легкой душой порекомендовала именно в этот университет поступать. А теперь покопала глубже и вижу: там все очень неоднозначно, работы оказалось больше, чем я предполагала. Паш, но я уже ввязалась в это дело. Кстати, ты можешь мне помочь.
   – Я?
   – Конечно. Ты и Николай Сычев. Вот если бы ты с ним поговорил…
   – Он ведь теперь вице-губернатор у вас?
   – Да. Представляешь, какой будет эффект, если вы оба поддержите Садовского.
   – Разве от нас может что-нибудь зависеть?
   – Конечно! Я тебе сейчас все объясню.
   Но Павел Иловенский не стал ее слушать. Какое там – слушать! Он и смотреть-то на нее спокойно не мог. Не дал ей договорить, обнял, поцеловал и оторваться от ее губ смог лишь на секунду, чтобы содрать и отшвырнуть футболку. На Маше уже не было блузки, и, когда их тела коснулись друг друга, стало невыносимо горячо, казалось, плавилась кожа, и они, только что жившие каждый сам по себе, превращались в единое целое, в нерасторжимое, неразрывное, новое существо с новыми неповторимыми чувствами и сердцем, полным любви – одним на двоих!
   Ночь было жаркой и светлой. Павел спал, занимая почти весь диван. Такой смешной и беззащитный. Толстенький, невысокий, лысоватый Иловенский, который, впрочем, довольно представительно смотрелся в своих деловых костюмах, а особенно в своем джипе, без одежды и машины терял всю свою импозантность. Твой Винни-Пух, говорил про него с усмешкой Ильдар Каримов. Правда, за глаза говорил. Ильдар уважал Павла и в последнее время все меньше ревновал к нему Машу.
   А Маша никогда их не сравнивала. Павел казался ей особенным, ни на кого не похожим. Хотя, нет. Он был похож на нее саму.
   Он спал, а она не могла оторвать от него глаз. И боялась уснуть. Ей казалось, что сон разрушит ту волшебную связь, которая вдруг, вот только-только родилась между ними.
   Кузька был прав. Конечно, Маша никогда никому не признается в этом, но Кузька был прав, когда сказал, что сексуальность женщины только просыпается к сорока годам. Маша, которая всю жизнь воспринимала секс как приятный, но утомительный спорт, считала, что сын так оправдывает свою связь с сорокалетней Соней. Было смешно слушать, когда парень со знанием дела говорил: погоди, ты еще ничего не понимаешь. Вот однажды… Маша обычно не дослушивала, сын получал по лбу кухонным полотенцем, но продолжал снисходительно улыбаться, всем своим видом показывая: ничего, когда-нибудь ты поймешь, что я прав.
   Он был прав. И Маша поняла это только сегодня. Сегодня впервые она ничего не помнила, не помнила и не могла сказать, как это было и что это было. Но было невероятно! Она будто бы умерла и родилась заново, совсем другой, новой.
   Она вытянула руку и смотрела на нее так, будто видела впервые: смуглая кожа, еще темнее в сумерках мягкой ночи, темная родинка на запястье, маленькая кисть, почти детские тонкие пальцы. Какая-то другая рука, особенно легкая, красивая. Маша потрогала свои волосы, даже они показались ей мягче и пышней, чем обычно. Или это новые пальцы так чувствовали? Она прижала ладони к щекам. Щеки горели, а ладони оказались приятно прохладными. Погладила шею и грудь. Грудь оказалась тугой и тяжелой, живот – мягким и теплым. Маша не узнавала свое тело, училась чувствовать и понимать его заново. Родившееся этой ночью тело нравилось ей все больше, но она с трудом верила, что изменилась навсегда.

Глава 35

   Утром Маша даже не спросила у Павла разрешения, побежала вперед и уселась за руль его джипа. Это именно его машина стояла поперек дороги и вызывала вчера желание пнуть хотя бы по колесам.
   Павел с радостью согласился съездить проведать в санатории Аллу Ивановну. Ему было все равно, что делать и куда ехать, лишь бы не расставаться с Машей. Тем более хорошо – побыть с нею вдвоем.
   Дома вокруг них утром запрыгали вернувшиеся от деда мальчишки. Павел называл их мальчишками следом за Машей, хотя оба они давно уже превратились во взрослых мужчин. Но сегодня они веселились совсем как маленькие, словно тяжелый груз упал с их плеч. А и всего-то: Павел Андреевич приехал, и мать снова прежняя, веселая, улыбчивая, счастливая. Но что будет, когда он уедет?
   Машина летела под сто сорок, и Иловенский, даже пристегнутый ремнем безопасности, держался за кресло и молился, чтоб на их пути не попались гаишники. Посты Маша знала и заранее сбрасывала скорость, но, отъехав от поста десять метров, снова жала на газ.
   Она очень любила водить машину, но почему-то до сих пор не обзавелась своей. Павел спросил ее об этом. Маша подумала немного и решила ответить честно.
   – Раньше у меня не было денег на машину, а брать у Ильдара больше, чем требовалось на воспитание Тимки, я не хотела. Сейчас я могла бы позволить себе автомобиль, но я все надеялась, что у нас с тобой что-то определится. Я никак не могла понять: будем ли мы когда-нибудь вместе, уеду ли я к тебе из Ярославля. Знаешь, я уже почти перестала надеяться.
   – Боже мой! Какой я дурак! Ты согласилась на новую должность, потому что устала ждать, когда же я решусь изменить нашу жизнь, да?
   – Нет, Паша. Я согласилась на новую работу временно, просто чтобы удержать отдел, пока шеф не найдет мне замену.
   Маша радовалась, что ей нужно смотреть на дорогу. От этой правдивости у нее горели уши и щеки, и взгляда Павла она бы просто не выдержала.
   – Как видишь, я лукавлю, я не потеряла надежды, – вздохнула она.
   – А я решил, что я тебе не нужен, ты прекрасно обходишься и без меня. Если бы не Ильдар…
   – Ильдар? При чем здесь Ильдар?
   – Это он позвонил мне и рассказал, как ты переживаешь, и я понял… Маша!
   Машина резко дернулась, выскочила через две сплошные на встречную полосу и только чудом не столкнулась с «Газелью».
   Рокотова справилась с волнением и джипом, остановилась у обочины и развернулась к Иловенскому.
   – Ты приехал ко мне только потому, что тебя об этом попросил Каримов!? Только поэтому?
   – Да нет же, Маша!
   – Когда же вы, мужики, перестанете все решать за моей спиной, а? Ильдару-то что за дело? Не терпится пристроить бывшую жену?
   – Маша…
   – Я думала, ты приехал, потому что жить без меня не можешь, а ты…
   – Я не могу, Маша!
   – Ты приехал только потому, что Каримов дал тебе пинка!
   Иловенский опустил голову.
   – Может быть и так. Может, мне и не хватало именно такого пинка, чтобы решиться. Прости меня, Маша. Если ты меня не простишь и выгонишь, я лягу под твоей дверью прямо на лестничной площадке и буду лежать, пока ты не сжалишься.
   Она все еще злилась. Больше на Каримова, чем на Павла, но и на него тоже. Иловенский выглядел таким несчастным и виноватым, что Маша, представив его лежащим на коврике, рассмеялась.
   Весь вчерашний вечер Кузя и Тимур проговорили о маме. О том, выйдет ли она за Иловенского, переедет ли к нему в Москву. Как они сами станут жить, если она переедет. И сегодня с утра тема была все та же.