Страница:
– Да знаю я и про оппозицию, и про эти их тайные вечери, – отмахнулся Садовский, а ведь не знал, не знал, что и вчера они собирались. – Я их не опасаюсь.
– Да? И напрасно. Вы знаете, о чем ведутся там разговоры?
– Догадываюсь. Что еще делать оппозиции перед выборами, как не перемывать мне кости, – невесело усмехнулся ректор. – Это неотъемлемая составляющая моей должности, тут уж ничего не поделаешь.
– Виктор Николаевич, – Жуков накрыл руку Садовского своей холодной ладонью, – вы ничего не знаете. Против вас затеяли не просто игру с перемыванием костей, вас хотят совсем убрать с дороги, совершенно. Собственно, все эти убийства и маньяки придуманы только для того, чтобы убрать с дороги вас.
Садовский положительно устал от этих пустопорожних разговоров и мечтал избавиться от Жукова.
– Если они надеются, что меня из-за этих убийств посадят, то…
– Нет же, вас просто убьет этот самый маньяк.
Глава 17
Глава 18
Глава 19
– Да? И напрасно. Вы знаете, о чем ведутся там разговоры?
– Догадываюсь. Что еще делать оппозиции перед выборами, как не перемывать мне кости, – невесело усмехнулся ректор. – Это неотъемлемая составляющая моей должности, тут уж ничего не поделаешь.
– Виктор Николаевич, – Жуков накрыл руку Садовского своей холодной ладонью, – вы ничего не знаете. Против вас затеяли не просто игру с перемыванием костей, вас хотят совсем убрать с дороги, совершенно. Собственно, все эти убийства и маньяки придуманы только для того, чтобы убрать с дороги вас.
Садовский положительно устал от этих пустопорожних разговоров и мечтал избавиться от Жукова.
– Если они надеются, что меня из-за этих убийств посадят, то…
– Нет же, вас просто убьет этот самый маньяк.
Глава 17
Сегодня Кузе Ярочкину казалось, что детдом превратился в дурдом. В воздухе летало все, что можно было кинуть: зубные щетки, кроссовки, сумки пустые и уже набитые вещами, книжки, футболки, полотенца и, казалось, сами дети. Десятки ножек и ног топали в тапках, туфлях и ботинках по лестничным пролетам, коридорам, квартирам и классам. Даже в столовой, куда Кузя пришел снимать пробу с обеда, вокруг столов валялись тапки, тряпки, шапки и прочая дребедень.
Детский дом переезжал на два месяца в летний лагерь. Уже завтра в доме останутся только дошколята и те, кого в лагерь по состоянию здоровья не пустили врачи. Тамара Михайловна всю неделю едва не крестилась в ожидании этого чудного дня.
– Митька! Митя! Вы Митьку Гуцуева не видели? Митя, где тебя носит!? Митя-а!
Лариса Чумикова бегала по этажам и заглядывала во все двери без разбору, даже в девчоночий туалет и кабинет директора в поисках мальчишки.
– Кузя, ты это горе луковое не видел?
– Нет, сегодня вообще не встречал. И как вы с ним справляетесь-то, с этим горем?
– Да ну, – махнула рукой Лариса, – мое же! Митя!
Она побежала дальше. А Кузя задумался. Мое же…
Люди в детском доме работали не простые. Не то чтобы увлеченные и самоотверженные, нет, нормальные люди, просто они очень любили детей. Те, кто не любили, здесь, наверное, не задерживались. Ведь это совсем не главное, хоть и не простое дело – вытереть в каждой группе пятнадцать носов, заплести пять косичек, завязать шесть бантиков, проверить гору уроков, уследить, куда побежали пятнадцать пар ног… Главное – вырастить, взрастить и воспитать пятнадцать душ. Пятнадцать человечков каждый воспитатель должен сделать настоящими людьми, уверенными в себе и хоть немного счастливыми.
Кузя Ярочкин видел, как Лариса Чумикова читала своей группе книгу про Гарри Поттера. Все долго устраивались в игровой комнате прямо на ковре, и ребята толкались и пихались, стараясь занять местечко поближе к воспитательнице. Так котята льнут под теплый бок к матери. Самые удачливые и настырные тесно прижимались к ней, укладывали головы ей на колени, цеплялись за руки, за шею и отодвигали друг друга, споря:
– Это моя мама!
– Нет, моя, моя!
Никому из них она не была настоящей матерью, но про всех говорила: мои детки. И, как порою мать больше всего любит самое неудалое чадо, так и Лариса больше всего любила Митьку Гуцуева. Кузя не мог понять почему. Митька показался ему злобным, лживым и невозможным мальчишкой. Кузя отчего-то даже побаивался его угрожающего взгляда и старался лишний раз с Митькой не встречаться.
От всеобщей суеты и сутолоки сборов он решил спрятаться в медицинском кабинете, завернул за угол коридора и тут же налетел именно на Гуцуева. Кузя даже вскрикнул от неожиданности, а мальчишка глянул, как холодной водой окатил. Ни словом не удостоил, прошел мимо, задел плечом, да так, что Ярочкин чуть к стене не отлетел.
– Эй, ты! – начал было Кузя.
Митька остановился, не оборачиваясь, лишь чуть повернул голову. В его напряженной позе читалась такая нешуточная угроза, что Кузя испугался.
– Тебя Лариса Ивановна с собаками ищет. Шел бы в лагерь собираться, как все.
– А ты не больно надейся, что меня в лагерь законопатят, – процедил Гуцуев. – Вот разъедутся все, тогда мы с тобой и побазарим.
– Не о чем мне с тобой базарить, – рассердился Ярочкин.
Что это за наглость, в конце-то концов! Вот сейчас… Но Митька уже исчез за углом. Кузя выглянул в длинный коридор. Никого не было. Он плюнул и пошел в кабинет.
В шкафу с лекарствами не было стекла. Оно стояло, прислоненное к металлической боковой стенке, а навесной замок был цел. Кузя ошарашено разглядывал дверцу и никак не мог понять, каким образом здоровенное стекло, закрепленное изнутри, вдруг оказалось снаружи. И зачем тогда замок, если его можно вот так просто выставить? И кто это сделал? И как?!
Кто… Ясно кто, Митька Гуцуев. Здесь он и был, когда его разыскивала воспитательница, отсюда и шел, когда столкнулся с Кузей. Но как мальчишка попал в кабинет? Ярочкин открывал дверь ключом, он точно это помнил и, конечно, заметил бы, если бы она была не заперта. Значит, у него тоже есть ключ.
Кузя, стараясь ничего не трогать, стал осматривать полки: что-то наверняка пропало, не из баловства же залез сюда Митька. А зачем? Может быть, именно из баловства, чтобы стащить что-нибудь и подвести его, Кузю Ярочкина, под монастырь. А если все гораздо серьезнее? Если Гуцуев решил отравиться или кого-нибудь отравить этими таблетками?.. Парень стал судорожно пересчитывать упаковки и сверяться по журналу учета. На нижней полке не оказалось на месте двух полных и одной начатой упаковок противоаллергического «Кларитина». Кузя про себя усмехнулся: «Клофелин» что ли искал да перепутал? Но тот препарат, который пропал из шкафа, тоже не безобидный да еще в таком количестве. Кузя заметался по кабинету. Тамары Михайловны сегодня нет, директриса с него голову снимет. И что, что, что делать!?
Он бросился к телефону.
– Тимка! Это я! Да наплевать мне, что занят! У меня тут беда!
Тимур приехал через сорок минут. Кузя давно уже торчал на лавочке под сиренью у главного входа и от волнения едва не сгрыз ногти по самые локти.
– Давай зови этого придурка, – велел Тимур, выслушав брата и осмотрев шкаф.
Ничего удивительного и поразительного в том, что пацан так ловко выставил стекло, Каримов не увидел, разве что удивился его недюжинной силе. Стекло было толстое и очень тяжелое. В дверцу оно вставлялось сверху и при желании вытаскивалось по направляющим. Но как удалось подростку поднять это стекло в одиночку на высоту полутора метров и не разбить – было для Тимура загадкой.
– Сейчас придет, – неуверенно сообщил, вернувшись, Кузя.
– Так что ж ты его за шкирку не приволок?
– Знаешь, я его терпеть не могу и боюсь, – сознался брат. – Такой противный, зараза, вредный… Его даже недавно подозревали в убийстве, вернее, в покушении. По-моему, так у него не заржавеет, грохнет и не поморщится.
Дверь отворилась, показался Митька. Он остановился по ту сторону порога, склонив голову и засунув руки в карманы спортивных штанов, и презрительно разглядывал Тимура и Кузю.
– Заходи, – приказал ему Каримов.
– Чего надо?
– Заходи, не бойся.
– Я тебя не боюсь. Сам гляди не перепугайся.
Он все-таки вошел в кабинет. Тимур тут же запер изнутри дверь и положил ключ себе в карман.
Митька ухмыльнулся и, не дожидаясь приглашения, уселся на кушетку. Левую руку снова засунул в карман.
– У тебя в левом кармане ключ от этого кабинета? – спокойно спросил его Каримов.
Митька чуть заметно дернул бровью: удивился. Ключ явно именно там, отметил про себя Кузя.
– Нет у меня никакого ключа.
– Стекло-то один вытаскивал или помог кто? – продолжал Тимур. – Тяжелое ведь.
Теперь уже обе брови Гуцуева поползли вверх.
– Да ты так не удивляйся. На стекле отпечатки твоих пальцев. Я из милиции, сейчас приедет оперативная группа, мы ей тебя и сдадим. Хочешь?
Митька молчал.
– Ну, зачем тебе таблетки? – не выдержал Кузя. – Верни их мне, я положу в шкаф, и разойдемся по-хорошему. Все равно тебе от них никакого толка, они такие, знаешь, безвредные, наркотиков из них не сделаешь… Неужели тебе хочется вместо лагеря в милицию?
– Ничего вы не докажете, – покачал головой Митька. – Нет там на стекле никаких моих отпечатков. Даже, если б я его вытаскивал, голыми бы руками не стал, надел бы чего-нибудь. Вон, у вас там перчатки резиновые валяются.
Кузя посмотрел на тумбочку, куда указывал Гуцуев. Действительно, коробка с перчатками.
– Ничего, – обнадежил Каримов, – специалисты разберутся, в перчатках ты работал или нет. У тебя, кажется, и так с милицией проблемы. А тут дело серьезное: кража со взломом. Упекут как миленького.
Тимур вытащил мобильник и стал набирать номер. Митька ерзал на кушетке, но не сдавался.
– Тим, погоди, – попросил Кузя. – Дай мне с ним один на один поговорить.
Тимур пожал плечами, отпер дверь и вышел из кабинета. Митька метнулся было следом, но услышал, как ключ повернулся в замке, и снова уселся на свое место. Кузя Ярочкин подсел рядом.
– Слышь, Мить, я ведь знаю, что именно ты взял таблетки.
– Не я.
– Ты. Только ты смотри, захочешь потравить кого-нибудь – можешь и в тюрьму сесть.
– Ты же сказал, что таблетки безвредные, – хмыкнул мальчишка.
– Нет, не безвредные. Очень даже не безвредные. Если ты ими отравишь кого-нибудь, я же буду знать, что именно ты их украл, буду свидетелем, даже если меня тоже накажут. А если ты меня подставить решил, то тебе это не удастся. Я сейчас пойду в аптеку и куплю такие же упаковки, положу их в шкаф и стекло на место вставлю.
– А может, я эти таблетки сам сожру, – выдал Митька.
– Сам-то зачем? – удивился Кузя. – Жить что ли надоело?
– В лагерь ехать не хочу. Я ж не дурак, много не буду, почитаю, что там на бумажке написано, и съем столько, чтоб мне плохо стало, вот меня и не возьмут.
– Нет, Митя, ты дурак, – вздохнул Кузя. – В лагере же хорошо: речка, лес, игры всякие, походы. Здорово.
– Ты там был?
– Ну… Нет.
– Чего тогда говоришь? Там еще поганее, чем здесь!
– А разве тебе здесь плохо?
Митька повернул голову и сердито посмотрел на Кузю, проверяя, не шутит ли тот.
– А ты думаешь, блин, тут клево?! Прям счастья полные штаны! Сам-то, поди, у мамки с папкой живешь, а?
– У меня недавно умерла мать, – спокойно ответил Кузя. – Умерла недавно, только давным-давно она меня бросила. Я у приемной матери живу. Тимур вот мой названный брат, это его родная мама, а я сирота.
Они помолчали. Краем глаза Кузя видел, как из левого кармана Митька пару раз вытаскивал мятую сигаретную пачку. Вытаскивал и запихивал обратно.
– Мить, хочешь, я тебе помогу в лагерь не поехать, – неожиданно для себя самого предложил Ярочкин. – Хотя бы пока. Поживешь без этого лагеря тут недельку-другую. Хочешь?
– Хочу, – буркнул Митька. – А как?
– Сейчас ляжешь в изолятор, я скажу, что у тебя температура поднялась. Тамары Михайловны сегодня нет, я за нее. А после температуры тебя неделю точно на карантине продержат и в лагерь не пустят. Идет?
– Идет! – обрадовался мальчишка. – Ща, я тебе стекло назад запихаю.
Он подставил табурет, встал на него и схватил огромное стекло, которое Кузя даже передвинуть в одиночку не смог. Ярочкин зажмурился, когда Митька махом поднял стекло вверх на вытянутых руках, но ожидаемого звона не услышал, только тихий дребезг. Он приоткрыл один глаз: стекло красовалось на своем законном месте.
Кузя постучал в дверь, и Тимур открыл ее.
– Мить, ты бы ключ-то вернул, – попросил Ярочкин.
– Какой ключ?
– Ну тот, которым ты этот кабинет открывал.
– Я не ключом, я булавкой, – махнул рукой Митька и выскочил за дверь.
– Булавкой? – пробормотал Тимур Каримов, недоверчиво осматривая личину замка.
Через десять минут все три упаковки «Кларитина», две полные и одна начатая, лежали в шкафу, а Митька Гуцуев – в изоляторе.
Тимка снова уехал на свою милицейскую практику, а Кузю все не покидала тревожная мысль: очень уж быстро Митька сдался и переменил к нему свое отношение. Что-то тут не так…
Детский дом переезжал на два месяца в летний лагерь. Уже завтра в доме останутся только дошколята и те, кого в лагерь по состоянию здоровья не пустили врачи. Тамара Михайловна всю неделю едва не крестилась в ожидании этого чудного дня.
– Митька! Митя! Вы Митьку Гуцуева не видели? Митя, где тебя носит!? Митя-а!
Лариса Чумикова бегала по этажам и заглядывала во все двери без разбору, даже в девчоночий туалет и кабинет директора в поисках мальчишки.
– Кузя, ты это горе луковое не видел?
– Нет, сегодня вообще не встречал. И как вы с ним справляетесь-то, с этим горем?
– Да ну, – махнула рукой Лариса, – мое же! Митя!
Она побежала дальше. А Кузя задумался. Мое же…
Люди в детском доме работали не простые. Не то чтобы увлеченные и самоотверженные, нет, нормальные люди, просто они очень любили детей. Те, кто не любили, здесь, наверное, не задерживались. Ведь это совсем не главное, хоть и не простое дело – вытереть в каждой группе пятнадцать носов, заплести пять косичек, завязать шесть бантиков, проверить гору уроков, уследить, куда побежали пятнадцать пар ног… Главное – вырастить, взрастить и воспитать пятнадцать душ. Пятнадцать человечков каждый воспитатель должен сделать настоящими людьми, уверенными в себе и хоть немного счастливыми.
Кузя Ярочкин видел, как Лариса Чумикова читала своей группе книгу про Гарри Поттера. Все долго устраивались в игровой комнате прямо на ковре, и ребята толкались и пихались, стараясь занять местечко поближе к воспитательнице. Так котята льнут под теплый бок к матери. Самые удачливые и настырные тесно прижимались к ней, укладывали головы ей на колени, цеплялись за руки, за шею и отодвигали друг друга, споря:
– Это моя мама!
– Нет, моя, моя!
Никому из них она не была настоящей матерью, но про всех говорила: мои детки. И, как порою мать больше всего любит самое неудалое чадо, так и Лариса больше всего любила Митьку Гуцуева. Кузя не мог понять почему. Митька показался ему злобным, лживым и невозможным мальчишкой. Кузя отчего-то даже побаивался его угрожающего взгляда и старался лишний раз с Митькой не встречаться.
От всеобщей суеты и сутолоки сборов он решил спрятаться в медицинском кабинете, завернул за угол коридора и тут же налетел именно на Гуцуева. Кузя даже вскрикнул от неожиданности, а мальчишка глянул, как холодной водой окатил. Ни словом не удостоил, прошел мимо, задел плечом, да так, что Ярочкин чуть к стене не отлетел.
– Эй, ты! – начал было Кузя.
Митька остановился, не оборачиваясь, лишь чуть повернул голову. В его напряженной позе читалась такая нешуточная угроза, что Кузя испугался.
– Тебя Лариса Ивановна с собаками ищет. Шел бы в лагерь собираться, как все.
– А ты не больно надейся, что меня в лагерь законопатят, – процедил Гуцуев. – Вот разъедутся все, тогда мы с тобой и побазарим.
– Не о чем мне с тобой базарить, – рассердился Ярочкин.
Что это за наглость, в конце-то концов! Вот сейчас… Но Митька уже исчез за углом. Кузя выглянул в длинный коридор. Никого не было. Он плюнул и пошел в кабинет.
В шкафу с лекарствами не было стекла. Оно стояло, прислоненное к металлической боковой стенке, а навесной замок был цел. Кузя ошарашено разглядывал дверцу и никак не мог понять, каким образом здоровенное стекло, закрепленное изнутри, вдруг оказалось снаружи. И зачем тогда замок, если его можно вот так просто выставить? И кто это сделал? И как?!
Кто… Ясно кто, Митька Гуцуев. Здесь он и был, когда его разыскивала воспитательница, отсюда и шел, когда столкнулся с Кузей. Но как мальчишка попал в кабинет? Ярочкин открывал дверь ключом, он точно это помнил и, конечно, заметил бы, если бы она была не заперта. Значит, у него тоже есть ключ.
Кузя, стараясь ничего не трогать, стал осматривать полки: что-то наверняка пропало, не из баловства же залез сюда Митька. А зачем? Может быть, именно из баловства, чтобы стащить что-нибудь и подвести его, Кузю Ярочкина, под монастырь. А если все гораздо серьезнее? Если Гуцуев решил отравиться или кого-нибудь отравить этими таблетками?.. Парень стал судорожно пересчитывать упаковки и сверяться по журналу учета. На нижней полке не оказалось на месте двух полных и одной начатой упаковок противоаллергического «Кларитина». Кузя про себя усмехнулся: «Клофелин» что ли искал да перепутал? Но тот препарат, который пропал из шкафа, тоже не безобидный да еще в таком количестве. Кузя заметался по кабинету. Тамары Михайловны сегодня нет, директриса с него голову снимет. И что, что, что делать!?
Он бросился к телефону.
– Тимка! Это я! Да наплевать мне, что занят! У меня тут беда!
Тимур приехал через сорок минут. Кузя давно уже торчал на лавочке под сиренью у главного входа и от волнения едва не сгрыз ногти по самые локти.
– Давай зови этого придурка, – велел Тимур, выслушав брата и осмотрев шкаф.
Ничего удивительного и поразительного в том, что пацан так ловко выставил стекло, Каримов не увидел, разве что удивился его недюжинной силе. Стекло было толстое и очень тяжелое. В дверцу оно вставлялось сверху и при желании вытаскивалось по направляющим. Но как удалось подростку поднять это стекло в одиночку на высоту полутора метров и не разбить – было для Тимура загадкой.
– Сейчас придет, – неуверенно сообщил, вернувшись, Кузя.
– Так что ж ты его за шкирку не приволок?
– Знаешь, я его терпеть не могу и боюсь, – сознался брат. – Такой противный, зараза, вредный… Его даже недавно подозревали в убийстве, вернее, в покушении. По-моему, так у него не заржавеет, грохнет и не поморщится.
Дверь отворилась, показался Митька. Он остановился по ту сторону порога, склонив голову и засунув руки в карманы спортивных штанов, и презрительно разглядывал Тимура и Кузю.
– Заходи, – приказал ему Каримов.
– Чего надо?
– Заходи, не бойся.
– Я тебя не боюсь. Сам гляди не перепугайся.
Он все-таки вошел в кабинет. Тимур тут же запер изнутри дверь и положил ключ себе в карман.
Митька ухмыльнулся и, не дожидаясь приглашения, уселся на кушетку. Левую руку снова засунул в карман.
– У тебя в левом кармане ключ от этого кабинета? – спокойно спросил его Каримов.
Митька чуть заметно дернул бровью: удивился. Ключ явно именно там, отметил про себя Кузя.
– Нет у меня никакого ключа.
– Стекло-то один вытаскивал или помог кто? – продолжал Тимур. – Тяжелое ведь.
Теперь уже обе брови Гуцуева поползли вверх.
– Да ты так не удивляйся. На стекле отпечатки твоих пальцев. Я из милиции, сейчас приедет оперативная группа, мы ей тебя и сдадим. Хочешь?
Митька молчал.
– Ну, зачем тебе таблетки? – не выдержал Кузя. – Верни их мне, я положу в шкаф, и разойдемся по-хорошему. Все равно тебе от них никакого толка, они такие, знаешь, безвредные, наркотиков из них не сделаешь… Неужели тебе хочется вместо лагеря в милицию?
– Ничего вы не докажете, – покачал головой Митька. – Нет там на стекле никаких моих отпечатков. Даже, если б я его вытаскивал, голыми бы руками не стал, надел бы чего-нибудь. Вон, у вас там перчатки резиновые валяются.
Кузя посмотрел на тумбочку, куда указывал Гуцуев. Действительно, коробка с перчатками.
– Ничего, – обнадежил Каримов, – специалисты разберутся, в перчатках ты работал или нет. У тебя, кажется, и так с милицией проблемы. А тут дело серьезное: кража со взломом. Упекут как миленького.
Тимур вытащил мобильник и стал набирать номер. Митька ерзал на кушетке, но не сдавался.
– Тим, погоди, – попросил Кузя. – Дай мне с ним один на один поговорить.
Тимур пожал плечами, отпер дверь и вышел из кабинета. Митька метнулся было следом, но услышал, как ключ повернулся в замке, и снова уселся на свое место. Кузя Ярочкин подсел рядом.
– Слышь, Мить, я ведь знаю, что именно ты взял таблетки.
– Не я.
– Ты. Только ты смотри, захочешь потравить кого-нибудь – можешь и в тюрьму сесть.
– Ты же сказал, что таблетки безвредные, – хмыкнул мальчишка.
– Нет, не безвредные. Очень даже не безвредные. Если ты ими отравишь кого-нибудь, я же буду знать, что именно ты их украл, буду свидетелем, даже если меня тоже накажут. А если ты меня подставить решил, то тебе это не удастся. Я сейчас пойду в аптеку и куплю такие же упаковки, положу их в шкаф и стекло на место вставлю.
– А может, я эти таблетки сам сожру, – выдал Митька.
– Сам-то зачем? – удивился Кузя. – Жить что ли надоело?
– В лагерь ехать не хочу. Я ж не дурак, много не буду, почитаю, что там на бумажке написано, и съем столько, чтоб мне плохо стало, вот меня и не возьмут.
– Нет, Митя, ты дурак, – вздохнул Кузя. – В лагере же хорошо: речка, лес, игры всякие, походы. Здорово.
– Ты там был?
– Ну… Нет.
– Чего тогда говоришь? Там еще поганее, чем здесь!
– А разве тебе здесь плохо?
Митька повернул голову и сердито посмотрел на Кузю, проверяя, не шутит ли тот.
– А ты думаешь, блин, тут клево?! Прям счастья полные штаны! Сам-то, поди, у мамки с папкой живешь, а?
– У меня недавно умерла мать, – спокойно ответил Кузя. – Умерла недавно, только давным-давно она меня бросила. Я у приемной матери живу. Тимур вот мой названный брат, это его родная мама, а я сирота.
Они помолчали. Краем глаза Кузя видел, как из левого кармана Митька пару раз вытаскивал мятую сигаретную пачку. Вытаскивал и запихивал обратно.
– Мить, хочешь, я тебе помогу в лагерь не поехать, – неожиданно для себя самого предложил Ярочкин. – Хотя бы пока. Поживешь без этого лагеря тут недельку-другую. Хочешь?
– Хочу, – буркнул Митька. – А как?
– Сейчас ляжешь в изолятор, я скажу, что у тебя температура поднялась. Тамары Михайловны сегодня нет, я за нее. А после температуры тебя неделю точно на карантине продержат и в лагерь не пустят. Идет?
– Идет! – обрадовался мальчишка. – Ща, я тебе стекло назад запихаю.
Он подставил табурет, встал на него и схватил огромное стекло, которое Кузя даже передвинуть в одиночку не смог. Ярочкин зажмурился, когда Митька махом поднял стекло вверх на вытянутых руках, но ожидаемого звона не услышал, только тихий дребезг. Он приоткрыл один глаз: стекло красовалось на своем законном месте.
Кузя постучал в дверь, и Тимур открыл ее.
– Мить, ты бы ключ-то вернул, – попросил Ярочкин.
– Какой ключ?
– Ну тот, которым ты этот кабинет открывал.
– Я не ключом, я булавкой, – махнул рукой Митька и выскочил за дверь.
– Булавкой? – пробормотал Тимур Каримов, недоверчиво осматривая личину замка.
Через десять минут все три упаковки «Кларитина», две полные и одна начатая, лежали в шкафу, а Митька Гуцуев – в изоляторе.
Тимка снова уехал на свою милицейскую практику, а Кузю все не покидала тревожная мысль: очень уж быстро Митька сдался и переменил к нему свое отношение. Что-то тут не так…
Глава 18
Маше Рокотовой все-таки пришлось принимать отдел. Она сопротивлялась этому почти с самого первого дня своей работы в еженедельнике «Бизнес-Ярославль», но все – от главного редактора до фотографов и корректоров – понимали, что отделом экономики и финансов управляет именно она. Правда, последний год, после автомобильной аварии, Маша плохо себя чувствовала и подумывала совсем оставить журналистскую работу, да все не решалась. Но теперь формальный начальник ушел на городское телевидение, и все взоры опять обратились к ней. Главный нажал на Рокотову, как он один умел и мог себе позволить из-за многолетней и многотрудной дружбы. Она согласилась.
Маша терпеть не могла за кого-то, кроме себя, отвечать. Достаточно уже того, что она отвечает за своих детей, да и те, слава Богу, выросли. Только-только она вздохнула свободно, снова ощутила себя почти молодой и беззаботной, как опять обрушивается на нее ненавистная начальственная должность. Это только кажется, что руководить приятно и просто. Может быть, кому-то, кому нравится сам процесс, власть и доставляет удовольствие, а для человека, старающегося заботиться не только о собственных амбициях, но и об успехе дела и благе подчиненных, это тяжелый и обременительный крест.
Тьфу, пять минут в новом кресле, а в голову уже лезут дурацкие и пафосные мысли, подумала Рокотова и развязала первую папку. Ее удивляла и умиляла организация труда бывшего начальника: он все писал на бумажках и огрызках бумажек от руки, клеил эти кусочки, ставил стрелочки, звездочки, ссылочки… Компьютера в его кабинете не было вовсе. Бумажки и огрызки отдавались в печать машинистке, но потом возвращались в кабинет начальника и оседали в многочисленных папках и папочках. Весь этот огромный архив, бесполезный и Маше не нужный, приняла она под подпись и выбросить, разумеется, не могла. Теперь предстояло рассовать его по стенным шкафам, освободить рабочий стол и перетащить в кабинет свой компьютер. Хотелось бы, конечно, на всякий случай составить подобие картотеки папок и папочек, но для этого нужно их все просмотреть… Когда-нибудь потом, когда будет свободное время. А оно теперь вряд ли будет.
В дверь постучали. Маша обреченно вздохнула: сегодня сотрудники редакции шли с поздравлениями просто вереницей, даже те, кто нисколько не был рад ее назначению. Она благодарила, от улыбок уже сводило скулы, а уши почему-то горели, словно за дверью нового кабинета ее кто-то ругал на чем свет стоит. Она даже догадывалась кто.
– Входите! – крикнула она нерешительному посетителю.
На своих не похоже, в журналистской среде не принято скрестись и ждать за дверью. Стук повторился.
– Да входите же! – рассердилась Рокотова и тут же обомлела: в кабинет бочком протиснулся ректор университета перспективных технологий Виктор Николаевич Садовский.
Они были знакомы очень давно, но он ни разу не снизошел до того, чтобы прийти к ней. Если Маша Рокотова была ему нужна, он просил ее приехать, почти вызывал, иногда присылал за ней машину. Сегодня он явился сам. Что же, интересно, должно было случиться, чтобы Виктор Николаевич позабыл про свой статус, ранг, степени и звания и приехал?
Звания, степени, ранги и статусы… Рокотовой всегда было забавно, а иногда и грустно смотреть на таких их обладателей, как Садовский.
Кандидатскую диссертацию написал ему приятель, отчаянно нуждавшийся в деньгах. Виктор делал преподавательскую карьеру, а приятелю продолжал платить за то, что тот регулярно включал его соавтором в свои статьи, а потом – в учебники и пособия, готовил материалы для лекций, вычитывал и выправлял работы дипломников и аспирантов. К тому моменту, когда приятель отбыл на постоянное место жительства и работы в Нидерланды, Виктор Садовский защитил уже и докторскую диссертацию. Как и в кандидатской, там не было ни строчки, написанной автором собственноручно. Все кругом об этом знали и уже устали обсуждать. Просто приняли как доказательство хороших организаторских способностей Садовского, да и избрали его ректором. Но Рокотовой давно было понятно: не было у Виктора Николаевича даже этого таланта, единственное, на что он был способен – это положить в свой карман деньги, которые сами собой плывут в руки. Человек он, правда, был не плохой, добрый, отзывчивый человек, но университет все-таки жаль, такую махину развалил…
– Виктор Николаевич? Добрый день. Какими судьбами?
Он вздохнул, даже плечи тяжело поднялись и опустились. Сел напротив.
– Маша, мне, кажется, не к кому и пойти больше, вот разве что к тебе, – не здороваясь, проговорил он и совсем сгорбился на стуле, весь поник. Совсем старик.
– Что случилось? – мягко спросила она, ей стало остро жаль Садовского. – Вы переживаете из-за нападений на стройке? Это, конечно, ужасно…
– Нет, – махнул рукой ректор, – меня мало волнуют сами по себе эти нападения. То есть, волнуют, конечно, но я о другом.
Рокотова поняла: не просто мало волнуют, а не трогают вовсе, плевать он хотел на тех несчастных женщин. Конечно, его заботит нечто более значимое, наверняка, закачавшееся под ним ректорское кресло.
– Меня следователь вызывал, и прокуратура еще разбирается, но им не к чему придраться, тут я спокоен.
Он помолчал, глядя на свои большие руки в старческих пятнах и набухших венах, и вдруг сказал:
– Я разрушил себя.
– Что?
– Я разрушил себя сам, Маша. Я ничто. Развалина. Недострой.
Он горько усмехнулся. Маше очень хотелось с ним согласиться, да, удивительно точное сравнение, но она промолчала. Он все сказал сам.
– Знаешь, у меня были неплохие задатки, большие планы, я мечтал даже совершить переворот в науке, но ничего не сделал. Я превратил ректорство в самоцель и так стремился закрепиться и удержаться в этой должности, что забыл – зачем. Я строил себе стартовую площадку для карьерного и научного взлета, но лететь-то не могу, задница тяжеловата. Само строительство отняло у меня столько времени, что ни на что другое сил просто не осталось. Понимаешь, я не успеваю даже искать себе соратников и единомышленников. А впереди выборы, я ж не сам себя буду выбирать. Впрочем, как на духу, я и сам бы себя не выбрал.
– Подождите, Виктор Николаевич, – не выдержала Маша. – Зачем искать соратников и союзников? Их не ищут. Они обычно появляются в процессе совместной деятельности. Пять лет вы работаете и делаете людям хорошо, а они вас за это переизбирают на новый срок. Разве не так?
Садовский покачал головой.
– Нет, не так. Ты ничего не понимаешь в избирательных технологиях.
– Ага, а Борис Борисович Давыдов понимает! Это ведь он руководит вашей предвыборной кампанией?
Рокотова злилась на себя за то, что не могла прекратить этот бессмысленный разговор. Как она могла снова забыть, что Садовский просто очень много пьет. Он и сейчас вряд ли трезв. Отсюда – и депрессия, и упадок сил, и нежелание бороться.
– Помоги мне, Маша, – попросил Садовский. – Помоги. Я не знаю, что буду делать, если меня не изберут. В этой должности вся моя жизнь. Это мои стены, все, чем я держусь. Если они рухнут, за ними ничего не останется.
– Чем я могу теперь вам помочь? – вздохнула Рокотова.
Было решительно поздно что-либо предпринимать: выборы на носу, а она совершенно не знает ситуации в университете. Да и ребята-специалисты, которые могли бы помочь разработать стратегию избирательной кампании, даже пытаться не станут что-то сделать в такие сжатые сроки.
– Маш, ну хоть что-нибудь…
– Ну, хорошо, – кивнула она обреченно. – Сделаем статью в нашем еженедельнике, подумайте, какие мы туда можем вынести перспективные направления развития университета, планы закупок мебели, какого-нибудь оборудования, ремонтов, реконструкций. Только, пожалуйста, без научной фантастики, что-нибудь реальное и выполнимое. Сейчас я позвоню своей знакомой в «Городские новости», она еще интервью у вас возьмет, будете говорить об итогах года, о расширении аспирантуры. Ваши аспиранты по-прежнему защищают диссертации в Демидовском университете?
– Да, у нас своего совета нет.
– Скажете, что диссертационный совет создается. Я организую визит вице-губернатора, подготовьтесь. Найдите, что показать, хотя бы переоснащенную столовую. И самое главное – недострой. К вам приедет мой бывший муж, Ильдар Каримов. Он как раз разворачивает у себя в компании большой научный центр. Ваша задача – представить Каримова сотрудникам университета как возможного инвестора. Обсудите с ним перспективы совместных действий, допустим, он доводит до ума ваши развалины, забирает себе часть, а университету отдает готовые корпуса под новый факультет и спортзал.
– А он, действительно, купит наш недострой? – оживился Садовский.
– Вряд ли, – Маша была уверена, что не купит. – Вы постарайтесь, чтобы на встрече с Каримовым присутствовал ваш главный соперник, Зайцев. А потом намекните самым болтливым, что с инвестором у вас все держится на личных связях. А Зайцеву подкиньте мысль, что Каримов заинтересовался им самим. Он ведь юрист?
– Кто?
– Зайцев.
– Он доктор юридических наук.
– Ну вот. Зароните мысль, что будущий инвестор хочет переманить Зайцева в свою компанию.
– Маша! – возмутился Садовский. – Да как же я это ему скажу?
– Так вы не сами скажете, – ее поражала его наивность. Господи, что она вообще делает? Зачем? – Намекните доверительно кому-нибудь из не самых близких его сторонников. И соберите друзей своих по работе у себя дома. Придумайте какие-нибудь именины жены.
– Каких друзей?
– У вас что, совсем никого не осталось?
– Ну… Кое-кто, конечно, есть.
– Вот их и соберите.
Он немного приободрился, поерзал на стуле, озабоченно почесал в затылке.
– Знаешь, у меня все-таки такое чувство, что все будет шито белыми нитками. Тебе не кажется?
– Кажется, – согласилась Рокотова. – Но другого варианта я вам все равно предложить не могу. Или уж приходите к нам в еженедельник консультантом по экономике.
– Нет уж, – засмеялся Садовский. – Без боя я не сдамся!
Какой, к черту, бой, подумала Маша. Естественный отбор, слабые должны уйти, а не держаться за свое место из последних сил: и смешно, и для дела вредно.
– Да, – вспомнила она вдруг. – И на стройке посадите сторожа. Хотя бы временно. Заключите договор с вневедомственной охраной. Я знаю, денег нет, но вы изыщите, там не слишком много берут.
– Может, своего человека, – предложил ректор.
– Нет. Сейчас не тот момент. На вашем недострое – уже два нападения. Я не хочу говорить, что там орудует маньяк, но дважды – это уже маленькая, но система.
– А знаешь, Маша, мне вот тут вообще сказали, что эти убийства затеял Зайцев, – брякнул Садовский.
– Зайцев? Зачем? И как?
– Кажется, он хочет, чтобы я стал одной из жертв или что-то в этом роде.
Ректор махнул рукой, словно и не придавал этому никакого значения, но Маше стало понятно: это главное, ради чего он пришел. Пришел поделиться своими страхами, чтобы она разубедила его, разуверила. Но откуда взялись эти бредовые идеи? Паранойя? Или есть какие-то основания?
– Кто вам сказал, что Зайцев причастен к нападениям на стройке?
– Да ну…
– Кто? Если мы собираемся с вами дружить против Зайцева, я должна все знать об этих подозрениях.
– Да это не мои подозрения. Мне в лоб сказал про нападения Жуков, завкафедрой философии. Он из тех людей, кому я даже не склонен доверять. И говорил он такие откровенные глупости, якобы Зайцев и его сподвижники сами, открыто заявили о своей причастности к нападениям. Жуков даже назвал мне имя убийцы.
У Маши вспотел затылок. Имя убийцы?! А вдруг Садовский назвал это имя следователю? И теперь милиция будет трепать нервы и честное имя еще какого-нибудь несчастного, так же, как мучили Митьку Гуцуева. Ведь понятно же, что все эти догадки – чистой воды бред.
– Виктор Николаевич, вы должны скептически относиться к таким заявлениям. Этот Жуков мог над вами просто подшутить, понимаете?
– Конечно, понимаю. Не мог же Сомов и вправду убить ту девушку, лаборантку, как ее звали, я забыл…
– Ира Корнеева ее звали.
– Вот-вот. И все же, он предлагает мне кое-что полезное. Он будет соглядатаем, моим человеком, шпионом в оппозиции, а я в благодарность сделаю его проректором вместо Зайцева. Как думаешь, стоит?
– Делать его проректором? – ужаснулась Маша. О Жукове она знала только от Тимура и только плохое.
– Нет, не проректором делать, а согласиться, чтоб он шпионил. А уж обмануть его после выборов с назначением труда не составит.
– Не надо, мы, конечно, будем действовать тоже не самыми красивыми способами, но уж до шпионов не опустимся.
– Значит, будем действовать? – обрадовался Садовский.
– Будем, – тяжело вздохнула Рокотова.
Маша терпеть не могла за кого-то, кроме себя, отвечать. Достаточно уже того, что она отвечает за своих детей, да и те, слава Богу, выросли. Только-только она вздохнула свободно, снова ощутила себя почти молодой и беззаботной, как опять обрушивается на нее ненавистная начальственная должность. Это только кажется, что руководить приятно и просто. Может быть, кому-то, кому нравится сам процесс, власть и доставляет удовольствие, а для человека, старающегося заботиться не только о собственных амбициях, но и об успехе дела и благе подчиненных, это тяжелый и обременительный крест.
Тьфу, пять минут в новом кресле, а в голову уже лезут дурацкие и пафосные мысли, подумала Рокотова и развязала первую папку. Ее удивляла и умиляла организация труда бывшего начальника: он все писал на бумажках и огрызках бумажек от руки, клеил эти кусочки, ставил стрелочки, звездочки, ссылочки… Компьютера в его кабинете не было вовсе. Бумажки и огрызки отдавались в печать машинистке, но потом возвращались в кабинет начальника и оседали в многочисленных папках и папочках. Весь этот огромный архив, бесполезный и Маше не нужный, приняла она под подпись и выбросить, разумеется, не могла. Теперь предстояло рассовать его по стенным шкафам, освободить рабочий стол и перетащить в кабинет свой компьютер. Хотелось бы, конечно, на всякий случай составить подобие картотеки папок и папочек, но для этого нужно их все просмотреть… Когда-нибудь потом, когда будет свободное время. А оно теперь вряд ли будет.
В дверь постучали. Маша обреченно вздохнула: сегодня сотрудники редакции шли с поздравлениями просто вереницей, даже те, кто нисколько не был рад ее назначению. Она благодарила, от улыбок уже сводило скулы, а уши почему-то горели, словно за дверью нового кабинета ее кто-то ругал на чем свет стоит. Она даже догадывалась кто.
– Входите! – крикнула она нерешительному посетителю.
На своих не похоже, в журналистской среде не принято скрестись и ждать за дверью. Стук повторился.
– Да входите же! – рассердилась Рокотова и тут же обомлела: в кабинет бочком протиснулся ректор университета перспективных технологий Виктор Николаевич Садовский.
Они были знакомы очень давно, но он ни разу не снизошел до того, чтобы прийти к ней. Если Маша Рокотова была ему нужна, он просил ее приехать, почти вызывал, иногда присылал за ней машину. Сегодня он явился сам. Что же, интересно, должно было случиться, чтобы Виктор Николаевич позабыл про свой статус, ранг, степени и звания и приехал?
Звания, степени, ранги и статусы… Рокотовой всегда было забавно, а иногда и грустно смотреть на таких их обладателей, как Садовский.
Кандидатскую диссертацию написал ему приятель, отчаянно нуждавшийся в деньгах. Виктор делал преподавательскую карьеру, а приятелю продолжал платить за то, что тот регулярно включал его соавтором в свои статьи, а потом – в учебники и пособия, готовил материалы для лекций, вычитывал и выправлял работы дипломников и аспирантов. К тому моменту, когда приятель отбыл на постоянное место жительства и работы в Нидерланды, Виктор Садовский защитил уже и докторскую диссертацию. Как и в кандидатской, там не было ни строчки, написанной автором собственноручно. Все кругом об этом знали и уже устали обсуждать. Просто приняли как доказательство хороших организаторских способностей Садовского, да и избрали его ректором. Но Рокотовой давно было понятно: не было у Виктора Николаевича даже этого таланта, единственное, на что он был способен – это положить в свой карман деньги, которые сами собой плывут в руки. Человек он, правда, был не плохой, добрый, отзывчивый человек, но университет все-таки жаль, такую махину развалил…
– Виктор Николаевич? Добрый день. Какими судьбами?
Он вздохнул, даже плечи тяжело поднялись и опустились. Сел напротив.
– Маша, мне, кажется, не к кому и пойти больше, вот разве что к тебе, – не здороваясь, проговорил он и совсем сгорбился на стуле, весь поник. Совсем старик.
– Что случилось? – мягко спросила она, ей стало остро жаль Садовского. – Вы переживаете из-за нападений на стройке? Это, конечно, ужасно…
– Нет, – махнул рукой ректор, – меня мало волнуют сами по себе эти нападения. То есть, волнуют, конечно, но я о другом.
Рокотова поняла: не просто мало волнуют, а не трогают вовсе, плевать он хотел на тех несчастных женщин. Конечно, его заботит нечто более значимое, наверняка, закачавшееся под ним ректорское кресло.
– Меня следователь вызывал, и прокуратура еще разбирается, но им не к чему придраться, тут я спокоен.
Он помолчал, глядя на свои большие руки в старческих пятнах и набухших венах, и вдруг сказал:
– Я разрушил себя.
– Что?
– Я разрушил себя сам, Маша. Я ничто. Развалина. Недострой.
Он горько усмехнулся. Маше очень хотелось с ним согласиться, да, удивительно точное сравнение, но она промолчала. Он все сказал сам.
– Знаешь, у меня были неплохие задатки, большие планы, я мечтал даже совершить переворот в науке, но ничего не сделал. Я превратил ректорство в самоцель и так стремился закрепиться и удержаться в этой должности, что забыл – зачем. Я строил себе стартовую площадку для карьерного и научного взлета, но лететь-то не могу, задница тяжеловата. Само строительство отняло у меня столько времени, что ни на что другое сил просто не осталось. Понимаешь, я не успеваю даже искать себе соратников и единомышленников. А впереди выборы, я ж не сам себя буду выбирать. Впрочем, как на духу, я и сам бы себя не выбрал.
– Подождите, Виктор Николаевич, – не выдержала Маша. – Зачем искать соратников и союзников? Их не ищут. Они обычно появляются в процессе совместной деятельности. Пять лет вы работаете и делаете людям хорошо, а они вас за это переизбирают на новый срок. Разве не так?
Садовский покачал головой.
– Нет, не так. Ты ничего не понимаешь в избирательных технологиях.
– Ага, а Борис Борисович Давыдов понимает! Это ведь он руководит вашей предвыборной кампанией?
Рокотова злилась на себя за то, что не могла прекратить этот бессмысленный разговор. Как она могла снова забыть, что Садовский просто очень много пьет. Он и сейчас вряд ли трезв. Отсюда – и депрессия, и упадок сил, и нежелание бороться.
– Помоги мне, Маша, – попросил Садовский. – Помоги. Я не знаю, что буду делать, если меня не изберут. В этой должности вся моя жизнь. Это мои стены, все, чем я держусь. Если они рухнут, за ними ничего не останется.
– Чем я могу теперь вам помочь? – вздохнула Рокотова.
Было решительно поздно что-либо предпринимать: выборы на носу, а она совершенно не знает ситуации в университете. Да и ребята-специалисты, которые могли бы помочь разработать стратегию избирательной кампании, даже пытаться не станут что-то сделать в такие сжатые сроки.
– Маш, ну хоть что-нибудь…
– Ну, хорошо, – кивнула она обреченно. – Сделаем статью в нашем еженедельнике, подумайте, какие мы туда можем вынести перспективные направления развития университета, планы закупок мебели, какого-нибудь оборудования, ремонтов, реконструкций. Только, пожалуйста, без научной фантастики, что-нибудь реальное и выполнимое. Сейчас я позвоню своей знакомой в «Городские новости», она еще интервью у вас возьмет, будете говорить об итогах года, о расширении аспирантуры. Ваши аспиранты по-прежнему защищают диссертации в Демидовском университете?
– Да, у нас своего совета нет.
– Скажете, что диссертационный совет создается. Я организую визит вице-губернатора, подготовьтесь. Найдите, что показать, хотя бы переоснащенную столовую. И самое главное – недострой. К вам приедет мой бывший муж, Ильдар Каримов. Он как раз разворачивает у себя в компании большой научный центр. Ваша задача – представить Каримова сотрудникам университета как возможного инвестора. Обсудите с ним перспективы совместных действий, допустим, он доводит до ума ваши развалины, забирает себе часть, а университету отдает готовые корпуса под новый факультет и спортзал.
– А он, действительно, купит наш недострой? – оживился Садовский.
– Вряд ли, – Маша была уверена, что не купит. – Вы постарайтесь, чтобы на встрече с Каримовым присутствовал ваш главный соперник, Зайцев. А потом намекните самым болтливым, что с инвестором у вас все держится на личных связях. А Зайцеву подкиньте мысль, что Каримов заинтересовался им самим. Он ведь юрист?
– Кто?
– Зайцев.
– Он доктор юридических наук.
– Ну вот. Зароните мысль, что будущий инвестор хочет переманить Зайцева в свою компанию.
– Маша! – возмутился Садовский. – Да как же я это ему скажу?
– Так вы не сами скажете, – ее поражала его наивность. Господи, что она вообще делает? Зачем? – Намекните доверительно кому-нибудь из не самых близких его сторонников. И соберите друзей своих по работе у себя дома. Придумайте какие-нибудь именины жены.
– Каких друзей?
– У вас что, совсем никого не осталось?
– Ну… Кое-кто, конечно, есть.
– Вот их и соберите.
Он немного приободрился, поерзал на стуле, озабоченно почесал в затылке.
– Знаешь, у меня все-таки такое чувство, что все будет шито белыми нитками. Тебе не кажется?
– Кажется, – согласилась Рокотова. – Но другого варианта я вам все равно предложить не могу. Или уж приходите к нам в еженедельник консультантом по экономике.
– Нет уж, – засмеялся Садовский. – Без боя я не сдамся!
Какой, к черту, бой, подумала Маша. Естественный отбор, слабые должны уйти, а не держаться за свое место из последних сил: и смешно, и для дела вредно.
– Да, – вспомнила она вдруг. – И на стройке посадите сторожа. Хотя бы временно. Заключите договор с вневедомственной охраной. Я знаю, денег нет, но вы изыщите, там не слишком много берут.
– Может, своего человека, – предложил ректор.
– Нет. Сейчас не тот момент. На вашем недострое – уже два нападения. Я не хочу говорить, что там орудует маньяк, но дважды – это уже маленькая, но система.
– А знаешь, Маша, мне вот тут вообще сказали, что эти убийства затеял Зайцев, – брякнул Садовский.
– Зайцев? Зачем? И как?
– Кажется, он хочет, чтобы я стал одной из жертв или что-то в этом роде.
Ректор махнул рукой, словно и не придавал этому никакого значения, но Маше стало понятно: это главное, ради чего он пришел. Пришел поделиться своими страхами, чтобы она разубедила его, разуверила. Но откуда взялись эти бредовые идеи? Паранойя? Или есть какие-то основания?
– Кто вам сказал, что Зайцев причастен к нападениям на стройке?
– Да ну…
– Кто? Если мы собираемся с вами дружить против Зайцева, я должна все знать об этих подозрениях.
– Да это не мои подозрения. Мне в лоб сказал про нападения Жуков, завкафедрой философии. Он из тех людей, кому я даже не склонен доверять. И говорил он такие откровенные глупости, якобы Зайцев и его сподвижники сами, открыто заявили о своей причастности к нападениям. Жуков даже назвал мне имя убийцы.
У Маши вспотел затылок. Имя убийцы?! А вдруг Садовский назвал это имя следователю? И теперь милиция будет трепать нервы и честное имя еще какого-нибудь несчастного, так же, как мучили Митьку Гуцуева. Ведь понятно же, что все эти догадки – чистой воды бред.
– Виктор Николаевич, вы должны скептически относиться к таким заявлениям. Этот Жуков мог над вами просто подшутить, понимаете?
– Конечно, понимаю. Не мог же Сомов и вправду убить ту девушку, лаборантку, как ее звали, я забыл…
– Ира Корнеева ее звали.
– Вот-вот. И все же, он предлагает мне кое-что полезное. Он будет соглядатаем, моим человеком, шпионом в оппозиции, а я в благодарность сделаю его проректором вместо Зайцева. Как думаешь, стоит?
– Делать его проректором? – ужаснулась Маша. О Жукове она знала только от Тимура и только плохое.
– Нет, не проректором делать, а согласиться, чтоб он шпионил. А уж обмануть его после выборов с назначением труда не составит.
– Не надо, мы, конечно, будем действовать тоже не самыми красивыми способами, но уж до шпионов не опустимся.
– Значит, будем действовать? – обрадовался Садовский.
– Будем, – тяжело вздохнула Рокотова.
Глава 19
Кузя и Тимур приготовили торжественный ужин, они были искренне рады за мать и не понимали ни смущения ее, ни недовольства. Позвонил Ильдар Каримов, поздравлял с назначением на новую должность так горячо и многословно, что Маша насторожилась: чему вдруг радуется Тимкин отец, который в силу своих восточных убеждений считал, что женщина должна в лучшем случае сидеть дома с детьми, в крайнем – работать учительницей младших классов.