Рожденный дважды, дважды погребенный,
Утратит силу он пред полнолуньем
И возродится слабым, точно червь:
Тринадцатая фаза ввергнет душу
В войну с самой собой, и в этой битве
Рука бессильна; а затем, в безумье,
В неистовстве четырнадцатой фазы,
Душа, вострепетав, оцепенеет
И в лабиринте собственном замрет.
Ахерн. Спой песню до конца, да не забудь
Пропеть о том чудесном воздаянье,
Что увенчает сей тернистый путь.
Робартс. Мысль в образ претворяется, и телом
Становится душа; душа и тело
В час полнолунья слишком совершенны,
Чтоб низойти в земную колыбель,
И слишком одиноки для мирского:
Исторгнуты душа и тело прочь
Из мира форм.
Ахерн. Так вот каков предел
Всем снам души – облечься красотою
В прекрасном теле, женском иль мужском!
Робартс. А ты не знал?
Ахерн. Поется в этой песне:
Возлюбленные наши обрели
Утонченность изящных, узких пальцев
От ран и смерти, от высот Синая
Иль от бича кровавого в руках
Своих же – в давнем, неустанном беге
Из колыбели в колыбель, покуда
Из одиночества души и тела
Краса не излилась во зримый мир.
Робартс. Кто полюбил, тот знает это сердцем.
Ахерн. А этот ужас в их глазах – должно быть,
Воспоминанье иль предзнанье часа,
Когда весь мир в сиянье растворится
И небеса разверзнутся в ничто.
Робартс. Когда луна полна, ее созданья
Встречаются крестьянам на холмах,
И те трепещут и бегут в испуге;
Душа и тело, отрешась от мира,
Застыли в отрешенности своей,
И созерцают неотрывным взором
Те образы, что прежде были мыслью:
Лишь образ совершенный, неподвижный
И от других отъединенный в силах
Нарушить отчуждение прекрасных,
Пресыщенных и безразличных глаз.
Тут Ахерн рассмеялся ломким смехом,
Задумавшись о человеке в башне,
Его свече бессонной, о пере,
Без устали скрипящем час за часом.
Робартс. И вот луна склоняется к ущербу.
Узнав об одиночестве своем,
Душа опять дрожит по колыбелям,
Но все переменилось для нее:
Отныне ей удел – служенье Миру.
Она и служит, избирая путь,
Из всех труднейший, на пределе сил,
Но все же не вполне недостижимый.
Душа и тело вместе принимают
Суровые труды.
Ахерн. До полнолунья
Душа стремится внутрь, а после – в мир.
Робартс. Безвестен ты, и на пороге смерти,
И книг не пишешь – вот и трезв умом.
Купец, мудрец, политик, реформатор,
Покорный муж и верная жена,
Все это – колыбель за колыбелью,
И наспех все, и каждый безобразен:
Лишь в безобразье обретают души
Спасение от грез.
Ахерн. А что о тех,
Кто, отслужив свое, освободился?
Робартс. Тьма, как и полный свет, их исторгает
За грань, и там они парят в тумане,
Перекликаясь, как нетопыри;
Они чужды желаний и не знают
Добра и зла, не мыслят с торжеством
О совершенстве своего смиренья;
Что ветер им навеет – то и молвят;
Пределы безобразья перейдя,
Они лишились образа и вида;
Податливы и пресны, словно тесто,
Какой велишь, такой и примут вид.
Ахерн. А что потом?
Робартс. Как вымесится тесто,
Чтоб далее могло любую форму
Принять, какую для нее измыслит
Природа-повариха, – так и вновь
Серпом новорожденным круг зачнется.
Ахерн. А избавленье? Что ж ты не допел?
Пой песню, пой!
Робартс. Горбун, Святой и Шут -
Последние пред полной тьмой. И здесь,
Меж безобразьем тела и сознанья,
Натянут лук пылающий, что может
Стрелу пустить на волю, за пределы
Извечного вращенья колеса,
Жестокой красоты, словес премудрых,
Неистовства приливов и отливов.
Ахерн. Когда б не так далеко до постели,
Я постучался бы к нему и встал
Под перекрестьем балок, у дверей
Той залы, чья скупая простота -
Приманка для премудрости, которой
Ему не обрести. Я б роль сыграл -
Ведь столько лет прошло, и нипочем
Меня он не узнает, – примет, верно,
За пришлого пьянчугу из деревни.
А я б стоял и бормотал, пока
Он не расслышал бы в речах бессвязных:
«Горбун, Святой и Шут», и что они -
Последних три серпа пред лунной тьмою.
На том бы и ушел я, спотыкаясь,
А он бы день за днем ломал мозги,
Но так и не постиг бы смысл обмолвки.
Сказал и рассмеялся от того,
Насколько трудной кажется загадка -
Но как проста разгадка. Нетопырь
Из зарослей орешника взметнулся
И закружил над ними, вереща.
И свет погас в окне высокой башни.
The Phases of the Moon
An old man cocked his ear upon a bridge;
He and his friend, their faces to the South,
Had trod the uneven road. Their boots were soiled,
Their Connemara cloth worn out of shape;
They had kept a steady pace as though their beds,
Despite a dwindling and late-risen moon,
Were distant still. An old man cocked his ear.
Aherne. What made that sound?
Robartes. A rat or water-hen
Splashed, or an otter slid into the stream.
We are on the bridge; that shadow is the tower,
And the light proves that he is reading still.
He has found, after the manner of his kind,
Mere images; chosen this place to live in
Because, it may be, of the candle-light
From the far tower where Milton's Platonist
Sat late, or Shelley's visionary prince:
The lonely light that Samuel Palmer engraved,
An image of mysterious wisdom won by toil;
And now he seeks in book or manuscript
What he shall never find.
Aherne. Why should not you
Who know it all ring at his door, and speak
Just truth enough to show that his whole life
Will scarcely find for him a broken crust
Of all those truths that are your daily bread;
And when you have spoken take the roads again?
Robartes. He wrote of me in that extravagant style
He had learnt from Pater, and to round his tale
Said I was dead; and dead I choose to be.
Aherne. Sing me the changes of the moon once more;
True song, though speech: "mine author sung it me."
Robartes. Twenty-and-eight the phases of the moon,
The full and the moon's dark and all the crescents,
Twenty-and-eight, and yet but six-and-twenty
The cradles that a man must needs be rocked in:
For thereТs no human life at the full or the dark.
From the first crescent to the half, the dream
But summons to adventure and the man
Is always happy like a bird or a beast;
But while the moon is rounding towards the full
He follows whatever whim's most difficult
Among whims not impossible, and though scarred,
As with the cat-o'-nine-tails of the mind,
His body moulded from within his body
Grows comelier. Eleven pass, and then
Athene takes Achilles by the hair,
Hector is in the dust, Nietzsche is born,
Because the hero's crescent is the twelfth.
And yet, twice born, twice buried, grow he must,
Before the full moon, helpless as a worm.
The thirteenth moon but sets the soul at war
In its own being, and when that war's begun
There is no muscle in the arm; and after,
Under the frenzy of the fourteenth moon,
The soul begins to tremble into stillness,
To die into the labyrinth of itself!
Aherne. Sing out the song; sing to the end, and sing
The strange reward of all that discipline.
Robartes. All thought becomes an image and the soul
Becomes a body: that body and that soul
Too perfect at the full to lie in a cradle,
Too lonely for the traffic of the world:
Body and soul cast out and cast away
Beyond the visible world.
Aherne. All dreams of the soul
End in a beautiful man's or woman's body.
Robartes. Have you not always known it?
Aherne. The song will have it
That those that we have loved got their long fingers
From death, and wounds, or on Sinai's top,
Or from some bloody whip in their own hands.
They ran from cradle to cradle till at last
Their beauty dropped out of the loneliness
Of body and soul.
Robartes. The lover's heart knows that.
Aherne. It must be that the terror in their eyes
Is memory or foreknowledge of the hour
When all is fed with light and heaven is bare.
Robartes. When the moonТs full those creatures of the full
Are met on the waste hills by countrymen
Who shudder and hurry by: body and soul
Estranged amid the strangeness of themselves,
Caught up in contemplation, the mind's eye
Fixed upon images that once were thought;
For separate, perfect, and immovable
Images can break the solitude
Of lovely, satisfied, indifferent eyes.
And thereupon with aged, high-pitched voice
Aherne laughed, thinking of the man within,
His sleepless candle and laborious pen.
Robartes. And after that the crumbling of the moon.
The soul remembering its loneliness
Shudders in many cradles; all is changed,
It would be the world's servant, and as it serves,
Choosing whatever task's most difficult
Among tasks not impossible, it takes
Upon the body and upon the soul
The coarseness of the drudge.
Aherne. Before the full
It sought itself and afterwards the world.
Robartes. Because you are forgotten, half out of life,
And never wrote a book, your thought is clear.
Reformer, merchant, statesman, learned man,
Dutiful husband, honest wife by turn,
Cradle upon cradle, and all in flight and all
Deformed because there is no deformity
But saves us from a dream.
Aherne. And what of those
That the last servile crescent has set free?
Robartes. Because all dark, like those that are all light,
They are cast beyond the verge, and in a cloud,
Crying to one another like the bats;
And having no desire they cannot tell
WhatТs good or bad, or what it is to triumph
At the perfection of oneТs own obedience;
And yet they speak what's blown into the mind;
Deformed beyond deformity, unformed,
Insipid as the dough before it is baked,
They change their bodies at a word.
Aherne. And then?
Rohartes. When all the dough has been so kneaded up
That it can take what form cook Nature fancies,
The first thin crescent is wheeled round once more.
Aherne. But the escape; the song's not finished yet.
Robartes. Hunchback and Saint and Fool are the last crescents.
The burning bow that once could shoot an arrow
Out of the up and down, the wagon-wheel
Of beauty's cruelty and wisdom's chatter-
Out of that raving tide-is drawn betwixt
Deformity of body and of mind.
Aherne. Were not our beds far off I'd ring the bell,
Stand under the rough roof-timbers of the hall
Beside the castle door, where all is stark
Austerity, a place set out for wisdom
That he will never find; I'd play a part;
He would never know me after all these years
But take me for some drunken countryman:
I'd stand and mutter there until he caught
"Hunchback and Saint and Fool," and that they came
Under the three last crescents of the moon.
And then I'd stagger out. He'd crack his wits
Day after day, yet never find the meaning.
And then he laughed to think that what seemed hard
Should be so simple-a bat rose from the hazels
And circled round him with its squeaky cry,
The light in the tower window was put out.
Фергус и друид
Фергус.
Весь день день я гнался за тобой по скалам,
Ты ж ускользал, обличьями играя:
То вороном прикинулся облезлым,
От старости все перья растерявшим,
То меж камней, как тень, мелькнул куницей,
Но наконец подобьем человека
Предстал передо мной, во мгле теряясь.
Друид.
Зачем пришел, король из Красной Ветви?
Фергус.
Послушай, о мудрейший из живущих!
Когда вершил я суд, сидел со мною
Конхобар юный. Он явил такую мудрость
И так легко сносил он бремя власти,
Что отдал я ему свою корону,
Хоть тем тоску свою стремясь развеять.
Друид.
Зачем пришел, король из Красной Ветви?
Фергус.
Король! Ты сам назвал мое мученье.
Пирую ль на холме с моим народом,
Брожу ль в лесах, веду ли колесницу
Вдоль пенной кромки шепчущего моря, -
Всё тяготит чело мое корона.
Друид.
Зачем пришел ты, Фергус?
Фергус.
Трон отринуть
И мудрость грез постичь – твое искусство.
Друид.
Взгляни на худобу мою и дряхлость,
На руки, коим меч навек запретен,
На тело, сотрясаемое дрожью!
Я женской ласки в жизни не изведал,
Мужчина не искал во мне собрата.
Фергус.
А что король? глупец, который платит
Своею кровью за чужие грезы.
Друид.
Что ж, коли так, возьми котомку грез,
Ослабь узлы и насладись мечтами.
Фергус.
О, жизнь моя рекою истекает,
Струится прочь, обличьями играя!
Кем только не был я – и каплей в море,
И бликом на мече, и старой елью,
Рабом, вертящим неподъемный жернов,
И королем на золоченом троне, -
Все это было дивно и прекрасно;
Но ныне, все познав, я стал ничтожен.
Друид, друид! что за тенета скорби
Таились в серой маленькой котомке!
Фергус, сын Ройга (Fergus mac Raoich) – в ирландских сагах король Улада, возлюбленный Медб, королевы Коннахта. Взял в жены мать Конхобара Несс, согласившейся на брак лишь после того, как Фергус пообещал на один год уступить трон Конхобару. За этот год Несс успела настроить благородных мужей Улада против Фергуса, и по истечении срока они отказались вновь признать его королем. Источниками образа Фергуса Йейтсу послужили, среди прочего, "История Ирландии" Стендиша Джеймса О'Грэйди (1878-1880) и поэма ирландского поэта Сэмюэла Фергюсона (1810-1886) "Отречение Фергуса мак Роя" (1864) из сборника "Песни западных гаэлов". В поэме Фергюсона Фергус, как и у Йейтса, изображен королем-поэтом, добровольно отрекающимся от трона, "дабы жить мирной лесной охотой".
В начальной и заключительной речах Фергуса отражено знакомство Йейтса с пантеистическими представлениями древних кельтов, в том числе с верой в способность друидов (как и прочих магических существ) переселяться в другие формы жизни.
(с) Анна Блейз
Fergus and the Druid
Fergus. This whole day have I followed in the rocks,
And you have changed and flowed from shape to shape,
First as a raven on whose ancient wings
Scarcely a feather lingered, then you seemed
A weasel moving on from stone to stone,
And now at last you wear a human shape,
A thin grey man half lost in gathering night.
Druid. What would you, king of the proud Red Branch kings?
Fergus. This would I say, most wise of living souls:
Young subtle Conchubar sat close by me
When I gave judgment, and his words were wise,
And what to me was burden without end,
To him seemed easy, So I laid the crown
Upon his head to cast away my sorrow.
Druid. What would you, king of the proud Red Branch kings?
Fergus. A king and proud! and that is my despair.
I feast amid my people on the hill,
And pace the woods, and drive my chariot-wheels
In the white border of the murmuring sea;
And still I feel the crown upon my head
Druid. What would you, Fergus?
Fergus. Be no more a king
But learn the dreaming wisdom that is yours.
Druid. Look on my thin grey hair and hollow cheeks
And on these hands that may not lift the sword,
This body trembling like a wind-blown reed.
No woman's loved me, no man sought my help.
Fergus. A king is but a foolish labourer
Who wastes his blood to be another's dream.
Druid. Take, if you must, this little bag of dreams;
Unloose the cord, and they will wrap you round.
Fergus. I see my life go drifting like a river
From change to change; I have been many things -
A green drop in the surge, a gleam of light
Upon a sword, a fir-tree on a hill,
An old slave grinding at a heavy quern,
A king sitting upon a chair of gold -
And all these things were wonderful and great;
But now I have grown nothing, knowing all.
Ah! Druid, Druid, how great webs of sorrow
Lay hidden in the small slate-coloured thing!
Байле и Айлин
Едва заслышу ржанки крик
Иль ветром колыхнет тростник, -
Передо мной встают во мгле
Наследник Улада, Байле,
Буаны сладкоустый сын,
И дева нежная Айлин,
Лугайда дочь, владыки юга,
Навек желанные друг другу.
Их пыл иссякнуть не успел;
Ни груз забот, ни дряхлость тел
Им не поставили предел;
И, не вкусив утех земли,
Они в бессмертье расцвели.
То было в дни, когда Христос
Свое ученье людям нес,
Но Бурый Бык еще страну
Не вверг в жестокую войну.
Байле Медовые Уста -
Кого еще иной простак
Байле Малоземельным звал, -
Из Эмайн-Махи путь держал
С толпой арфистов и певцов,
С отрядом юных удальцов,
К равнине тучной Муйртемне
В мечтах о будущей жене.
И все вокруг на все лады
Сулили счастье молодым.
И вдруг навстречу им возник
Худой растрепанный старик:
Лишь полплаща на нем висит,
Зеленых косм ужасен вид,
И в башмаки набилась грязь;
Но, как у белки, блещет глаз.
О, птичьи крики в облаках!
О, шелест ветра в тростниках!
Они вовеки не дадут
В простой любви найти приют:
Какая-нибудь Кэт иль Нэн
Для нас, безумцев, – тень и тлен
Пред той, чей горестный удел
Давно истлевший бард воспел.
Но все познавший узнает,
Что жизнь нам дарит меж забот
Лишь ласку уст и детский смех -
А выше в мире нет утех.
Так как же смеют нас дразнить
Скотом истоптанный тростник
И птицы – жалкий род бродяг,
Игрушки ветра и дождя?
“Несу я с юга весть Байле,
– Сказал старик. – По всей земле
Собрались люди как один
Прощаться с девою Айлин.
У всех, от старца до юнца,
Обидой полнились сердца
На то, что, чужака избрав,
Айлин покинет отчий край,
И больше им уж никогда
Прекрасной девы не видать.
Какой-то старец, придержав
Ее коня, сказал: “Езжай
Домой, найди в родных краях
Себе достойного в мужья.
Живи средь нас”. И в тот же миг
Какой-то юноша приник
К ее руке и рек, дрожа:
“Средь нас ищи, о госпожа!”
С напрасною мольбой Айлин
К толпе взывала: ни один
Не сжалился. И, пав с седла,
Она от горя умерла”.
О любящее сердце, ты -
Игрушка собственной мечты;
И в ослепленье признаешь
Тебя смущающую ложь
За воплощенье худших бед,
Что вечно чудятся тебе…
Байле скончался, как стрелой,
Сраженный в сердце вестью злой.
Носилки из ветвей сплели
Ему друзья; и принесли
Байле туда, где каждый год
Меж бронзовых столбов ворот
Пес Улада сидел, в тот день
Всегда оплакивая тень
Злосчастной дочери певца
И тень героя, чьи сердца
Не разлучились до конца:
В тот день изменника удар
Сгубил их в давние года -
И Пес рыдал… Но не нашлось
В угрюмом сердце новых слез:
К тому, что на его порог
Байле под грудой камня лег,
Остался безучастен Пес -
Лишь пару валунов принес.
На счастье наше, мы живем
Среди хлопот единым днем:
Что с глаз долой – из сердца вон.
Но серой птицы клюв кривой
И серый стебель тростника
Все помнят давние века,
И Дейрдре, и того, кто с ней…
И мы, гуляя с Кэт иль Нэн,
В прибрежном ветре слышим вздох
И укоризну: как ты мог
Так быстро сдаться? Мы идем
За Найси вслед одним путем.
А птицы и седой тростник
Так ясно помнят милый лик,
Как будто видели вчера:
Прекрасна Дейрдре и мудра -
Ах, сердце знает, как мудра!
А тот старик, коварный лгун,
Плащ запахнувши на бегу,
Уже спешил к Айлин; она,
Толпою дев окружена,
Меж бликов света и теней
Вершила путь; и в полусне
Мечтали девы, как ласкать
Их будет чья-нибудь рука
На брачном ложе в нежной мгле.
Арфисты гордо шли вослед,
Как будто музыкой могли
Безумье сердца исцелить,
Как будто трепетом струны
Могли развеять страх и сны
О бедах, ждущих впереди.
Вскричал старик: “Еще один
От зноя, хлада, ветра, волн
Умчался прочь и погребен
Среди равнины Муйртемне
Под сонной грудою камней,
И вечным Огмия письмом
Начертано на керне том:
“Байле из рода Рури”. Но
Решили боги уж давно,
Что не взойдут Айлин с Байле
На ложе брака на земле,
Зато изведают любовь,
Сомкнув объятья вновь и вновь
В иных полях, где круглый год
Сбирают пчелы дикий мед, -
И новость эта не нова”.
Он смолк – Айлин была мертва.
Увидев то, старик опять
Проворно бросился бежать -
Помчался, на бегу смеясь,
К холму, где некий бог иль князь
Изрек законы в старину
И тем объединил страну;
То место свято чтит народ
И Троном Лейгина зовет.
Все круче ввысь тропа вела;
Над путником сгущалась мгла;
Но с нежным клекотом к нему
Спустились, рассекая тьму,
Два лебедя, между собой
Цепочкой скованы златой;
Они его узнали: он
Пред ними встал преображен -
Высок, румян и горделив;
И с легким трепетом легли
Его воздушные крыла
На струны арфы, что сплела
Этайн, Мидирова жена,
Любовной жаждой сожжена.
А тех двоих, Айлин с Байле,
Как назову? В подводной мгле
Две рыбы, к плавнику плавник,
Плывут меж лилий водяных;
Две мыши на снопе зерна,
Забытом посреди гумна,
Друг к другу жмутся в темноте;
Две птицы в ясной высоте,
Где тучи разорвал восход;
Нет, – веки ока в час ночной;
Иль два столба одних ворот;
Иль ветви яблони одной,
Тенями переплетены;
В едином звуке две струны
Слились под пальцами певца, -
Познали счастье без конца
Те двое, ибо добрый друг
Увел их в край, где нет разлук,
Где им все тайны – напоказ:
И город башен Гориас,
И Финдриас, и Фалиас,
И даже древний Муриас,
Чьи исполины-короли
Во дни младенчества земли
Сокровищ были лишены,
Утратив в тяготах войны
Котел, меч, камень и копье,
И погрузились в забытье;
И мимо них, и меж руин
Туда спешат Байле с Айлин,
Где страж-гигант навек затих;
И дрожь любви пронзает их.
Нетленный мир пред ними лег:
Они ступили за порог
Земли и обрели покой
Над величавою рекой,
Где отразился только лик
Далеких бледных звезд и блик
Садов волшебных, что полны
Лишь самоцветов наливных
Иль яблок солнца и луны.
Что им до нас? Они пьяны
Вином из сердца тишины;
И в час, когда сгустится ночь,
Скользят в стеклянной лодке прочь,
В морскую даль, и, обнявшись,
Глядят в безветренную высь,
На пестрых шкурах возлежа;
И птицы Энгуса кружат,
Крылами белыми, как снег,
Их овевая в полусне
И дуновеньем ветерка
Колебля волосы слегка.
И над могилою Байле
Нашли поэты древних лет
Могучий тис; а где Айлин
Уснула – яблоню нашли,
И вся в цвету была она.
И так как кончилась война,
И мирно вновь жила страна,
И бой у брода отгремел,
И вышло время ратных дел,
То все поэты собрались,
Срубили яблоню и тис
И на дощечках записали
Все саги о любви, что знали.
Пускай о дочери певца
Рыдают птицы без конца,
Пускай шумит о ней тростник, -
Что мне, любимая, до них?
Ведь ты прекрасней и мудрей
Вернувшейся из-за морей
И чище сердцем, чем она;
Но тех двоих – забыть бы нам!
О, неотступная мечта
Сердец влюбленных – слиться так
С любимым сердцем, как Айлин
С Байле сплелись, уйдя с земли!
Улад – северное королевство Ирландии.
Байле – сын Буан (Буаны), уладской богини, и Месгедры, короля Лейнстера.
Лугайд – сын волшебника Ку Рои, король Мунстера, южного королевства Ирландии.
Бурый бык: В саге «Похищение быка из Куальнге» королева Коннахта Медб, разгневанная тем, что принадлежавший ей огромный белорогий бык перешел к стадам ее мужа, нападает на уладов, чтобы отнять у них равного по красоте и силе бурого быка.
«Байле Медовые Уста… Байле Малоземельный…»: В своем сборнике ирландских саг «Кухулин из Муйртемне» (1902) Августа Грегори (см. комментарии к стихотворению "Дикие лебеди в Кулэ") поясняет, что «хотя земель у Байле было мало, он все же был наследником Улада; и так он был сладкоречив, что пробуждал любовь во всех, кто его встречал, равно в мужчинах и женщинах, и за то называли его Байле Медовые Уста».
Эмайн-Маха (Emain Macha), близ Армы (Armagh) – столица Улада в героическую эпоху.
Муйртемне – равнина , на которой стоял дом Кухулина (совр. графство Лаут).
«Пес Улада»: В детстве Кухулин – величайший из героев Улада – носил имя Сетанта. Имя «Кухулин» – «Пес Кулана» – он получил, когда убил чудовищного сторожевого пса, принадлежавшего кузнецу Кулану, и в качестве выкупа предложил отслужить кузнецу вместо убитой собаки.
Дейрдре – в ирландской мифологии дочь Федельмида, сказителя при дворе уладского короля Конхобара. Красавица Дейрдре от рождения была просватана за Конхобара, но предпочла королю молодого воина Найси. Вместе с сыновьями Уснеха (см. комментарии к стихотворению «Роза мирозданья») Дейрдре бежала на чужбину, «за моря», но затем сыновей Уснеха пригласили вернуться и предательски убили, а Дейрдре силой привели в дом Конхобара. Вместе с Найси и его братьями был убит Фиаха, сын Фергуса (см. комментарии к стихотворению «Фергус и друид»). Это стало причиной раскола между уладами: Фергус и еще двое могучих уладских воинов, Дубтах и Кормак, перешли в стан врагов Конхобара. Дейрдре прожила год в доме Конхобара, после чего тот решил отдать ее в наложницы самому ненавистному для нее из всех уладов – убийце Найси, Эогану, сыну Дуртахта. По дороге в дом Эогана Дейрдре покончила с собой, бросившись с колесницы и разбив голову о камень.
«…вечным Огмия письмом»: имеется в виду огам, древнеирландский алфавит, по преданию, изобретенный богом мудрости Огмой (Огмием).
«…из рода Рури»: «Потомками Рури (Рудрайге)» именуются все уладские герои, кроме Кухулина. В поздних генеалогиях их род возводился через Рудрайге к Иру, сыну Миля, – одному из первых людей, прибывших на землю Ирландии.
«В иных полях…» («…on the Great Plain» – на «Великой Равнине»): d комментариях к поэме Йейтс отмечает: «“Великая Равнина” – это Страна умерших и блаженных; ее называют также “Страной живого сердца” и еще многими другими прекрасными именами».
«…и Троном Лейгина зовет»: Лейгин, или Лаген (Leighin, Laighen, гаэл. Laighin) – другое название Лейнстера. Трон Лейгина, или Холм Айлин (Dun Ailinne) – холм в графстве Килдар, на котором находилась одна из крепостей, принадлежавших королям Лейнстера.
Мидир – в ирландской мифологии король сидов. Когда он привел в дом вторую жену, Этайн, первая его супруга, ревнивая колдунья Фуамнах, превратила соперницу в пурпурную муху. Ветер подхватил Этайн и перенес в жилище Энгуса, бога любви. В комментариях к поэме Йейтс поясняет, что Этайн «некогда нашла убежище в стеклянном дворце Энгуса, и мне представилось, как она там сплетала из волос Энгуса струны для арфы».
«И город башен Гориас, / И Финдриас, и Фалиас, / И даже древний Муриас/ … Котел, меч, камень и копье»: В ирландской мифологии это четыре таинственных северных города, из которых пришли в Ирландию Племена богини Дану. В комментариях к поэме Йейтс называет их «городами знаний, недоступных смертному взору, где они [т.е. Племена богини] обрели четыре талисмана: копье, камень, котел и меч».
«Птицы Энгуса…» – в ирландской мифологии поцелуи Энгуса превращаются в птиц.
«…Бой у брода…» – бой между Кухулином и его лучшим другом Фер Диадом, окончившийся гибелью последнего. Описан в саге о похищении Быка из Куальнге.
Утратит силу он пред полнолуньем
И возродится слабым, точно червь:
Тринадцатая фаза ввергнет душу
В войну с самой собой, и в этой битве
Рука бессильна; а затем, в безумье,
В неистовстве четырнадцатой фазы,
Душа, вострепетав, оцепенеет
И в лабиринте собственном замрет.
Ахерн. Спой песню до конца, да не забудь
Пропеть о том чудесном воздаянье,
Что увенчает сей тернистый путь.
Робартс. Мысль в образ претворяется, и телом
Становится душа; душа и тело
В час полнолунья слишком совершенны,
Чтоб низойти в земную колыбель,
И слишком одиноки для мирского:
Исторгнуты душа и тело прочь
Из мира форм.
Ахерн. Так вот каков предел
Всем снам души – облечься красотою
В прекрасном теле, женском иль мужском!
Робартс. А ты не знал?
Ахерн. Поется в этой песне:
Возлюбленные наши обрели
Утонченность изящных, узких пальцев
От ран и смерти, от высот Синая
Иль от бича кровавого в руках
Своих же – в давнем, неустанном беге
Из колыбели в колыбель, покуда
Из одиночества души и тела
Краса не излилась во зримый мир.
Робартс. Кто полюбил, тот знает это сердцем.
Ахерн. А этот ужас в их глазах – должно быть,
Воспоминанье иль предзнанье часа,
Когда весь мир в сиянье растворится
И небеса разверзнутся в ничто.
Робартс. Когда луна полна, ее созданья
Встречаются крестьянам на холмах,
И те трепещут и бегут в испуге;
Душа и тело, отрешась от мира,
Застыли в отрешенности своей,
И созерцают неотрывным взором
Те образы, что прежде были мыслью:
Лишь образ совершенный, неподвижный
И от других отъединенный в силах
Нарушить отчуждение прекрасных,
Пресыщенных и безразличных глаз.
Тут Ахерн рассмеялся ломким смехом,
Задумавшись о человеке в башне,
Его свече бессонной, о пере,
Без устали скрипящем час за часом.
Робартс. И вот луна склоняется к ущербу.
Узнав об одиночестве своем,
Душа опять дрожит по колыбелям,
Но все переменилось для нее:
Отныне ей удел – служенье Миру.
Она и служит, избирая путь,
Из всех труднейший, на пределе сил,
Но все же не вполне недостижимый.
Душа и тело вместе принимают
Суровые труды.
Ахерн. До полнолунья
Душа стремится внутрь, а после – в мир.
Робартс. Безвестен ты, и на пороге смерти,
И книг не пишешь – вот и трезв умом.
Купец, мудрец, политик, реформатор,
Покорный муж и верная жена,
Все это – колыбель за колыбелью,
И наспех все, и каждый безобразен:
Лишь в безобразье обретают души
Спасение от грез.
Ахерн. А что о тех,
Кто, отслужив свое, освободился?
Робартс. Тьма, как и полный свет, их исторгает
За грань, и там они парят в тумане,
Перекликаясь, как нетопыри;
Они чужды желаний и не знают
Добра и зла, не мыслят с торжеством
О совершенстве своего смиренья;
Что ветер им навеет – то и молвят;
Пределы безобразья перейдя,
Они лишились образа и вида;
Податливы и пресны, словно тесто,
Какой велишь, такой и примут вид.
Ахерн. А что потом?
Робартс. Как вымесится тесто,
Чтоб далее могло любую форму
Принять, какую для нее измыслит
Природа-повариха, – так и вновь
Серпом новорожденным круг зачнется.
Ахерн. А избавленье? Что ж ты не допел?
Пой песню, пой!
Робартс. Горбун, Святой и Шут -
Последние пред полной тьмой. И здесь,
Меж безобразьем тела и сознанья,
Натянут лук пылающий, что может
Стрелу пустить на волю, за пределы
Извечного вращенья колеса,
Жестокой красоты, словес премудрых,
Неистовства приливов и отливов.
Ахерн. Когда б не так далеко до постели,
Я постучался бы к нему и встал
Под перекрестьем балок, у дверей
Той залы, чья скупая простота -
Приманка для премудрости, которой
Ему не обрести. Я б роль сыграл -
Ведь столько лет прошло, и нипочем
Меня он не узнает, – примет, верно,
За пришлого пьянчугу из деревни.
А я б стоял и бормотал, пока
Он не расслышал бы в речах бессвязных:
«Горбун, Святой и Шут», и что они -
Последних три серпа пред лунной тьмою.
На том бы и ушел я, спотыкаясь,
А он бы день за днем ломал мозги,
Но так и не постиг бы смысл обмолвки.
Сказал и рассмеялся от того,
Насколько трудной кажется загадка -
Но как проста разгадка. Нетопырь
Из зарослей орешника взметнулся
И закружил над ними, вереща.
И свет погас в окне высокой башни.
The Phases of the Moon
An old man cocked his ear upon a bridge;
He and his friend, their faces to the South,
Had trod the uneven road. Their boots were soiled,
Their Connemara cloth worn out of shape;
They had kept a steady pace as though their beds,
Despite a dwindling and late-risen moon,
Were distant still. An old man cocked his ear.
Aherne. What made that sound?
Robartes. A rat or water-hen
Splashed, or an otter slid into the stream.
We are on the bridge; that shadow is the tower,
And the light proves that he is reading still.
He has found, after the manner of his kind,
Mere images; chosen this place to live in
Because, it may be, of the candle-light
From the far tower where Milton's Platonist
Sat late, or Shelley's visionary prince:
The lonely light that Samuel Palmer engraved,
An image of mysterious wisdom won by toil;
And now he seeks in book or manuscript
What he shall never find.
Aherne. Why should not you
Who know it all ring at his door, and speak
Just truth enough to show that his whole life
Will scarcely find for him a broken crust
Of all those truths that are your daily bread;
And when you have spoken take the roads again?
Robartes. He wrote of me in that extravagant style
He had learnt from Pater, and to round his tale
Said I was dead; and dead I choose to be.
Aherne. Sing me the changes of the moon once more;
True song, though speech: "mine author sung it me."
Robartes. Twenty-and-eight the phases of the moon,
The full and the moon's dark and all the crescents,
Twenty-and-eight, and yet but six-and-twenty
The cradles that a man must needs be rocked in:
For thereТs no human life at the full or the dark.
From the first crescent to the half, the dream
But summons to adventure and the man
Is always happy like a bird or a beast;
But while the moon is rounding towards the full
He follows whatever whim's most difficult
Among whims not impossible, and though scarred,
As with the cat-o'-nine-tails of the mind,
His body moulded from within his body
Grows comelier. Eleven pass, and then
Athene takes Achilles by the hair,
Hector is in the dust, Nietzsche is born,
Because the hero's crescent is the twelfth.
And yet, twice born, twice buried, grow he must,
Before the full moon, helpless as a worm.
The thirteenth moon but sets the soul at war
In its own being, and when that war's begun
There is no muscle in the arm; and after,
Under the frenzy of the fourteenth moon,
The soul begins to tremble into stillness,
To die into the labyrinth of itself!
Aherne. Sing out the song; sing to the end, and sing
The strange reward of all that discipline.
Robartes. All thought becomes an image and the soul
Becomes a body: that body and that soul
Too perfect at the full to lie in a cradle,
Too lonely for the traffic of the world:
Body and soul cast out and cast away
Beyond the visible world.
Aherne. All dreams of the soul
End in a beautiful man's or woman's body.
Robartes. Have you not always known it?
Aherne. The song will have it
That those that we have loved got their long fingers
From death, and wounds, or on Sinai's top,
Or from some bloody whip in their own hands.
They ran from cradle to cradle till at last
Their beauty dropped out of the loneliness
Of body and soul.
Robartes. The lover's heart knows that.
Aherne. It must be that the terror in their eyes
Is memory or foreknowledge of the hour
When all is fed with light and heaven is bare.
Robartes. When the moonТs full those creatures of the full
Are met on the waste hills by countrymen
Who shudder and hurry by: body and soul
Estranged amid the strangeness of themselves,
Caught up in contemplation, the mind's eye
Fixed upon images that once were thought;
For separate, perfect, and immovable
Images can break the solitude
Of lovely, satisfied, indifferent eyes.
And thereupon with aged, high-pitched voice
Aherne laughed, thinking of the man within,
His sleepless candle and laborious pen.
Robartes. And after that the crumbling of the moon.
The soul remembering its loneliness
Shudders in many cradles; all is changed,
It would be the world's servant, and as it serves,
Choosing whatever task's most difficult
Among tasks not impossible, it takes
Upon the body and upon the soul
The coarseness of the drudge.
Aherne. Before the full
It sought itself and afterwards the world.
Robartes. Because you are forgotten, half out of life,
And never wrote a book, your thought is clear.
Reformer, merchant, statesman, learned man,
Dutiful husband, honest wife by turn,
Cradle upon cradle, and all in flight and all
Deformed because there is no deformity
But saves us from a dream.
Aherne. And what of those
That the last servile crescent has set free?
Robartes. Because all dark, like those that are all light,
They are cast beyond the verge, and in a cloud,
Crying to one another like the bats;
And having no desire they cannot tell
WhatТs good or bad, or what it is to triumph
At the perfection of oneТs own obedience;
And yet they speak what's blown into the mind;
Deformed beyond deformity, unformed,
Insipid as the dough before it is baked,
They change their bodies at a word.
Aherne. And then?
Rohartes. When all the dough has been so kneaded up
That it can take what form cook Nature fancies,
The first thin crescent is wheeled round once more.
Aherne. But the escape; the song's not finished yet.
Robartes. Hunchback and Saint and Fool are the last crescents.
The burning bow that once could shoot an arrow
Out of the up and down, the wagon-wheel
Of beauty's cruelty and wisdom's chatter-
Out of that raving tide-is drawn betwixt
Deformity of body and of mind.
Aherne. Were not our beds far off I'd ring the bell,
Stand under the rough roof-timbers of the hall
Beside the castle door, where all is stark
Austerity, a place set out for wisdom
That he will never find; I'd play a part;
He would never know me after all these years
But take me for some drunken countryman:
I'd stand and mutter there until he caught
"Hunchback and Saint and Fool," and that they came
Under the three last crescents of the moon.
And then I'd stagger out. He'd crack his wits
Day after day, yet never find the meaning.
And then he laughed to think that what seemed hard
Should be so simple-a bat rose from the hazels
And circled round him with its squeaky cry,
The light in the tower window was put out.
Фергус и друид
Перевод с английского Анны Блейз
Фергус.
Весь день день я гнался за тобой по скалам,
Ты ж ускользал, обличьями играя:
То вороном прикинулся облезлым,
От старости все перья растерявшим,
То меж камней, как тень, мелькнул куницей,
Но наконец подобьем человека
Предстал передо мной, во мгле теряясь.
Друид.
Зачем пришел, король из Красной Ветви?
Фергус.
Послушай, о мудрейший из живущих!
Когда вершил я суд, сидел со мною
Конхобар юный. Он явил такую мудрость
И так легко сносил он бремя власти,
Что отдал я ему свою корону,
Хоть тем тоску свою стремясь развеять.
Друид.
Зачем пришел, король из Красной Ветви?
Фергус.
Король! Ты сам назвал мое мученье.
Пирую ль на холме с моим народом,
Брожу ль в лесах, веду ли колесницу
Вдоль пенной кромки шепчущего моря, -
Всё тяготит чело мое корона.
Друид.
Зачем пришел ты, Фергус?
Фергус.
Трон отринуть
И мудрость грез постичь – твое искусство.
Друид.
Взгляни на худобу мою и дряхлость,
На руки, коим меч навек запретен,
На тело, сотрясаемое дрожью!
Я женской ласки в жизни не изведал,
Мужчина не искал во мне собрата.
Фергус.
А что король? глупец, который платит
Своею кровью за чужие грезы.
Друид.
Что ж, коли так, возьми котомку грез,
Ослабь узлы и насладись мечтами.
Фергус.
О, жизнь моя рекою истекает,
Струится прочь, обличьями играя!
Кем только не был я – и каплей в море,
И бликом на мече, и старой елью,
Рабом, вертящим неподъемный жернов,
И королем на золоченом троне, -
Все это было дивно и прекрасно;
Но ныне, все познав, я стал ничтожен.
Друид, друид! что за тенета скорби
Таились в серой маленькой котомке!
Комментарии
Фергус, сын Ройга (Fergus mac Raoich) – в ирландских сагах король Улада, возлюбленный Медб, королевы Коннахта. Взял в жены мать Конхобара Несс, согласившейся на брак лишь после того, как Фергус пообещал на один год уступить трон Конхобару. За этот год Несс успела настроить благородных мужей Улада против Фергуса, и по истечении срока они отказались вновь признать его королем. Источниками образа Фергуса Йейтсу послужили, среди прочего, "История Ирландии" Стендиша Джеймса О'Грэйди (1878-1880) и поэма ирландского поэта Сэмюэла Фергюсона (1810-1886) "Отречение Фергуса мак Роя" (1864) из сборника "Песни западных гаэлов". В поэме Фергюсона Фергус, как и у Йейтса, изображен королем-поэтом, добровольно отрекающимся от трона, "дабы жить мирной лесной охотой".
В начальной и заключительной речах Фергуса отражено знакомство Йейтса с пантеистическими представлениями древних кельтов, в том числе с верой в способность друидов (как и прочих магических существ) переселяться в другие формы жизни.
(с) Анна Блейз
Fergus and the Druid
Fergus. This whole day have I followed in the rocks,
And you have changed and flowed from shape to shape,
First as a raven on whose ancient wings
Scarcely a feather lingered, then you seemed
A weasel moving on from stone to stone,
And now at last you wear a human shape,
A thin grey man half lost in gathering night.
Druid. What would you, king of the proud Red Branch kings?
Fergus. This would I say, most wise of living souls:
Young subtle Conchubar sat close by me
When I gave judgment, and his words were wise,
And what to me was burden without end,
To him seemed easy, So I laid the crown
Upon his head to cast away my sorrow.
Druid. What would you, king of the proud Red Branch kings?
Fergus. A king and proud! and that is my despair.
I feast amid my people on the hill,
And pace the woods, and drive my chariot-wheels
In the white border of the murmuring sea;
And still I feel the crown upon my head
Druid. What would you, Fergus?
Fergus. Be no more a king
But learn the dreaming wisdom that is yours.
Druid. Look on my thin grey hair and hollow cheeks
And on these hands that may not lift the sword,
This body trembling like a wind-blown reed.
No woman's loved me, no man sought my help.
Fergus. A king is but a foolish labourer
Who wastes his blood to be another's dream.
Druid. Take, if you must, this little bag of dreams;
Unloose the cord, and they will wrap you round.
Fergus. I see my life go drifting like a river
From change to change; I have been many things -
A green drop in the surge, a gleam of light
Upon a sword, a fir-tree on a hill,
An old slave grinding at a heavy quern,
A king sitting upon a chair of gold -
And all these things were wonderful and great;
But now I have grown nothing, knowing all.
Ah! Druid, Druid, how great webs of sorrow
Lay hidden in the small slate-coloured thing!
Байле и Айлин
Перевод с английского Анны Блейз
СОДЕРЖАНИЕ: Байле и Айлин любили друг друга, но Энгус, Владыка Любви, пожелав, чтобы они обрели счастье в его загробной стране, принес каждому из них весть о смерти возлюбленного, из-за чего сердца их разбились, и они умерли.
Едва заслышу ржанки крик
Иль ветром колыхнет тростник, -
Передо мной встают во мгле
Наследник Улада, Байле,
Буаны сладкоустый сын,
И дева нежная Айлин,
Лугайда дочь, владыки юга,
Навек желанные друг другу.
Их пыл иссякнуть не успел;
Ни груз забот, ни дряхлость тел
Им не поставили предел;
И, не вкусив утех земли,
Они в бессмертье расцвели.
То было в дни, когда Христос
Свое ученье людям нес,
Но Бурый Бык еще страну
Не вверг в жестокую войну.
Байле Медовые Уста -
Кого еще иной простак
Байле Малоземельным звал, -
Из Эмайн-Махи путь держал
С толпой арфистов и певцов,
С отрядом юных удальцов,
К равнине тучной Муйртемне
В мечтах о будущей жене.
И все вокруг на все лады
Сулили счастье молодым.
И вдруг навстречу им возник
Худой растрепанный старик:
Лишь полплаща на нем висит,
Зеленых косм ужасен вид,
И в башмаки набилась грязь;
Но, как у белки, блещет глаз.
О, птичьи крики в облаках!
О, шелест ветра в тростниках!
Они вовеки не дадут
В простой любви найти приют:
Какая-нибудь Кэт иль Нэн
Для нас, безумцев, – тень и тлен
Пред той, чей горестный удел
Давно истлевший бард воспел.
Но все познавший узнает,
Что жизнь нам дарит меж забот
Лишь ласку уст и детский смех -
А выше в мире нет утех.
Так как же смеют нас дразнить
Скотом истоптанный тростник
И птицы – жалкий род бродяг,
Игрушки ветра и дождя?
“Несу я с юга весть Байле,
– Сказал старик. – По всей земле
Собрались люди как один
Прощаться с девою Айлин.
У всех, от старца до юнца,
Обидой полнились сердца
На то, что, чужака избрав,
Айлин покинет отчий край,
И больше им уж никогда
Прекрасной девы не видать.
Какой-то старец, придержав
Ее коня, сказал: “Езжай
Домой, найди в родных краях
Себе достойного в мужья.
Живи средь нас”. И в тот же миг
Какой-то юноша приник
К ее руке и рек, дрожа:
“Средь нас ищи, о госпожа!”
С напрасною мольбой Айлин
К толпе взывала: ни один
Не сжалился. И, пав с седла,
Она от горя умерла”.
О любящее сердце, ты -
Игрушка собственной мечты;
И в ослепленье признаешь
Тебя смущающую ложь
За воплощенье худших бед,
Что вечно чудятся тебе…
Байле скончался, как стрелой,
Сраженный в сердце вестью злой.
Носилки из ветвей сплели
Ему друзья; и принесли
Байле туда, где каждый год
Меж бронзовых столбов ворот
Пес Улада сидел, в тот день
Всегда оплакивая тень
Злосчастной дочери певца
И тень героя, чьи сердца
Не разлучились до конца:
В тот день изменника удар
Сгубил их в давние года -
И Пес рыдал… Но не нашлось
В угрюмом сердце новых слез:
К тому, что на его порог
Байле под грудой камня лег,
Остался безучастен Пес -
Лишь пару валунов принес.
На счастье наше, мы живем
Среди хлопот единым днем:
Что с глаз долой – из сердца вон.
Но серой птицы клюв кривой
И серый стебель тростника
Все помнят давние века,
И Дейрдре, и того, кто с ней…
И мы, гуляя с Кэт иль Нэн,
В прибрежном ветре слышим вздох
И укоризну: как ты мог
Так быстро сдаться? Мы идем
За Найси вслед одним путем.
А птицы и седой тростник
Так ясно помнят милый лик,
Как будто видели вчера:
Прекрасна Дейрдре и мудра -
Ах, сердце знает, как мудра!
А тот старик, коварный лгун,
Плащ запахнувши на бегу,
Уже спешил к Айлин; она,
Толпою дев окружена,
Меж бликов света и теней
Вершила путь; и в полусне
Мечтали девы, как ласкать
Их будет чья-нибудь рука
На брачном ложе в нежной мгле.
Арфисты гордо шли вослед,
Как будто музыкой могли
Безумье сердца исцелить,
Как будто трепетом струны
Могли развеять страх и сны
О бедах, ждущих впереди.
Вскричал старик: “Еще один
От зноя, хлада, ветра, волн
Умчался прочь и погребен
Среди равнины Муйртемне
Под сонной грудою камней,
И вечным Огмия письмом
Начертано на керне том:
“Байле из рода Рури”. Но
Решили боги уж давно,
Что не взойдут Айлин с Байле
На ложе брака на земле,
Зато изведают любовь,
Сомкнув объятья вновь и вновь
В иных полях, где круглый год
Сбирают пчелы дикий мед, -
И новость эта не нова”.
Он смолк – Айлин была мертва.
Увидев то, старик опять
Проворно бросился бежать -
Помчался, на бегу смеясь,
К холму, где некий бог иль князь
Изрек законы в старину
И тем объединил страну;
То место свято чтит народ
И Троном Лейгина зовет.
Все круче ввысь тропа вела;
Над путником сгущалась мгла;
Но с нежным клекотом к нему
Спустились, рассекая тьму,
Два лебедя, между собой
Цепочкой скованы златой;
Они его узнали: он
Пред ними встал преображен -
Высок, румян и горделив;
И с легким трепетом легли
Его воздушные крыла
На струны арфы, что сплела
Этайн, Мидирова жена,
Любовной жаждой сожжена.
А тех двоих, Айлин с Байле,
Как назову? В подводной мгле
Две рыбы, к плавнику плавник,
Плывут меж лилий водяных;
Две мыши на снопе зерна,
Забытом посреди гумна,
Друг к другу жмутся в темноте;
Две птицы в ясной высоте,
Где тучи разорвал восход;
Нет, – веки ока в час ночной;
Иль два столба одних ворот;
Иль ветви яблони одной,
Тенями переплетены;
В едином звуке две струны
Слились под пальцами певца, -
Познали счастье без конца
Те двое, ибо добрый друг
Увел их в край, где нет разлук,
Где им все тайны – напоказ:
И город башен Гориас,
И Финдриас, и Фалиас,
И даже древний Муриас,
Чьи исполины-короли
Во дни младенчества земли
Сокровищ были лишены,
Утратив в тяготах войны
Котел, меч, камень и копье,
И погрузились в забытье;
И мимо них, и меж руин
Туда спешат Байле с Айлин,
Где страж-гигант навек затих;
И дрожь любви пронзает их.
Нетленный мир пред ними лег:
Они ступили за порог
Земли и обрели покой
Над величавою рекой,
Где отразился только лик
Далеких бледных звезд и блик
Садов волшебных, что полны
Лишь самоцветов наливных
Иль яблок солнца и луны.
Что им до нас? Они пьяны
Вином из сердца тишины;
И в час, когда сгустится ночь,
Скользят в стеклянной лодке прочь,
В морскую даль, и, обнявшись,
Глядят в безветренную высь,
На пестрых шкурах возлежа;
И птицы Энгуса кружат,
Крылами белыми, как снег,
Их овевая в полусне
И дуновеньем ветерка
Колебля волосы слегка.
И над могилою Байле
Нашли поэты древних лет
Могучий тис; а где Айлин
Уснула – яблоню нашли,
И вся в цвету была она.
И так как кончилась война,
И мирно вновь жила страна,
И бой у брода отгремел,
И вышло время ратных дел,
То все поэты собрались,
Срубили яблоню и тис
И на дощечках записали
Все саги о любви, что знали.
Пускай о дочери певца
Рыдают птицы без конца,
Пускай шумит о ней тростник, -
Что мне, любимая, до них?
Ведь ты прекрасней и мудрей
Вернувшейся из-за морей
И чище сердцем, чем она;
Но тех двоих – забыть бы нам!
О, неотступная мечта
Сердец влюбленных – слиться так
С любимым сердцем, как Айлин
С Байле сплелись, уйдя с земли!
Комментарии
Улад – северное королевство Ирландии.
Байле – сын Буан (Буаны), уладской богини, и Месгедры, короля Лейнстера.
Лугайд – сын волшебника Ку Рои, король Мунстера, южного королевства Ирландии.
Бурый бык: В саге «Похищение быка из Куальнге» королева Коннахта Медб, разгневанная тем, что принадлежавший ей огромный белорогий бык перешел к стадам ее мужа, нападает на уладов, чтобы отнять у них равного по красоте и силе бурого быка.
«Байле Медовые Уста… Байле Малоземельный…»: В своем сборнике ирландских саг «Кухулин из Муйртемне» (1902) Августа Грегори (см. комментарии к стихотворению "Дикие лебеди в Кулэ") поясняет, что «хотя земель у Байле было мало, он все же был наследником Улада; и так он был сладкоречив, что пробуждал любовь во всех, кто его встречал, равно в мужчинах и женщинах, и за то называли его Байле Медовые Уста».
Эмайн-Маха (Emain Macha), близ Армы (Armagh) – столица Улада в героическую эпоху.
Муйртемне – равнина , на которой стоял дом Кухулина (совр. графство Лаут).
«Пес Улада»: В детстве Кухулин – величайший из героев Улада – носил имя Сетанта. Имя «Кухулин» – «Пес Кулана» – он получил, когда убил чудовищного сторожевого пса, принадлежавшего кузнецу Кулану, и в качестве выкупа предложил отслужить кузнецу вместо убитой собаки.
Дейрдре – в ирландской мифологии дочь Федельмида, сказителя при дворе уладского короля Конхобара. Красавица Дейрдре от рождения была просватана за Конхобара, но предпочла королю молодого воина Найси. Вместе с сыновьями Уснеха (см. комментарии к стихотворению «Роза мирозданья») Дейрдре бежала на чужбину, «за моря», но затем сыновей Уснеха пригласили вернуться и предательски убили, а Дейрдре силой привели в дом Конхобара. Вместе с Найси и его братьями был убит Фиаха, сын Фергуса (см. комментарии к стихотворению «Фергус и друид»). Это стало причиной раскола между уладами: Фергус и еще двое могучих уладских воинов, Дубтах и Кормак, перешли в стан врагов Конхобара. Дейрдре прожила год в доме Конхобара, после чего тот решил отдать ее в наложницы самому ненавистному для нее из всех уладов – убийце Найси, Эогану, сыну Дуртахта. По дороге в дом Эогана Дейрдре покончила с собой, бросившись с колесницы и разбив голову о камень.
«…вечным Огмия письмом»: имеется в виду огам, древнеирландский алфавит, по преданию, изобретенный богом мудрости Огмой (Огмием).
«…из рода Рури»: «Потомками Рури (Рудрайге)» именуются все уладские герои, кроме Кухулина. В поздних генеалогиях их род возводился через Рудрайге к Иру, сыну Миля, – одному из первых людей, прибывших на землю Ирландии.
«В иных полях…» («…on the Great Plain» – на «Великой Равнине»): d комментариях к поэме Йейтс отмечает: «“Великая Равнина” – это Страна умерших и блаженных; ее называют также “Страной живого сердца” и еще многими другими прекрасными именами».
«…и Троном Лейгина зовет»: Лейгин, или Лаген (Leighin, Laighen, гаэл. Laighin) – другое название Лейнстера. Трон Лейгина, или Холм Айлин (Dun Ailinne) – холм в графстве Килдар, на котором находилась одна из крепостей, принадлежавших королям Лейнстера.
Мидир – в ирландской мифологии король сидов. Когда он привел в дом вторую жену, Этайн, первая его супруга, ревнивая колдунья Фуамнах, превратила соперницу в пурпурную муху. Ветер подхватил Этайн и перенес в жилище Энгуса, бога любви. В комментариях к поэме Йейтс поясняет, что Этайн «некогда нашла убежище в стеклянном дворце Энгуса, и мне представилось, как она там сплетала из волос Энгуса струны для арфы».
«И город башен Гориас, / И Финдриас, и Фалиас, / И даже древний Муриас/ … Котел, меч, камень и копье»: В ирландской мифологии это четыре таинственных северных города, из которых пришли в Ирландию Племена богини Дану. В комментариях к поэме Йейтс называет их «городами знаний, недоступных смертному взору, где они [т.е. Племена богини] обрели четыре талисмана: копье, камень, котел и меч».
«Птицы Энгуса…» – в ирландской мифологии поцелуи Энгуса превращаются в птиц.
«…Бой у брода…» – бой между Кухулином и его лучшим другом Фер Диадом, окончившийся гибелью последнего. Описан в саге о похищении Быка из Куальнге.