Вино и масло, мед и молоко,
И спать ты будешь мирно и легко;
И сотню юных воинов могучих,
Что друг на друга не пойдут войной,
И сотню дев, веселых, словно птицы,
Танцующих порывисто и плавно,
Резвей, чем рыба по теченью мчится,
Покорных и прелестных, ты получишь,
И ты познаешь наслажденья Дану,
И Ниав будешь звать своей женой”.
Она легко вздохнула. “Ну, пора.
Нас ждут любовь, и отдых, и игра
Закатною порой в моей земле,
Когда взойдет луна в вечерней мгле”.
Я сел в седло, и вот, обвив меня
Руками, обняла она меня,
И нежностью окутала меня;
И конь под новой ношею взыграл,
Заржав три раза, нас тряхнул в седле.
Килте, и Финн, и Конан подошли,
Рыдая, и остаться умоляли,
Но им не внемля, прочь мы поскакали
От бренной человеческой земли.
В какой чужой, неведомой стране,
О фении, скитаетесь вы ныне?
Иль призраки вы, белые, как снег,
И ваша кровь пылающая стынет?
Когда-то вы со мной скакали все
По зарослям в предутренней росе,
Охотясь за оленем быстроногим,
Со мною рядом бились в час тревоги,
Заслыша грохот вражеских щитов,
И побеждали тысячи врагов.
Бран, Сгеолан, Ломар! где мне искать
Длинноволосых копьеносцев рать?
Оленя больше не сразит стрела
И всадника не выбьет из седла.
Св. Патрик.
Не хвастайся и не склоняй главы!
Друзья твои проклятые мертвы,
И гончие успели прахом стать.
Ойсин.
Мы мчались, как стрела, по океану;
Не знаю, дни прошли или часы,
И Ниав пела мне напевы Дану,
Струившиеся ливнями росы, -
Печальный смех, нечеловечий звук!
И исцелял страданья нежный круг
Меня обвивших белоснежных рук.
Пронесся мимо нас олень безрогий,
И призрак гончей появился вдруг,
Прозрачный, красноухий, быстроногий,
И дева мчалась по равнине моря,
И яблоко держала золотое,
И юноша прекрасный вслед за нею
С неугасимым пламенем во взоре.
“Родились в землях Дану эти двое
Иль среди смертных знали боль и горе?”
“Не говори о них”, – она шепнула
И, наклонивши голову, вздохнула,
И губ моих коснулся осторожно
Жемчужно-белый перст ее тревожный.
Луна блеснула розой белоснежной
На западе, где солнца таял луч
И громоздились горы белых туч,
Скрывая диск тускнеющий и алый;
И глаже, чем полы в дворцовой зале,
Лежало море, блещущее ровно,
И мы, полны фантазией любовной,
Помчались вновь равниною безбрежной.
И раковина, кольцами свиваясь,
Дремала в бесконечной тишине
И грезила о собственных извивах,
О золотых и синих переливах,
Сияя мягким светом в глубине.
Но вот подул прибрежный легкий ветер,
И пение звучало все ясней
Дыханием тускнеющего света,
Напевом умирающих огней.
И конь ему навстречу побежал
И над безлюдной пустошью заржал;
Как пальцы черные, деревьев хоровод
Повсюду поднялся из теплых вод,
И ветви непрерывно трепетали,
Как будто время мерно отбивали,
Следя за тем, как солнце наклонилось,
И песни леса тихо напевали.
И время наших странствий завершилось.
И, к берегу подъехав, мы узнали
Причину этих трепетов веселых -
То меж деревьев стайки птиц порхали
И на ветвях роились, будто пчелы;
И сотни птиц стояли у воды, -
Как будто капли радуги застыли, -
И, красотою собственной горды,
Смотрелись в гладь зеркального залива,
И заливались щебетом счастливым,
И с пурпурною глубью говорили;
Изогнутые дивно корабли,
Качаясь на волнах, проплыли мимо,
Украшены фигурами резными, -
Выпь, горностай и лебеди вдали
Ликующие, гордые прошли;
И там, где лес и воды повстречались,
Мы привязали жеребца гнедого,
И губы Ниав трижды извлекли
Веселый звук серебряного рога.
И мы в ответ услышали шуршанье:
Из дикой чащи, из листвы густой
К нам юноши и девы приближались;
И видели мы веток колыханье;
Они бежали радостной толпой
На зов, и нежно за руки держались,
И пели, дивно пели без конца;
Из шелка золотого одеянья
Сияли оперением румяным,
И светел был молочный цвет лица;
А мой дорожный плащ померк в пыли
Для смертных предназначенной земли.
Они его коснулись удивленно,
И смех звучал прибоем отдаленным.
Но Ниав с неожиданным страданьем
Насмешникам велела замолчать.
И юноши, и девы обернулись,
Склонившись, нежных рук ее коснулись
И стали неустанно целовать
Ее ладонь и кромку одеянья.
Она велела проводить нас в зал,
Где Энгус вечно спал и видел сны -
Волшебный сон до истеченья срока,
Когда погаснет в небе свет луны.
Нас повели по сумрачным дорогам,
Где каждый лист росинками дрожал,
Где с каждым часом на ползучих травах
Рождался новый пышный цвет кровавый.
И вновь нежданно нежный смех слетел
С их уст, и каждый песню вновь запел,
И темный лес в ответ им прошумел.
И голоса сливались гармонично
С гуденьем пчел над лугом земляничным
Восторженным напевом мелодичным.
И дева та, что шла со мною рядом,
Серебряную арфу мне дала,
Струна на ней запела, как стрела,
И я запел о радости людской,
Но лица исказились от страданья.
Клянусь, о Патрик, бородой твоей,
Они рыдали! И один с тоской
Промолвил: “Нет печальнее созданья,
Чем этот смертный бард со странным взглядом!”
И вырвал арфу он из рук моих,
Пролил слезу над белою струной
И бросил прочь, в листву, где меж теней
Во тьме вода скопилась дождевая;
И прошептали все, над ней вздыхая:
“Покойся, арфа скорби, под луной,
Пока она меж звезд еще сияет!”
И вот в печали мы пришли туда,
Где в доме из лозы и глины красной
Дремал король, спокойный и прекрасный,
Рукою подбородок подпирая,
И жезл сверкал в другой его руке -
То алый блеск, то вспышка золотая,
То синий отсвет – словно налегке
Веселые резвились плясуны;
И юноши, и девы перед ним
Склонились и сквозь слезы умоляли,
И шепотом молитву повторяли,
И, наклоняясь, скипетр целовали.
И поднял скипетр он, и произнес:
“Веселье поит сумрак медом рос,
И полнит чашу ночи светом звезд,
И зёрна от дремоты пробуждает,
И рожки у козленка заостряет,
И раскрывает папоротник летом,
И красит перья птиц чудесным цветом,
И солнце неуклюжее качает,
И бег планет по кругу направляет:
Коль радости не станет на земле,
Погибнет все живое в этой мгле,
Застынут Небеса, Земля и Ад,
Как холм могильный, где герои спят,
Как летних мух морозы цепенят;
Так смейтесь же над Временем и Смертью,
Танцуйте все в веселой круговерти!
В сердцах людей огонь горел когда-то,
Шафранный свет восходов и закатов,
И серебристым отблеском луны
Мерцали человеческие сны;
Теперь сердца людей – сердца рабов,
Склонившихся под грозною судьбой;
У нас же нет закона и заботы
И тяжкой, изнурительной работы;
У нас же нет ни смерти, ни старенья,
Здесь праздник жизни, вечное цветенье,
Веселье – бог, и Бог для нас – веселье”.
И очи, что сквозь сон на нас глядели,
Опять сомкнулись, чтобы видеть сны,
Бутоном бледным меркнущей луны.
И в танце исступленном извиваясь,
Над Временем и Смертью насмехаясь,
Из лозяного странного чертога
Мы двинулись по сумрачным дорогам
Туда, где пена волн с росой слилась,
И смолкли все, у берега склонясь,
Нахмурившись, прогнав улыбки с лиц,
Потупив взоры радостные ниц,
Запели над мерцающей волной,
Ласкавшей берег острова блаженных:
“Да, Бог есть радость, радость совершенна!
А грешен тот, кто ведает печали,
Кого страшит теченье быстрых дней
И коршун Скорби – странник меж теней”.
Мы на ветру прибрежном танцевали,
Где розы расцветали под ногами,
Как метеоров трепетное пламя,
И наклонялись мы в движеньях танца
Над прихотливым сказочным узором,
И говорили, глядя влажным взором,
Слегка касаясь пурпурного глянца:
“Иные розы сыплют лепестки
На землю смерти, мрака и тоски;
Но здесь, где плещет светлая вода,
Не лягут на могилу никогда
Багряной нежной розы лепестки.
Ведь никогда к нам Смерть не приходила,
И не страшат нас старость и могила,
Не страшны нам теченье быстрых дней
И коршун Скорби – странник меж теней”.
Мы танцевали по недвижным чащам,
В цветенье лета вечного молчащим,
Но вот застыли, руки протянув
К огромному лесистому холму;
И все собрались трепетною стаей,
Высоко руки тонкие взметая,
И вновь запели голосом звенящим.
И в наших взорах отражался свет
Небесных звезд и белизна планет.
Мы пели так: “О, звезды небосвода,
В рубиновых ладьях над черной бездной,
Вам незнакомы радость и свобода,
Вас Бог смиряет скипетром железным
И держит вас железною уздой,
Вы все навеки скованы друг с другом
От века неподвижным звездным кругом,
Как пузыри в пруду под тяжким льдом;
А мы средь нестареющей земли
Свободны, как мерцающий прилив,
И нет у нас закона и заботы
И тяжкой, изнурительной работы,
И нам не страшны бег ночей и дней
И коршун Скорби – странник меж теней”.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
Охотясь под лесною дикой сенью
За барсуком, за вепрем и оленем.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
И ночью на песчаных побережьях,
Под небом, льющим тусклый звездный свет,
Метали копья мы, пока рассвет
Над сумеречным морем не забрезжит.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
И мы ловили рыбу в лодках длинных:
Изогнутые шеей лебединой,
Украшены фигурами резными,
Несли ладьи нас над морской пучиной.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
И Ниав нежная была моей женой;
А нынче мне осталось под луной
Лишь то, что ненавижу навсегда:
Пост и молитва.
Св. Патрик.
Продолжай.
Ойсин.
Да, да,
Мне суждено прожить остаток дней,
Скитаясь в мире смертных меж теней,
И двери в Рай не распахнутся мне.
Однажды я стоял у волн прибоя,
И пена, погрузившись в забытье,
Несла к земле разбитое копье
Того, кто не вернулся с поля боя.
Я взял его, и, видя пятна крови
На древке переломленном, рыдал
И фениев забытых вспоминал,
Как выступали мы на бой суровый,
И к торжеству, и к гибели готовы…
И Ниав юная неслышно подошла.
Не зная, что могло со мной случиться,
Она меня по имени звала,
Дрожала, как испуганная птица.
Мы поняли: былого не вернуть.
Коня мы разыскали на поляне
И оседлали, приготовясь в путь.
Я услыхал: “Его глаза туманит
Вся скорбь земли, все горести людские”.
И вновь открылись нам пути морские,
И вновь неслись копыта скакуна
По пурпурным мерцающим волнам,
Закатом золотым озарены.
Бессмертные остались вдалеке
Бродить в лесах, как призраки, как сны,
И танцевать, как тени, на песке,
Рука в руке гулять по склонам гор
Иль грезить, глядя на морской простор;
И лица, словно сумрачные звезды,
Окутывать прозрачной дымкой сна;
И устремлять дремотный взор туманный
На солнце в одеянии шафранном,
Садящееся в воды океана;
И петь беспечно; словно капли меда,
Лились слова прощальные вдали,
И размывали пурпурные воды
Границы очарованной земли.
“Старик огонь пытается раздуть,
Он в доме сына, брата или друга
Зажился; не пора ли в дальний путь?
Его заботы шепчутся друг с другом;
Он слышит, как метель гудит в трубе,
Склоняется к огню и весь трясется,
Но грезит о победах и борьбе
И помнит лай собак и блики солнца.
А мы средь рощ зеленых и полей
Не думаем о будущем в тревоге,
Ведь мы пребудем вечно на земле,
Живые, нестареющие боги.
Зайчонок подрастает средь игры,
Любуясь жизнью дивно-изобильной,
Но прежде, чем возьмет ее дары,
Уже хромает, старый и бессильный.
И стаи птиц азийских на ветвях,
Как яркие крылатые тюльпаны,
И гребни пенные в бушующих морях,
Поющие о тайнах океана,
Обречены шепнуть: “Несправедливо”;
И зимородок станет горсткой пыли,
И на песке волна умрет с отливом,
И люди упокоятся в могиле.
А нам роса любви туманит очи
До той поры, покуда Бог дохнёт
На звезды, и, покинув небосвод,
Луна увянет бледной розой ночи”.
«Эта поэма основана на средневековых ирландских диалогах между святым Патриком и Ойсином и на одной гаэльской поэме прошлого века [1]. Описанные в ней события […], как предполагается, относятся не к какой-либо конкретной эпохе, а к некоему неопределенному периоду, составленному из множества различных эпох, в котором разворачивается действие народных сказаний. Именно поэтому средневековые элементы здесь перемешаны с древними, как, собственно, и в поздних сказаниях о фениях. В гаэльских поэмах Ойсин посещает всего один остров, но в предании из “Silva Gadelica”[2] описывается “четыре рая”: северный остров, западный остров, южный остров и Адамов рай на востоке» (1912 г.).
[1] Гаэльская поэма прошлого века – поэма Майкла Комина (см. комментарий к стихотворению «Он скорбит о перемене…»). Диалоги между святым Патриком и Ойсином Йейтс мог найти в ряде различных источников.
[2] Имеется в виду «Приключение Тейге, сына Киана», опубликованное ирландским ученым Стэндишем о’Грейди (1832-1915) в сборнике «Silva Gadelica» в 1896 году, лишь через три года после выхода в свет «Странствий Ойсина».
Ойсина, сына Финна, Йейтс описывает как «поэта из цикла преданий о фениях».
Святой Патрик (ок. 385 – ок. 461) – креститель Ирландии.
Килте и Конан (Конан Майль – «Лысый» или «Бритоголовый») – фении, воины из дружины Финна.
Финн (Финн мак Кумал, т.е. сын Кумала) – главный герой ирландского «цикла Финна».
Ломар, Сгеолан и Бран – гончие псы Финна; последние двое – двоюродные братья Финна, рожденные его теткой по материнской линии Турен, когда та была превращена в собаку ревнивой сидой, прежней возлюбленной ее мужа.
Фир Болг – одно из легендарных племен – завоевателей Ирландии.
«…к кургану Мэйв»: в уладском цикле саг Мэйв (Медб) – королева Коннахта, развязавшая войну за Бурого быка из Куальнге (см. комментарии к поэме «Байле и Айлин»). По поводу ее места погребения Йейтс писал: «[Гора] Нокнарей находится в Слайго, и крестьяне утверждают, что Мэйв, ‹…› великая королева западных сидов, погребена на ее вершине под каирном».
«…с серебряной уздой», в оригинале – «with bridle of findrinny»; findrinny – букв. «белая бронза», по-видимому сплав меди или золота с серебром.
Оскар – сын Финна, погибший в битве при Габре (297); последнюю Йейтс называет «великой битвой, в которой была сокрушена сила фениев».
«…Отец мой – Энгус, мать Этайн зовут»: мотив союза Энгуса – «бога юности, красоты и поэзии», по выражению Йейтса, со смертной красавицей Этайн возник в результате ошибочной реконструкции фрагментов саги «Сватовство к Этайн», полный вариант которой был обнаружен только в 1930 году.
Ниав, имя которой означает «блеск» или «сияние», – дева из Племен богини Дану.
«…от Энгусовых птиц…»: в ирландской мифологии поцелуи Энгуса превращаются в птиц.
«…поэты Дану»: Йейтс так описывает Племена богини Дану: «То были силы света, жизни и тепла, и они сражались с фоморами – силами ночи, смерти и холода. Лишенные подношений и почестей, они постепенно утратили былое могущество в народном воображении и превратились в эльфов».
«Нет Ойсин, вместе на одном седле…» и далее: Йейтс в предисловии к книге А. Грегори «Боги и смертные воины» пишет: «Зазывая смертных в свои обиталища и в Страну-под-Волной, сиды сулили им все блага земные, но в куда большем изобилии, чем рождает земля. […] Боги эти и впрямь мудрее и прекраснее смертных людей; но люди – если это люди великие – сильнее их, ибо люди – как могучий пенный прибой моря богов».
Фении – «крупная военная организация, предводителем которой был Финн» (У.Б. Йейтс).
«…полы в дворцовой зале», в оригинале «the floor of Almhuin's hosting hall»; Almhuin (Алмуин) – холм Аллен в графстве Килдар, где находились дом Финна и главный лагерь фениев.
Перевод и примечания (с) Анна Блейз
The Wanderings of Oisin
S. Patrick. You who are bent, and bald, and blind,
With a heavy heart and a wandering mind,
Have known three centuries, poets sing,
Of dalliance with a demon thing.
Oisin. Sad to remember, sick with years,
The swift innumerable spears,
The horsemen with their floating hair,
And bowls of barley, honey, and wine,
Those merry couples dancing in tune,
And the white body that lay by mine;
But the tale, though words be lighter than air.
Must live to be old like the wandering moon.
Caoilte, and Conan, and Finn were there,
When we followed a deer with our baying hounds.
With Bran, Sceolan, and Lomair,
And passing the Firbolgs' burial-motmds,
Came to the cairn-heaped grassy hill
Where passionate Maeve is stony-still;
And found On the dove-grey edge of the sea
A pearl-pale, high-born lady, who rode
On a horse with bridle of findrinny;
And like a sunset were her lips,
A stormy sunset on doomed ships;
A citron colour gloomed in her hair,
But down to her feet white vesture flowed,
And with the glimmering crimson glowed
Of many a figured embroidery;
And it was bound with a pearl-pale shell
That wavered like the summer streams,
As her soft bosom rose and fell.
S. Patrick. You are still wrecked among heathen dreams.
Oisin. 'Why do you wind no horn?' she said
'And every hero droop his head?
The hornless deer is not more sad
That many a peaceful moment had,
More sleek than any granary mouse,
In his own leafy forest house
Among the waving fields of fern:
The hunting of heroes should be glad.'
'O pleasant woman,' answered Finn,
'We think on Oscar's pencilled urn,
And on the heroes lying slain
On Gabhra's raven-covered plain;
But where are your noble kith and kin,
And from what country do you ride?'
'My father and my mother are
Aengus and Edain, my own name
Niamh, and my country far
Beyond the tumbling of this tide.'
'What dream came with you that you came
Through bitter tide on foam-wet feet?
Did your companion wander away
From where the birds of Aengus wing?'
Thereon did she look haughty and sweet:
'I have not yet, war-weary king,
Been spoken of with any man;
Yet now I choose, for these four feet
Ran through the foam and ran to this
That I might have your son to kiss.'
'Were there no better than my son
That you through all that foam should run?'
'I loved no man, though kings besought,
Until the Danaan poets brought
Rhyme that rhymed upon Oisin's name,
And now I am dizzy with the thought
Of all that wisdom and the fame
Of battles broken by his hands,
Of stories builded by his words
That are like coloured Asian birds
At evening in their rainless lands.'
O Patrick, by your brazen bell,
There was no limb of mine but fell
Into a desperate gulph of love!
'You only will I wed,' I cried,
'And I will make a thousand songs,
And set your name all names above,
And captives bound with leathern thongs
Shall kneel and praise you, one by one,
At evening in my western dun.'
'O Oisin, mount by me and ride
To shores by the wash of the tremulous tide,
Where men have heaped no burial-mounds,
And the days pass by like a wayward tune,
Where broken faith has never been known
And the blushes of first love never have flown;
And there I will give you a hundred hounds;
No mightier creatures bay at the moon;
And a hundred robes of murmuring silk,
And a hundred calves and a hundred sheep
Whose long wool whiter than sea-froth flows,
And a hundred spears and a hundred bows,
And oil and wine and honey and milk,
And always never-anxious sleep;
While a hundred youths, mighty of limb,
But knowing nor tumult nor hate nor strife,
And a hundred ladies, merry as birds,
Who when they dance to a fitful measure
Have a speed like the speed of the salmon herds,
Shall follow your horn and obey your whim,
And you shall know the Danaan leisure;
And Niamh be with you for a wife.'
Then she sighed gently, 'It grows late.
Music and love and sleep await,
Where I would be when the white moon climbs,
The red sun falls and the world grows dim.'
And then I mounted and she bound me
With her triumphing arms around me,
And whispering to herself enwound me;
He shook himself and neighed three times:
Caoilte, Conan, and Finn came near,
And wept, and raised their lamenting hands,
And bid me stay, with many a tear;
But we rode out from the human lands.
In what far kingdom do you go'
Ah Fenians, with the shield and bow?
Or are you phantoms white as snow,
Whose lips had life's most prosperous glow?
O you, with whom in sloping vallcys,
Or down the dewy forest alleys,
I chased at morn the flying deer,
With whom I hurled the hurrying spear,
And heard the foemen's bucklers rattle,
And broke the heaving ranks of battle!
And Bran, Sceolan, and Lomair,
Where are you with your long rough hair?
You go not where the red deer feeds,
Nor tear the foemen from their steeds.
S. Patrick. Boast not, nor mourn with drooping head
Companions long accurst and dead,
And hounds for centuries dust and air.
Oisin. We galloped over the glossy sea:
I know not if days passed or hours,
And Niamh sang continually
Danaan songs, and their dewy showers
Of pensive laughter, unhuman sound,
Lulled weariness, and softly round
My human sorrow her white arms wound.
We galloped; now a hornless deer
Passed by us, chased by a phantom hound
All pearly white, save one red ear;
And now a lady rode like the wind
With an apple of gold in her tossing hand;
And a beautiful young man followed behind
With quenchless gaze and fluttering hair.
'Were these two born in the Danaan land,
Or have they breathed the mortal air?'
'Vex them no longer,' Niamh said,
And sighing bowed her gentle head,
And sighing laid the pearly tip
Of one long finger on my lip.
But now the moon like a white rose shone
In the pale west, and the sun'S rim sank,
And clouds atrayed their rank on rank
About his fading crimson ball:
The floor of Almhuin's hosting hall
Was not more level than the sea,
As, full of loving fantasy,
And with low murmurs, we rode on,
Where many a trumpet-twisted shell
That in immortal silence sleeps
Dreaming of her own melting hues,
Her golds, her ambers, and her blues,
Pierced with soft light the shallowing deeps.
But now a wandering land breeze came
And a far sound of feathery quires;
It seemed to blow from the dying flame,
They seemed to sing in the smouldering fires.
The horse towards the music raced,
Neighing along the lifeless waste;
Like sooty fingers, many a tree
Rose ever out of the warm sea;
And they were trembling ceaselessly,
As though they all were beating time,
Upon the centre of the sun,
To that low laughing woodland rhyme.
And, now our wandering hours were done,
We cantered to the shore, and knew
The reason of the trembling trees:
Round every branch the song-birds flew,
Or clung thereon like swarming bees;
While round the shore a million stood
Like drops of frozen rainbow light,
And pondered in a soft vain mood
Upon their shadows in the tide,
And told the purple deeps their pride,
And murmured snatches of delight;
And on the shores were many boats
With bending sterns and bending bows,
And carven figures on their prows
Of bitterns, and fish-eating stoats,
And swans with their exultant throats:
And where the wood and waters meet
We tied the horse in a leafy clump,
And Niamh blew three merry notes
Out of a little silver trump;
And then an answering whispering flew
Over the bare and woody land,
A whisper of impetuous feet,
And ever nearer, nearer grew;
And from the woods rushed out a band
Of men and ladies, hand in hand,
And singing, singing all together;
Their brows were white as fragrant milk,
Their cloaks made out of yellow silk,
And trimmed with many a crimson feather;
And when they saw the cloak I wore
Was dim with mire of a mortal shore,
They fingered it and gazed on me
And laughed like murmurs of the sea;
But Niamh with a swift distress
Bid them away and hold their peace;
And when they heard her voice they ran
And knelt there, every girl and man,
And kissed, as they would never cease,
Her pearl-pale hand and the hem of her dress.
She bade them bring us to the hall
Where Aengus dreams, from sun to sun,
A Druid dream of the end of days
When the stars are to wane and the world be done.
They led us by long and shadowy ways
Where drops of dew in myriads fall,
And tangled creepers every hour
Blossom in some new crimson flower,
And once a sudden laughter sprang
From all their lips, and once they sang
Together, while the dark woods rang,
And made in all their distant parts,
With boom of bees in honey-marts,
A rumour of delighted hearts.
And once a lady by my side
Gave me a harp, and bid me sing,
And touch the laughing silver string;
But when I sang of human joy
A sorrow wrapped each merry face,
And, patrick! by your beard, they wept,
Until one came, a tearful boy;
'A sadder creature never stept
Than this strange human bard,' he cried;
And caught the silver harp away,
And, weeping over the white strings, hurled
It down in a leaf-hid, hollow place
That kept dim waters from the sky;
And each one said, with a long, long sigh,
'O saddest harp in all the world,
Sleep there till the moon and the stars die!'
And now, still sad, we came to where
A beautiful young man dreamed within
A house of wattles, clay, and skin;
One hand upheld his beardless chin,
And one a sceptre flashing out
Wild flames of red and gold and blue,
Like to a merry wandering rout
Of dancers leaping in the air;
And men and ladies knelt them there
And showed their eyes with teardrops dim,
And with low murmurs prayed to him,
And kissed the sceptre with red lips,
And touched it with their finger-tips.
He held that flashing sceptre up.
'Joy drowns the twilight in the dew,
And fills with stars night's purple cup,
And wakes the sluggard seeds of corn,
And stirs the young kid's budding horn,
And makes the infant ferns unwrap,
And for the peewit paints his cap,
And rolls along the unwieldy sun,
And makes the little planets run:
And if joy were not on the earth,
There were an end of change and birth,
And Earth and Heaven and Hell would die,
And in some gloomy barrow lie
Folded like a frozen fly;
Then mock at Death and Time with glances
And wavering arms and wandering dances.
'Men's hearts of old were drops of flame
That from the saffron morning came,
Or drops of silver joy that fell
Out of the moon's pale twisted shell;
But now hearts cry that hearts are slaves,
And toss and turn in narrow caves;
But here there is nor law nor rule,
Nor have hands held a weary tool;
And here there is nor Change nor Death,
But only kind and merry breath,
For joy is God and God is joy.'
With one long glance for girl and boy
And the pale blossom of the moon,
He fell into a Druid swoon.
And in a wild and sudden dance
We mocked at Time and Fate and Chance
And swept out of the wattled hall
And came to where the dewdrops fall
Among the foamdrops of the sea,
And there we hushed the revelry;
And, gathering on our brows a frown,
Bent all our swaying bodies down,
And to the waves that glimmer by
That sloping green De Danaan sod
Sang, 'God is joy and joy is God,
And things that have grown sad are wicked,
And things that fear the dawn of the morrow
Or the grey wandering osprey Sorrow.'
We danced to where in the winding thicket
The damask roses, bloom on bloom,
Like crimson meteors hang in the gloom.
And bending over them softly said,
Bending over them in the dance,
With a swift and friendly glance
From dewy eyes: 'Upon the dead
Fall the leaves of other roses,
On the dead dim earth encloses:
But never, never on our graves,
Heaped beside the glimmering waves,
Shall fall the leaves of damask roses.
For neither Death nor Change comes near us,
And all listless hours fear us,
And we fear no dawning morrow,
Nor the grey wandering osprey Sorrow.'
The dance wound through the windless woods;
The ever-summered solitudes;
Until the tossing arms grew still
Upon the woody central hill;
And, gathered in a panting band,
We flung on high each waving hand,
And sang unto the starry broods.
In our raised eyes there flashed a glow
Of milky brightness to and fro
As thus our song arose: 'You stars,
Across your wandering ruby cars
Shake the loose reins: you slaves of God.
He rules you with an iron rod,
He holds you with an iron bond,
Each one woven to the other,
Each one woven to his brother
Like bubbles in a frozen pond;
But we in a lonely land abide
Unchainable as the dim tide,
With hearts that know nor law nor rule,
And hands that hold no wearisome tool,
Folded in love that fears no morrow,
Nor the grey wandering osprey Sorrow.'
O Patrick! for a hundred years
I chased upon that woody shore
The deer, the badger, and the boar.
O patrick! for a hundred years
At evening on the glimmering sands,
Beside the piled-up hunting spears,
These now outworn and withered hands
Wrestled among the island bands.
O patrick! for a hundred years
We went a-fishing in long boats
With bending sterns and bending bows,
And carven figures on their prows
Of bitterns and fish-eating stoats.
O patrick! for a hundred years
The gentle Niamh was my wife;
И спать ты будешь мирно и легко;
И сотню юных воинов могучих,
Что друг на друга не пойдут войной,
И сотню дев, веселых, словно птицы,
Танцующих порывисто и плавно,
Резвей, чем рыба по теченью мчится,
Покорных и прелестных, ты получишь,
И ты познаешь наслажденья Дану,
И Ниав будешь звать своей женой”.
Она легко вздохнула. “Ну, пора.
Нас ждут любовь, и отдых, и игра
Закатною порой в моей земле,
Когда взойдет луна в вечерней мгле”.
Я сел в седло, и вот, обвив меня
Руками, обняла она меня,
И нежностью окутала меня;
И конь под новой ношею взыграл,
Заржав три раза, нас тряхнул в седле.
Килте, и Финн, и Конан подошли,
Рыдая, и остаться умоляли,
Но им не внемля, прочь мы поскакали
От бренной человеческой земли.
В какой чужой, неведомой стране,
О фении, скитаетесь вы ныне?
Иль призраки вы, белые, как снег,
И ваша кровь пылающая стынет?
Когда-то вы со мной скакали все
По зарослям в предутренней росе,
Охотясь за оленем быстроногим,
Со мною рядом бились в час тревоги,
Заслыша грохот вражеских щитов,
И побеждали тысячи врагов.
Бран, Сгеолан, Ломар! где мне искать
Длинноволосых копьеносцев рать?
Оленя больше не сразит стрела
И всадника не выбьет из седла.
Св. Патрик.
Не хвастайся и не склоняй главы!
Друзья твои проклятые мертвы,
И гончие успели прахом стать.
Ойсин.
Мы мчались, как стрела, по океану;
Не знаю, дни прошли или часы,
И Ниав пела мне напевы Дану,
Струившиеся ливнями росы, -
Печальный смех, нечеловечий звук!
И исцелял страданья нежный круг
Меня обвивших белоснежных рук.
Пронесся мимо нас олень безрогий,
И призрак гончей появился вдруг,
Прозрачный, красноухий, быстроногий,
И дева мчалась по равнине моря,
И яблоко держала золотое,
И юноша прекрасный вслед за нею
С неугасимым пламенем во взоре.
“Родились в землях Дану эти двое
Иль среди смертных знали боль и горе?”
“Не говори о них”, – она шепнула
И, наклонивши голову, вздохнула,
И губ моих коснулся осторожно
Жемчужно-белый перст ее тревожный.
Луна блеснула розой белоснежной
На западе, где солнца таял луч
И громоздились горы белых туч,
Скрывая диск тускнеющий и алый;
И глаже, чем полы в дворцовой зале,
Лежало море, блещущее ровно,
И мы, полны фантазией любовной,
Помчались вновь равниною безбрежной.
И раковина, кольцами свиваясь,
Дремала в бесконечной тишине
И грезила о собственных извивах,
О золотых и синих переливах,
Сияя мягким светом в глубине.
Но вот подул прибрежный легкий ветер,
И пение звучало все ясней
Дыханием тускнеющего света,
Напевом умирающих огней.
И конь ему навстречу побежал
И над безлюдной пустошью заржал;
Как пальцы черные, деревьев хоровод
Повсюду поднялся из теплых вод,
И ветви непрерывно трепетали,
Как будто время мерно отбивали,
Следя за тем, как солнце наклонилось,
И песни леса тихо напевали.
И время наших странствий завершилось.
И, к берегу подъехав, мы узнали
Причину этих трепетов веселых -
То меж деревьев стайки птиц порхали
И на ветвях роились, будто пчелы;
И сотни птиц стояли у воды, -
Как будто капли радуги застыли, -
И, красотою собственной горды,
Смотрелись в гладь зеркального залива,
И заливались щебетом счастливым,
И с пурпурною глубью говорили;
Изогнутые дивно корабли,
Качаясь на волнах, проплыли мимо,
Украшены фигурами резными, -
Выпь, горностай и лебеди вдали
Ликующие, гордые прошли;
И там, где лес и воды повстречались,
Мы привязали жеребца гнедого,
И губы Ниав трижды извлекли
Веселый звук серебряного рога.
И мы в ответ услышали шуршанье:
Из дикой чащи, из листвы густой
К нам юноши и девы приближались;
И видели мы веток колыханье;
Они бежали радостной толпой
На зов, и нежно за руки держались,
И пели, дивно пели без конца;
Из шелка золотого одеянья
Сияли оперением румяным,
И светел был молочный цвет лица;
А мой дорожный плащ померк в пыли
Для смертных предназначенной земли.
Они его коснулись удивленно,
И смех звучал прибоем отдаленным.
Но Ниав с неожиданным страданьем
Насмешникам велела замолчать.
И юноши, и девы обернулись,
Склонившись, нежных рук ее коснулись
И стали неустанно целовать
Ее ладонь и кромку одеянья.
Она велела проводить нас в зал,
Где Энгус вечно спал и видел сны -
Волшебный сон до истеченья срока,
Когда погаснет в небе свет луны.
Нас повели по сумрачным дорогам,
Где каждый лист росинками дрожал,
Где с каждым часом на ползучих травах
Рождался новый пышный цвет кровавый.
И вновь нежданно нежный смех слетел
С их уст, и каждый песню вновь запел,
И темный лес в ответ им прошумел.
И голоса сливались гармонично
С гуденьем пчел над лугом земляничным
Восторженным напевом мелодичным.
И дева та, что шла со мною рядом,
Серебряную арфу мне дала,
Струна на ней запела, как стрела,
И я запел о радости людской,
Но лица исказились от страданья.
Клянусь, о Патрик, бородой твоей,
Они рыдали! И один с тоской
Промолвил: “Нет печальнее созданья,
Чем этот смертный бард со странным взглядом!”
И вырвал арфу он из рук моих,
Пролил слезу над белою струной
И бросил прочь, в листву, где меж теней
Во тьме вода скопилась дождевая;
И прошептали все, над ней вздыхая:
“Покойся, арфа скорби, под луной,
Пока она меж звезд еще сияет!”
И вот в печали мы пришли туда,
Где в доме из лозы и глины красной
Дремал король, спокойный и прекрасный,
Рукою подбородок подпирая,
И жезл сверкал в другой его руке -
То алый блеск, то вспышка золотая,
То синий отсвет – словно налегке
Веселые резвились плясуны;
И юноши, и девы перед ним
Склонились и сквозь слезы умоляли,
И шепотом молитву повторяли,
И, наклоняясь, скипетр целовали.
И поднял скипетр он, и произнес:
“Веселье поит сумрак медом рос,
И полнит чашу ночи светом звезд,
И зёрна от дремоты пробуждает,
И рожки у козленка заостряет,
И раскрывает папоротник летом,
И красит перья птиц чудесным цветом,
И солнце неуклюжее качает,
И бег планет по кругу направляет:
Коль радости не станет на земле,
Погибнет все живое в этой мгле,
Застынут Небеса, Земля и Ад,
Как холм могильный, где герои спят,
Как летних мух морозы цепенят;
Так смейтесь же над Временем и Смертью,
Танцуйте все в веселой круговерти!
В сердцах людей огонь горел когда-то,
Шафранный свет восходов и закатов,
И серебристым отблеском луны
Мерцали человеческие сны;
Теперь сердца людей – сердца рабов,
Склонившихся под грозною судьбой;
У нас же нет закона и заботы
И тяжкой, изнурительной работы;
У нас же нет ни смерти, ни старенья,
Здесь праздник жизни, вечное цветенье,
Веселье – бог, и Бог для нас – веселье”.
И очи, что сквозь сон на нас глядели,
Опять сомкнулись, чтобы видеть сны,
Бутоном бледным меркнущей луны.
И в танце исступленном извиваясь,
Над Временем и Смертью насмехаясь,
Из лозяного странного чертога
Мы двинулись по сумрачным дорогам
Туда, где пена волн с росой слилась,
И смолкли все, у берега склонясь,
Нахмурившись, прогнав улыбки с лиц,
Потупив взоры радостные ниц,
Запели над мерцающей волной,
Ласкавшей берег острова блаженных:
“Да, Бог есть радость, радость совершенна!
А грешен тот, кто ведает печали,
Кого страшит теченье быстрых дней
И коршун Скорби – странник меж теней”.
Мы на ветру прибрежном танцевали,
Где розы расцветали под ногами,
Как метеоров трепетное пламя,
И наклонялись мы в движеньях танца
Над прихотливым сказочным узором,
И говорили, глядя влажным взором,
Слегка касаясь пурпурного глянца:
“Иные розы сыплют лепестки
На землю смерти, мрака и тоски;
Но здесь, где плещет светлая вода,
Не лягут на могилу никогда
Багряной нежной розы лепестки.
Ведь никогда к нам Смерть не приходила,
И не страшат нас старость и могила,
Не страшны нам теченье быстрых дней
И коршун Скорби – странник меж теней”.
Мы танцевали по недвижным чащам,
В цветенье лета вечного молчащим,
Но вот застыли, руки протянув
К огромному лесистому холму;
И все собрались трепетною стаей,
Высоко руки тонкие взметая,
И вновь запели голосом звенящим.
И в наших взорах отражался свет
Небесных звезд и белизна планет.
Мы пели так: “О, звезды небосвода,
В рубиновых ладьях над черной бездной,
Вам незнакомы радость и свобода,
Вас Бог смиряет скипетром железным
И держит вас железною уздой,
Вы все навеки скованы друг с другом
От века неподвижным звездным кругом,
Как пузыри в пруду под тяжким льдом;
А мы средь нестареющей земли
Свободны, как мерцающий прилив,
И нет у нас закона и заботы
И тяжкой, изнурительной работы,
И нам не страшны бег ночей и дней
И коршун Скорби – странник меж теней”.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
Охотясь под лесною дикой сенью
За барсуком, за вепрем и оленем.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
И ночью на песчаных побережьях,
Под небом, льющим тусклый звездный свет,
Метали копья мы, пока рассвет
Над сумеречным морем не забрезжит.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
И мы ловили рыбу в лодках длинных:
Изогнутые шеей лебединой,
Украшены фигурами резными,
Несли ладьи нас над морской пучиной.
О Патрик! Так провел я сотню лет,
И Ниав нежная была моей женой;
А нынче мне осталось под луной
Лишь то, что ненавижу навсегда:
Пост и молитва.
Св. Патрик.
Продолжай.
Ойсин.
Да, да,
Мне суждено прожить остаток дней,
Скитаясь в мире смертных меж теней,
И двери в Рай не распахнутся мне.
Однажды я стоял у волн прибоя,
И пена, погрузившись в забытье,
Несла к земле разбитое копье
Того, кто не вернулся с поля боя.
Я взял его, и, видя пятна крови
На древке переломленном, рыдал
И фениев забытых вспоминал,
Как выступали мы на бой суровый,
И к торжеству, и к гибели готовы…
И Ниав юная неслышно подошла.
Не зная, что могло со мной случиться,
Она меня по имени звала,
Дрожала, как испуганная птица.
Мы поняли: былого не вернуть.
Коня мы разыскали на поляне
И оседлали, приготовясь в путь.
Я услыхал: “Его глаза туманит
Вся скорбь земли, все горести людские”.
И вновь открылись нам пути морские,
И вновь неслись копыта скакуна
По пурпурным мерцающим волнам,
Закатом золотым озарены.
Бессмертные остались вдалеке
Бродить в лесах, как призраки, как сны,
И танцевать, как тени, на песке,
Рука в руке гулять по склонам гор
Иль грезить, глядя на морской простор;
И лица, словно сумрачные звезды,
Окутывать прозрачной дымкой сна;
И устремлять дремотный взор туманный
На солнце в одеянии шафранном,
Садящееся в воды океана;
И петь беспечно; словно капли меда,
Лились слова прощальные вдали,
И размывали пурпурные воды
Границы очарованной земли.
“Старик огонь пытается раздуть,
Он в доме сына, брата или друга
Зажился; не пора ли в дальний путь?
Его заботы шепчутся друг с другом;
Он слышит, как метель гудит в трубе,
Склоняется к огню и весь трясется,
Но грезит о победах и борьбе
И помнит лай собак и блики солнца.
А мы средь рощ зеленых и полей
Не думаем о будущем в тревоге,
Ведь мы пребудем вечно на земле,
Живые, нестареющие боги.
Зайчонок подрастает средь игры,
Любуясь жизнью дивно-изобильной,
Но прежде, чем возьмет ее дары,
Уже хромает, старый и бессильный.
И стаи птиц азийских на ветвях,
Как яркие крылатые тюльпаны,
И гребни пенные в бушующих морях,
Поющие о тайнах океана,
Обречены шепнуть: “Несправедливо”;
И зимородок станет горсткой пыли,
И на песке волна умрет с отливом,
И люди упокоятся в могиле.
А нам роса любви туманит очи
До той поры, покуда Бог дохнёт
На звезды, и, покинув небосвод,
Луна увянет бледной розой ночи”.
Комментарий У.Б. Йейтса:
«Эта поэма основана на средневековых ирландских диалогах между святым Патриком и Ойсином и на одной гаэльской поэме прошлого века [1]. Описанные в ней события […], как предполагается, относятся не к какой-либо конкретной эпохе, а к некоему неопределенному периоду, составленному из множества различных эпох, в котором разворачивается действие народных сказаний. Именно поэтому средневековые элементы здесь перемешаны с древними, как, собственно, и в поздних сказаниях о фениях. В гаэльских поэмах Ойсин посещает всего один остров, но в предании из “Silva Gadelica”[2] описывается “четыре рая”: северный остров, западный остров, южный остров и Адамов рай на востоке» (1912 г.).
Примечания
[1] Гаэльская поэма прошлого века – поэма Майкла Комина (см. комментарий к стихотворению «Он скорбит о перемене…»). Диалоги между святым Патриком и Ойсином Йейтс мог найти в ряде различных источников.
[2] Имеется в виду «Приключение Тейге, сына Киана», опубликованное ирландским ученым Стэндишем о’Грейди (1832-1915) в сборнике «Silva Gadelica» в 1896 году, лишь через три года после выхода в свет «Странствий Ойсина».
Ойсина, сына Финна, Йейтс описывает как «поэта из цикла преданий о фениях».
Святой Патрик (ок. 385 – ок. 461) – креститель Ирландии.
Килте и Конан (Конан Майль – «Лысый» или «Бритоголовый») – фении, воины из дружины Финна.
Финн (Финн мак Кумал, т.е. сын Кумала) – главный герой ирландского «цикла Финна».
Ломар, Сгеолан и Бран – гончие псы Финна; последние двое – двоюродные братья Финна, рожденные его теткой по материнской линии Турен, когда та была превращена в собаку ревнивой сидой, прежней возлюбленной ее мужа.
Фир Болг – одно из легендарных племен – завоевателей Ирландии.
«…к кургану Мэйв»: в уладском цикле саг Мэйв (Медб) – королева Коннахта, развязавшая войну за Бурого быка из Куальнге (см. комментарии к поэме «Байле и Айлин»). По поводу ее места погребения Йейтс писал: «[Гора] Нокнарей находится в Слайго, и крестьяне утверждают, что Мэйв, ‹…› великая королева западных сидов, погребена на ее вершине под каирном».
«…с серебряной уздой», в оригинале – «with bridle of findrinny»; findrinny – букв. «белая бронза», по-видимому сплав меди или золота с серебром.
Оскар – сын Финна, погибший в битве при Габре (297); последнюю Йейтс называет «великой битвой, в которой была сокрушена сила фениев».
«…Отец мой – Энгус, мать Этайн зовут»: мотив союза Энгуса – «бога юности, красоты и поэзии», по выражению Йейтса, со смертной красавицей Этайн возник в результате ошибочной реконструкции фрагментов саги «Сватовство к Этайн», полный вариант которой был обнаружен только в 1930 году.
Ниав, имя которой означает «блеск» или «сияние», – дева из Племен богини Дану.
«…от Энгусовых птиц…»: в ирландской мифологии поцелуи Энгуса превращаются в птиц.
«…поэты Дану»: Йейтс так описывает Племена богини Дану: «То были силы света, жизни и тепла, и они сражались с фоморами – силами ночи, смерти и холода. Лишенные подношений и почестей, они постепенно утратили былое могущество в народном воображении и превратились в эльфов».
«Нет Ойсин, вместе на одном седле…» и далее: Йейтс в предисловии к книге А. Грегори «Боги и смертные воины» пишет: «Зазывая смертных в свои обиталища и в Страну-под-Волной, сиды сулили им все блага земные, но в куда большем изобилии, чем рождает земля. […] Боги эти и впрямь мудрее и прекраснее смертных людей; но люди – если это люди великие – сильнее их, ибо люди – как могучий пенный прибой моря богов».
Фении – «крупная военная организация, предводителем которой был Финн» (У.Б. Йейтс).
«…полы в дворцовой зале», в оригинале «the floor of Almhuin's hosting hall»; Almhuin (Алмуин) – холм Аллен в графстве Килдар, где находились дом Финна и главный лагерь фениев.
Перевод и примечания (с) Анна Блейз
The Wanderings of Oisin
BOOK I
S. Patrick. You who are bent, and bald, and blind,
With a heavy heart and a wandering mind,
Have known three centuries, poets sing,
Of dalliance with a demon thing.
Oisin. Sad to remember, sick with years,
The swift innumerable spears,
The horsemen with their floating hair,
And bowls of barley, honey, and wine,
Those merry couples dancing in tune,
And the white body that lay by mine;
But the tale, though words be lighter than air.
Must live to be old like the wandering moon.
Caoilte, and Conan, and Finn were there,
When we followed a deer with our baying hounds.
With Bran, Sceolan, and Lomair,
And passing the Firbolgs' burial-motmds,
Came to the cairn-heaped grassy hill
Where passionate Maeve is stony-still;
And found On the dove-grey edge of the sea
A pearl-pale, high-born lady, who rode
On a horse with bridle of findrinny;
And like a sunset were her lips,
A stormy sunset on doomed ships;
A citron colour gloomed in her hair,
But down to her feet white vesture flowed,
And with the glimmering crimson glowed
Of many a figured embroidery;
And it was bound with a pearl-pale shell
That wavered like the summer streams,
As her soft bosom rose and fell.
S. Patrick. You are still wrecked among heathen dreams.
Oisin. 'Why do you wind no horn?' she said
'And every hero droop his head?
The hornless deer is not more sad
That many a peaceful moment had,
More sleek than any granary mouse,
In his own leafy forest house
Among the waving fields of fern:
The hunting of heroes should be glad.'
'O pleasant woman,' answered Finn,
'We think on Oscar's pencilled urn,
And on the heroes lying slain
On Gabhra's raven-covered plain;
But where are your noble kith and kin,
And from what country do you ride?'
'My father and my mother are
Aengus and Edain, my own name
Niamh, and my country far
Beyond the tumbling of this tide.'
'What dream came with you that you came
Through bitter tide on foam-wet feet?
Did your companion wander away
From where the birds of Aengus wing?'
Thereon did she look haughty and sweet:
'I have not yet, war-weary king,
Been spoken of with any man;
Yet now I choose, for these four feet
Ran through the foam and ran to this
That I might have your son to kiss.'
'Were there no better than my son
That you through all that foam should run?'
'I loved no man, though kings besought,
Until the Danaan poets brought
Rhyme that rhymed upon Oisin's name,
And now I am dizzy with the thought
Of all that wisdom and the fame
Of battles broken by his hands,
Of stories builded by his words
That are like coloured Asian birds
At evening in their rainless lands.'
O Patrick, by your brazen bell,
There was no limb of mine but fell
Into a desperate gulph of love!
'You only will I wed,' I cried,
'And I will make a thousand songs,
And set your name all names above,
And captives bound with leathern thongs
Shall kneel and praise you, one by one,
At evening in my western dun.'
'O Oisin, mount by me and ride
To shores by the wash of the tremulous tide,
Where men have heaped no burial-mounds,
And the days pass by like a wayward tune,
Where broken faith has never been known
And the blushes of first love never have flown;
And there I will give you a hundred hounds;
No mightier creatures bay at the moon;
And a hundred robes of murmuring silk,
And a hundred calves and a hundred sheep
Whose long wool whiter than sea-froth flows,
And a hundred spears and a hundred bows,
And oil and wine and honey and milk,
And always never-anxious sleep;
While a hundred youths, mighty of limb,
But knowing nor tumult nor hate nor strife,
And a hundred ladies, merry as birds,
Who when they dance to a fitful measure
Have a speed like the speed of the salmon herds,
Shall follow your horn and obey your whim,
And you shall know the Danaan leisure;
And Niamh be with you for a wife.'
Then she sighed gently, 'It grows late.
Music and love and sleep await,
Where I would be when the white moon climbs,
The red sun falls and the world grows dim.'
And then I mounted and she bound me
With her triumphing arms around me,
And whispering to herself enwound me;
He shook himself and neighed three times:
Caoilte, Conan, and Finn came near,
And wept, and raised their lamenting hands,
And bid me stay, with many a tear;
But we rode out from the human lands.
In what far kingdom do you go'
Ah Fenians, with the shield and bow?
Or are you phantoms white as snow,
Whose lips had life's most prosperous glow?
O you, with whom in sloping vallcys,
Or down the dewy forest alleys,
I chased at morn the flying deer,
With whom I hurled the hurrying spear,
And heard the foemen's bucklers rattle,
And broke the heaving ranks of battle!
And Bran, Sceolan, and Lomair,
Where are you with your long rough hair?
You go not where the red deer feeds,
Nor tear the foemen from their steeds.
S. Patrick. Boast not, nor mourn with drooping head
Companions long accurst and dead,
And hounds for centuries dust and air.
Oisin. We galloped over the glossy sea:
I know not if days passed or hours,
And Niamh sang continually
Danaan songs, and their dewy showers
Of pensive laughter, unhuman sound,
Lulled weariness, and softly round
My human sorrow her white arms wound.
We galloped; now a hornless deer
Passed by us, chased by a phantom hound
All pearly white, save one red ear;
And now a lady rode like the wind
With an apple of gold in her tossing hand;
And a beautiful young man followed behind
With quenchless gaze and fluttering hair.
'Were these two born in the Danaan land,
Or have they breathed the mortal air?'
'Vex them no longer,' Niamh said,
And sighing bowed her gentle head,
And sighing laid the pearly tip
Of one long finger on my lip.
But now the moon like a white rose shone
In the pale west, and the sun'S rim sank,
And clouds atrayed their rank on rank
About his fading crimson ball:
The floor of Almhuin's hosting hall
Was not more level than the sea,
As, full of loving fantasy,
And with low murmurs, we rode on,
Where many a trumpet-twisted shell
That in immortal silence sleeps
Dreaming of her own melting hues,
Her golds, her ambers, and her blues,
Pierced with soft light the shallowing deeps.
But now a wandering land breeze came
And a far sound of feathery quires;
It seemed to blow from the dying flame,
They seemed to sing in the smouldering fires.
The horse towards the music raced,
Neighing along the lifeless waste;
Like sooty fingers, many a tree
Rose ever out of the warm sea;
And they were trembling ceaselessly,
As though they all were beating time,
Upon the centre of the sun,
To that low laughing woodland rhyme.
And, now our wandering hours were done,
We cantered to the shore, and knew
The reason of the trembling trees:
Round every branch the song-birds flew,
Or clung thereon like swarming bees;
While round the shore a million stood
Like drops of frozen rainbow light,
And pondered in a soft vain mood
Upon their shadows in the tide,
And told the purple deeps their pride,
And murmured snatches of delight;
And on the shores were many boats
With bending sterns and bending bows,
And carven figures on their prows
Of bitterns, and fish-eating stoats,
And swans with their exultant throats:
And where the wood and waters meet
We tied the horse in a leafy clump,
And Niamh blew three merry notes
Out of a little silver trump;
And then an answering whispering flew
Over the bare and woody land,
A whisper of impetuous feet,
And ever nearer, nearer grew;
And from the woods rushed out a band
Of men and ladies, hand in hand,
And singing, singing all together;
Their brows were white as fragrant milk,
Their cloaks made out of yellow silk,
And trimmed with many a crimson feather;
And when they saw the cloak I wore
Was dim with mire of a mortal shore,
They fingered it and gazed on me
And laughed like murmurs of the sea;
But Niamh with a swift distress
Bid them away and hold their peace;
And when they heard her voice they ran
And knelt there, every girl and man,
And kissed, as they would never cease,
Her pearl-pale hand and the hem of her dress.
She bade them bring us to the hall
Where Aengus dreams, from sun to sun,
A Druid dream of the end of days
When the stars are to wane and the world be done.
They led us by long and shadowy ways
Where drops of dew in myriads fall,
And tangled creepers every hour
Blossom in some new crimson flower,
And once a sudden laughter sprang
From all their lips, and once they sang
Together, while the dark woods rang,
And made in all their distant parts,
With boom of bees in honey-marts,
A rumour of delighted hearts.
And once a lady by my side
Gave me a harp, and bid me sing,
And touch the laughing silver string;
But when I sang of human joy
A sorrow wrapped each merry face,
And, patrick! by your beard, they wept,
Until one came, a tearful boy;
'A sadder creature never stept
Than this strange human bard,' he cried;
And caught the silver harp away,
And, weeping over the white strings, hurled
It down in a leaf-hid, hollow place
That kept dim waters from the sky;
And each one said, with a long, long sigh,
'O saddest harp in all the world,
Sleep there till the moon and the stars die!'
And now, still sad, we came to where
A beautiful young man dreamed within
A house of wattles, clay, and skin;
One hand upheld his beardless chin,
And one a sceptre flashing out
Wild flames of red and gold and blue,
Like to a merry wandering rout
Of dancers leaping in the air;
And men and ladies knelt them there
And showed their eyes with teardrops dim,
And with low murmurs prayed to him,
And kissed the sceptre with red lips,
And touched it with their finger-tips.
He held that flashing sceptre up.
'Joy drowns the twilight in the dew,
And fills with stars night's purple cup,
And wakes the sluggard seeds of corn,
And stirs the young kid's budding horn,
And makes the infant ferns unwrap,
And for the peewit paints his cap,
And rolls along the unwieldy sun,
And makes the little planets run:
And if joy were not on the earth,
There were an end of change and birth,
And Earth and Heaven and Hell would die,
And in some gloomy barrow lie
Folded like a frozen fly;
Then mock at Death and Time with glances
And wavering arms and wandering dances.
'Men's hearts of old were drops of flame
That from the saffron morning came,
Or drops of silver joy that fell
Out of the moon's pale twisted shell;
But now hearts cry that hearts are slaves,
And toss and turn in narrow caves;
But here there is nor law nor rule,
Nor have hands held a weary tool;
And here there is nor Change nor Death,
But only kind and merry breath,
For joy is God and God is joy.'
With one long glance for girl and boy
And the pale blossom of the moon,
He fell into a Druid swoon.
And in a wild and sudden dance
We mocked at Time and Fate and Chance
And swept out of the wattled hall
And came to where the dewdrops fall
Among the foamdrops of the sea,
And there we hushed the revelry;
And, gathering on our brows a frown,
Bent all our swaying bodies down,
And to the waves that glimmer by
That sloping green De Danaan sod
Sang, 'God is joy and joy is God,
And things that have grown sad are wicked,
And things that fear the dawn of the morrow
Or the grey wandering osprey Sorrow.'
We danced to where in the winding thicket
The damask roses, bloom on bloom,
Like crimson meteors hang in the gloom.
And bending over them softly said,
Bending over them in the dance,
With a swift and friendly glance
From dewy eyes: 'Upon the dead
Fall the leaves of other roses,
On the dead dim earth encloses:
But never, never on our graves,
Heaped beside the glimmering waves,
Shall fall the leaves of damask roses.
For neither Death nor Change comes near us,
And all listless hours fear us,
And we fear no dawning morrow,
Nor the grey wandering osprey Sorrow.'
The dance wound through the windless woods;
The ever-summered solitudes;
Until the tossing arms grew still
Upon the woody central hill;
And, gathered in a panting band,
We flung on high each waving hand,
And sang unto the starry broods.
In our raised eyes there flashed a glow
Of milky brightness to and fro
As thus our song arose: 'You stars,
Across your wandering ruby cars
Shake the loose reins: you slaves of God.
He rules you with an iron rod,
He holds you with an iron bond,
Each one woven to the other,
Each one woven to his brother
Like bubbles in a frozen pond;
But we in a lonely land abide
Unchainable as the dim tide,
With hearts that know nor law nor rule,
And hands that hold no wearisome tool,
Folded in love that fears no morrow,
Nor the grey wandering osprey Sorrow.'
O Patrick! for a hundred years
I chased upon that woody shore
The deer, the badger, and the boar.
O patrick! for a hundred years
At evening on the glimmering sands,
Beside the piled-up hunting spears,
These now outworn and withered hands
Wrestled among the island bands.
O patrick! for a hundred years
We went a-fishing in long boats
With bending sterns and bending bows,
And carven figures on their prows
Of bitterns and fish-eating stoats.
O patrick! for a hundred years
The gentle Niamh was my wife;