– Нет, – коротко ответил Вестин, не спрашивая, что молодая женщина имеет в виду. Тильда тоже промолчала.
Через пару сотен метров они вышли на покрытую гравием дорогу, ведущую к ферме. Прошли мимо тракторов, от которых исходил слабый запах навоза. Затем мимо коровника, из которого доносилось тихое мычание, – и подошли к дому. Черная кошка спрыгнула с крыльца и исчезла за углом. Вестин тихо спросил:
– Кто ее нашел? Катрин?
– Нет, – ответила Тильда. – Думаю, это была воспитательница детского сада.
Йоаким повернулся и странно на нее посмотрел, словно не понимая, что она говорит. Позже Тильда подумала, что тогда ей стоило остановить его на лестнице и поговорить, – но вместо этого она поднялась на крыльцо и постучала в окно. Через пару минут им открыла светловолосая женщина в кофте и юбке. Это была Мария Карлсон.
– Входите, – проговорила она тихо. – Я пойду, разбужу их.
– Габриэля можно не будить, – сказал Йоаким.
Мария Карлсон кивнула и пошла по коридору.
Тильда с Йоакимом остановились на пороге гостиной. В комнате горели свечи, из приемника доносилась нежная мелодия флейты. «Как на похоронах», – подумала Тильда. Будто в этом доме кто-то умер, а не в Олуддене.
Мария Карлсон исчезла из виду. Через минуту в дверях показалась девочка. На ней были брючки и кофта, к груди девочка прижимала мягкую игрушку. Девочка посмотрела на них сонным невидящим взглядом, но потом различила, кто перед ней, и тут же проснулась окончательно и улыбнулась.
– Привет, папа! – крикнула она и побежала к отцу. «Она ничего не знает, – поняла Тильда. – Ей еще никто не сказал, что ее мама утонула».
Но самым странным было то, что Йоаким Вестин застыл на пороге, не делая никаких попыток обнять дочь.
Тильда искоса на него взглянула. На лице мужчины был написан безграничный ужас.
Полным паники голосом Йоаким Вестин прошептал:
– Это же Ливия.
Он в отчаянии посмотрел на Тильду:
– Но Катрин? Моя жена… Где Катрин?
Ноябрь
6
Зима 1884 года
Это произошло 16 декабря 1884 года. Уже с утра погода начала портиться, а после полудня на море разбушевался шторм, и шум волн заглушал все другие звуки на хуторе.
Смотритель маяка Матс Бенгтсон не хотел выходить на улицу в такую погоду, но заботиться о маяке было его долгом. Только поэтому он сейчас стоит и вглядывается в снежную мглу. Южная башня мигает как обычно, но в окнах северной – темно, словно кто-то в одно мгновение задул свечку.
Бенгтсон смотрит на башни. Потом разворачивается и бежит к хозяйскому дому. Распахивает входную дверь и кричит:
– Маяк погас! Северная башня не горит.
Из кухни доносятся голоса: наверно, это его жена Лиза, – но он не слушает и снова бежит на улицу. Ему приходится согнуться, когда он окунается в снежную мглу: ветер неистово бьет в лицо, и Матсу кажется, что он может сорвать его с места и унести далеко в море. Арктический холод пробирает смотрителя маяка до костей.
В башне дежурит Ян Клакман, заступивший на смену в четыре часа. Он с Бенгтсоном приятели, и Бенгтсон знает, что Клакману понадобится помощь, чтобы починить маяк.
В начале зимы работники натянули на железные столбики канат вдоль дороги к маяку, чтобы было за что держаться в шторм. Бенгтсон хватается за канат обеими руками, как за спасительный якорь. Наконец он выходит на каменную дамбу. Камни покрыты наледью, на которой ноги разъезжаются, как на катке. Он с трудом добирается до северного маяка. Дойдя до двери, поднимает голову и видит слабый желтый свет в окне наверху башни. Там внутри что-то горит. Керосин. Они недавно заменили уголь керосином, видимо, из-за него что-то и загорелось.
Бенгтсон открывает тяжелую стальную дверь и входит внутрь. Дверь захлопывается за ним, и ветер больше не бьет в лицо. Но шторм продолжает греметь за стенами башни. Бенгтсон торопливо поднимается вверх по винтовой лестнице. Он задыхается. Лестница состоит из ста шестидесяти четырех ступенек: он знает точно, потому что тысячу раз поднимался и спускался по ним и успел сосчитать. Он чувствует, как шторм сотрясает каменные стены башни. Матсу Бенгтсону кажется, что маяк колышется на ветру.
На полпути вверх в нос смотрителю маяка ударяет резкий запах. Запах горелой плоти.
– Ян! – кричит Бенгтсон. – Ян!
Еще через двадцать шагов он видит тело. Ян лежит головой вниз на обожженной лестнице. Черная униформа еще тлится.
Видимо, Клакман потерял равновесие на лестнице и пролил на себя горящий керосин. Бенгтсон стаскивает пальто и начинает тушить огонь. Чьи-то шаги по лестнице раздаются позади него, и Бенгтсон, не оборачиваясь, кричит:
– Пожар!
Он продолжает тушить огонь.
– Держи!
Кто-то трогает смотрителя маяка за плечо. Это его помощник Вестерберг. В руках у него носилки.
– Поднимаем его!
Вестерберг и Бенгтсон сносят дымящееся тело Клакмана вниз по винтовой лестнице.
Внизу они останавливаются, ловя ртом воздух. Но дышит ли Клакман? У Вестерберга с собой фонарь, и в его слабом свете Бенгтсону видно, насколько серьезно пострадал Клакман. Несколько пальцев его обуглились, волосы на голове обожжены и лицо сильно обгорело.
– Нужно его отнести в дом, – говорит Бенгтсон.
Они толкают дверь и выходят наружу. Бенгтсон вдыхает ледяной воздух. Шторм начинает стихать, но волны бушуют, как и прежде.
Бенгтсон и Вестерберг с трудом добираются до берега. Обессиленный Вестерберг отпускает ноги Клакмана и падает на колени в снег. Бенгтсон склоняется над Клакманом:
– Ян? Ты меня слышишь, Ян?
Слишком поздно. Сильно обгоревший, Клакман неподвижно лежит на снегу. Душа уже покинула тело друга Бенгтсона.
Тот слышит приближающиеся голоса и поднимает голову. Это смотритель Йонсон и другие спешат к ним на помощь. За ними бегут женщины. Одна из них Анн-Мари, жена Клакмана.
В голове пустота. Он знает, что должен что-то сказать ей, но что можно сказать, когда случилось самое страшное.
– Нет!
Женщина вне себя от горя падает на колени рядом с Клакманом и начинает его трясти. Она в отчаянии. Но это не жена Клакмана Анн-Мари. Это Лиза, жена самого Бенгтсона, и она безудержно рыдает над мертвым телом.
Матс Бенгтсон понимает, что его жестоко обманывали.
Он встречается с женой взглядом. Она пришла в себя и поняла, что наделала. Но Бенгтсон только кивает.
– Он был моим другом, – говорит он, отворачиваясь от погасшего маяка.
7
Через пару сотен метров они вышли на покрытую гравием дорогу, ведущую к ферме. Прошли мимо тракторов, от которых исходил слабый запах навоза. Затем мимо коровника, из которого доносилось тихое мычание, – и подошли к дому. Черная кошка спрыгнула с крыльца и исчезла за углом. Вестин тихо спросил:
– Кто ее нашел? Катрин?
– Нет, – ответила Тильда. – Думаю, это была воспитательница детского сада.
Йоаким повернулся и странно на нее посмотрел, словно не понимая, что она говорит. Позже Тильда подумала, что тогда ей стоило остановить его на лестнице и поговорить, – но вместо этого она поднялась на крыльцо и постучала в окно. Через пару минут им открыла светловолосая женщина в кофте и юбке. Это была Мария Карлсон.
– Входите, – проговорила она тихо. – Я пойду, разбужу их.
– Габриэля можно не будить, – сказал Йоаким.
Мария Карлсон кивнула и пошла по коридору.
Тильда с Йоакимом остановились на пороге гостиной. В комнате горели свечи, из приемника доносилась нежная мелодия флейты. «Как на похоронах», – подумала Тильда. Будто в этом доме кто-то умер, а не в Олуддене.
Мария Карлсон исчезла из виду. Через минуту в дверях показалась девочка. На ней были брючки и кофта, к груди девочка прижимала мягкую игрушку. Девочка посмотрела на них сонным невидящим взглядом, но потом различила, кто перед ней, и тут же проснулась окончательно и улыбнулась.
– Привет, папа! – крикнула она и побежала к отцу. «Она ничего не знает, – поняла Тильда. – Ей еще никто не сказал, что ее мама утонула».
Но самым странным было то, что Йоаким Вестин застыл на пороге, не делая никаких попыток обнять дочь.
Тильда искоса на него взглянула. На лице мужчины был написан безграничный ужас.
Полным паники голосом Йоаким Вестин прошептал:
– Это же Ливия.
Он в отчаянии посмотрел на Тильду:
– Но Катрин? Моя жена… Где Катрин?
Ноябрь
6
Йоаким ждал на скамейке перед зданием областной больницы в Кальмаре. День был солнечным и холодным. Рядом с ним сидел молодой священник в синем пуховике с Библией в руках.
Внутри здания в помещении, куда вела дверь с надписью «Комната прощания», лежала Катрин, но Йоаким отказывался туда входить.
– Я хотел бы, чтобы вы на нее взглянули, – сказала ему главный врач больницы. – Если вы, конечно, в состоянии.
Йоаким тряхнул головой.
– Я могу объяснить, что вы увидите, – продолжила врач. – Покойница лежит на столе, накрытая покрывалом…
– До шеи. Видно только лицо, – закончил за нее Йоаким. – Я знаю.
Он знал, потому что год назад видел в такой комнате Этель. Но Катрин он такой видеть не хотел. Йоаким отвел взгляд и молча покачал головой.
Врач кивнула:
– Хорошо, тогда подождите здесь.
Она вошла в здание, а Йоаким остался ждать на скамейке, устремив взор в синее небо. Рядом ерзал на скамейке священник. Видимо, его нервы не выдерживали тишины.
– Вы давно женаты? – спросил он наконец.
– Семь лет и три месяца, – ответил Йоаким.
– У вас есть дети?
– Двое. Мальчик и девочка.
– Дети тоже могут попрощаться с покойной, – сказал священник. – Так им будет легче… жить дальше.
Йоаким снова покачал головой, сказав:
– Думаю, это излишне.
Они снова замолчали. Через пару минут вернулась врач, держа в руках фотографии, сделанные «полароидом», и большой бумажный пакет.
– Пришлось искать фотоаппарат, – объяснила она свою задержку и протянула снимки Йоакиму.
Он взял их и увидел лицо Катрин. Две фотографии были сделаны спереди и две сбоку. Глаза жены были закрыты, но сразу было видно, что она не спит. Кожа белая и безжизненная. На лбу и на щеках – черные ссадины.
– Ее ранили, – прошептал он.
– Это от падения, – объяснила врач. – Она поскользнулась и упала на острые камни.
– Но мне сказали, что она утонула…
– Не совсем так. Она умерла от гипотермии, то есть от переохлаждения. Температура воды в это время года ниже десяти градусов. И она наглоталась ее достаточно.
– Но почему она упала в воду? – спросил Йоаким. – Почему?
На этот вопрос ответа он не получил.
– Это ее одежда, – сказала врач, протягивая ему пакет. – Так вы не хотите на нее посмотреть?
– Нет.
– Не хотите попрощаться?
– Нет.
Дети спали в своих комнатах после смерти Катрин. Они задавали много вопросов о том, почему мамы нет дома, – но в конце концов засыпали.
Йоаким лежал один на двуспальной кровати и смотрел в потолок ночами напролет. И даже заснув под утро, он не испытывал облегчения. Каждый раз ему снился один и тот же сон. Ему снилось, что он возвращается в Олудден после долгого отсутствия. Небо серое и безжизненное. Пляж пустынен. Он идет к дому, который кажется пустым и полуразрушенным. Дождь смыл красную краску, отчего фасад стал тускло-серым. Окна в веранде разбиты. Дверь распахнута, а за ней – темнота. По расшатанным ступенькам Йоаким поднимается на крыльцо и входит в темную прихожую. Пол покрыт толстым слоем пыли, обои со стен сорваны, мебель исчезла. От ремонта, начатого им с Катрин, не осталось и следа.
Но из глубины дома доносится шум. Кто-то разговаривает в кухне. Он проходит по коридору и останавливается на пороге. За кухонным столом Ливия и Габриэль играют в карты. Дети по-прежнему маленькие, но лицо каждого ребенка испещряет тонкая паутина морщинок.
– Мама дома? – спрашивает он.
Ливия кивает:
– Она в сарае.
– Она живет на сеновале, – прибавляет Габриэль.
Оставив детей играть, он поворачивается и уходит.
Во дворе он проходит прямо к сараю и распахивает дверь.
– Эй! – кричит он в темноту.
Ответа нет, но он все равно входит внутрь. Подходит к лестнице на сеновал и начинает взбираться по холодным и влажным ступенькам. Поднявшись, он вместо сена видит только лужи воды на полу. Катрин стоит в углу сеновала спиной к нему. На ней промокшая насквозь ночная сорочка.
– Тебе холодно? – спрашивает он.
Катрин, не оборачиваясь, качает головой.
– Что случилось на берегу?
– Не спрашивай, – отвечает она и начинает медленно просачиваться в трещины в полу.
Он бежит к жене.
– Мама! – раздается вдали детский голос.
Катрин замирает.
– Ливия проснулась, – говорит она. – Тебе нужно пойти к ней, Ким.
Йоаким вздрогнул и открыл глаза. Он лежал один в двуспальной кровати. В комнате было темно и тихо. Часы показывали три часа. Йоаким не сомневался, что спал всего несколько минут, но ему казалось, что этот сон длился вечно.
Он зажмурился. Может, Ливия сама заснет. Но в этот момент снова раздался детский голос:
– Мама!
Ждать было бессмысленно. Ливия проснулась и не прекратит кричать, пока мама ее не успокоит.
Йоаким медленно спустил ноги с кровати и зажег ночник. В доме было холодно, и Йоаким ощутил невыносимое одиночество.
– Мама!
Он знал, что должен заботиться о детях. Он не мог, не хотел, но должен был. Больше у них никого не было.
Йоаким встал и пошел в детскую. Стоило ему склониться над кроватью, как Ливия тут же повернулась к нему. Он погладил ее по голове, ничего не говоря.
– Мама? – пробормотала дочка.
– Нет, это я, – ответил он. – Спи, Ливия.
Она ничего не сказала, но опустилась на подушку.
Йоаким стоял рядом с кроватью, пока дыхание Ливии не стало размеренным. Он осторожно сделал шаг назад, потом еще один. Повернулся к двери и услышал:
– Папа, не уходи.
В голосе дочери не было и следа сна.
Йоаким застыл, ощущая ступнями холод пола. Ливия неподвижно лежала в постели, но голос ее был четким. Йоаким медленно повернулся к дочери.
– Почему?
– Останься здесь, – попросила Ливия.
Йоаким промолчал. Затаив дыхание, он прислушался. У него было такое ощущение, словно Ливия разговаривает с ним во сне.
Постояв пару минут, он вообще перестал что-либо различать в темноте.
– Ливия? – прошептал он.
Девочка не ответила, но дыхание ее стало прерывистым. В любую минуту можно было ожидать новых криков.
Ему в голову пришла одна мысль. Сначала она показалась ему чудовищной, но потом Йоаким все-таки решил попробовать.
Он тихо вышел из комнаты и пошел в ванную, где на ощупь отыскал корзину с грязным бельем. Она была заполнена доверху. Никто не стирал уже неделю. У него не было на это ни сил, ни желания.
Из детской снова донесся крик:
– Мама!
Йоаким знал, что это никогда не закончится. Так будет продолжаться каждую ночь.
– Тише, – пробормотал он.
Открыв крышку, Йоаким начал рыться в ворохе одежды. Он ощутил знакомый запах. Большинство вещей в корзине принадлежали ей. Там были все кофты и брюки, которые были на ней в последние дни перед трагедией. Йоаким вытащил джинсы, красную вязаную кофту и белую юбку и, не удержавшись, поднес вещи к лицу.
Катрин.
Сколько воспоминаний пробуждал ее запах… Ощущение ее присутствия было почти болезненным, но Ливия продолжала звать в своей комнате маму.
Йоаким взял с собой красную кофту и вернулся в детскую. Ливия во сне скинула с себя одеяло. Когда он вошел, она подняла голову и посмотрела на него сонными глазами.
– Спи, Ливия, – сказал он. – Мама здесь.
Затем положил кофту рядом с дочкой и укрыл ее, подоткнув под нее одеяло. Теперь Ливия лежала, закутанная в одеяло как в кокон.
– Спи, – повторил он.
– Мм… – произнесла Ливия, успокаиваясь. Дыхание ее стало размеренным, она уткнулась носом в мамину шерстяную кофту и спала. Рядом на подушке лежала ее любимая игрушка, но обнимала девочка кофту.
Йоаким знал, что наутро Ливия даже не вспомнит, что просыпалась среди ночи.
Темная комната. Задернутые шторы. Кровать. Йоакиму хотелось заснуть и забыться. У него не было ни сил, ни желания жить. Но он не мог заснуть.
Мысли его то и дело возвращались к корзине с вещами Катрин, и через некоторое время он снова поднялся и отправился в ванную. На дне корзины он нашел то, что искал, – белую ночную сорочку Катрин с красным сердцем на груди.
В коридоре он замер, прислушиваясь к звукам в детских, но там было тихо.
Йоаким вошел в комнату, включил свет, отогнул одеяло на кровати, разгладил простыни, поправил подушки. Потом погасил свет, лег в кровать, закрыл глаза и вдохнул запах Катрин. Протянув руку, коснулся мягкой ткани сорочки на соседней подушке.
На следующее утро Йоакима разбудил настойчивый звон будильника, свидетельствовавший о том, что ему все-таки удалось уснуть. «Катрин больше нет», – сказал он себе.
Йоаким слышал, как Ливия и Габриэль ворочаются в кроватях, потом услышал, как кто-то из детей топает босыми ногами в ванную. Йоаким ощутил знакомый запах и перевел взгляд на свои руки, сжимавшие что-то белое.
Ночная сорочка.
Йоаким в ужасе смотрел на сорочку, вспоминая события прошлой ночи. Он поспешил накрыть сорочку одеялом, чтобы дети не увидели.
Встав, он принял душ, оделся, потом одел детей и приготовил завтрак. Йоаким то и дело посматривал на Ливию и Габриэля, чтобы понять, о чем они думают, но дети склонились над тарелками.
Утренний холод взбодрил Ливию; когда Габриэль пошел в туалет, она внимательно посмотрела на Йоакима и спросила:
– Когда мама вернется?
Стоя спиной к дочке, Йоаким зажмурился. Он крепко сжал ладонями кружку с кофе. Вопрос повис в воздухе. Йоакиму невыносимо было слышать эти слова, но Ливия упорно снова и снова задавала этот вопрос каждое утро со дня смерти Катрин.
– Я не знаю, – медленно ответил он. – Я не знаю, когда она вернется.
– Когда? – сказала Ливия, повышая голос.
Йоаким молчал. Потом медленно повернулся, подумав, что это удачный момент, чтобы все рассказать. Он посмотрел на Ливию.
– На самом деле я не думаю, что мама вернется, – проговорил он. – Ее больше нет.
Ливия округлила глаза.
– Это не так, – твердо произнесла она.
– Ливия, мама не вернется.
– Конечно, вернется! – вскричала Ливия. – Она вернется, и точка.
И снова принялась за свой бутерброд. Йоаким опустил взгляд, чувствуя свое поражение.
К восьми он повез детей в сад. Подальше от тишины Олуддена.
В саду их встретил взрыв детского смеха. Йоаким чувствовал бессилие. Он устало обнял Габриэля на прощание, и тот побежал на смех своих товарищей. «Со временем их энергия исчезнет, – подумал Йоаким. – Они вырастут, их лица станут морщинистыми. За этой нежной детской кожей скрываются мертвые черепа с пустыми глазницами…»
Он тряхнул головой, прогоняя эти ужасные мысли.
– Пока, папа, – сказала Ливия в раздевалке. – Мама сегодня придет домой? – прибавила она.
Словно не слышала того, что он сказал утром.
– Нет, не сегодня, – тихо сказал Йоаким. – Сегодня я тебя заберу.
– Пораньше?
Ливия все время хотела, чтобы ее забирали пораньше, – но когда Йоаким приезжал, дочке не хотелось расставаться с друзьями и ехать домой.
– Конечно, – ответил он. – Я приеду пораньше.
Он кивнул, и Ливия вышла из раздевалки.
– Здравствуйте, Йоаким, – услышал он женский голос и, обернувшись, увидел Марианну, воспитательницу дочери.
– Как вы?
– Так себе, – сказал он.
Через двадцать минут ему нужно было быть в похоронном бюро в Боргхольме, поэтому он пошел к выходу, но Марианна его остановила.
– Я понимаю, – сказала она. – Мы все понимаем, как вам сейчас плохо.
– Она говорит? – спросил Йоаким, кивая в сторону соседней комнаты.
– Ливия? Да, конечно.
– Я имею в виду, говорит ли она о своей маме?
– Почти нет. Мы тоже. Точнее… – Марианна помолчала и продолжила: – Если вы не возражаете… мы стараемся общаться с ней так же, как и прежде, не выделяя ее среди других детей.
Йоаким кивнул.
– Если вы еще не знаете, то это я нашла ее тогда…
– Вот как.
Он ни о чем не спрашивал, но женщина продолжала говорить, словно ей нужно было высказаться:
– Остались только Ливия и Габриэль… На часах было пять, а никто за ними не приехал. И телефон не отвечал… Поэтому я посадила их в машину и поехала в Олудден. Дверь была открыта, и дети побежали в дом, а я вышла во двор и увидела внизу в воде красное пятно… Это была ее куртка.
Йоаким слушал и представлял, как выглядит череп Марианны под тонкой кожей. Довольно миниатюрный, с высокими скулами, решил он. Воспитательница тем временем продолжала:
– Я увидела куртку, потом брюки и поняла, что это человек в воде. Тогда я позвонила в службу спасения и бросилась к берегу. Но было уже поздно. Это было такое странное ощущение: ведь мы говорили с ней всего за день до этого…
Марианна замолчала.
– Там больше никого не было? – спросил Йоаким.
– Что вы имеете в виду?
– Детей там не было? Они не видели Катрин?
– Нет, они были в доме. А потом я отвела их к соседям. Ливия и Габриэль ничего не видели… Дети живут настоящим. Они быстро приспосабливаются к новым ситуациям. Они… забывают, – добавила Марианна после паузы.
По дороге к машине Йоаким понял одну вещь: он не хотел, чтобы Ливия забыла Катрин. Он не мог этого позволить. Ни ей, ни себе. Забыть Катрин было бы непростительно.
Внутри здания в помещении, куда вела дверь с надписью «Комната прощания», лежала Катрин, но Йоаким отказывался туда входить.
– Я хотел бы, чтобы вы на нее взглянули, – сказала ему главный врач больницы. – Если вы, конечно, в состоянии.
Йоаким тряхнул головой.
– Я могу объяснить, что вы увидите, – продолжила врач. – Покойница лежит на столе, накрытая покрывалом…
– До шеи. Видно только лицо, – закончил за нее Йоаким. – Я знаю.
Он знал, потому что год назад видел в такой комнате Этель. Но Катрин он такой видеть не хотел. Йоаким отвел взгляд и молча покачал головой.
Врач кивнула:
– Хорошо, тогда подождите здесь.
Она вошла в здание, а Йоаким остался ждать на скамейке, устремив взор в синее небо. Рядом ерзал на скамейке священник. Видимо, его нервы не выдерживали тишины.
– Вы давно женаты? – спросил он наконец.
– Семь лет и три месяца, – ответил Йоаким.
– У вас есть дети?
– Двое. Мальчик и девочка.
– Дети тоже могут попрощаться с покойной, – сказал священник. – Так им будет легче… жить дальше.
Йоаким снова покачал головой, сказав:
– Думаю, это излишне.
Они снова замолчали. Через пару минут вернулась врач, держа в руках фотографии, сделанные «полароидом», и большой бумажный пакет.
– Пришлось искать фотоаппарат, – объяснила она свою задержку и протянула снимки Йоакиму.
Он взял их и увидел лицо Катрин. Две фотографии были сделаны спереди и две сбоку. Глаза жены были закрыты, но сразу было видно, что она не спит. Кожа белая и безжизненная. На лбу и на щеках – черные ссадины.
– Ее ранили, – прошептал он.
– Это от падения, – объяснила врач. – Она поскользнулась и упала на острые камни.
– Но мне сказали, что она утонула…
– Не совсем так. Она умерла от гипотермии, то есть от переохлаждения. Температура воды в это время года ниже десяти градусов. И она наглоталась ее достаточно.
– Но почему она упала в воду? – спросил Йоаким. – Почему?
На этот вопрос ответа он не получил.
– Это ее одежда, – сказала врач, протягивая ему пакет. – Так вы не хотите на нее посмотреть?
– Нет.
– Не хотите попрощаться?
– Нет.
Дети спали в своих комнатах после смерти Катрин. Они задавали много вопросов о том, почему мамы нет дома, – но в конце концов засыпали.
Йоаким лежал один на двуспальной кровати и смотрел в потолок ночами напролет. И даже заснув под утро, он не испытывал облегчения. Каждый раз ему снился один и тот же сон. Ему снилось, что он возвращается в Олудден после долгого отсутствия. Небо серое и безжизненное. Пляж пустынен. Он идет к дому, который кажется пустым и полуразрушенным. Дождь смыл красную краску, отчего фасад стал тускло-серым. Окна в веранде разбиты. Дверь распахнута, а за ней – темнота. По расшатанным ступенькам Йоаким поднимается на крыльцо и входит в темную прихожую. Пол покрыт толстым слоем пыли, обои со стен сорваны, мебель исчезла. От ремонта, начатого им с Катрин, не осталось и следа.
Но из глубины дома доносится шум. Кто-то разговаривает в кухне. Он проходит по коридору и останавливается на пороге. За кухонным столом Ливия и Габриэль играют в карты. Дети по-прежнему маленькие, но лицо каждого ребенка испещряет тонкая паутина морщинок.
– Мама дома? – спрашивает он.
Ливия кивает:
– Она в сарае.
– Она живет на сеновале, – прибавляет Габриэль.
Оставив детей играть, он поворачивается и уходит.
Во дворе он проходит прямо к сараю и распахивает дверь.
– Эй! – кричит он в темноту.
Ответа нет, но он все равно входит внутрь. Подходит к лестнице на сеновал и начинает взбираться по холодным и влажным ступенькам. Поднявшись, он вместо сена видит только лужи воды на полу. Катрин стоит в углу сеновала спиной к нему. На ней промокшая насквозь ночная сорочка.
– Тебе холодно? – спрашивает он.
Катрин, не оборачиваясь, качает головой.
– Что случилось на берегу?
– Не спрашивай, – отвечает она и начинает медленно просачиваться в трещины в полу.
Он бежит к жене.
– Мама! – раздается вдали детский голос.
Катрин замирает.
– Ливия проснулась, – говорит она. – Тебе нужно пойти к ней, Ким.
Йоаким вздрогнул и открыл глаза. Он лежал один в двуспальной кровати. В комнате было темно и тихо. Часы показывали три часа. Йоаким не сомневался, что спал всего несколько минут, но ему казалось, что этот сон длился вечно.
Он зажмурился. Может, Ливия сама заснет. Но в этот момент снова раздался детский голос:
– Мама!
Ждать было бессмысленно. Ливия проснулась и не прекратит кричать, пока мама ее не успокоит.
Йоаким медленно спустил ноги с кровати и зажег ночник. В доме было холодно, и Йоаким ощутил невыносимое одиночество.
– Мама!
Он знал, что должен заботиться о детях. Он не мог, не хотел, но должен был. Больше у них никого не было.
Йоаким встал и пошел в детскую. Стоило ему склониться над кроватью, как Ливия тут же повернулась к нему. Он погладил ее по голове, ничего не говоря.
– Мама? – пробормотала дочка.
– Нет, это я, – ответил он. – Спи, Ливия.
Она ничего не сказала, но опустилась на подушку.
Йоаким стоял рядом с кроватью, пока дыхание Ливии не стало размеренным. Он осторожно сделал шаг назад, потом еще один. Повернулся к двери и услышал:
– Папа, не уходи.
В голосе дочери не было и следа сна.
Йоаким застыл, ощущая ступнями холод пола. Ливия неподвижно лежала в постели, но голос ее был четким. Йоаким медленно повернулся к дочери.
– Почему?
– Останься здесь, – попросила Ливия.
Йоаким промолчал. Затаив дыхание, он прислушался. У него было такое ощущение, словно Ливия разговаривает с ним во сне.
Постояв пару минут, он вообще перестал что-либо различать в темноте.
– Ливия? – прошептал он.
Девочка не ответила, но дыхание ее стало прерывистым. В любую минуту можно было ожидать новых криков.
Ему в голову пришла одна мысль. Сначала она показалась ему чудовищной, но потом Йоаким все-таки решил попробовать.
Он тихо вышел из комнаты и пошел в ванную, где на ощупь отыскал корзину с грязным бельем. Она была заполнена доверху. Никто не стирал уже неделю. У него не было на это ни сил, ни желания.
Из детской снова донесся крик:
– Мама!
Йоаким знал, что это никогда не закончится. Так будет продолжаться каждую ночь.
– Тише, – пробормотал он.
Открыв крышку, Йоаким начал рыться в ворохе одежды. Он ощутил знакомый запах. Большинство вещей в корзине принадлежали ей. Там были все кофты и брюки, которые были на ней в последние дни перед трагедией. Йоаким вытащил джинсы, красную вязаную кофту и белую юбку и, не удержавшись, поднес вещи к лицу.
Катрин.
Сколько воспоминаний пробуждал ее запах… Ощущение ее присутствия было почти болезненным, но Ливия продолжала звать в своей комнате маму.
Йоаким взял с собой красную кофту и вернулся в детскую. Ливия во сне скинула с себя одеяло. Когда он вошел, она подняла голову и посмотрела на него сонными глазами.
– Спи, Ливия, – сказал он. – Мама здесь.
Затем положил кофту рядом с дочкой и укрыл ее, подоткнув под нее одеяло. Теперь Ливия лежала, закутанная в одеяло как в кокон.
– Спи, – повторил он.
– Мм… – произнесла Ливия, успокаиваясь. Дыхание ее стало размеренным, она уткнулась носом в мамину шерстяную кофту и спала. Рядом на подушке лежала ее любимая игрушка, но обнимала девочка кофту.
Йоаким знал, что наутро Ливия даже не вспомнит, что просыпалась среди ночи.
Темная комната. Задернутые шторы. Кровать. Йоакиму хотелось заснуть и забыться. У него не было ни сил, ни желания жить. Но он не мог заснуть.
Мысли его то и дело возвращались к корзине с вещами Катрин, и через некоторое время он снова поднялся и отправился в ванную. На дне корзины он нашел то, что искал, – белую ночную сорочку Катрин с красным сердцем на груди.
В коридоре он замер, прислушиваясь к звукам в детских, но там было тихо.
Йоаким вошел в комнату, включил свет, отогнул одеяло на кровати, разгладил простыни, поправил подушки. Потом погасил свет, лег в кровать, закрыл глаза и вдохнул запах Катрин. Протянув руку, коснулся мягкой ткани сорочки на соседней подушке.
На следующее утро Йоакима разбудил настойчивый звон будильника, свидетельствовавший о том, что ему все-таки удалось уснуть. «Катрин больше нет», – сказал он себе.
Йоаким слышал, как Ливия и Габриэль ворочаются в кроватях, потом услышал, как кто-то из детей топает босыми ногами в ванную. Йоаким ощутил знакомый запах и перевел взгляд на свои руки, сжимавшие что-то белое.
Ночная сорочка.
Йоаким в ужасе смотрел на сорочку, вспоминая события прошлой ночи. Он поспешил накрыть сорочку одеялом, чтобы дети не увидели.
Встав, он принял душ, оделся, потом одел детей и приготовил завтрак. Йоаким то и дело посматривал на Ливию и Габриэля, чтобы понять, о чем они думают, но дети склонились над тарелками.
Утренний холод взбодрил Ливию; когда Габриэль пошел в туалет, она внимательно посмотрела на Йоакима и спросила:
– Когда мама вернется?
Стоя спиной к дочке, Йоаким зажмурился. Он крепко сжал ладонями кружку с кофе. Вопрос повис в воздухе. Йоакиму невыносимо было слышать эти слова, но Ливия упорно снова и снова задавала этот вопрос каждое утро со дня смерти Катрин.
– Я не знаю, – медленно ответил он. – Я не знаю, когда она вернется.
– Когда? – сказала Ливия, повышая голос.
Йоаким молчал. Потом медленно повернулся, подумав, что это удачный момент, чтобы все рассказать. Он посмотрел на Ливию.
– На самом деле я не думаю, что мама вернется, – проговорил он. – Ее больше нет.
Ливия округлила глаза.
– Это не так, – твердо произнесла она.
– Ливия, мама не вернется.
– Конечно, вернется! – вскричала Ливия. – Она вернется, и точка.
И снова принялась за свой бутерброд. Йоаким опустил взгляд, чувствуя свое поражение.
К восьми он повез детей в сад. Подальше от тишины Олуддена.
В саду их встретил взрыв детского смеха. Йоаким чувствовал бессилие. Он устало обнял Габриэля на прощание, и тот побежал на смех своих товарищей. «Со временем их энергия исчезнет, – подумал Йоаким. – Они вырастут, их лица станут морщинистыми. За этой нежной детской кожей скрываются мертвые черепа с пустыми глазницами…»
Он тряхнул головой, прогоняя эти ужасные мысли.
– Пока, папа, – сказала Ливия в раздевалке. – Мама сегодня придет домой? – прибавила она.
Словно не слышала того, что он сказал утром.
– Нет, не сегодня, – тихо сказал Йоаким. – Сегодня я тебя заберу.
– Пораньше?
Ливия все время хотела, чтобы ее забирали пораньше, – но когда Йоаким приезжал, дочке не хотелось расставаться с друзьями и ехать домой.
– Конечно, – ответил он. – Я приеду пораньше.
Он кивнул, и Ливия вышла из раздевалки.
– Здравствуйте, Йоаким, – услышал он женский голос и, обернувшись, увидел Марианну, воспитательницу дочери.
– Как вы?
– Так себе, – сказал он.
Через двадцать минут ему нужно было быть в похоронном бюро в Боргхольме, поэтому он пошел к выходу, но Марианна его остановила.
– Я понимаю, – сказала она. – Мы все понимаем, как вам сейчас плохо.
– Она говорит? – спросил Йоаким, кивая в сторону соседней комнаты.
– Ливия? Да, конечно.
– Я имею в виду, говорит ли она о своей маме?
– Почти нет. Мы тоже. Точнее… – Марианна помолчала и продолжила: – Если вы не возражаете… мы стараемся общаться с ней так же, как и прежде, не выделяя ее среди других детей.
Йоаким кивнул.
– Если вы еще не знаете, то это я нашла ее тогда…
– Вот как.
Он ни о чем не спрашивал, но женщина продолжала говорить, словно ей нужно было высказаться:
– Остались только Ливия и Габриэль… На часах было пять, а никто за ними не приехал. И телефон не отвечал… Поэтому я посадила их в машину и поехала в Олудден. Дверь была открыта, и дети побежали в дом, а я вышла во двор и увидела внизу в воде красное пятно… Это была ее куртка.
Йоаким слушал и представлял, как выглядит череп Марианны под тонкой кожей. Довольно миниатюрный, с высокими скулами, решил он. Воспитательница тем временем продолжала:
– Я увидела куртку, потом брюки и поняла, что это человек в воде. Тогда я позвонила в службу спасения и бросилась к берегу. Но было уже поздно. Это было такое странное ощущение: ведь мы говорили с ней всего за день до этого…
Марианна замолчала.
– Там больше никого не было? – спросил Йоаким.
– Что вы имеете в виду?
– Детей там не было? Они не видели Катрин?
– Нет, они были в доме. А потом я отвела их к соседям. Ливия и Габриэль ничего не видели… Дети живут настоящим. Они быстро приспосабливаются к новым ситуациям. Они… забывают, – добавила Марианна после паузы.
По дороге к машине Йоаким понял одну вещь: он не хотел, чтобы Ливия забыла Катрин. Он не мог этого позволить. Ни ей, ни себе. Забыть Катрин было бы непростительно.
Зима 1884 года
Фонарь в северном маяке Олуддена сломался в том году. С тех пор его ни разу больше не зажигали. Но Рагнар Давидсон рассказал мне, что иногда по ночам наверху северной башни виден свет, – это означает, что скоро кому-то предстоит умереть. Наверно, этот свет – лишь призрак былого огня в маяке. Память о прошлой трагедии…Через два часа после захода солнца свет в северной башне маяка погас.
Мирья Рамбе
Это произошло 16 декабря 1884 года. Уже с утра погода начала портиться, а после полудня на море разбушевался шторм, и шум волн заглушал все другие звуки на хуторе.
Смотритель маяка Матс Бенгтсон не хотел выходить на улицу в такую погоду, но заботиться о маяке было его долгом. Только поэтому он сейчас стоит и вглядывается в снежную мглу. Южная башня мигает как обычно, но в окнах северной – темно, словно кто-то в одно мгновение задул свечку.
Бенгтсон смотрит на башни. Потом разворачивается и бежит к хозяйскому дому. Распахивает входную дверь и кричит:
– Маяк погас! Северная башня не горит.
Из кухни доносятся голоса: наверно, это его жена Лиза, – но он не слушает и снова бежит на улицу. Ему приходится согнуться, когда он окунается в снежную мглу: ветер неистово бьет в лицо, и Матсу кажется, что он может сорвать его с места и унести далеко в море. Арктический холод пробирает смотрителя маяка до костей.
В башне дежурит Ян Клакман, заступивший на смену в четыре часа. Он с Бенгтсоном приятели, и Бенгтсон знает, что Клакману понадобится помощь, чтобы починить маяк.
В начале зимы работники натянули на железные столбики канат вдоль дороги к маяку, чтобы было за что держаться в шторм. Бенгтсон хватается за канат обеими руками, как за спасительный якорь. Наконец он выходит на каменную дамбу. Камни покрыты наледью, на которой ноги разъезжаются, как на катке. Он с трудом добирается до северного маяка. Дойдя до двери, поднимает голову и видит слабый желтый свет в окне наверху башни. Там внутри что-то горит. Керосин. Они недавно заменили уголь керосином, видимо, из-за него что-то и загорелось.
Бенгтсон открывает тяжелую стальную дверь и входит внутрь. Дверь захлопывается за ним, и ветер больше не бьет в лицо. Но шторм продолжает греметь за стенами башни. Бенгтсон торопливо поднимается вверх по винтовой лестнице. Он задыхается. Лестница состоит из ста шестидесяти четырех ступенек: он знает точно, потому что тысячу раз поднимался и спускался по ним и успел сосчитать. Он чувствует, как шторм сотрясает каменные стены башни. Матсу Бенгтсону кажется, что маяк колышется на ветру.
На полпути вверх в нос смотрителю маяка ударяет резкий запах. Запах горелой плоти.
– Ян! – кричит Бенгтсон. – Ян!
Еще через двадцать шагов он видит тело. Ян лежит головой вниз на обожженной лестнице. Черная униформа еще тлится.
Видимо, Клакман потерял равновесие на лестнице и пролил на себя горящий керосин. Бенгтсон стаскивает пальто и начинает тушить огонь. Чьи-то шаги по лестнице раздаются позади него, и Бенгтсон, не оборачиваясь, кричит:
– Пожар!
Он продолжает тушить огонь.
– Держи!
Кто-то трогает смотрителя маяка за плечо. Это его помощник Вестерберг. В руках у него носилки.
– Поднимаем его!
Вестерберг и Бенгтсон сносят дымящееся тело Клакмана вниз по винтовой лестнице.
Внизу они останавливаются, ловя ртом воздух. Но дышит ли Клакман? У Вестерберга с собой фонарь, и в его слабом свете Бенгтсону видно, насколько серьезно пострадал Клакман. Несколько пальцев его обуглились, волосы на голове обожжены и лицо сильно обгорело.
– Нужно его отнести в дом, – говорит Бенгтсон.
Они толкают дверь и выходят наружу. Бенгтсон вдыхает ледяной воздух. Шторм начинает стихать, но волны бушуют, как и прежде.
Бенгтсон и Вестерберг с трудом добираются до берега. Обессиленный Вестерберг отпускает ноги Клакмана и падает на колени в снег. Бенгтсон склоняется над Клакманом:
– Ян? Ты меня слышишь, Ян?
Слишком поздно. Сильно обгоревший, Клакман неподвижно лежит на снегу. Душа уже покинула тело друга Бенгтсона.
Тот слышит приближающиеся голоса и поднимает голову. Это смотритель Йонсон и другие спешат к ним на помощь. За ними бегут женщины. Одна из них Анн-Мари, жена Клакмана.
В голове пустота. Он знает, что должен что-то сказать ей, но что можно сказать, когда случилось самое страшное.
– Нет!
Женщина вне себя от горя падает на колени рядом с Клакманом и начинает его трясти. Она в отчаянии. Но это не жена Клакмана Анн-Мари. Это Лиза, жена самого Бенгтсона, и она безудержно рыдает над мертвым телом.
Матс Бенгтсон понимает, что его жестоко обманывали.
Он встречается с женой взглядом. Она пришла в себя и поняла, что наделала. Но Бенгтсон только кивает.
– Он был моим другом, – говорит он, отворачиваясь от погасшего маяка.
7
– Так ты думаешь, раньше было лучше, Герлоф ? – спросила Майя Нюман.
Опустив чашку на стол в холле дома престарелых, Герлоф задумался.
– Не во всем, – ответил он после паузы. – Но много чего раньше было лучше… У нас было больше времени. Например, чтобы подумать, прежде чем что-то делать. Сегодня нам все некогда.
– Вот как, – произнесла Майя. – А помнишь мастера обувных дел в Стенвике? Он нам шил ботинки, когда мы были маленькими?
– Мастера Паулсона?
– Да, так его звали, Арне Паулсон. Худший в мире сапожник. Он так и не научился отличать правый ботинок от левого, или не считал это нужным. И всегда шил одинаковые ботинки…
– Помню, – тихо сказал Герлоф.
– Я помню боль, – продолжала Майя. – Его обувь одновременно жала ноги и болталась на них. И ботинки всегда спадали во время бега. Что в этом хорошего?
Тильда, сидевшая за одним с ними столом, с интересом слушала разговор. О проблемах на работе она уже почти забыла. Эти разговоры о старых временах надо было бы записать, но диктофон остался в комнате Герлофа.
– Ну… – Герлоф снова взялся за кружку. – Может, люди и не слишком хорошо думали раньше, но во всяком случае они думали.
Двадцатью минутами позже Тильда с Герлофом снова были в его комнате. Под мерное тиканье часов Герлоф рассказывал о тех годах, когда он подростком работал юнгой на корабле. «В доме престарелых совсем нескучно», – подумала Тильда. Наоборот, здесь было спокойно и приятно. Ей нравилось приходить в гости к Герлофу и забывать обо всем, что происходит на работе. Особенно ей хотелось забыть то, что случилось на Олуддене.
Она совершила ошибку, не проверив имя, – чудовищную ошибку. И в результате с ней не разговаривает муж покойной Катрин Вестин, а коллеги наверняка вовсю о ней сплетничают. И надо было этому случиться в первый день работы.
Но ведь в этом была не только ее вина.
Опустив чашку на стол в холле дома престарелых, Герлоф задумался.
– Не во всем, – ответил он после паузы. – Но много чего раньше было лучше… У нас было больше времени. Например, чтобы подумать, прежде чем что-то делать. Сегодня нам все некогда.
– Вот как, – произнесла Майя. – А помнишь мастера обувных дел в Стенвике? Он нам шил ботинки, когда мы были маленькими?
– Мастера Паулсона?
– Да, так его звали, Арне Паулсон. Худший в мире сапожник. Он так и не научился отличать правый ботинок от левого, или не считал это нужным. И всегда шил одинаковые ботинки…
– Помню, – тихо сказал Герлоф.
– Я помню боль, – продолжала Майя. – Его обувь одновременно жала ноги и болталась на них. И ботинки всегда спадали во время бега. Что в этом хорошего?
Тильда, сидевшая за одним с ними столом, с интересом слушала разговор. О проблемах на работе она уже почти забыла. Эти разговоры о старых временах надо было бы записать, но диктофон остался в комнате Герлофа.
– Ну… – Герлоф снова взялся за кружку. – Может, люди и не слишком хорошо думали раньше, но во всяком случае они думали.
Двадцатью минутами позже Тильда с Герлофом снова были в его комнате. Под мерное тиканье часов Герлоф рассказывал о тех годах, когда он подростком работал юнгой на корабле. «В доме престарелых совсем нескучно», – подумала Тильда. Наоборот, здесь было спокойно и приятно. Ей нравилось приходить в гости к Герлофу и забывать обо всем, что происходит на работе. Особенно ей хотелось забыть то, что случилось на Олуддене.
Она совершила ошибку, не проверив имя, – чудовищную ошибку. И в результате с ней не разговаривает муж покойной Катрин Вестин, а коллеги наверняка вовсю о ней сплетничают. И надо было этому случиться в первый день работы.
Но ведь в этом была не только ее вина.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента