– Знаешь, как в туалет сходила, – удивленно хлопала глазами девчушка. – Хорошо, что родился мальчик, а впрочем, мне было все равно.
   Два новорожденных малыша, завернутые в выцветшие больничные одеяльца, лежали рядышком в кроватках, почти не отличаясь друг от друга. Пока…
   Пока не разойдутся их дороги в этом огромном городе, где спасенные, возможно, не нуждались в спасении, – а остро нуждающиеся в нем так и не были спасены.

Хирургия

   Розы растиражированы, лисы поражены генетической болезнью. И на всех маленьких принцев не хватает отдельных планет.

1
   Когда во всем городе ложатся спать, остается место, где лампы не гасят и всегда бодрствуют по крайней мере двое – тот, у кого болит, и тот, кто эту боль снимает. Тот, кто умирает, и тот, кто вытаскивает умирающего с того света. Они работают в связке, и разъединяет их или конец жизни, или конец смены. И то, и другое решает начальство – одно на небе, другое на земле.
   Операционная.
   Здесь с человеческим телом происходят невероятные метаморфозы, трансформации, модификации – как хотите назовите то, что с первосозданными тканями и органами делают скальпель хирурга и хирургическая нить.
   Когда едешь на каталке, потолок проплывает перед глазами, как небо при сильном ветре, синтетические солнца над операционным столом слепят глаза, и вы покорно подставляете вену для укола.
   – Посчитай до десяти.
   Отвратительно кружится голова, в горле пахнет лекарством…
   И можете считать себя временно умершим, или ослепшим, или оглохшим, или просто путешествующим в других мирах, где волны света, газа и беззвучной истерики проносят вас по полям и долам небытия, пока хлопки по щекам не вернут в узнаваемую действительность.
   – Мама! Мама! Мамочка!!!
   – Ты в больнице, ты в больнице. – Девять человек в палате не спали всю ночь, продолжая повторять, что Рита в больнице, хотя сама она отчетливо видела белый силуэт матери в стеклянном шаре, вплывающем в комнату, и тянулась к нему руками.
   Прооперированная несколько раз падала с кровати, сдирая повязку с живота. Медсестры, матерясь, поднимали ее с пола и под конец привязали к койке.
   С рассветом девушка узнала себя – наркоз отошел.
   На обходе она уже улыбалась ямочками круглых щек симпатичному молодому хирургу. Врач шутливо ворчал:
   – Ну и достала же меня ваша мамаша, кричала: «Не делайте дочке большой шов! А то ее замуж никто не возьмет».
   На койках захохотали. А Рита подумала, что, будь она первобытным человеком, гнойный аппендицит свел бы ее в могилу и ни о каком муже речь бы не шла.
   Маргарита не переносила вида крови. В старшей школе ее по профориентации направили помогать медсестрой на хирургию. Она мужалась, крепилась, покуда не увидела ампутированную ногу, после чего упала в обморок. Разрыв цельности, крошечный или огромный, равно тяжело травмировал сознание.
   Как только в приемном покое сказали про операцию, Рита сбежала домой. Врач ушел заполнять медкарту, а она, словно тонконогая цапля по сугробам, по сугробам, – мимо каменного забора, мимо спящей школы – шубейка нараспашку, без шапки, – температура под сорок. Город спит, снежок кружит под фонарями. Вот и дом, на лестницу взошла, этаж, другой – поплыли стены, перила полегли… Дверь уж близко, но не прокричать, не дотянуться. Сознание сдувается, как воздушный шарик. ВСЕ-о-о…
   Очнулась, когда катили по коридору в операционную, – как фагоциты захватывают антигены, так хирурги должны были захватить и обезвредить Ритин аппендицит. Мать с криками бежала за каталкой.
   Дверь схлопнулась, лицо хирурга, маска, и снова – ВСЕ-о-о…
   Соседка сурово заметила Рите:
   – Ты чего нам ночью устроила, красавица? Совсем терпеть не умеешь. А вот придется рожать – как будешь? По сравнению с родами аппендицит – пустяки…
   – А я рожать не буду.
   Маргарита покраснела и отвернулась к стенке. Про себя она ужаснулась той боли, о которой не знала и не хотела знать. Вспомнила, как еще в школе по весне с подружкой бродили в парке, цвели кусты шиповника, и разговор завелся о любви. О непонятной и тревожащей женской доле.
   – Ты рожать не боишься? – спросила Ленка. – Я ужасно боюсь. Давай не выходить замуж!
   – А если полюбишь?.. – задумчиво спросила Рита.
   Тогда это было глупо, теперь Рита думала об этом под другим углом зрения. После операции в монотонности ее сознания обозначился айсберг собственной значимости. «Я!!! Меня могло уже не быть! Но я ЗДЕСЬ».
   Лишь ниточка сомнения закралась в душу: «А ведь Бог этого не хотел. Он отмерил мне семнадцать лет, из которых о половине я ничего не помню. Если бы не обшарпанная больница, если бы не смешной хирург в подтяжках – не учиться бы мне в универе и не рожать… И человечеству плевать на это! Мама бы только поплакала. Выходит, я против Бога продолжаю жить, и сколько еще таких! Им посылается рак, а они живут, им черепно-мозговая травма, а они живут – и правильно ли их резать, зашивать и откачивать?»
   Маргарита почувствовала, как на клеточном уровне в ней поднимается гигантская волна любви к себе, и заново родившееся сердце придирчиво проверяет все прежние чувства на искренность. Хотел Бог, не хотел… Да что мы знаем?! Я буду жить! Я буду!!!
   К вечеру в палату привезли грузную, почти полностью обездвиженную старуху. В приемном покое ее сын сказал, что она упала и ударилась головой. Позже выяснилось: просто избавился от умирающей…
   Девяностолетняя женщина после перенесенного инсульта говорить не могла, двигала только глазами и одной рукой. Именно этой единственной рукой, точнее, ее тыльной стороной она и рисовала на стене возле кровати сгребанным из-под одеяла полужидким калом…
   Картины ужасали медперсонал.
   – Айвазовский, блин! – Медсестры раз за разом стирали пахучие творения.
   Все девять человек не понимали, в чем провинились и почему были вынуждены терпеть подобное…
   – Уберите ее! – требовали они от лечащего врача.
   – У нас нет отдельных палат для умирающих…
   С вечера старуха принялась стучать костяшками пальцев по стене, представлявшей из себя допотопную деревянно-стеклянную перегородку.
   Азбука Морзе не прекращалась всю ночь, только под утро постовая медсестра догадалась привязать к месту удара мягкую тряпку, и звук стал почти не слышен. Больная продолжала стучать рукой, пока не затихла… На рассвете ее накрыли простыней и вынесли.
   К Маргарите пришла мама, принесла пюре и курицу, койка старухи пустовала.
   Рита жевала куру и смотрела, как за окном ватное облако накрывает синеву неба, словно смежает его веки. Рита почти сутки лежала рядом с умирающей, Рита едва не умерла сама. Но теперь курица хорошо пережевывается ее крепкими зубами, а старуха лежит в холодном морге напротив старого корпуса больницы, и Рите казалось, что надо хорошенько обдумать бездумную синеву жизни и бездушную неизбежность ватного облака, смежающего веки…
   Через двое суток после операции к Маргарите прибежал паренек, держа в руках банку компота из мирабели.
   – Привет, Марго!
   – Привет, Чаплин.
   Невысокий, с ногами врастопырку, он сидел возле прооперированной, нежно касаясь ее руки, и стал каждый день наведываться с чем-то вкусным. Через пару дней кавалер уже подолгу выгуливал Риту по длинным полутемным коридорам и слегка приобнимал ее за плечи, как в черно-белых советских фильмах о высоких чувствах. В палате ахали: «Он любит!»
   Да, он любил ее со всей силой юношеских гормонов, она отвечала ему пассивной взаимностью. За полгода до больницы они зачем-то начали гулять в осеннем парке, Маргарита думала, что ему нравится ее синий комбинезон, и больше ничего не думала. Но однажды он внезапно остановился и, прижав ее к себе, сказал: «Я тебя люблю». Она решила, что из вежливости должна что-то ответить, и не придумала ничего лучше, как: «И я тоже». Чаплин липко обцеловал ее губы, не взволновав нисколько, скорее оставив в полной растерянности.
   Рита некоторое время помучила себя, спрашивая, правильно ли поступила. Ведь в книжках все не так, и в мечтах виделось иначе… Но другие девчонки тоже встречались с парнями и целовались. Значит, так надо.
   Уже через неделю на последнем ряду кинотеатра кавалер нежно мял под кофточкой ее маленькую грудь, которую она выпячивала изо всех сил, чтобы та казалась больше. В испанском фильме горели нешуточные страсти между доньей и доном, и страсть, воспламененная экраном, разыгрывалась в темном зале, где двое обнимались, как испанцы, а чувствовали на полтона ниже. Точней, Маргарита совсем ничего не чувствовала, кроме любопытства.
   Как-то, хозяйничая в Ритиной квартире без родителей, Чаплин вроде случайно дернул за девичий халатик, тот разошелся в стороны, и Рита едва ли не с гордостью выпятила детские пухлые соски. Они целовались и возились в кровати, неумело исследуя новый мир, волнующими контурами открывающийся на горизонте…
   Зимой они убегали с лекций в пыльную комнатенку его бабушки недалеко от Владимирской площади. Бабушка предусмотрительно уходила пить чай к подругам. Пока она собиралась, молодые с пристрастием рассматривали бесконечные стеллажи с книгами, но как только входная дверь закрывалась, студенты валились на диван, спешно задирая до шеи куцые свитерки и лихорадочно стягивая джинсы, – бабушка всегда пила чай не более получаса…
   И, сейчас прогуливая Риту по коридору, молодой человек в первую очередь интересовался, когда им можно будет заняться ЭТИМ – тем, по чему он так стосковался, таская компоты с мирабелью.
   В ответ подруга без энтузиазма жаловалась на боли внизу живота.
   Влюбленный клялся, что зацелует ее шрамы, тем более что они только рядом.
   Он шептал ей на ухо о любви, а Рита думала, как хреново, что тогда в парке она сказала ему те самые слова, которые мечтала говорить не ему…
   Пускай другой был бы не так прост, не так понятен и заботлив, но Рита сама хотела догадаться, почувствовать и встрепенуться сердцем, что вот она – та самая настоящая любовь, ради которой и выдается эта отнюдь не многоразовая жизнь…
   А за этим парнем она ходит по инерции, как привязанная корова, как домашняя кошка! Как телка, как сучка, как блядь!..
   Маргарита зачерпнула красную мирабель из банки и, посмотрев в умоляющие глаза однокурсника, сказала:
   – Знаешь, Ча, не приходи больше. Спасибо за все, но не приходи.
   – Ты что, обиделась? – Чаплин умалился до карлика. – Что я сделал? Скажи!
   Сначала Марго хотела сказать правду о том, что с самого начала не любила его – ни тогда в парке, ни потом в постели, но Чаплин бы тогда умалился меньше карлика и, возможно, остался бы таким навсегда.
   Поэтому она, как заправская стерва, решила оставить его в некой благородной неопределенности:
   – Ничего не случилось. Ты отличный парень. Просто не хочу, как раньше… Прощай, – и повернулась лицом к стенке, делая дальнейшее выяснение невозможным.
   …При ампутации фрагментов тела, хоть и таких незначительных, как аппендицит, с кусочками плоти, возможно, удаляются равновеликие частицы сознания, – хотя наука об этом ни сном ни духом…
   …Непредставима и карта галактики, прочерченная десятилетними траекториями движения «скорых» – с Московского на Охту, с Кировского на Ветеранов, и так далее и тому подобное…
   Но стоит ли об этом?
   Размахивая справкой-выпиской, мечтаешь о домашней пище, мягкой постели и сладком будущем, где встретятся любовь и счастье – так кажется всегда, когда уходишь из больницы. Что-то сродни Рождеству…
2
   Подростки дымят у входа в детскую больницу на Авангардной. У них есть маленький клоун – Саша. Он сирота, беззлобен и услужлив.
   – Дай печеньку!
   Дашь – выполнит любое поручение. Спляшет и споет. Саша любит печенье и яблоки.
   – За мной скоро папа приедет.
   Все знают, что папа за ним не приедет никогда.
   Саша кочует с отделения на отделение. Его любят медсестры, нянечки и даже дети. Если и обидят, то случайно – собьют с ног в коридоре, вот как сегодня… У Сашки из рук смородина красная посыпалась бусинами во все края – кто-то угостил, наверное. Он так и ходит: просит то ласки, то печеньку, маленький еще – дошкольник.
   Вечерами Саша заглядывает в разные палаты в карты поиграть. Мальчики постарше покровительствуют ему – белобрысому сероглазому птенцу.
   Кровать Сашкина стоит возле ободранной стенки – сплошь из ямок и заковырин. Сашка выискивает две ямки и заковырину, так чтоб получилась рожица, и обводит карандашом. Дорисовывает уши, волосы, носищи… Врачи на художника не ругаются, стены будут ремонтировать. Да и Сашку скоро переведут – места нужны…
   Перекрут. Мальчишек с таким диагнозом привозят на Авангардную каждый день. Ушиб или перенапряжение вызывают перекручивание яичка в мошонке иногда на сорок пять градусов, иногда – на семьсот. Результат один – боли, распухание, отек. Три дня – критический срок: пострадавший рискует расстаться с ценным органом.
   Голые мальчишеские тела укрывают одеялом и увозят.
   Каталки одна за другой подъезжают к лифту, через полчаса – обратно. Конвейер!
   И сколько же мальчишек здесь перебывало? За месяцы, за годы? Тысячи…
   Несложная операция, маленький шовчик, и взволнованные родители слышат слова успокоения от хирурга:
   – Операция прошла успешно. Вашему ребенку ничего не грозит. Все на месте. Так что можете успокоиться – внуки будут…
   В старину таких операций не делали, и поврежденное яйцо воспалялось, нагнивало и вытекало из мошонки. Теперь его освобождают от перекрутившихся подвесок и через пару дней больного выписывают домой.
   Мальчишки спасены – для радости, для службы. Для любви.
   Валентина – мать восьмилетнего Паши – всю ночь просидела возле него: после наркоза – рвота, стенания. У соседней постели тоже дежурила родительница, у обеих главные переживания позади.
   Их бледные чада уже сброшены с каталок на кровати.
   – Если бы я знала, если бы я знала, что сразу нужно в больницу, – охала дородная женщина. – Так это ж мой мужик сбил меня с толку. Говорит Пашке: «Лежи дома, не ной, дело обычное, мужское, прикладывай холод – все пройдет». Еще посмеялся над ребенком. Паша на физкультуре подрался с мальчиками, и его ударили по этому самому месту. А оно не проходит, раздулось, как пузырь, болит. «Чего ноешь, не мужик, что ли?» На третий день в два раза увеличилось, побагровело. Тут уж я дурня своего слушать перестала, в травму Пашку поволокла. «Денег дай на такси!» А этот козел: «Сами дойдете, он прикидывается, что болит». Пашка так на него посмотрел… А ведь нам через весь город переться… Хирург в травме только глянул в Пашкины трусы, сразу «скорую» вызвал. А в приемном покое больницы все забегали: «На операционный стол немедленно!» «Еще бы несколько часов – удалять бы пришлось», – сказали. Теперь антибиотики проколют и все, – с гигантским облегчением вздохнула Галина и шепотом добавила: – Представляешь, если б слушала благоверного – до сих пор бы холод прикладывала, как дура! А еще говорят – мужики в чем-то разбираются! Ни хрена!
   Валя достала облитое шоколадом печенье из сумки, Сашка тут как тут просочился в палату.
   – Печеньку дашь? – спрашивает равнодушно, будто заранее готов и к тому, что откажут, и к тому, что одарят.
   Валентина сует ему побольше сладкого и по головке гладит, а Пашка на койке беспокойно вертится – ревнует:
   – Он тебе что, сынок? Он – попрошайка!
   – Тихо лежи, раз ничего не понимаешь, – только и вздохнула мать.
   – За мной папа скоро приедет, папа шофер, с ним авария случилась, вот его вылечат, и он меня обязательно заберет. – У Сашки в глазах вера, как на иконах.
   «Да я бы сама такого молодца забрала, – подумала Валя, – да Федька разве пустит, родного сына и то гнобит…»
   На следующий день Паша уже бодро ходил в туалет и до столовой, хороший крепкий пацан. Даже не верится, что такому-то – и не повезло бы.
   Когда мать уходила, Пашка внезапно пожаловался, что старшие мальчишки в палате ночью гадости рассказывали, какие именно – признаваться не хотел, но явно был расстроен.
   Спускаясь в лифте, Валя растерянно соображала, что за гадости могли его так расстроить, но, вспомнив палатные матрасы и стены, расписанные в духе «х…» и «е…» да еще и «в жопу», поняла, что случилось то, что всегда случается с домашними детьми, когда они попадают в компанию созревающих подростков, будь то детский лагерь или больничная палата.
   Она и сама когда-то была так же растерянна, наслушавшись сальных историй в пионерлагере. С тех пор любовь так и не воссоединилась гармонично с сексом в ее душе: где-то сами по себе жили высокие чувства, где-то отдельно лежал в спальне вечно поддатый муж. Эх, Пашка, Пашка…
   Валя стянула рваные бахилы и еще раз поблагодарила Бога за сына, и всю дорогу до автобуса мысленно молилась о нем…
   Огромное небо Вселенной посылает судьбу, а маленькое небо операционной возвращает ее тем, у кого она по случайности выпала из кармана.
   Перекроенные, перешитые, слегка модернизированные человеки выписываются из больничных палат в большую жизнь. В будущем под волосами, платьями и костюмами спрячутся маленькие и большие шрамы, и жизнь пройдет, возможно, без знака качества, но вполне счастливо и благополучно.
   Девочки с вырезанными аппендицитами выйдут замуж за «перекрученных» мальчиков. Их дети получат шанс явить миру свой уникальный набор генов. Неудачный – не страшно. Белые ангелы на колесах подхватят несовершенное тело и увезут в ближайший недремлющий лимфоузел, где продолжится борьба за жизнь и продолжение рода человеческого…

Инфекционное

   Страстно желать – то же самое, что страстно избавляться от желаний.

   Боксы, боксы, боксы…
   В каждой коробочке свой секрет – псевдотуберкулез, сибирская язва, ангина, инфекционный мононуклеоз…
   Из окошек низкого первого этажа высовываются пациенты, через решетки они могут пообщаться с посетителями, если персонал не засечет.
   В коридоры и соседние боксы больным ходить запрещено – чтоб не перезаражались.
   Кругом прохладно и строго.
   Все направлено на уничтожение микроорганизмов – бактерицидные лампы, дезинфицирующие растворы.
   Здесь нет романтических охотников, как у Поля де Крюи, хладнокровные расчетливые убийцы в белых халатах расстреливают микробов из шприцов пенициллином.
   В палате Максим лежит один. Слабость, озноб. Апатия. На шее опухшие лимфоузлы – вирус Эпштейна-Барр. С проваленной зимней сессии Максим беспрерывно болел ангинами, в отделении определили инфекционный рак крови – мононуклеоз.
   Было безразлично: вылечат – не вылечат. Это родителям надо, это врачам…
   – Так-так, молодой человек, – веселый докторишка донимал его шутками, – вы слышали, что моноцитарную ангину называют болезнью поцелуев? Вот так, молодежь, целуетесь с кем попало. А врачам потом голову ломать…
   Студент с трудом перевернул обессилевшее тело, чтобы смотреть в стену.
   В одиночной клетке он мог целыми днями думать о ней – девушке, которая влюбляет в себя с первого взгляда. Такой дурман или рассеивается, или переходит в хроническую форму.
   У Максима склонилось ко второму.
   Он углубился в любовь, как космонавт в бесконечные просторы Вселенной.
   Ася – с этого имени утром начинался видеоряд мозга, это же имя последним угасало на мониторе перед сном. Ее совершенство было естественным – формы, краски, ароматы тела – все просто и неповторимо прекрасно. Таким же естественным было Асино поведение. Она могла запросто подарить букет роз мужчине. Первой пригласить на свидание, первой сказать «Люблю». Но главное – ее лицо… Максим видел его постоянно перед глазами, как небо. Девичье лицо – светлое, нежное, лукавое – улыбалось ему каждый день. Они жили в соседних домах и дружили со школы.
   Дружила одноклассница и с другими – и целовалась, и ходила в кино. Эти другие ничего не рушили между ним и Асей, пока не появился он – капитан дальнего плавания, который стал для нее единственным…
   Макс стал уплывать в депрессию. Он уехал на дачу, неделями лежал в холодной темной бане, чтобы никого не видеть.
   За лето девушка сменила единственного капитана на единственного строителя.
   В течение года Максим встречал ее то с одним, то с другим. Она весело здоровалась со старым другом, махала ему рукой. Не удаляясь и не приближаясь.
   А парень худел. Едва досдал экзамены на весенней сессии.
   Осенью поползли слухи, что Ася уезжает. Ее мама выглядела расстроенной. Рассказывала, что дочь спешно оформляет документы в Германию и готовится к свадьбе с состоятельным бизнесменом.
   Максим, похожий на воскового человечка, побежал проститься.
   Ася отчего-то плакала и тоже выглядела бледной и худой, но вскоре опять разулыбалась и, поцеловав друга детства в щеку, сказала: «Прощай!»
   Через две недели Максим узнал, что ее в очень плохом состоянии сняли с поезда на какой-то маленькой станции, потом перевезли в столичную больницу…
   Он помчался в Москву, диагноз его потряс – злокачественный рак крови!
   Парень не мог поверить. Ася умирала быстро и болезненно, она никого не хотела видеть. Он зашел к ней в палату всего на пару минут. Слезы лились у обоих. Очень тихо Ася прошептала: «Любовь – это рак крови…»
   Она умерла в день рождения Максима. И конечно, его воспаленный мозг увидел в этом знамение.
   На похоронах собралось огромное количество народа, мужики, не стесняясь, рыдали в полный голос, могила превратилась в пирамиду из цветов, и сверху фотокарточка: ясное лицо, высокая прическа из русых волос…
   Убитая горем мать Аси призналась Максиму, что за год до смерти заставила дочку сделать аборт – так бы хоть внук остался…
   После смерти любимой Максим забросил занятия, ушел в пустоту из воспоминаний… Ему не хотелось ничего.
   Невероятно исхудавшего, с распухшим горлом парня доставили в больницу.
   Бородатые ангелы в белом взяли мученика под белы рученьки и отправили в бокс – почти рай: до туалета – два шага, до раковины – три. Еду подают в окошечко, в окошечко же выставляют пустые тарелки.
   Можно почти не шевелиться, можно почти не жить.
   Максим засмеялся, когда услышал диагноз. И огорчился, что инфекционный рак крови в отличие от злокачественного – излечим…
   Значит, он меньше любил, раз его кровь можно очистить какими-то уколами. Асина кровь была полностью отравлена, и от этого она умерла: любовь – это рак крови. Любовь – это рак…
   Зациклившись на взаимосвязи этих двух вещей, больной не замечал, что за решетками бокса наступил апрель.
   Бывшая сокурсница Катя пришла его навестить. Она постучала в крайнее от крыльца окошко первого этажа.
   Приоткрыв его, Максим почувствовал запах оттаявшей земли и весеннего неба.
   – Привет! – Катя появилась так буднично, будто и не было этого полугода его отсутствия. – Скоро сессия. Ты не представляешь, что в группе творится… – Девушка трепалась о знакомых ребятах и тех вещах, которые он забыл в добровольном заточении: о новых фильмах, книгах, зачетах, которые она удачно списала, пока препод не видел…
   Во дворе на пеньках, чего-то дожидаясь, сидели родственники больных.
   Максим пытался вспомнить, сколько же времени он не открывал замазанное белой краской окно. Сколько же он спал?
   Девушка оставила апельсины – рыжие и вкусно пахнущие жизнью.
   – Спасибо.
   – Мне нетрудно, приду еще. – Просунув тонкую руку между прутьями решетки, Катя коснулась его руки…
   Страдалец почувствовал, как откуда-то из глубины тощей грудной клетки едва не вырвались слезы… Сдержался и спокойно ответил:
   – Приходи…
   А к концу мая Максима выписали, он занимался все лето и к осени вернулся к занятиям. Они с Катей снимают комнату.
   Парень выздоровел, и второй раз таким не болеют. Но говорят, что кровь перенесших мононуклеоз нельзя переливать другим, в ней остается тот самый злосчастный вирус, тот самый след болезни, который, как фотография Аси, аккуратно завернутая в газету, не покидает человека до смерти…

Травма

   Даже пустота заполнена кровеносными сосудами. Даже пустота имеет сердце. Нервы. И память.

   В отделение травмы привезли подростка – рот разорван до ушей. Пьяная ларечница – два ножевых ранения… Сбитые неопознанными машинами, избитые мужьями, вспоротые ревнивыми любовниками, пострадавшие на производстве…
   Сюда поступают те, кто может быть спасен на земле. Остальных – спасают на небе.
   Снаружи от двери на особо оборудованной кровати расплывшаяся, как желе, женщина. Серо-желтого цвета кожа, отечное лицо. Из оголенного дряблого бока откачивают шлангом какую-то жидкость в ведро. Несчастная вскрикивает. В коридорах лечатся те, кто невыносим в общих палатах…
   Последнюю неделю Олеся не вылезает из бахил. Утром в больницу, после работы – в больницу. Даже умудрилась переночевать здесь.
   Привезла бабушку в приемный покой около часу ночи, пока оформили – домой идти поздно, завалилась под какие-то снаряды для загипсованных и на удивление хорошо выспалась. Будто в гостях или в путешествии. Хорошо засыпать в незнакомых местах – в них беззаботно. А ей редко бывало беззаботно.