Динка злобно засмеялась:
   – Ладно, пусть из меня хоть чучело сделают, назло не умру! Как моя бабушка. После рака тридцать лет назло деду прожила. И представляешь, пережила этого здоровяка!
   – А что с ней было?
   – Рак груди, на Песочной оперировали, я тогда маленькая была, но фамилию хирурга запомнила – Бавли. Бабушка после выписки уехала домой в Красноярск, но из онкоцентра ей присылали письма, интересовались, как себя чувствует. Первые двадцать лет она отвечала, а потом сменила адрес и переписка прервалась… Операцию сделали в шестьдесят, а скончалась бабуля в девяносто пять, и кстати, не от рака, а от инсульта, Бавли умер раньше ее. Пациенты часто переживают своих хирургов.
   – Не нравится мне, что ты мрачная, – фыркнула Лилька. – Хочешь, телефончик экстрасенса подкину? Очистит перед операцией от кармического мусора. Недорого берет.
   – Давай. – Дина записала, заранее зная, что не станет звонить.
   После телефонного разговора она лежала в темноте, вспоминая, сколько же ее знакомых резаны-перерезаны по разным органам и частям тела. Сколько людей живет благодаря операциям. У соседки по лестнице нет одной груди, у начальницы на работе нет яичника и матки, но шейка болтается, и несчастная все время боится, что она переродится…
   Страх перед собственным несовершенством и беспомощностью – вот что мучительно. Какая маленькая прочность сделанного Богом! Какая ничтожная букашка – человек! Но букашки хоть умирают цельнотельно. Наступил ногой – и нет ее… Человеческое же тело урезается до самого последнего пристанища души…
   Дина вспомнила, как мыла в ванной свою девяностолетнюю бабушку: одна грудь – желтый сморщенный оладий, другая – ампутирована: мясо, жир, лимфатические узлы выбраны до самых ребрышек, и все тельце старушки – живое воплощение отдачи силы в мир – детям, внукам, трудам, – сухой остаток женщины – уродливый, прекрасный, вечный… – Дина зарыдала, осязаемо представляя пергаментную старческую кожу под своей рукой.
   Она рыдала до крика, не сдерживаясь, – так случалось всегда, когда начинаешь цеплять за больное, из памяти одно горе всплывает за другим. Вот и умерший отец… Зная, что у него онкология, он отказался от операции. Приехавшие констатировать смерть врачи потряслись, узнав, что у семидесятилетнего мужчины никогда не было медкарты. Отец говорил домочадцам: «Вызовете врачей – выброшусь из окна!» Раньше Дина считала это проявлением слабости, теперь думала по-другому. Отец прожил столько, сколько отпустил Бог, не выторговывал большего.
   А она торгуется до последнего… Всхлипывая, Дина представила, какой объем женского материала вымер на планете в прежние века из-за маточных кровотечений! Теплые, как парное молоко, пятна расплывались на парчовых платьях придворных дам и на холщовых юбках крестьянок… И лишь библейская кровоточивая спаслась прикосновением к Иисусу, а сколько истекло до истечения срока…
2
   Накануне операции Дину вызвал в кабинет заведующий отделением, игривым тоном напоминающий массовика-затейника:
   – Итак, моя милая, давайте определимся по прейскуранту. Вам шейку оставляют или как? Если убирать, выйдет подороже…
   – Дело не в оплате, мне оперирующий хирург сказал оставить…
   – Прекрасно, тогда семь с половиной тысяч. Советую заплатить за наркоз… Есть варианты – от полторы до двух.
   – В чем разница?
   – Разницу почувствуете, когда будете пробуждаться… И еще шовчик косметический – вы женщина не старая…
   Раскошелившись на пятнадцать тысяч, Дина обрела некую уверенность, что с ней все будет хорошо. Хотя понятно, что для тех, кого привозят на «скорых», бесплатный наркоз дают из той же бочки…
   Соседка по койке, увидев, как Дина отсчитывает деньги, утешила:
   – Слава Богу, у нас с тобой не рак. В Институте радиологии срочная операция у хорошего хирурга негласно обходится в пять – семь тысяч долларов, химия – пятьсот долларов сеанс. Или стой себе на городской очереди, а она так медленно тянется, что все лимфоузлы заполнятся метастазами.
   – Думать не хочу об этом… – Дина застелила белоснежное белье поверх расписанного засохшей кровью матраса.
   Сколько теток отболело на этой койке… Кровяные клетки от Петровой, Ивановой, Сидоровой смешались и перепрели в старом ватине, хотя сами хозяева клеток никогда друг друга в глаза не видели…
   Кушать после обеда нельзя, остается только клизма и трепотня с кумушками в больничном холле.
   – Ну почему у мужиков все просто? Переспал с бабой и пошел как ни в чем не бывало – на работу, пива выпить. А у женщины на всю жизнь проблемы – беременность, роды, выкидыши, неудачные чистки…
   – Да ладно, чего на мужиков грешить. У них свое бывает… – Дина мысленно прорисовала образ дедушки, стриженного ежиком милейшего добряка, который мучительно умирал от рака кожи.
   Как-то сбоку на ступне он содрал родинку, и на ее месте что-то стало расти… Через пару лет опухоль напоминала плотную мокнущую красно-коричневую бугристую шишку, размером с сосновую. Старик ее бинтовал и чем-то мазал. Он жил в деревне и про злокачественные клетки никогда не слышал. После вскрытия в городском морге врачи изумились, как этот человек справлялся с той адской болью, которую должны были вызывать многочисленные метастазы – они внедрились даже в сердце… А он никогда не жаловался, покряхтывал и бинтовал, бинтовал и покряхтывал… Ангел-дедушка… Говорят, рак вызывают скрытые обиды, которые люди копят в себе. Да разве ж дед копил чего-то? Душа его была как лист бумаги в клеточку, на котором он записывал приходы и расходы пенсии…
   Господи, Господи, если мы для тебя как вши, то почему не вывести всех единым дустом? Зачем каждому отдельная пытка?
   Ночь перед операцией всегда Гефсиманская. Потому что ты знаешь, что не минует чаша сия, и принять ее надо в девять утра с улыбкой на лице и мыслью о том, что ты очнешься.
   Где-то далеко спят хирурги, которые завтра придут резать твое тело, спят родные, о которых ты не знал до рождения и не будешь знать после смерти. Остаешься ты и Бог, который никогда не спит. Тебе остается смотреть ему в глаза и молиться о пробуждении в новом теле, которое будет навсегда изменено рукой хирурга… Отрезанные теплые клетки, еще помнящие музыку организма и движение мыслей, унесут часть тебя – в таз, в помои, в отходы человеческого материала. Они остынут и забудут о принадлежности к твоему телу, пустота в котором со временем заполнится аморфным жиром.
   Чуть свет, словно опомнившись, в палату примчался муж и, присев перед кроватью жены, быстро зашептал:
   – Я люблю тебя, всякую, любую… Мама за тебя молится…
   Дина смотрела на него пустыми глазами – не могла очнуться от сна: под утро ей привиделся зеленый боженькин росточек, едва распустившийся, едва окрасившийся жизнью. Что-то торкнулось, затеплилось в груди женщины – вспомнила! Ведь это ей Бог дал росточек, ей позволил ухаживать за ним, – ведь это она и есть тот самый росточек!!!
   Дина заплакала, страшась обернуться на собственную жизнь и увидеть, что теперь с ним стало.
   А муж, истолковывая ее слезы по-своему, талдычил:
   – Детки есть у нас, а ты мне всякая… Прости меня, Диночка!.. Прости!..
   Вошедший в палату врач не интересовался состоянием души пациентки. Главное – физическое тело. Пульс, давление.
   – Не кушали?
   Дина была покорна и ловила плавное течение последних минут перед вспарыванием упругого загоревшего на даче живота.
   За окном в холодных сумерках горели красные огоньки на высоченных кирпичных трубах, символизирующих промышленную мощь Питера, такую несопоставимую с ничтожностью отдельно взятого больного горожанина.
   Каталка задребезжала, увозя укрытое одеялом голое тело.
   – Видишь ли ты, меня, Господи? Видишь ли? Боженька-а…
 
   …Пробуждение от наркоза как воскресение – всегда другое видение – хоть на миллиметр, но другое…
   – Один обезболивающий укол как литр водки на печень, – держа в руке шприц, констатировала медсестра.
   – Не надо, до девяти потерплю… – Прооперированная скорчилась в позе эмбриона. Нельзя так часто просить обезболивающее. Лучше лечь на бок, прижать к животу комок одеяла и считать вечность. Вечность – раз, вечность – два, вечность – вечность… Вечность – сто вечностей…
   От наркоза тошнит, в горле стоит блевота. А чуть кашлянешь – шов от боли разрывается. Можно понемногу срыгивать желчь сбоку от подушки.
   Из брюха у Дины торчит дренаж – тонкий мягкий шланг, через который вытекает кровавая жижа в банку.
   Когда встаешь, шланг болтается между ногами, а банку приходится держать в руке или совать в карман халата. Позже Дина додумалась привязать к концу шланга полиэтиленовый кулек. Идешь по коридору, а он сзади как «след кровавый тянется по сырой траве»…
   В пятницу прооперировали шесть человек.
   Лучше всех чувствуют себя девчонки после лапароскопии: у них крошечные дырочки в животе: у одной вытянули фаллопиеву трубу с внематочной, у другой – кистозный яичник. Обсуждают, как после выписки в салоне красоты эти точки лазером сглаживать…
   А у Дины шов не сгладишь и утюгом – от пупка до лобка, и уколы соответственно не хилые…
   – Что колете? – вопрос к вошедшей медсестре.
   – Цефотаксим. Старые антибиотики уже не действуют…
   – И чего мы только не пережили – от тетрациклина в детстве до этого, как вы говорите, – таксима – в старости…
   – Я все думаю, как же прочно устроен человек: ему вспороли брюхо, отрубили орган, а он через неделю прется как ни в чем не бывало…
   – По-моему, так наоборот, человек – тонкий механизм, как часы – чуть колесико сбилось, и все…
   – А может, по людям, как по часам, кто-то время определяет, поэтому должны работать только исправные…
   Тетки спаялись не только по части трепотни. В каждой палате образуется коллектив взаимопомощи. Кто посильнее – дает пить слабым, выносит утки и тому подобное.
   И в субботу, и в воскресенье на отделении ни одного врача.
   Больные напрягают единственную медсестру, которая носится по коридору как ошпаренная.
   То и дело слышно:
   – Позовите дежурного врача! Где дежурный врач? Он существует?
   – По разнарядке положен. Но он дежурит дома. Если что-то случится, его вызовут по телефону. Приедет. Но пока у нас все в порядке. Все хорошо.
   И рапортует по телефону:
   – Да, Валерий Михайлович, все под контролем: у Вахрушевой температура тридцать девять, у Кондратьевой – сорок…
 
   А в это же время далеко-далеко от этой больницы на серо-кирпичной окраине мегаполиса, возле помойки столпились школьники, вызывая наперебой по сотовым «03».
   Мужик с помойным ведром упал на грязный затоптанный снег и ловил посиневшими губами воздух.
   Пацаны переживали за него, как за родного, один даже присел рядышком и взял несчастного за руку.
   – Сейчас, сейчас… Никак не дозвониться…
   – «Скорая» не принимает звонки с сотовых, – пояснил проходивший мимо взрослый дяденька.
   Один из мальчишек помчался со всех ног домой, ребята не расходились…
   Паренек дозвонился. Белый катафалк приехал через сорок минут…
   Мужчина умер в машине.
   Всегда кто-то кого-то видит незадолго до смерти…

Неврология

 
Проснулась и испугалась:
моя голова взорвалась!
Как лампочка…
Мамочка!
Папочка!
Моя голова взорвалась,
как лампочка!!!
 

1
   Дормидонтовна – штукатур. Она единственный нормальный пациент на неврологии, остальные маленечко того…
   Лечит Дормидонтовна спинномозговую грыжу – подняла на работе козел тяжелый (а разве козлы по жизни бывают легкими?) и надорвалась.
   Любит рассказывать о своей работе.
   – Помню, на Смоленском кладбище работала, красили часовню Ксении Блаженной, она студентикам здорово помогает, надо вокруг часовни три раза обойти, поставить свечу и записку положить – получишь на экзамене пятерку.
   Настольная книга Дормидонтовны – «Петр I». Как и великий царь, она строила, точнее, ремонтировала Петербург. Екатерининский дворец, вокзал в Петергофе, церкви и фасады домов. Сколько ее руки отшкрябали старой штукатурки и освежили городских стен – не упомнить.
   Сейчас ей шестьдесят, а все работает. На вид крепкая, жилистая, и все-таки возраст…
   – Не женское это дело – корыто с цементом таскать. Конечно, девчонки друг другу помогают. Но тут так получилось, что я далеко от всех мазала, козел тяжелый, мокрый после дождя – двигать по полиэтилену никак не получается, надо приподнять. Вот я его с одним мальчиком вдоль фасада восемь раз передвинула, а девятый сама… И что-то вдруг больно дернуло в спине. Потом ноги стали плохо двигаться. После обследования выяснилось: спинномозговая грыжа вылезла – маленькая, но болючая.
   Перед тем как лечь в больницу, Дормидонтовна покрестилась.
   – Я решила: хуже не будет, а Бог – в помощь. В нашей церкви мне бумагу выдали, где написано, что я такая-такая – крещеная в православную веру. Зять надо мной смеется – вы теперь, мама, говорит, дипломированная христианка.
   Дормидонтовна веселая. Подбадривает молодежь, которая по очереди рассказывает невропатологу свои истории…
   Яне двадцать шесть лет, унылая, пухлая, обманута женихом-иностранцем. Оказалось, что у него на родине – жена и дети. А Яне он обещал свадьбу и любовь до гроба. До иностранца Яну бросили еще два жениха…
   Теперь девушка беспрестанно плачет, думает о смерти и всякой гадости, но старается меньше признаваться врачу, поскольку еще в «скорой» ее предупредили, что следующая инстанция после отделения неврологии – сумасшедший дом.
   – Я упала в полседьмого. В вагоне метро. Было душно: от людей, запахов, сумок, разговоров. Все разом закружилось и поплыло. Похолодели руки, ноги, сердце билось как сумасшедшее. Я думала, умираю. Меня выволокли в переход. Лежала на гранитном полу. Какая-то девушка присела рядом и, касаясь разных участков моей руки, все время спрашивала: «Так чувствуете?» Я каждый раз отвечала: «Да». И это позволяло сознанию не ускользать. В «скорой» сделали уколы, сказали – вегетососудистая дистония…
   Лене двадцать восемь лет, главный менеджер. Красивая, уверенная, энергичная.
   – После работы около семи спустилась по эскалатору вниз, вдруг стало нечем дышать, села на скамеечку, закружилась голова… Кто-то дал таблетку валидола под язык, вызвали «скорую». – Лена усталым голосом рассказывала о подсиживании и бюрократизме в страховой компании. – Все борются за место под солнцем: интриги, сплетни. Обстановка убийственная в прямом смысле…
   Две спецмашины «скорой» – одна с «Маяковской», другая с «Петроградской», зависая в пробках, спешили в дежурившую по городу клинику. Везли Лену, везли Яну.
   Лена пунцово взвинчена. Яна крахмально бледна.
   В палате они наперебой жаловались врачу на хронический стресс и недосыпание. Та в ответ бубнила:
   – Покажите зубы, коснитесь указательным пальцем кончика носа.
   Обе «падшие» по очереди промахнулись мимо носов, и врач посоветовала им тренироваться. После чего стала заполнять медкарты. А сама-то врач не моложе тридцати и прехорошенькая…
   Терзает Яну вопросами:
   – С вами такое уже случалось?
   – Да, полгода назад, внезапно. Я тогда сильно психовала из-за жениха. Семь ночей не спала. Ну и грохнулась в обморок на улице, очнулась – меня всю трясло, «скорая» померила давление – очень высокое. Через какое-то время я почти успокоилась, но неприятные состояния остались, какой-то безотчетный страх: как вспомню про обморок – приступ начинается… Я паникую, и от этого еще хуже… Такое может случиться в любом месте.
   – Диэнцефальный синдром по гипертоническому типу с андреналовыми пароксизмами, – констатировала хорошенькая.
   Услышав про пароксизмы, Яна пошатнулась.
   – Да ты не бойся, – усмехнулась Лена, – у нас половина сисменеджеров с таким ходит. И ничего – нормальные андроиды.
   На следующий день беспокойные Лена и Яна погружены в электросон, на головах, как гермошлемы, надеты электростимуляторы краниальные «Транс АИР 02».
   Спокойная Дормидонтовна подъедает колбаску, разложив на тумбочке всякие соления-варения. Потрескав, штукатурша без всякого электростимулятора дремлет возле приоткрытого окна.
   После электросна Яна жалуется:
   – Я веки закрываю, а глаза продолжают бежать. Щелкают кадр за кадром, как фотоаппарат с закрытым объективом. А внутри меня сжимающаяся вселенная. Медленно вращающаяся ледяная бездна. Иногда ночью проснусь, а на лице застывшая гримаса ужаса – разглаживаю ее руками. В голове раскачиваются качели. И как током: от сердца к голове, от головы к сердцу. Напряжение под черепом, и обдает холодом: умру… Я даже из окна хотела прыгнуть… От страха! Страх ползет по позвоночнику, ползет…
   – Может, это те самые бесы, о которых говорят? – шепчет Лена. – Изгнать бы…
   – Мне часто снятся сны про уничтожение себя, – не замечая ничего вокруг, продолжает Яна, – как я разделываю свою тушу. Еще живую, с кровью и дымящимися жилами. Себя – отвратительную, нелюбимую тварь! Как же я хочу отдохнуть от себя… Но для этого надо разделаться с мерзкой тушей, резать ее неровно, лохмотьями, счищая с костей и ребер пожелтевшую кожу, волосы с черепа, вырывая зубы из десен – все, что так мешает. В конце с наслаждением подобраться к горлу и разорвать свой рот. Сердце? Его неинтересно. Дряблый кусок мышц. Не в нем душа. Ни в чем душа. И не было ее никогда. Родилась без нее. Вложить забыли. Брак! Который ходит и дымится, оттого что его глючит. А знаешь, чего я хочу? Чтоб меня любили… – Яна истерично зарыдала. – Смешно, да? А он, – тут уж девчонка просто захлебнулась от ненависти и зачем-то стукнулась со всей силы головой об стену, – он обманул меня!!! У него, оказывается, жена на родине, и она беременна!
   – Ты болеешь от ненависти. – Лена немного занималась духовными практиками и пыталась вспомнить опорные моменты. – Проси прощения за все у тех, кого обидела, кому желала зла… Проси за то, что себя не любила, хотела из окна выпрыгнуть… И у него, и у нее. Ты должна просить прощение за все и у всех… нас на тренинге учили. – Лена хоть и слабо понимала, как можно убиваться из-за мужика (всего-то!), тем не менее старалась помочь соседке.
   – Помоги себе сама… – как будто очнувшись, вздохнула Яна. – Сколько раз я это слышала…
   Прикрыв глаза, девушка все же попробовала просить прощения, слезы струились по перекошенному лицу, и губы шевелились: «Прости… Прости…»: несколько секунд назад она представляла огромный беременный живот жены своего лживого жениха как взорвавшийся арбуз, но теперь она мысленно склеила его так, чтобы он был белым гладким вареничком, и вроде почувствовала облегчение.
   – Подружки, давайте подхомячим колбаску и забубеним сала! – Штукатурша разложила на бумажечках вкусные кусочки, и все умирающие и близкие к ним потянулись к тумбочке Дормидонтовны.
   – Какая же вы невозмутимая, – позавидовала Яна.
   – А вы, девчонки, принимайте народное лекарство – фенозепам. У нас в бригаде – у кого чего случилось – сразу достаем по таблеточке, и дальше все по барабану – и то, что муж алкоголик, и то, что дочка – блядь, и то, что начальник – сволочь…
   – Но если страх – это бес, разве можно его прогнать фенозепамом?
   – Сложно у тебя все, – подозрительно прищурилась Дормидонтовна. – Тревожишься – выпей! Не хочешь фенозепам – опрокинь стакан красного вина, эффект тот же. Эх, девоньки, давайте купим бутылочку, посидим после отбоя…
2
   Голубая палата – не желтая комната в Арле.
   В неврологии все голубое: стены, занавески, одеяла…
   Серо-голубое лицо наркомана, которого санитары транзитом катят в кресле по коридору. Вообще-то он с другого отделения. Но ездит через неврологию. Наркоман настолько худой, что его тело под одеждой должно быть живым ужасом. Смотреть на лицо с запавшими черными глазницами так страшно, что Яна с Леной, завидев «привидение», прячутся в палату.
   Не голубые здесь – только лечащая врач и завотделением, они уже двадцать минут целуются за искусственной пальмой в рекреации и думают, что их не замечают. А ведь у него сын, а ведь у нее – семья… И об этом шепчутся медсестры за стойкой.
   Из окна видны ржаво-голубые крыши – у них тоже своя жизнь… Снега и дожди принимают из первых рук. И зачем-то хранят годами случайно залетевшие вещи…
   Короче, царит на отделении голубая грусть, и лишь приподнятая Дормидонтовна галопом мчится на массаж.
   Ох, и полюбила же штукатурша массажиста высшей категории со стажем! Мужчина немолодой, но крепкий: боцманские усы, тельняшка.
   Штукатурша перед каждой процедурой намоется, надушится, причешется – приходит, как после свидания, счастливая.
   – Ну и натирает он мне спину! Туда-сюда, словно ковры раскатывает… А потом погладит, как ветерком пролетит. Только смущаюсь я, мне ведь прописали массировать до самого копчика, он раз и рукой скользнет по попе, а у меня немеет сердце… – Дормидонтовна мечтательно откинулась на подушки. – Я и после выписки к нему ходить буду – платно.
   Лена посещаема всеми видами кавалеров. От «Транс-АИРа» ей хочется на дискотеку. Красотка уже скучает по змеюшнику-офису. Если первые дни она говорила: «Мне не нужны деньги, я не хочу их зарабатывать, я не хочу их тратить, я хочу быть деревом», – то теперь желание самореализации проснулось с новой силой. Но врачи так скоро не выписывают, и менеджер на отдыхе листает журналы.
   – Смотрю мурзилки, – смеется, показывая на «Elle» и «Cosmopolitan».
   И только Яна не успокаивается ни после массажа, ни после пиявок, ни после горячей кружки с настоями трав. Вечерами ее трясет, давление подскакивает до ста девяноста, а отчего подскакивает – от мыслей, а мысли ее – темный лес, в котором ни Лена, ни Дормидонтовна, ни сам лечащий врач не разберутся.
   – Откуда это берется? Боюсь одна до магазина ходить, кажется, что опять упаду… А как измениться? Мне никто не помогает. Когда становится невыносимо плохо, настолько плохо, что проще выброситься из окна, с ужасом понимаешь: ТЫ – ОДИН. Ты можешь звонить в «скорую», тебя куда-то отвезут, ты можешь звонить другу, и он спокойно даст совет, ты можешь подержать за руку мать, но ничего из этого тебе не помогает: ТЫ – ОДИН. Все говорят: возьми себя в руки, но как я возьму себя в руки такими бессильными трясущимися руками? – Янка расхохоталась, выставляя напоказ «танцующие» пальцы. – Помоги себе сам, как барон Мюнхаузен за волосы…
   – Да ты здоровенная бабища, что с тобой случится? – промямлила жующая Дормидонтовна, она уминала некие волшебные хлебцы, которые совсем не перевариваются: с вечера съешь, наутро выползают такие же…
   Яна раздраженно посмотрела на сухую жилистую штукатуршу:
   – А ты не смотри, что у меня живот толстый! Человек может умереть и с круглыми щеками! Если у него трагедия…
   – Да разве ж это трагедия – мужик обманул? Ха! Мы такие трагедии только так за кушак засовываем. – Дормидонтовна макнула хлебцем в варенье: – Возьми покушай вкусняшек, чайку наливай. Ну и дуреха ты, Янка!
   – Да!!! Я – идиотка! Мое тело в автономке, я ему говорю спать, а оно бежит, я говорю ему спокойно, а оно трясется. Не видит! Не слышит! Как взбесившаяся лошадь! – Яна перешла на шепот: – Сегодня прическа «ходила по голове», это когда выступают ОЧЕНЬ крупные мурашки и кожа вздыбливается, шевеля волосами. Такие же мурашки ползали по лицу, по ногам, груди, как будто бесы ощупывали меня…
   – Пустырничек увеличь до четырех таблеток.
   Гомеопатические советы Яна давно перестала воспринимать всерьез.
   – Да какой там пустырничек!
   – Ну чего ты боишься? Ты хоть можешь объяснить если не врачу, то хотя бы мне.
   – Я не знаю. Оно прячется за разными личинами… – Яна напряглась. – Хочется бежать. Как будто за спиной кто-то страшный. Бежать домой, потом бежать из дома, по улице – я не знаю куда. ПА-НИ-КА! – Она закрыла голову руками. – В любой момент сердце начинает бешено колотится, и я бегу, ничего не видя. А на самом деле, – тут Янка торжествующе оглядела всех присутствующих, – а на самом деле я могу просто идти по улице. Или даже стоять. Но при этом голова разрывается от напряжения – я бегу внутри себя. Словно хочу выпрыгнуть из взбесившегося тела. Мне страшно!!!
   – А ты скажи себе – ничего нет… – натачивая пилкой ногти, предложила Лена.
   – Допустим, я сказала, но я-другая знает, что НИЧЕГО ЕСТЬ… Как бы это объяснить?.. – Девушка замялась. – У меня подруга с анорексией. Она худая, как скелет, ничего не ест, ее подводят к зеркалу, чтобы привести в чувство, и говорят: смотри, смотри на себя! А она ужасается: «Господи, какая же я толстая!»
   – Но ведь ты понимаешь?..
   – Да, я понимаю, – прервала Яна, – но мне неподконтролен этот страх. Он не слушается разума, это какая-то брешь в материальном… Это не вместить… Все зарождается в сердце. Оно как будто всхлипнет, и тут если страх поймать, как зайца, и успокоить, можно вырулить и без подъема давления. Но если он успеет проскочить к голове, то голову контролировать невозможно – по крайней мере мне это не удавалось, она взрывается и бушует. И в считаные минуты все тело захлестывает жесточайший шторм.
   – Все страхи пустые… Посмотри им в лицо – они выдуманные – нет ничего. Только так ты сможешь себе помочь, – убеждала Лена.
   – Ты не знаешь, о чем говоришь. Когда могут себе помочь, не ложатся в клинику… Фенозепам, грандаксин, капельницы с пирацетамом… А по лестнице одной спуститься во двор страшно, а в метро страшно, даже на кухне бывает страшно, если мамы нет дома… – Яна, в очередной раз непонятая и не услышавшая нужных слов, укуталась с головой в одеяло до обеда.