Страница:
Ориген же пожертвовал чувственной связанностью с миром и ради этой
жертвы оскопил, изувечил самого себя. Очевидно, что для него специфическую
опасность представлял не интеллект, а, скорее, чувство и ощущение,
связывавшие его с объектом. Путем кастрации он преодолел чувственность,
присущую гностицизму, и смело мог отдаться богатству гностического мышления.
Тертуллиан же пожертвовал интеллектом, замкнулся от влияния гностицизма, но
тем самым достиг такой глубины религиозного чувства, какой мы тщетно искали
бы у Оригена. О Тертуллиане говорит Шульц: "От Оригена он отличался тем, что
каждое свое слово переживал в сокровеннейших недрах души; его увлекал не
рассудок, как Оригена, а сердечный порыв, и в этом его превосходство.
Однако, с другой стороны, он уступает Оригену, потому что он, самый
страстный из всех мыслителей, доходит чуть ли не до отрицания всякого знания
и свою борьбу с гнозисом чуть ли не доводит до борьбы с человеческой мыслью
вообще".
Мы видим на этих примерах, как в процессе развития христианства самая
сущность первоначального типа превращается в свою противоположность:
Тертуллиан, глубокий мыслитель, становится человеком чувства; Ориген
становится ученым и всецело теряет себя в интеллектуалитете. Нетрудно,
конечно, логически перевернуть вопрос и сказать, что Тертуллиан искони был
человеком чувства, а Ориген человеком мысли. Но такая обратная постановка
вопроса вовсе не уничтожает самого факта типического различия, а оставляет
его по-прежнему в силе и, кроме того, отнюдь не объясняет, почему же
Тертуллиан видел своего опаснейшего врага в области мысли, а Ориген в
области сексуальности. Можно было бы сказать, что оба ошиблись, и в качестве
аргумента привести факт роковой неудачи, к которой в конечном итоге свелась
жизнь обоих. Тогда пришлось бы допустить, что каждый из них пожертвовал тем,
что ему было менее дорого, то есть некоторым образом совершил обманную
сделку с судьбой. Почему бы не принять и не признать даже такого мнения?
Ведь известно, что даже среди первобытных людей находились такие хитрецы,
которые, подходя к своему фетишу с черной курицей под мышкой, говорили:
"Смотри, вот я приношу тебе в жертву прекрасную черную свинью!" Однако мое
мнение таково, что объяснение, стремящееся во что бы то ни стало обесценить
какой-либо факт, не всегда и не при всех обстоятельствах бывает самым
верным, даже если такое объяснение представляется нам вполне "биологическим"
и приносит среднему человеку то несомненное облегчение, которое он
испытывает всегда, когда ему удается низвести нечто великое до своего
плоского уровня. Но поскольку мы можем судить о личностях этих двух великих
представителей человеческого духа, мы должны признать их столь
проникновенными и серьезными, что о хитрой проделке или обмане и речи быть
не могло: их христианское обращение было истинным и правдивым.
Мы не отвлечемся от прямого пути наших исследований, если на примере
настоящего случая представим себе, какое психологическое значение имеет
нарушение естественного потока наших влечений, каким является христианский
(жертвенный) процесс, а именно: из всего вышесказанного вытекает, что
обращение является одновременно и переходом в другую установку. Вместе с тем
становится ясным происхождение того определяющего мотива, который ведет к
обращению; также выясняется, насколько Тертуллиан был прав, говоря, что душа
"от природы христианка". Естественное направление влечений следует, как и
все в природе, принципу наименьшей затраты сил. Но бывает так, что один
человек обладает большими способностями в одной области, другой человек - в
другой. Или же бывает так, что приспособление к окружающей среде в детстве
требует то несколько более сдержанности и вдумчивости, то несколько более
эмпатии и участия, смотря по тому, каковы родители и обстоятельства жизни.
Это автоматически ведет к известной, излюбленной установке, благодаря
которой и образуются различные типы. Так как каждый человек, в качестве
относительно устойчивого существа, обладает всеми основными психологическими
функциями, то для полного приспособления было бы психологически необходимо,
чтобы человек равномерно и применял их. Ибо должна же быть какая-нибудь
причина для существования различных путей психологического приспособления;
ясно, что недостаточно одного лишь пути, потому что объект, воспринятый,
например, только мыслью или только чувством, будет постигнут лишь отчасти.
При односторонней (типической) установке получается недочет в
психологическом приспособлении, который в течение жизни все возрастает,
пока, наконец, рано или поздно, нарушается сама способность приспособления,
а это толкает субъекта на путь компенсации. Компенсация же достигается лишь
отрезанием (жертвой) той установки, что господствовала до сих пор. Это
влечет за собой временную запруженность энергии и наводнение каналов,
сознательно еще не использованных, но бессознательно уже лежащих наготове.
Недочет в приспособлении, являющийся движущей силой (causa efficiens) для
процесса обращения, субъективно дает о себе знать в форме смутного чувства
неудовлетворенности. Такая атмосфера царила в самом начале нашего
летосчисления. Необычайная, изумительная жажда искупления овладела
человечеством и вызвала в Древнем Риме неслыханный доселе расцвет всех
возможных и невозможных религиозных культов. Не было недостатка и в
представителях теории изживания (Auslebetheorie), которые вместо "биологии"
основывались на данных науки тех времен. Кроме того, люди из всех сил
изощрялись в умозрительных догадках о том, почему человеку живется так
плохо; однако каузализм тех времен был несколько шире каузализма нашей
современной науки: искали причины не только в детстве, но погружались уже
сразу в космогонию, причем измышляли самые разнообразные системы,
раскрывающие все, что происходило на заре человечества еще раньше и что было
причиной того невыносимого положения, в котором человечество в конце концов
очутилось.
Жертвы, принесенные Тертуллианом и Оригеном, на наш вкус чрезмерны, но
они, безусловно, соответствовали духу того времени, духу совершенной
конкретности. В согласии с этим духом представители гностицизма принимали
свои видения за саму реальность или, по крайней мере, за нечто к ней
относящееся - поэтому и Тертуллиан придавал факту своего внутреннего чувства
объективную значимость. Процесс перемещения установки, воспринятый внутренне
и субъективно, гностицизм проецировал в виде космогонической системы и верил
в объективную реальность своих психологических образов.
В моем труде /28; 29- С.416/ я оставил открытым вопрос об источнике
своеобразного направления либидо в христианском процессе. В том же труде я
говорю о расщеплении либидо на две половины, направленные друг против друга.
Объясняется это односторонностью психологической установки, односторонностью
столь великой, что компенсация, всплывшая из недр бессознательного,
принудительно провела свою линию. Гностическое движение в первые века новой
эры обнаруживает особенно ярко роль бессознательных содержаний в момент
возникновения и решительного проведения компенсации. Христианство обозначает
в известном смысле разрушение и жертвоприношение античных культурных
ценностей, то есть античной установки. Надо ли еще доказывать в наше время,
что совершенно безразлично, говорим ли мы о том, что творится в наши дни,
или о том, что было 2000 лет тому назад?
Весьма вероятно, что мы встретим типовую противоположность в истории
ересей и расколов, происходящих в столь богатой спорами Церкви ранних
христиан. Эбиониты или иудействующие христиане, быть может тождественные с
первыми христианами вообще, веровали в исключительно человеческую природу
Христа и считали его сыном Марии и Иосифа, получившим лишь впоследствии
посвящение через Духа Святого. В этом вопросе эбиониты являются по отношению
к докетам представителями противоположной крайности, и эта противоположность
продолжала действовать еще долгое время спустя. Около 320 года н. э. вместе
с арианской ересью вновь появилась та же борьба противоположностей, хотя и в
измененной форме, а именно: более ожесточенная в церковно-политическом
отношении, но более мягкая по содержанию. Арий отрицал предложенную Церковью
формулу: <греч.> (равный Отцу) - и утверждал: <греч.> (сходный с
Отцом). При более внимательном исследовании истории великого арианского
спора о гомоузии и гомойузии (единосущие и подобосущие Христа с Богом) мы
увидим, что гомойузия носит отпечаток более чувственный, более доступный
человеческому чувству, в противоположность к чисто умозрительной и
абстрактной точке зрения гомоузии. То же самое можно, как нам кажется,
сказать и о возмущении монофизитов (утверждавших абсолютное единство
естества Христова) против диофизитской формулы, постановленной на
Халкедонском вселенском соборе (диофизиты утверждали неделимую целость двух
естеств в Иисусе, а именно слияние человеческого и божественного естества);
это возмущение монофизитов опять-таки противопоставляет две точки зрения:
абстрактную и непредставляемую, с одной стороны, и чувственно-естественную,
выраженную диофизитской формулой, - с другой.
Вместе с тем нас поражает, что как в арианском движении, так и в споре
между монофизитами и диофизитами тонкий догматический вопрос играл
первенствующую роль лишь для тех умов, которые первоначально занялись этой
проблемой, но отнюдь не для большой массы, которая завладела догматическим
спором и использовала его в своих партийных интересах. Столь тонкий вопрос и
в те времена не мог быть двигательной силой для народных масс - массами
двигали проблемы и претензии, относящиеся к политической власти, ничего
общего не имевшие с богословским разногласием. Если различение типов тут и
имело какое-либо значение, то лишь постольку, поскольку оно создавало
различные пароли, налагавшие на грубые инстинкты толпы красивые этикетки. Но
это отнюдь не уничтожает того факта, что для тех, кто разжег этот спор,
вопрос о гомоузии и гомойузии играл серьезную роль. И это потому, что за
этим спором скрывалась как историческая, так и психологическая
противоположность, а именно противоположность между верованием эбионитов в
Христа как чистого человека с относительной (кажущейся) божественностью и
верованием докетов в чистого Бога-Христа, обладающего лишь видимостью плоти.
А под этим слоем мы находим еще более глубокий и великий психологический
раскол, а именно: одна сторона утверждает, что главная ценность и главное
значение заключаются в чувственно воспринимаемом, субъектом чего - хотя и не
всегда - является человеческое и личностное или, по крайней мере, всегда
спроецированное человеческое ощущение; другая сторона стоит за то, что
главная ценность заключается в абстрактном и внечеловеческом, коего субъект
есть функция, то есть объективный естественный процесс, протекающий в
безличной закономерности, по ту сторону человеческих ощущений и даже как их
основа. Первая точка зрения жертвует единичной функцией в пользу
функционального комплекса, который представлен человеком как таковым; вторая
- жертвует человеком, то есть неизбежным носителем комплекса, в пользу
единичной функции. При этом каждая из точек зрения отрицает то, в чем другая
усматривает главную ценность. Чем решительнее представители обеих партий
отождествляются со своей точкой зрения, тем более они стараются - быть
может, с наилучшими намерениями - взаимно навязать друг другу свое мнение,
неизбежно насилуя при этом главную ценность другого.
По-видимому, другая сторона противоположности типов выступает во время
пелагианского спора в начале V столетия. Глубоко прочувствованный
Тертуллианом внутренний опыт, по которому человек, несмотря на крещение, все
же подвержен греху, - такой внутренний опыт мы находим и у Августина,
имеющего много общего с Тертуллианом. Августин идет дальше и доходит до
пессимистического учения о первородном грехе, сущность которого заключается
в унаследованной от Адама согреховности (concupiscentia [Вожделение; мы бы
сказали необузданное либидо, которое как астральное, роковое принуждение
толкает человека на грех и погибель.]).
Наличности первородного греха Августин противопоставляет искупляющую
силу Божьей благодати при посредстве созданного ею института Церкви, которая
заведует средствами искупления. При таком понимании ценность человеческой
личности низводится до минимума. Человек, в сущности, не что иное, как
жалкое, порочное существо, во всяком случае, обреченное стать добычей
дьявола, если его не спасет Божья благодать при посредстве искупительной
силы Единой Церкви. Такое понимание более или менее уничтожает не только
ценность, но и нравственную свободу и самоопределение человека; но тем более
возрастает ценность и значение идеи Церкви, что вполне соответствует
программе, проводимой в августиновском Civitas Dei (Божием граде).
Против столь безнадежного, гнетущего понимания постоянно восстает
чувство свободы и нравственной ценности человека - чувство, которое надолго
не заглушить даже самым глубоким размышлением, даже самой беспощадной
логикой. Право человека на чувство своей ценности нашло своего поборника в
лице Пелагия, британского монаха, и его ученика Целестина. Их учение
основывалось на нравственной свободе человека как на психической данности.
Показателем психологического сродства между пелагианской и диофизитской
точками зрения является то, что преследуемые последователи Пелагия нашли
убежище у Нестория, митрополита константинопольского. Несторий настаивал на
разделении двух естеств в Христе, в противоположность учению Кирилла,
проповедовавшего физическое естество Христа как богочеловека
(<греч.>). Несторий так же восставал против понимания Марии как
богородицы (<греч.>) и признавал в ней лишь христородицу
(<греч.>). Понимание Марии как Богоматери он совершенно справедливо
называл даже языческим. От него пошел несторианский спор, который в конце
концов привел к расколу и отпадению несторианской Церкви.
Эти споры окончились вместе с великими политическими переворотами,
падением Римской империи и гибелью античной цивилизации. Когда же несколько
веков спустя в мире вновь наступила некоторая устойчивость, тогда понемногу
начали вновь выступать и характерные психологические различия, сначала
робко, но по мере развития культуры все интенсивнее и ярче. Проблемы,
волновавшие Церковь раннего периода христианства, были, правда, заменены
иными, они нашли новые формы, но психология, скрытая в них, осталась
прежней.
В середине IX века н. э. настоятель монастыря Пасхазий Радберт
обнародовал свой труд, в котором он является представителем учения о
пресуществлении, утверждающего, что во время причастия вино и хлеб
превращаются в истинную кровь и плоть Христову. Такое понимание стало, как
известно, догматом, по которому превращение совершается vere, realiter,
substantialiter (в истине, в действительности, в теле), в том смысле, что
хотя случайные признаки вещей (accidentia), как хлеб и вино, сохраняют свой
внешний вид, однако в сущности своей (essentia) они есть настоящая плоть и
кровь Христа. Против такой крайней конкретизации символа дерзнул выступить
один монах, по имени Ратрамн, из того же монастыря, настоятелем которого был
Радберт. Но самым решительным противником Радберта оказался Скот Эригена,
великий философ и смелый мыслитель начала Средних веков, стоявший так
одиноко и высоко над своим временем, что, как говорил Газе в своей "Истории
Церкви", проклятие Церкви поразило его лишь несколько столетий спустя (в
XIII веке). В бытность свою настоятелем в Мальмесбери он был убит своими же
монахами в 889 году. Скот Эригена, для которого истинная философия сливалась
с истинной религией, не был слепым приверженцем авторитета и положений, раз
и навсегда данных, потому что, в отличие от большинства своих современников,
он умел самостоятельно мыслить. Разум он ставил над авторитетом, что было,
может быть, весьма несвоевременно, но обеспечивало ему признание будущими
веками. Даже авторитет Отцов Церкви, стоявших над и вне всякой критики, он
признавал лишь постольку, поскольку в их научных трудах таились сокровища
человеческого разума. Он утверждал и то, что причастие не что иное, как
воспоминание о последней вечере, проведенной Иисусом со своими учениками, -
толкование, которого всегда будет придерживаться всякий разумный человек. Но
как бы ясны и по-человечески просты ни были воззрения и мысли Эригены,
отнюдь не умалявшего смысла и ценности священного обряда, этот мыслитель не
мог, однако, вчувствоваться в дух своего времени, не мог проникнуться
желаниями своей среды, доказательством чего может послужить убиение его же
собственными товарищами по монастырю. Он не имел успеха как раз потому, что
мыслил последовательно и разумно, - успех выпал на долю Радберта, который,
хотя мыслить и не умел, но зато "пресуществил" символическое и значимое, и
довел его до грубой чувственной осязаемости, очевидно, потому, что
чувствовал дух своего времени, требовавший конкретизации религиозных
переживаний.
Нетрудно усмотреть и в этом споре те основные элементы, с которыми мы
встречались и раньше в спорах, уже нами разобранных, а именно: с одной
стороны, точку зрения абстрактную и отрицательно относящуюся к смешению с
конкретным объектом, с другой стороны, точку зрения, конкретизирующую и
направленную на объект.
Мы вовсе не намерены односторонне, исходя из интеллектуальной точки
зрения, обесценивать личность и деятельность Радберта. Правда, разбираемый
нами догмат кажется современному уму особенно нелепым, но, несмотря на это,
мы отнюдь не должны отнимать у него всякую историческую ценность. Правда,
этот догмат является блестящим показным вкладом в собрание человеческих
заблуждений, однако это еще вовсе не доказывает eo ipso (в силу этого) его
малоценности, ибо раньше, чем его осуждать, необходимо тщательно
исследовать, как действовал этот догмат в религиозной жизни тех веков и чем
наше время косвенно обязано ему. И в самом деле, нельзя упускать из виду,
что именно вера в действительность этого чуда требует отрешения психического
процесса от того, что познается с помощью внешних чувств, - отрешения,
которое неизбежно должно влиять на характер психического процесса. Дело в
том, что процесс определенно направленного мышления становится положительно
невозможным, если чувственно воспринимаемое приобретает слишком высокую
ценность у порога сознания. Приобретая слишком высокую ценность, чувственно
воспринимаемое постоянно проникает в психику, разрывая и разрушая функцию
определенно-направленного мышления, основанную именно на исключении всего
неподходящего. Это простое рассуждение непосредственно показывает нам, каков
практический смысл подобных догматов и обрядов: рассмотренные с такой точки
зрения, они могут устоять и перед чисто приспособленческим "биологическим"
воззрением, не говоря уже о прямых, специфически религиозных воздействиях,
которые имеет на отдельного человека вера в этот догмат. Несмотря на высоту,
на которой для нас стоит Скот Эригена, мы не имеем никакого права
обесценивать деятельность Радберта. На этом примере нам следовало бы
научиться, что мышление интровертного и мышление экстравертного не поддаются
одинаковому мерилу, и это потому, что обе формы мышления по отношению к
своим целям совершенно различны в самой своей основе. Можно было бы сказать,
что у человека интровертного мышление рациональное, тогда как у экстраверта
оно программированное.
Все вышеизложенное - и я особенно настаиваю на этом - отнюдь не должно
давать какого-либо решающего определения относительно индивидуальной
психологии обоих авторов. То, что мы знаем о личности Скота Эригены - а
знаем мы весьма мало, - недостаточно для постановления верного диагноза его
типа, - но и то немногое, что мы знаем, уже дает нам право предполагать, что
он принадлежал к интровертному типу. О Радберте мы почти ничего не знаем.
Знаем мы лишь то, что он утверждал нечто противоречащее общему человеческому
мышлению; благодаря верной логике чувства он, однако, понял то, что
соответствовало потребностям его времени и могло быть принято его
современниками. Этот факт указывает скорее на экстравертный тип. Но
вследствие недостаточного знания обеих личностей мы принуждены отказаться от
всяких суждений, тем более что дело могло обстоять и совершенно иначе,
особенно по отношению к Радберту: мы имеем точно такое же право
предполагать, что он был представителем интровертного типа, но человеком
умственно ограниченным, вовсе не стоявшим выше своей среды, обладавшим
логикой, вполне лишенной оригинальности, и способным выводить лишь
элементарные заключения из готовых предпосылок, найденных им в сочинениях
Отцов Церкви. Напротив, Скота Эригену можно было бы причислить к
экстравертному типу, будь у нас доказательство, что его окружала среда, сама
по себе отличавшаяся здравым смыслом (common sense'ом) и потому ощутившая
соответствующее выражение как нечто подходящее и желаемое. Но таких
доказательств по отношению к Скоту Эригене у нас именно и нет. С другой
стороны, мы знаем, сколь велика была в те времена жажда реализации
религиозного чуда. Этому особенному настроению духа, царившему в те времена,
воззрение Скота Эригены должно было казаться холодным и мертвящим, в то
время как утверждение Радберта должно было, напротив, производить
животворящее впечатление, потому что оно конкретизировало то, чего каждый
желал.
Спор о причастии, волновавший умы в IX веке н. э., до был лишь первым
призывом к великой борьбе, разъединившей людей на много веков и таившей в
себе необозримые последствия. Мы говорим о непримиримой противоположности
между номинализмом и реализмом. Под номинализмом понимали то направление,
которое утверждало, что так называемые универсалии, а именно родовые или
общие понятия, как, например: красота, добро, животное, человек, не что
иное, как nomina (имена, названия), слова или, как иронически выражались,
flatus vocis (явление речи, факт языка). Анатоль Франс говорит: "Что значит
мыслить? И как мы мыслим? Мы мыслим словами - представим себе только, что
философ-метафизик, чтобы изобразить систему мира, должен прибегать к -
правда, усовершенствованным - крикам обезьян или собак". Это крайний
номинализм; в такую же крайность впадает Ницше, понимая разум как
"метафизику речи".
Реализм, напротив, утверждает существование универсалий - universalia
ante rem, то есть что общие понятия имеют свое обособленное существование, а
именно в смысле платоновских идей. Несмотря на свою церковность, номинализм
является течением, ярко окрашенным скептицизмом, - он стремится отрицать
присущее абстрактному понятию обособленное существование. Номинализм
является, в некотором роде, научным скептицизмом внутри самой косной
догматики. Его понятие реальности неизбежно совпадает с реальностью вещей,
познаваемых при посредстве внешних чувств, - вещей, индивидуальность которых
реальна, если ее противопоставить абстрактной идее. Строгий же реализм,
напротив, переносит ударение на абстрактное и утверждает реальность идеи,
ставя универсалии перед вещью (ante rem).
а) Проблема универсалий в античном мире
Указание на платоновское учение об идеях показывает нам, что корни
конфликта следует искать в далеком прошлом. Несколько ядовитых замечаний,
встречающихся у Платона, о "запоздалых ученых старцах" и "нищих духом"
указывают нам на представителей двух родственных философских школ, плохо
мирящихся с платоновским духом, а именно киников и мегарцев. Представитель
первой школы, Антисфен, хотя отнюдь не чуждый сократовской духовной
атмосферы и даже друг Ксенофонта, относился, однако, глубоко отрицательно к
прекрасному платоновскому миру идей. Он даже написал полемическую статью
против Платона, в которой непристойно переделал его имя в (<греч.>),
что означает "мальчик-подросток" или "мужчина", но в сексуальном плане, так
как (<греч.>) происходит от слова (<греч.>), означающее "penis",
"половой член", так что, понимая смысл такой проекции, нетрудно уяснить, чьи
интересы защищал Антисфен, выступая против Платона. Мы видим, что для
христианина Оригена именно эта своего рода первооснова и олицетворяла
дьявола: пытаясь преодолеть последнего, Ориген оскопил себя самого, после
чего уже беспрепятственно проник в роскошный и пышный мир идей. Антисфен, в
свою очередь, был язычником дохристианской эпохи, и то, чему фаллос искони
служил символом, а именно чувственное ощущение, было еще близко его сердцу -
и не только ему одному, но, как известно, и всей кинической школе,
провозглашавшей своим лейтмотивом возвращение к природе. Целый ряд причин
жертвы оскопил, изувечил самого себя. Очевидно, что для него специфическую
опасность представлял не интеллект, а, скорее, чувство и ощущение,
связывавшие его с объектом. Путем кастрации он преодолел чувственность,
присущую гностицизму, и смело мог отдаться богатству гностического мышления.
Тертуллиан же пожертвовал интеллектом, замкнулся от влияния гностицизма, но
тем самым достиг такой глубины религиозного чувства, какой мы тщетно искали
бы у Оригена. О Тертуллиане говорит Шульц: "От Оригена он отличался тем, что
каждое свое слово переживал в сокровеннейших недрах души; его увлекал не
рассудок, как Оригена, а сердечный порыв, и в этом его превосходство.
Однако, с другой стороны, он уступает Оригену, потому что он, самый
страстный из всех мыслителей, доходит чуть ли не до отрицания всякого знания
и свою борьбу с гнозисом чуть ли не доводит до борьбы с человеческой мыслью
вообще".
Мы видим на этих примерах, как в процессе развития христианства самая
сущность первоначального типа превращается в свою противоположность:
Тертуллиан, глубокий мыслитель, становится человеком чувства; Ориген
становится ученым и всецело теряет себя в интеллектуалитете. Нетрудно,
конечно, логически перевернуть вопрос и сказать, что Тертуллиан искони был
человеком чувства, а Ориген человеком мысли. Но такая обратная постановка
вопроса вовсе не уничтожает самого факта типического различия, а оставляет
его по-прежнему в силе и, кроме того, отнюдь не объясняет, почему же
Тертуллиан видел своего опаснейшего врага в области мысли, а Ориген в
области сексуальности. Можно было бы сказать, что оба ошиблись, и в качестве
аргумента привести факт роковой неудачи, к которой в конечном итоге свелась
жизнь обоих. Тогда пришлось бы допустить, что каждый из них пожертвовал тем,
что ему было менее дорого, то есть некоторым образом совершил обманную
сделку с судьбой. Почему бы не принять и не признать даже такого мнения?
Ведь известно, что даже среди первобытных людей находились такие хитрецы,
которые, подходя к своему фетишу с черной курицей под мышкой, говорили:
"Смотри, вот я приношу тебе в жертву прекрасную черную свинью!" Однако мое
мнение таково, что объяснение, стремящееся во что бы то ни стало обесценить
какой-либо факт, не всегда и не при всех обстоятельствах бывает самым
верным, даже если такое объяснение представляется нам вполне "биологическим"
и приносит среднему человеку то несомненное облегчение, которое он
испытывает всегда, когда ему удается низвести нечто великое до своего
плоского уровня. Но поскольку мы можем судить о личностях этих двух великих
представителей человеческого духа, мы должны признать их столь
проникновенными и серьезными, что о хитрой проделке или обмане и речи быть
не могло: их христианское обращение было истинным и правдивым.
Мы не отвлечемся от прямого пути наших исследований, если на примере
настоящего случая представим себе, какое психологическое значение имеет
нарушение естественного потока наших влечений, каким является христианский
(жертвенный) процесс, а именно: из всего вышесказанного вытекает, что
обращение является одновременно и переходом в другую установку. Вместе с тем
становится ясным происхождение того определяющего мотива, который ведет к
обращению; также выясняется, насколько Тертуллиан был прав, говоря, что душа
"от природы христианка". Естественное направление влечений следует, как и
все в природе, принципу наименьшей затраты сил. Но бывает так, что один
человек обладает большими способностями в одной области, другой человек - в
другой. Или же бывает так, что приспособление к окружающей среде в детстве
требует то несколько более сдержанности и вдумчивости, то несколько более
эмпатии и участия, смотря по тому, каковы родители и обстоятельства жизни.
Это автоматически ведет к известной, излюбленной установке, благодаря
которой и образуются различные типы. Так как каждый человек, в качестве
относительно устойчивого существа, обладает всеми основными психологическими
функциями, то для полного приспособления было бы психологически необходимо,
чтобы человек равномерно и применял их. Ибо должна же быть какая-нибудь
причина для существования различных путей психологического приспособления;
ясно, что недостаточно одного лишь пути, потому что объект, воспринятый,
например, только мыслью или только чувством, будет постигнут лишь отчасти.
При односторонней (типической) установке получается недочет в
психологическом приспособлении, который в течение жизни все возрастает,
пока, наконец, рано или поздно, нарушается сама способность приспособления,
а это толкает субъекта на путь компенсации. Компенсация же достигается лишь
отрезанием (жертвой) той установки, что господствовала до сих пор. Это
влечет за собой временную запруженность энергии и наводнение каналов,
сознательно еще не использованных, но бессознательно уже лежащих наготове.
Недочет в приспособлении, являющийся движущей силой (causa efficiens) для
процесса обращения, субъективно дает о себе знать в форме смутного чувства
неудовлетворенности. Такая атмосфера царила в самом начале нашего
летосчисления. Необычайная, изумительная жажда искупления овладела
человечеством и вызвала в Древнем Риме неслыханный доселе расцвет всех
возможных и невозможных религиозных культов. Не было недостатка и в
представителях теории изживания (Auslebetheorie), которые вместо "биологии"
основывались на данных науки тех времен. Кроме того, люди из всех сил
изощрялись в умозрительных догадках о том, почему человеку живется так
плохо; однако каузализм тех времен был несколько шире каузализма нашей
современной науки: искали причины не только в детстве, но погружались уже
сразу в космогонию, причем измышляли самые разнообразные системы,
раскрывающие все, что происходило на заре человечества еще раньше и что было
причиной того невыносимого положения, в котором человечество в конце концов
очутилось.
Жертвы, принесенные Тертуллианом и Оригеном, на наш вкус чрезмерны, но
они, безусловно, соответствовали духу того времени, духу совершенной
конкретности. В согласии с этим духом представители гностицизма принимали
свои видения за саму реальность или, по крайней мере, за нечто к ней
относящееся - поэтому и Тертуллиан придавал факту своего внутреннего чувства
объективную значимость. Процесс перемещения установки, воспринятый внутренне
и субъективно, гностицизм проецировал в виде космогонической системы и верил
в объективную реальность своих психологических образов.
В моем труде /28; 29- С.416/ я оставил открытым вопрос об источнике
своеобразного направления либидо в христианском процессе. В том же труде я
говорю о расщеплении либидо на две половины, направленные друг против друга.
Объясняется это односторонностью психологической установки, односторонностью
столь великой, что компенсация, всплывшая из недр бессознательного,
принудительно провела свою линию. Гностическое движение в первые века новой
эры обнаруживает особенно ярко роль бессознательных содержаний в момент
возникновения и решительного проведения компенсации. Христианство обозначает
в известном смысле разрушение и жертвоприношение античных культурных
ценностей, то есть античной установки. Надо ли еще доказывать в наше время,
что совершенно безразлично, говорим ли мы о том, что творится в наши дни,
или о том, что было 2000 лет тому назад?
Весьма вероятно, что мы встретим типовую противоположность в истории
ересей и расколов, происходящих в столь богатой спорами Церкви ранних
христиан. Эбиониты или иудействующие христиане, быть может тождественные с
первыми христианами вообще, веровали в исключительно человеческую природу
Христа и считали его сыном Марии и Иосифа, получившим лишь впоследствии
посвящение через Духа Святого. В этом вопросе эбиониты являются по отношению
к докетам представителями противоположной крайности, и эта противоположность
продолжала действовать еще долгое время спустя. Около 320 года н. э. вместе
с арианской ересью вновь появилась та же борьба противоположностей, хотя и в
измененной форме, а именно: более ожесточенная в церковно-политическом
отношении, но более мягкая по содержанию. Арий отрицал предложенную Церковью
формулу: <греч.> (равный Отцу) - и утверждал: <греч.> (сходный с
Отцом). При более внимательном исследовании истории великого арианского
спора о гомоузии и гомойузии (единосущие и подобосущие Христа с Богом) мы
увидим, что гомойузия носит отпечаток более чувственный, более доступный
человеческому чувству, в противоположность к чисто умозрительной и
абстрактной точке зрения гомоузии. То же самое можно, как нам кажется,
сказать и о возмущении монофизитов (утверждавших абсолютное единство
естества Христова) против диофизитской формулы, постановленной на
Халкедонском вселенском соборе (диофизиты утверждали неделимую целость двух
естеств в Иисусе, а именно слияние человеческого и божественного естества);
это возмущение монофизитов опять-таки противопоставляет две точки зрения:
абстрактную и непредставляемую, с одной стороны, и чувственно-естественную,
выраженную диофизитской формулой, - с другой.
Вместе с тем нас поражает, что как в арианском движении, так и в споре
между монофизитами и диофизитами тонкий догматический вопрос играл
первенствующую роль лишь для тех умов, которые первоначально занялись этой
проблемой, но отнюдь не для большой массы, которая завладела догматическим
спором и использовала его в своих партийных интересах. Столь тонкий вопрос и
в те времена не мог быть двигательной силой для народных масс - массами
двигали проблемы и претензии, относящиеся к политической власти, ничего
общего не имевшие с богословским разногласием. Если различение типов тут и
имело какое-либо значение, то лишь постольку, поскольку оно создавало
различные пароли, налагавшие на грубые инстинкты толпы красивые этикетки. Но
это отнюдь не уничтожает того факта, что для тех, кто разжег этот спор,
вопрос о гомоузии и гомойузии играл серьезную роль. И это потому, что за
этим спором скрывалась как историческая, так и психологическая
противоположность, а именно противоположность между верованием эбионитов в
Христа как чистого человека с относительной (кажущейся) божественностью и
верованием докетов в чистого Бога-Христа, обладающего лишь видимостью плоти.
А под этим слоем мы находим еще более глубокий и великий психологический
раскол, а именно: одна сторона утверждает, что главная ценность и главное
значение заключаются в чувственно воспринимаемом, субъектом чего - хотя и не
всегда - является человеческое и личностное или, по крайней мере, всегда
спроецированное человеческое ощущение; другая сторона стоит за то, что
главная ценность заключается в абстрактном и внечеловеческом, коего субъект
есть функция, то есть объективный естественный процесс, протекающий в
безличной закономерности, по ту сторону человеческих ощущений и даже как их
основа. Первая точка зрения жертвует единичной функцией в пользу
функционального комплекса, который представлен человеком как таковым; вторая
- жертвует человеком, то есть неизбежным носителем комплекса, в пользу
единичной функции. При этом каждая из точек зрения отрицает то, в чем другая
усматривает главную ценность. Чем решительнее представители обеих партий
отождествляются со своей точкой зрения, тем более они стараются - быть
может, с наилучшими намерениями - взаимно навязать друг другу свое мнение,
неизбежно насилуя при этом главную ценность другого.
По-видимому, другая сторона противоположности типов выступает во время
пелагианского спора в начале V столетия. Глубоко прочувствованный
Тертуллианом внутренний опыт, по которому человек, несмотря на крещение, все
же подвержен греху, - такой внутренний опыт мы находим и у Августина,
имеющего много общего с Тертуллианом. Августин идет дальше и доходит до
пессимистического учения о первородном грехе, сущность которого заключается
в унаследованной от Адама согреховности (concupiscentia [Вожделение; мы бы
сказали необузданное либидо, которое как астральное, роковое принуждение
толкает человека на грех и погибель.]).
Наличности первородного греха Августин противопоставляет искупляющую
силу Божьей благодати при посредстве созданного ею института Церкви, которая
заведует средствами искупления. При таком понимании ценность человеческой
личности низводится до минимума. Человек, в сущности, не что иное, как
жалкое, порочное существо, во всяком случае, обреченное стать добычей
дьявола, если его не спасет Божья благодать при посредстве искупительной
силы Единой Церкви. Такое понимание более или менее уничтожает не только
ценность, но и нравственную свободу и самоопределение человека; но тем более
возрастает ценность и значение идеи Церкви, что вполне соответствует
программе, проводимой в августиновском Civitas Dei (Божием граде).
Против столь безнадежного, гнетущего понимания постоянно восстает
чувство свободы и нравственной ценности человека - чувство, которое надолго
не заглушить даже самым глубоким размышлением, даже самой беспощадной
логикой. Право человека на чувство своей ценности нашло своего поборника в
лице Пелагия, британского монаха, и его ученика Целестина. Их учение
основывалось на нравственной свободе человека как на психической данности.
Показателем психологического сродства между пелагианской и диофизитской
точками зрения является то, что преследуемые последователи Пелагия нашли
убежище у Нестория, митрополита константинопольского. Несторий настаивал на
разделении двух естеств в Христе, в противоположность учению Кирилла,
проповедовавшего физическое естество Христа как богочеловека
(<греч.>). Несторий так же восставал против понимания Марии как
богородицы (<греч.>) и признавал в ней лишь христородицу
(<греч.>). Понимание Марии как Богоматери он совершенно справедливо
называл даже языческим. От него пошел несторианский спор, который в конце
концов привел к расколу и отпадению несторианской Церкви.
Эти споры окончились вместе с великими политическими переворотами,
падением Римской империи и гибелью античной цивилизации. Когда же несколько
веков спустя в мире вновь наступила некоторая устойчивость, тогда понемногу
начали вновь выступать и характерные психологические различия, сначала
робко, но по мере развития культуры все интенсивнее и ярче. Проблемы,
волновавшие Церковь раннего периода христианства, были, правда, заменены
иными, они нашли новые формы, но психология, скрытая в них, осталась
прежней.
В середине IX века н. э. настоятель монастыря Пасхазий Радберт
обнародовал свой труд, в котором он является представителем учения о
пресуществлении, утверждающего, что во время причастия вино и хлеб
превращаются в истинную кровь и плоть Христову. Такое понимание стало, как
известно, догматом, по которому превращение совершается vere, realiter,
substantialiter (в истине, в действительности, в теле), в том смысле, что
хотя случайные признаки вещей (accidentia), как хлеб и вино, сохраняют свой
внешний вид, однако в сущности своей (essentia) они есть настоящая плоть и
кровь Христа. Против такой крайней конкретизации символа дерзнул выступить
один монах, по имени Ратрамн, из того же монастыря, настоятелем которого был
Радберт. Но самым решительным противником Радберта оказался Скот Эригена,
великий философ и смелый мыслитель начала Средних веков, стоявший так
одиноко и высоко над своим временем, что, как говорил Газе в своей "Истории
Церкви", проклятие Церкви поразило его лишь несколько столетий спустя (в
XIII веке). В бытность свою настоятелем в Мальмесбери он был убит своими же
монахами в 889 году. Скот Эригена, для которого истинная философия сливалась
с истинной религией, не был слепым приверженцем авторитета и положений, раз
и навсегда данных, потому что, в отличие от большинства своих современников,
он умел самостоятельно мыслить. Разум он ставил над авторитетом, что было,
может быть, весьма несвоевременно, но обеспечивало ему признание будущими
веками. Даже авторитет Отцов Церкви, стоявших над и вне всякой критики, он
признавал лишь постольку, поскольку в их научных трудах таились сокровища
человеческого разума. Он утверждал и то, что причастие не что иное, как
воспоминание о последней вечере, проведенной Иисусом со своими учениками, -
толкование, которого всегда будет придерживаться всякий разумный человек. Но
как бы ясны и по-человечески просты ни были воззрения и мысли Эригены,
отнюдь не умалявшего смысла и ценности священного обряда, этот мыслитель не
мог, однако, вчувствоваться в дух своего времени, не мог проникнуться
желаниями своей среды, доказательством чего может послужить убиение его же
собственными товарищами по монастырю. Он не имел успеха как раз потому, что
мыслил последовательно и разумно, - успех выпал на долю Радберта, который,
хотя мыслить и не умел, но зато "пресуществил" символическое и значимое, и
довел его до грубой чувственной осязаемости, очевидно, потому, что
чувствовал дух своего времени, требовавший конкретизации религиозных
переживаний.
Нетрудно усмотреть и в этом споре те основные элементы, с которыми мы
встречались и раньше в спорах, уже нами разобранных, а именно: с одной
стороны, точку зрения абстрактную и отрицательно относящуюся к смешению с
конкретным объектом, с другой стороны, точку зрения, конкретизирующую и
направленную на объект.
Мы вовсе не намерены односторонне, исходя из интеллектуальной точки
зрения, обесценивать личность и деятельность Радберта. Правда, разбираемый
нами догмат кажется современному уму особенно нелепым, но, несмотря на это,
мы отнюдь не должны отнимать у него всякую историческую ценность. Правда,
этот догмат является блестящим показным вкладом в собрание человеческих
заблуждений, однако это еще вовсе не доказывает eo ipso (в силу этого) его
малоценности, ибо раньше, чем его осуждать, необходимо тщательно
исследовать, как действовал этот догмат в религиозной жизни тех веков и чем
наше время косвенно обязано ему. И в самом деле, нельзя упускать из виду,
что именно вера в действительность этого чуда требует отрешения психического
процесса от того, что познается с помощью внешних чувств, - отрешения,
которое неизбежно должно влиять на характер психического процесса. Дело в
том, что процесс определенно направленного мышления становится положительно
невозможным, если чувственно воспринимаемое приобретает слишком высокую
ценность у порога сознания. Приобретая слишком высокую ценность, чувственно
воспринимаемое постоянно проникает в психику, разрывая и разрушая функцию
определенно-направленного мышления, основанную именно на исключении всего
неподходящего. Это простое рассуждение непосредственно показывает нам, каков
практический смысл подобных догматов и обрядов: рассмотренные с такой точки
зрения, они могут устоять и перед чисто приспособленческим "биологическим"
воззрением, не говоря уже о прямых, специфически религиозных воздействиях,
которые имеет на отдельного человека вера в этот догмат. Несмотря на высоту,
на которой для нас стоит Скот Эригена, мы не имеем никакого права
обесценивать деятельность Радберта. На этом примере нам следовало бы
научиться, что мышление интровертного и мышление экстравертного не поддаются
одинаковому мерилу, и это потому, что обе формы мышления по отношению к
своим целям совершенно различны в самой своей основе. Можно было бы сказать,
что у человека интровертного мышление рациональное, тогда как у экстраверта
оно программированное.
Все вышеизложенное - и я особенно настаиваю на этом - отнюдь не должно
давать какого-либо решающего определения относительно индивидуальной
психологии обоих авторов. То, что мы знаем о личности Скота Эригены - а
знаем мы весьма мало, - недостаточно для постановления верного диагноза его
типа, - но и то немногое, что мы знаем, уже дает нам право предполагать, что
он принадлежал к интровертному типу. О Радберте мы почти ничего не знаем.
Знаем мы лишь то, что он утверждал нечто противоречащее общему человеческому
мышлению; благодаря верной логике чувства он, однако, понял то, что
соответствовало потребностям его времени и могло быть принято его
современниками. Этот факт указывает скорее на экстравертный тип. Но
вследствие недостаточного знания обеих личностей мы принуждены отказаться от
всяких суждений, тем более что дело могло обстоять и совершенно иначе,
особенно по отношению к Радберту: мы имеем точно такое же право
предполагать, что он был представителем интровертного типа, но человеком
умственно ограниченным, вовсе не стоявшим выше своей среды, обладавшим
логикой, вполне лишенной оригинальности, и способным выводить лишь
элементарные заключения из готовых предпосылок, найденных им в сочинениях
Отцов Церкви. Напротив, Скота Эригену можно было бы причислить к
экстравертному типу, будь у нас доказательство, что его окружала среда, сама
по себе отличавшаяся здравым смыслом (common sense'ом) и потому ощутившая
соответствующее выражение как нечто подходящее и желаемое. Но таких
доказательств по отношению к Скоту Эригене у нас именно и нет. С другой
стороны, мы знаем, сколь велика была в те времена жажда реализации
религиозного чуда. Этому особенному настроению духа, царившему в те времена,
воззрение Скота Эригены должно было казаться холодным и мертвящим, в то
время как утверждение Радберта должно было, напротив, производить
животворящее впечатление, потому что оно конкретизировало то, чего каждый
желал.
Спор о причастии, волновавший умы в IX веке н. э., до был лишь первым
призывом к великой борьбе, разъединившей людей на много веков и таившей в
себе необозримые последствия. Мы говорим о непримиримой противоположности
между номинализмом и реализмом. Под номинализмом понимали то направление,
которое утверждало, что так называемые универсалии, а именно родовые или
общие понятия, как, например: красота, добро, животное, человек, не что
иное, как nomina (имена, названия), слова или, как иронически выражались,
flatus vocis (явление речи, факт языка). Анатоль Франс говорит: "Что значит
мыслить? И как мы мыслим? Мы мыслим словами - представим себе только, что
философ-метафизик, чтобы изобразить систему мира, должен прибегать к -
правда, усовершенствованным - крикам обезьян или собак". Это крайний
номинализм; в такую же крайность впадает Ницше, понимая разум как
"метафизику речи".
Реализм, напротив, утверждает существование универсалий - universalia
ante rem, то есть что общие понятия имеют свое обособленное существование, а
именно в смысле платоновских идей. Несмотря на свою церковность, номинализм
является течением, ярко окрашенным скептицизмом, - он стремится отрицать
присущее абстрактному понятию обособленное существование. Номинализм
является, в некотором роде, научным скептицизмом внутри самой косной
догматики. Его понятие реальности неизбежно совпадает с реальностью вещей,
познаваемых при посредстве внешних чувств, - вещей, индивидуальность которых
реальна, если ее противопоставить абстрактной идее. Строгий же реализм,
напротив, переносит ударение на абстрактное и утверждает реальность идеи,
ставя универсалии перед вещью (ante rem).
а) Проблема универсалий в античном мире
Указание на платоновское учение об идеях показывает нам, что корни
конфликта следует искать в далеком прошлом. Несколько ядовитых замечаний,
встречающихся у Платона, о "запоздалых ученых старцах" и "нищих духом"
указывают нам на представителей двух родственных философских школ, плохо
мирящихся с платоновским духом, а именно киников и мегарцев. Представитель
первой школы, Антисфен, хотя отнюдь не чуждый сократовской духовной
атмосферы и даже друг Ксенофонта, относился, однако, глубоко отрицательно к
прекрасному платоновскому миру идей. Он даже написал полемическую статью
против Платона, в которой непристойно переделал его имя в (<греч.>),
что означает "мальчик-подросток" или "мужчина", но в сексуальном плане, так
как (<греч.>) происходит от слова (<греч.>), означающее "penis",
"половой член", так что, понимая смысл такой проекции, нетрудно уяснить, чьи
интересы защищал Антисфен, выступая против Платона. Мы видим, что для
христианина Оригена именно эта своего рода первооснова и олицетворяла
дьявола: пытаясь преодолеть последнего, Ориген оскопил себя самого, после
чего уже беспрепятственно проник в роскошный и пышный мир идей. Антисфен, в
свою очередь, был язычником дохристианской эпохи, и то, чему фаллос искони
служил символом, а именно чувственное ощущение, было еще близко его сердцу -
и не только ему одному, но, как известно, и всей кинической школе,
провозглашавшей своим лейтмотивом возвращение к природе. Целый ряд причин