- Но почему?
- Из мести, - ухмыльнулся он.
- Один раз?
- Да.
- Прекрасно! Теперь у нас будет так, как я хотела.
- Как?
- Как можно дольше. Любишь Магали Ноэль?
- Это она поет?
- Она.
- Первый раз слышу.
Он медленно уступал пробке, которая сдержанно хлопнула.
Горлышко задымилось.
Недрогнувшей рукой он наполнил бокалы.
Она села навстречу своему. Только сейчас он увидел, что вместо ожерелья на ней собачий ошейник с блестящими шипами.
- Ты любишь любовь, которая делает больно?
- Смотря как.
- Очень, очень больно?
- Другой, увы! - ответил он, - не знаю...
- Тогда за любовь?
Они выпили.
Она протянула руку и сняла крышку-грудь, под которой в крови на серебре мокла рыжими перьями голова петуха. Свежеотрубленная. Трепетала огромным красным гребнем и смотрела глазом - очень гневно.
- Теперь он тебя не разбудит...
И улыбнулась. Накрашенной раной.
Александр поставил бокал. Размахнулся и дал ей пощечину. Жемчужная сережка отскочила.
- С-сука! Лживая ты сука...
Она выпрямилась - с той же улыбочкой.
- А теперь по правой. Давай, Александр! Fais-moi mal!?
Изголовье кровати в девичьей спальне было из гнутого дерева, очень сложный узор, который венчался кольцом.
Пара скрещенных рук была притянута к кольцу.
Они были скручены галстуком итальянского дома "Cerutti", существующего, согласно ярлыку с 1881 года, и в свете огарка Александр бережно перерезал шелк на запястьях девушки, которая при этом воспользовалась его позой для заключительных оральных ласк. Она осталась вполне довольна. Секс - темный континент. Фрейд говорил. Немножко поблудили, нет, поблуждали, Иби, особенно не углубляясь. И выплыли обратно на Божий свет. Никто не умер. Вот и все.
Александр просто чувствовал себя другим. Он ничего не чувствовал. Уже находился он по ту сторону от принципа удовольствия. Всецело, Иби. Но спасибо. Все.
Одна за другой ее руки, цепляясь за узоры изголовья, соскользнули на подушки и обвились вкруг его ног. Галстук был цвета стали. Украшенной миниатюрными дубовыми листьями, красными и серебристыми желудями, по три на ветке. Очень, должно быть, дорогой; и, заметая следы, он срезал остатки галстука с лакированного кольца. Обрезки сунул с лезвием в карман своего пиджака, отчужденно висящего на стуле рядом.
Дунул на огарок и распростерся.
Ее рука скользнула по его груди и успокоилась, воткнувшись пальцами подмышку. Дыхание засыпало. Когда оно совсем уснуло, он снял ее руку. Сел.
Голос за спиной спросил:
- Ты не уходишь?
- Нет.
- Хочу, чтобы ты был, когда проснусь.
- Я буду.
- Убью тебя, если не будешь.
- Буду-буду. Спи.
Он вынес за дверь охапку своей одежды и бросил на пол. Неторопливо оделся в темноте, бессмысленно твердя: "Пипакс. Пипакс..."
Он вошел в комнату, где люстру обмотали черным газом, а из комнаты поднялся прямо за зеркало - в шкаф. И затворился в полной черноте. Здесь пахло бабушкой. Чужой. Но запах был родным. Хотя лично его бабуля из перстня кокаин не нюхала и за кулисами ночного заведения "Пипакс" причудливым конвульсиям не предавалась. Его бабушка была - Россия. Верила в Господа нашего Иисуса Христа, была верна деду, но относительно мирского счастья в браке осталась от нее только одна фраза, к тому же в передаче, скорей всего, тенденциозной, невестки, матери Александра: "По ногам поелозит, и на боковую". А сейчас и она успокоилась - бабушка. Нет больше никого. Обламывая ногти, он сдвинул стену шкафа. Едва не порезавшись лезвием, вынул зажигалку, откинул крышку, крутнул колесико. Засветился пропитанный бензином фитиль. Следуя за ним, Александр перешел из шкафа в мир иной.
Под лестницей здесь оказалась кровать с поржавелой сеткой. Он сел. Полка с книгами и оловянным блюдцем с подсвечником, в который вплавился огарок. Он затеплил его из зажигалки, обжигавшей пальцы.
Глаза скользнули по нечитабельным венгерским корешкам. Но были и французские. "La Revolte contre le Pere"?, - прочел он на одном. Еще был Камю, несколько старых изданий в бумажной обложке... "L'Etre et le Neant" сочинение философа, который не бросился под танки, но все же - и неважно, по каким причинам - отвергнул Нобелевскую премию. Том был в переплете на заказ, на корешок которого наклеили остаток оригинальной обложки издательства "Галлимар", бледной и с двойными красными полосками. За ним вплотную была Библия по-немецки, а последним у стены стоял черный том Британской Энциклопедии. На букву "Н" - Hungary ?.
Он вынул этот том. Огляделся, задул свечу и оставил зазеркалье.
Лестница смутно белела.
Ковровая дорожка стекала по ней вниз к открытым дверям гостиной, где в подсвечнике на шесть свечей осталось два огонька.
Голова петуха на блюде затянула свой глаз перепонкой.
К икре они не прикоснулись,
Лед в ведерке растаял.
Он вынул бутылку и подержал, давая каплям стечь.
Подошел к шторам, развел их вместе с занавесями, открыл двери и спустился на галерею.
Отсюда открылся весь город. Уже было светло над Пештом, над Парламентом, над мостами (слева мост Арпад, справа мост Маргит), над Будой внизу - над черепичными его крышами и бирюзовыми пиками собора. Птицы еще спали. Он дошел до конца галереи и увидел внизу под домом нечто вроде птичьего вольера. Куры не проснулись тоже, а петуха уже не было. Он сел в плетеное кресло, на зеленую плюшевую подушку, поставил бутылку на каменный пол и открыл том Британники.
Внутри был пистолет.
На месте главы о Венгрии ему был вырезан уютный тайник.
Он поднял кружево страниц, подцепил за ободок спускового крючка и вылущил из источника знаний увесистое содержание.
Honved, модель 48. Не доводилось слышать о такой системе. В дырчатой обойме сиял патрон. Один-единственный. Последний. Он ввел обойму обратно в рукоять, которую она заполнила с щелчком. Он передернул кожух и взвел курок, поставив капсюль под удар. Левой рукой нашарил горлышко бутылки.
Такого шампанского он никогда еще не пил.
Во-первых, настоящее французское, а во-вторых, как это и ни странно, холодное еще. Мы жизнь с тобой прожили, а вино как изо льда. Ты не лгала, конечно же. Полет фантазии. Воспламененной. На то и Скорпион - Федор Михайлович, кстати, тоже был... Он сидел, свесив руку с пистолетом, и сквозь кованую решетку смотрел на Дунай. Большой палец сдвинул предохранитель. На решетке перил было в центре украшение - кованые грифоны с двух сторон подпирали герб с короной, увенчанной крестом. Крылатые такие львы - с непристойными языками.
Плохим садистом оказался я. Прости.
Он поднял набрякшую руку, завернул пистолет на себя и упер ствол в сердце. Сопротивляясь, мышца напряглась навстречу.
Он выстрелил.
Все, все вышеизложенное имело место в канун большой войны.
Какой?
Неважно.
С одним народом (в стране соседней с той, откуда начался имперский наш сюжет). В целом со всем человечеством. С Эросом самим - при помощи общеизвестного вируса. Что значит на фоне жертв этой войны отдельно взятый выстрел? Не более чем пук. Хлопок! Из пугача, который напугает нас не больше, чем Леонид Андреев графа Толстого - Льва. Так что на этом можно бы и кончить, раздав на будущее уцелевшим персонажам по дефицитному индийскому презервативу. Любовник, менее добросовестный, вероятно, так бы и поступил, но ты хотела, помнится, чтобы длилось это как можно дольше. Это - длится. Это еще не кончилось. Согласно французскому классику (в свое время, кстати, разлюбившему одну большую загранстрану своих иллюзий), это вообще не кончается никогда.
Поэтому займемся эпилогом.
Не изменился лишь один герой - ударник Волик. Десять лет спустя ему ровно столько же, как было тогда. Остался мальчиком. Вот преимущества существ, которые появляются с одной лишь линией на ладони - жизни.
С Хаустовым все предельно ясно. Будущее фаустовых с площади Дзержинского в эпоху ГПУ (Гласность, Перестройка, Ускорение) еще затмит их собственное прошлое. Вот только насчет брака с пятым пунктом поблажек пока еще не произошло. Невозможная любовь остается издержкой профессии нашего рыцаря с горячим сердцем и холодными руками.
Что же до Комиссарова, то после вышеописанных событий должности инструктора по молодой литературе его лишили. Заведует сейчас в Москве одним из районных Домов культуры, где иногда проходят собрания борцов с всемирным еврейским заговором - участников Всероссийского патриотического общества. Шибаев в руке уже не ракетно-ядерный щит столицы СССР. В рамках борьбы с коррупцией и прочими эксцессами эпохи застоя испытанного номенклатурщика перебросили на руководство книгоиздательским делом. В этой связи вторая и последующие книги Александра Андерса (last but not least?) вышли уже за пределами радиуса действия бывшего начальника поезда Дружба.
На Западе.
Где и оказался автор.
О Венгрии, старый пистолет которой, можно сказать, спас нашего героя, он там (точнее, здесь) совсем забыл - неблагодарный. Отшибло Венгрию, как в амнезии. Дело все в том, что экспорт себя на Запад задумал он давным-давно. А по железному, хоть и негласному закону стоящего у врат заветных ОВИРа Отдела виз и регистрации - для оформления поездки в капстрану необходимо было в те времена пройти предварительное испытание страной социалистической - хотя бы одной. Совершенно случайно - могла бы и Монголия - такой страною и оказалась Венгрия. Как неизбежный этап игры, правила которой не он придумал. Субъективно же он воспринял этот опыт как излишний. Всецело. Со всех точек зрения, включая возможную литературную эксплуатацию. Ну, разве что "Улисса" в Москву привез. Но и того он подарил приятелю перед следующей загранпоездкой, из которой уже не вернулся. И вспомнил он о Венгрии лишь десять лет спустя, уже, казалось бы, мутировавшись окончательно. На молекулярном уровне раз в семь лет, согласно специалистам, обновляется буквально весь организм. А через десять Запад вошел в его состав настолько, что героя не узнать.
Поэтому оставим ему лишь букву А.
Так где же он сейчас?
Он в Западной Европе.
В данную минуту А*** несется по автобану - вдоль стального барьера осевой.
По известной уже нам трансъевропейской магистрали Е-5. Со средней скоростью двести километров в час, а на отдельных участках развивая до двухсот двадцати, А*** неминуемо и неизбежно приближается... К чему? Если уж не к развязке своего проекта, то наверняка к Пассау - к границе нейтральной Австрии, на красно-белом флаге которой, как известно, одноглавый имперский орел, разорвав свои цепи, цепко сжимает в когтистых лапах Серп и Молот.
С большим комфортом сидя в насквозь прокуренной машине, каких теперь уже не делают, и скорости своей, естественно, не замечая, он мазохично разворачивает в памяти тот день, который наступил после того, как десять лет назад в прекрасном Будапеште на холме Рожадомб и с видом на Дунай национальный пистолет, системы миру не известной, дал осечку, не сумев взорвать капсюль своего единственного патрона.
Последнего в этой истории шанса аннигилировать незваного гостя, который, как говорилось раньше, хуже...
Кого?
Несется теперь этот некто, предаваясь мазохизму на все более высоких оборотах шестицилиндрового движка.
Впрочем - специалисты утверждают - мазохизма как такового нет. Просто форма садизма, но жалом обращенного на самого себя. Любимого. А что же есть садизм? О, сей образ бытия, опять-таки согласно знатокам, намного шире, чем представляется нам с вами - читателям в пределах норм. И в этом смысле А*** на Западе сумел стать правильным садистом.
Об этом ты еще, любовь моя, узнаешь.
В своей темнице на вершине Роз.
В своей светлице на Манхэтэнне, который, как мы удостоверились за годы на чужбине, бывает очень разным.
Там, словом, где достанет. Там, где ужалит и доставит, и причинит, надеюсь, все, что и злоумышляло сочинение на тему, представляющую взаимный интерес: двуглавое, как наш с тобой орел погибший, и обоюдное, как пытка, где жертвы от палача не отличить...
Если, конечно же, сумел.
И если да, Иби, то скромно скажем на языке изгнания:
"My pleasure, lady!"?
Под сводами Восточного вокзала ударник ударился оземь, о нечистый перронный асфальт, и забился в припадке запоздалой истерики на древнерусский лад:
- Ох, горе ты мое злосчастие! Отстучали ножки в красных сапожках! Смугляночка ты наша! Жар-птица ненаглядная! Пошто с боярами водилась? Мамочка Мамаева? Марусечка-зусечка? Как же без тебя-то мы в Москву великую?
Группа не знала, что плясунья всех опередила.
- Горе нам, горе нам, горе великое!.. - пластался и бился ударник.
Трое невеселых ребят оторвали его, и под взглядами ничего не понявшей, но помрачневшей иностранной публики, подняли в международный вагон.
Следом взошел Александр.
Был первый по-настоящему жаркий день. Душный даже - хотя кончалась только первая неделя мая.
Он опустил окно.
Покинув Восточный вокзал, поезд выбирался из окраин двухмиллионного города. Почти вплотную проплывали облупленные стены старых многоэтажных домов, с выставленным за окна бельем, с видом в сотни комнат, жизней, судеб, которые попали в зону железной дороги - в полосу отчуждения. За открытыми окнами, в глубине, в прозрачном полумраке голый младенец отсасывал грудь, выставленную девушкой в джинсах, слонялись женщины в разнообразном неглиже, иные в папильотках, что-то доедал из тарелки школьник, стоя у холодильника, блеснул мускулистым торсом юноша-боксер, который бил подвешенный в озаренном проеме самодельный мешок, он бил его яростно, предварительно забинтовав запястья, а мужчины еще не вернулись с работы, а старики и вообще не дожили до этого мгновения, только старухи смотрели на поезд дальнего следования, лишь однажды мелькнул пенсионер в линялой майке и совершенно без иллюзий, подушку под живот подложивший для удобства созерцания мимотекущего момента, и все это перемежалось глухими стенами, они были с выступами кирпичных труб, облупленные, в коросте и струпьях старой побелки, буро-кирпичные, почернелые, сплошные и с расщелинами, откуда тоже смотрели окна, под разными углами, а среди стен вплотную - какой-то карликовый домик, черепицей крытый и с самостоятельной трубой, с распятием - белым и плоским изображением Христа на фоне большого креста, некогда вмазанного в древние кирпичи, и снова стены, с окнами и без, прорыв, перспектива улицы с красно-синей рекламой "Pepsi", и снова стегы, а вот уже и трубы, и снова прокопченный кирпич, стены обитаемые и отвернувшиеся спиной, а иногда на них "графитти", надписи если не замазанные, то по-венгерски все равно нам непонятные - какое лингвистическое одиночество в этом мире, как не повезло! - но, будем думать, желают нам счастливого пути. А там заборы, длинные цеха, дымы и трубы - теплый индустриальный ветер, из которого Александр - возвратный пассажир - решает вынуть несчастное свое, но очерствелое лицо.
Он пересек свои границы. Видоизменился. Теперь он возвращается домой.
Откатил дверь, вошел и сел.
Напротив Комиссарова, который, помедлив, оторвал глаза от будапештской окраины.
- А знаешь? Тебе побриться б не мешало.
Александр оскалился и затрещал своей бородой.
- Ты полагаешь?
- Тем более что в День Победы приезжаем. Надо в человеческий вид себя привести. А то пораспустились, понимаешь...
Александр перебил:
- Спасибо.
- Не за что.
- Что вещи из отеля захватил. И за сухой паек.
- А что же их, бросать на произвол? Утро - тебя нет. К обеду не явился. Доброжелатели меня уже подначивали: "Не выбрал ли свободу твой писатель?" Хорошо, хоть к отходу поезда не опоздал.
- Спасибо, - повторил Александр.
Оба смотрели в окно.
- Абрикосы облетают. Когда въезжали - помнишь? - были в самом цвету.
- Зато яблони распустились.
- Да... Плодоносят, наверное, этими красными - "ионатан". В распределителе зимой у нас бывают. Теперь-то буду знать, откуда яблочки. Эх, Александр! Ведь не страна, а райский сад. Короче говоря, была у нас однажды в жизни прекрасная Хунгария. Случилась с нами. А сейчас за это нам платить, и я, наверно, первый в списке... Ладно. - Со вздохом он поднялся. - Наверх пошел. Итоги подводить.
- Удачи.
- А-а!.. - Горловой этот звук Комиссаров сопроводил отмашкой безвольным жестом приятия судьбы.
Александр пал на сиденье - вниз лицом и в угол головой.
Въезжали в Венгрию, можно сказать, триумфально, на "мягких местах" международных спальных вагонов, а для возврата сунули едва ли не "столыпин" - состав обшарпанный и грязный. Сиденье было жестким, как, должно быть, нары. Он подложил ладони под бедренные кости. Как танком перееханный - таким плоским себя он чувствовал. Сделай мне больно, мой колючий. Не раздеваясь - перед новой их атакой, и автомат твой поперек стола - на расстоянии руки... Мы знаем, что все это кончится. Не сегодня, так послезавтра. Кольцо блокады уже замкнулось на горле Города, а родины границы окружены их танками давно. Никто на помощь не придет, мы знаем. Америка? Свободный мир? Забудем навсегда. "Голубые каски" ООН не спустятся в наши руины на парашютах цвета парадиза. Мы знаем, мы недаром с тобою интеллектуалы. Вместо иллюзий у тебя русский автомат. Нет, не "Калашников", а тот, который отнял ты у Солдата с мемориала Освобождения. С дисковым магазином. ППШ - системы Шпагина. Ты весь пропах бензином. Ты простужен. Твои ладони забинтованы. А у меня трофейная винтовка на ремне. К стене ее приставим. Здесь просто негде прислониться... Номер отеля сомнительнейшей репутации. Рухнула вместе со старым зеркалом часть потолка - он слишком много видел. Известка с кирпичами продавила порочную кровать, а шторы с кольцами сорвались в грязь. Пыль и кирпичный порошок. Трогай меня шершавым бинтом своей руки, и теплыми над ними пальцами. Трогай, где хочешь, а ты хочешь там, где я хочу. Эту жемчужинку трогая - размером в одну оставшуюся клипсу. Пока еще живые, трогай, но это ненадолго. Поперек кровати повали. Возьми, как танцовщицу из кабаре внизу. Отель "Пипакс", моя судьба. Что это, кстати, значит - "Пипакс"? Это слово пахнет пипифаксом. Писсуаром в подвальчике кафе. Но это просто красный мак, мой мак, который роза, но не будет ею. Возьми ее. В соку, в поту, в моче, в говне, в слюне, в отчаянии с любовью. Сделай больно. Как проститутке, которой ты за это уже щедро заплатил. Ты не был никогда? Ты не платил? Тогда ты не клиент. Хозяин. Сутенер. Халиф. Мой повелитель!
Александр перевернулся на спину.
Сверху, в багажном отделении, пара тощих матрасов выдавливала из себя полудохлые подушки. Зеркало на задвинутой двери купе с безумной болью отражало небо за окном.
Вернувшись, Комиссаров с порога бросил на стол бумаги десть.
С минуту не садясь, смотрел в окно.
- Закат, однако, - сказал он. - Будто зарезали кого.
- Меня, - ответил Александр.
- Тебя?
- Угу.
- Тогда, писатель, ты не один...
Комиссаров порылся в папке, выбросил на стол пару затертых плиток чуингама, вытащил список творческой группы, напечатанный на машинке, и вынул из нагрудного кармана стержень для шариковой ручки, красный и почти исписанный.
- Пожевать не хочешь?
- Стержень?
- Резинку штатскую. Последняя...
- Свою последнюю уже сжевал.
- Как знаешь. - Комиссаров втянул в рот белесую пластинку, ругнул поезд, в котором даже пепельницы не опорожнили, и свесил над бумагой прядь немытых волос. Несколько раз он пробовал шарик, выписывая вензеля. Отчитаться велено мне в письменной форме. Новая метла метет ну прямо, как железная.
- Кто, Хаустов?
- А кто же... Кстати! Помнишь нашу переводчицу? - поднял Комиссаров голову. - Ту, первую? Ибоа?
- Ну?
- На вокзале она была.
- Нет? - встрепенулся Александр.
- Хаустов опознал. Стояла на перроне. С видом террористки - говорит. Уж не тебя ли провожала?
- А может быть, встречала?
- Кого?
- Кого-нибудь.
- Возможно, так. А что же твоя внучка не пришла?
- Не ходит без охраны.
- А где охрана?
- Отдыхает.
- Ну да?
- Суббота же. Уик-энд.
- Даже ГБ на отдыхе! А мне, бля, подводить баланс! Да еще в письменном виде!
Комиссаров с чувством выплюнул резинку в фольгу, завернул "на потом", закурил сигарету, вынув ее, погнутую, из кармана, и снова навис над верхним белым листом в пачке. Снова поднял голову:
- А может, ты напишешь?
- Не мой это жанр. Я грязный реалист.
- А я что, лирик? Итоги? Утешительными их не назовешь. Взять с точки зрения творческой... Единственный концерт, который дали мы за рубежом, состоялся в нашей же военной части. Почему? А потому, что даже на уровне венгерского колхоза наша самодеятельность оказалась вне конкуренции. Взять политически? Ни одного проявления советского патриотизма я лично как-то не зарегистрировал. Тогда как пруд пруди примеров низкопоклонства перед Западом, жалкие крохи которого с жадностью разыскивали в братской соцстране. Разговорчики, которые велись при этом в номерах отелей, особенно на сон грядущий, носили характер откровенно антисоветский. Отмечены факты тайных посещений венгерских банков с целью обмена вывезенных контрабандой трудовых рублей на форинты. Кое-кто отматывал мануфактуру метрами - не иначе, как с целью мелкой спекуляции на родине. Литературный вечер в Доме советско-венгерской дружбы, прости за правду-матку, продемонстрировал слабость идеологической работы в рядах молодых московских литераторов. Я уже не говорю, что один из членов группы погиб при попытке к бегству - этим пусть компетентные органы занимаются... Мораль же в целом? На протяжении всей поездки сверху донизу царило неприкрытое пьянство и разврат. Жены изменяли мужьям, мужья женам. Подрастающее поколение не отставало. "Звездочки" не берегли своей девичьей чести, ну, а эти сволочи, "веселые ребята", ни малейшего рыцарства, естественно, не проявили. Не пощадили даже малолеток! Не говоря уже про их ударника, который, всю дорогу играя в "китайский бильярд", свидетельствовал не столько о "советской гордости", сколько о неблагополучии с национальным генофондом, поставляющем нам ежегодно двести тысяч унтерменьшей. Вот так. Ну, и какой отсюда можно сделать вывод? Скажи?
- Вопрос, надеюсь, риторический?
- Вопрос, - привстал Комиссаров, - самой нашей жизнью, нашим социальным бытием, предложенный к незамедлительному разрешению. Что делать? Ответь нам, русская литература? Не отвечает. Молчит литература. Если и держит камень, то за пазухой, а всего вернее - просто кукиш в кармане. Нет у нас союзников. Одни мы.
- Кто "мы"?
- Патриоты русские, - ответил Комиссаров. - Воскресители национального самосознания.
- А знаешь? - сказал вдруг Александр. - Мой дед по матери был австро-венгр.
- То есть?
- Подданный, то есть, Австро-Венгерской империи. В первую мировую попал Российской в плен. И никогда уже не выбрался назад. Был проглочен вместе с маленькой своей империей.
- Подожди. Австриец или венгр?
- Жил в Вене, а по национальности... Понятия не имею. Даже не знаю, как звали.
- Как не знаешь?
- Его арестовали в Таганроге. В тридцать восьмом. И он исчез бесследно. Осталась только фотография. Одна. Еще в Вене снятая. В Четырнадцатом году. Перед самой той войной. На обороте что-то вроде "Попа..." Если начало фамилии, то не очень она австрийская. Но, скорее, это все же "Папа". Мать написала девочкой. Хотя такого папу мать, которую все в детстве дразнили австриячкой, естественно не афишировала. А другой мой дед, что по отцу, он с теми же австрийцами, что интересно, дрался в Галиции. За русского Царя, хотя сам был из скандинавской колонии Петербурга. Не то из финнов, то ли же из шведов, но, скорее всего, из датчан. А изначально, видимо, вся эта ветвь отщепилась от германского дуба.
Комиссаров нахмурился:
- К чему ты разворачиваешь сей папирус?
- Это я к вопросу о самосознании.
- Ничего не доказывает. Сталин, который после победы над Германией поднял заздравный кубок свой за русский народ, был и вовсе чурка - если уж на то пошло. На сто процентов. А у тебя, предполагаю, есть все же нечто русское.
- А как же! Бабушки. Одна, впрочем, тоже не без примеси. Венецианской. В общем, как ты видишь, формула крови далека от однозначности. Космополит, можно сказать.
- А Родина не кровь, - ответил Комиссаров. - Это у Гитлера так было. Для нас Россия - это выбор.
- Выбор?
- Выбор.
- Ну, выбирай, раз так... - Александр всунул руку во внутренний карман своего пиджака, вынул кулак и спрятал его за спину. Левую руку он убрал туда же. Визави внимательно и строго следил за его плечами, неясно отражавшими заспинные манипуляции. Наконец Александр, решив, что спутал карты, вынул из-за спины и выложил на столик перед Комиссаровым свои кулаки с побелевшими костяшками. - В какой руке?
- С тобой всерьез, а ты...
- Я тоже не шучу.
- Ну, коли так... - Комиссаров взглянул ему в глаза. - Открой мне правую.
Кулак Александра перевернулся и раскрылся. На ладони лежал зазубренный кусок металла.
- Неужели золото везешь? - испугался Комиссаров.
- Нет.
- Бронза, что ли?
- Она. Бери.
Комиссаров взял и покрутил в пальцах.
- А этот будет мне, - раскрыл Александр свой левый кулак, в котором был примерно такой же кусок.
Комиссаров предположил:
- Сувенир, что ли, какой?
- Из Будапешта-56. Когда они сбросили Сталина. Это фрагменты от Его Сапог.
Кулак попутчика сжался вокруг куска бронзы так, что костяшки побелели. Он смотрел на Александра, словно раздумывая - а не приложить ли его этим кулаком.
- Спасибо, - сказал он наконец. - Этот фрагмент я буду бережно хранить. Эту часть нашего Целого.
- Я тоже, - ответил Александр.
- Из мести, - ухмыльнулся он.
- Один раз?
- Да.
- Прекрасно! Теперь у нас будет так, как я хотела.
- Как?
- Как можно дольше. Любишь Магали Ноэль?
- Это она поет?
- Она.
- Первый раз слышу.
Он медленно уступал пробке, которая сдержанно хлопнула.
Горлышко задымилось.
Недрогнувшей рукой он наполнил бокалы.
Она села навстречу своему. Только сейчас он увидел, что вместо ожерелья на ней собачий ошейник с блестящими шипами.
- Ты любишь любовь, которая делает больно?
- Смотря как.
- Очень, очень больно?
- Другой, увы! - ответил он, - не знаю...
- Тогда за любовь?
Они выпили.
Она протянула руку и сняла крышку-грудь, под которой в крови на серебре мокла рыжими перьями голова петуха. Свежеотрубленная. Трепетала огромным красным гребнем и смотрела глазом - очень гневно.
- Теперь он тебя не разбудит...
И улыбнулась. Накрашенной раной.
Александр поставил бокал. Размахнулся и дал ей пощечину. Жемчужная сережка отскочила.
- С-сука! Лживая ты сука...
Она выпрямилась - с той же улыбочкой.
- А теперь по правой. Давай, Александр! Fais-moi mal!?
Изголовье кровати в девичьей спальне было из гнутого дерева, очень сложный узор, который венчался кольцом.
Пара скрещенных рук была притянута к кольцу.
Они были скручены галстуком итальянского дома "Cerutti", существующего, согласно ярлыку с 1881 года, и в свете огарка Александр бережно перерезал шелк на запястьях девушки, которая при этом воспользовалась его позой для заключительных оральных ласк. Она осталась вполне довольна. Секс - темный континент. Фрейд говорил. Немножко поблудили, нет, поблуждали, Иби, особенно не углубляясь. И выплыли обратно на Божий свет. Никто не умер. Вот и все.
Александр просто чувствовал себя другим. Он ничего не чувствовал. Уже находился он по ту сторону от принципа удовольствия. Всецело, Иби. Но спасибо. Все.
Одна за другой ее руки, цепляясь за узоры изголовья, соскользнули на подушки и обвились вкруг его ног. Галстук был цвета стали. Украшенной миниатюрными дубовыми листьями, красными и серебристыми желудями, по три на ветке. Очень, должно быть, дорогой; и, заметая следы, он срезал остатки галстука с лакированного кольца. Обрезки сунул с лезвием в карман своего пиджака, отчужденно висящего на стуле рядом.
Дунул на огарок и распростерся.
Ее рука скользнула по его груди и успокоилась, воткнувшись пальцами подмышку. Дыхание засыпало. Когда оно совсем уснуло, он снял ее руку. Сел.
Голос за спиной спросил:
- Ты не уходишь?
- Нет.
- Хочу, чтобы ты был, когда проснусь.
- Я буду.
- Убью тебя, если не будешь.
- Буду-буду. Спи.
Он вынес за дверь охапку своей одежды и бросил на пол. Неторопливо оделся в темноте, бессмысленно твердя: "Пипакс. Пипакс..."
Он вошел в комнату, где люстру обмотали черным газом, а из комнаты поднялся прямо за зеркало - в шкаф. И затворился в полной черноте. Здесь пахло бабушкой. Чужой. Но запах был родным. Хотя лично его бабуля из перстня кокаин не нюхала и за кулисами ночного заведения "Пипакс" причудливым конвульсиям не предавалась. Его бабушка была - Россия. Верила в Господа нашего Иисуса Христа, была верна деду, но относительно мирского счастья в браке осталась от нее только одна фраза, к тому же в передаче, скорей всего, тенденциозной, невестки, матери Александра: "По ногам поелозит, и на боковую". А сейчас и она успокоилась - бабушка. Нет больше никого. Обламывая ногти, он сдвинул стену шкафа. Едва не порезавшись лезвием, вынул зажигалку, откинул крышку, крутнул колесико. Засветился пропитанный бензином фитиль. Следуя за ним, Александр перешел из шкафа в мир иной.
Под лестницей здесь оказалась кровать с поржавелой сеткой. Он сел. Полка с книгами и оловянным блюдцем с подсвечником, в который вплавился огарок. Он затеплил его из зажигалки, обжигавшей пальцы.
Глаза скользнули по нечитабельным венгерским корешкам. Но были и французские. "La Revolte contre le Pere"?, - прочел он на одном. Еще был Камю, несколько старых изданий в бумажной обложке... "L'Etre et le Neant" сочинение философа, который не бросился под танки, но все же - и неважно, по каким причинам - отвергнул Нобелевскую премию. Том был в переплете на заказ, на корешок которого наклеили остаток оригинальной обложки издательства "Галлимар", бледной и с двойными красными полосками. За ним вплотную была Библия по-немецки, а последним у стены стоял черный том Британской Энциклопедии. На букву "Н" - Hungary ?.
Он вынул этот том. Огляделся, задул свечу и оставил зазеркалье.
Лестница смутно белела.
Ковровая дорожка стекала по ней вниз к открытым дверям гостиной, где в подсвечнике на шесть свечей осталось два огонька.
Голова петуха на блюде затянула свой глаз перепонкой.
К икре они не прикоснулись,
Лед в ведерке растаял.
Он вынул бутылку и подержал, давая каплям стечь.
Подошел к шторам, развел их вместе с занавесями, открыл двери и спустился на галерею.
Отсюда открылся весь город. Уже было светло над Пештом, над Парламентом, над мостами (слева мост Арпад, справа мост Маргит), над Будой внизу - над черепичными его крышами и бирюзовыми пиками собора. Птицы еще спали. Он дошел до конца галереи и увидел внизу под домом нечто вроде птичьего вольера. Куры не проснулись тоже, а петуха уже не было. Он сел в плетеное кресло, на зеленую плюшевую подушку, поставил бутылку на каменный пол и открыл том Британники.
Внутри был пистолет.
На месте главы о Венгрии ему был вырезан уютный тайник.
Он поднял кружево страниц, подцепил за ободок спускового крючка и вылущил из источника знаний увесистое содержание.
Honved, модель 48. Не доводилось слышать о такой системе. В дырчатой обойме сиял патрон. Один-единственный. Последний. Он ввел обойму обратно в рукоять, которую она заполнила с щелчком. Он передернул кожух и взвел курок, поставив капсюль под удар. Левой рукой нашарил горлышко бутылки.
Такого шампанского он никогда еще не пил.
Во-первых, настоящее французское, а во-вторых, как это и ни странно, холодное еще. Мы жизнь с тобой прожили, а вино как изо льда. Ты не лгала, конечно же. Полет фантазии. Воспламененной. На то и Скорпион - Федор Михайлович, кстати, тоже был... Он сидел, свесив руку с пистолетом, и сквозь кованую решетку смотрел на Дунай. Большой палец сдвинул предохранитель. На решетке перил было в центре украшение - кованые грифоны с двух сторон подпирали герб с короной, увенчанной крестом. Крылатые такие львы - с непристойными языками.
Плохим садистом оказался я. Прости.
Он поднял набрякшую руку, завернул пистолет на себя и упер ствол в сердце. Сопротивляясь, мышца напряглась навстречу.
Он выстрелил.
Все, все вышеизложенное имело место в канун большой войны.
Какой?
Неважно.
С одним народом (в стране соседней с той, откуда начался имперский наш сюжет). В целом со всем человечеством. С Эросом самим - при помощи общеизвестного вируса. Что значит на фоне жертв этой войны отдельно взятый выстрел? Не более чем пук. Хлопок! Из пугача, который напугает нас не больше, чем Леонид Андреев графа Толстого - Льва. Так что на этом можно бы и кончить, раздав на будущее уцелевшим персонажам по дефицитному индийскому презервативу. Любовник, менее добросовестный, вероятно, так бы и поступил, но ты хотела, помнится, чтобы длилось это как можно дольше. Это - длится. Это еще не кончилось. Согласно французскому классику (в свое время, кстати, разлюбившему одну большую загранстрану своих иллюзий), это вообще не кончается никогда.
Поэтому займемся эпилогом.
Не изменился лишь один герой - ударник Волик. Десять лет спустя ему ровно столько же, как было тогда. Остался мальчиком. Вот преимущества существ, которые появляются с одной лишь линией на ладони - жизни.
С Хаустовым все предельно ясно. Будущее фаустовых с площади Дзержинского в эпоху ГПУ (Гласность, Перестройка, Ускорение) еще затмит их собственное прошлое. Вот только насчет брака с пятым пунктом поблажек пока еще не произошло. Невозможная любовь остается издержкой профессии нашего рыцаря с горячим сердцем и холодными руками.
Что же до Комиссарова, то после вышеописанных событий должности инструктора по молодой литературе его лишили. Заведует сейчас в Москве одним из районных Домов культуры, где иногда проходят собрания борцов с всемирным еврейским заговором - участников Всероссийского патриотического общества. Шибаев в руке уже не ракетно-ядерный щит столицы СССР. В рамках борьбы с коррупцией и прочими эксцессами эпохи застоя испытанного номенклатурщика перебросили на руководство книгоиздательским делом. В этой связи вторая и последующие книги Александра Андерса (last but not least?) вышли уже за пределами радиуса действия бывшего начальника поезда Дружба.
На Западе.
Где и оказался автор.
О Венгрии, старый пистолет которой, можно сказать, спас нашего героя, он там (точнее, здесь) совсем забыл - неблагодарный. Отшибло Венгрию, как в амнезии. Дело все в том, что экспорт себя на Запад задумал он давным-давно. А по железному, хоть и негласному закону стоящего у врат заветных ОВИРа Отдела виз и регистрации - для оформления поездки в капстрану необходимо было в те времена пройти предварительное испытание страной социалистической - хотя бы одной. Совершенно случайно - могла бы и Монголия - такой страною и оказалась Венгрия. Как неизбежный этап игры, правила которой не он придумал. Субъективно же он воспринял этот опыт как излишний. Всецело. Со всех точек зрения, включая возможную литературную эксплуатацию. Ну, разве что "Улисса" в Москву привез. Но и того он подарил приятелю перед следующей загранпоездкой, из которой уже не вернулся. И вспомнил он о Венгрии лишь десять лет спустя, уже, казалось бы, мутировавшись окончательно. На молекулярном уровне раз в семь лет, согласно специалистам, обновляется буквально весь организм. А через десять Запад вошел в его состав настолько, что героя не узнать.
Поэтому оставим ему лишь букву А.
Так где же он сейчас?
Он в Западной Европе.
В данную минуту А*** несется по автобану - вдоль стального барьера осевой.
По известной уже нам трансъевропейской магистрали Е-5. Со средней скоростью двести километров в час, а на отдельных участках развивая до двухсот двадцати, А*** неминуемо и неизбежно приближается... К чему? Если уж не к развязке своего проекта, то наверняка к Пассау - к границе нейтральной Австрии, на красно-белом флаге которой, как известно, одноглавый имперский орел, разорвав свои цепи, цепко сжимает в когтистых лапах Серп и Молот.
С большим комфортом сидя в насквозь прокуренной машине, каких теперь уже не делают, и скорости своей, естественно, не замечая, он мазохично разворачивает в памяти тот день, который наступил после того, как десять лет назад в прекрасном Будапеште на холме Рожадомб и с видом на Дунай национальный пистолет, системы миру не известной, дал осечку, не сумев взорвать капсюль своего единственного патрона.
Последнего в этой истории шанса аннигилировать незваного гостя, который, как говорилось раньше, хуже...
Кого?
Несется теперь этот некто, предаваясь мазохизму на все более высоких оборотах шестицилиндрового движка.
Впрочем - специалисты утверждают - мазохизма как такового нет. Просто форма садизма, но жалом обращенного на самого себя. Любимого. А что же есть садизм? О, сей образ бытия, опять-таки согласно знатокам, намного шире, чем представляется нам с вами - читателям в пределах норм. И в этом смысле А*** на Западе сумел стать правильным садистом.
Об этом ты еще, любовь моя, узнаешь.
В своей темнице на вершине Роз.
В своей светлице на Манхэтэнне, который, как мы удостоверились за годы на чужбине, бывает очень разным.
Там, словом, где достанет. Там, где ужалит и доставит, и причинит, надеюсь, все, что и злоумышляло сочинение на тему, представляющую взаимный интерес: двуглавое, как наш с тобой орел погибший, и обоюдное, как пытка, где жертвы от палача не отличить...
Если, конечно же, сумел.
И если да, Иби, то скромно скажем на языке изгнания:
"My pleasure, lady!"?
Под сводами Восточного вокзала ударник ударился оземь, о нечистый перронный асфальт, и забился в припадке запоздалой истерики на древнерусский лад:
- Ох, горе ты мое злосчастие! Отстучали ножки в красных сапожках! Смугляночка ты наша! Жар-птица ненаглядная! Пошто с боярами водилась? Мамочка Мамаева? Марусечка-зусечка? Как же без тебя-то мы в Москву великую?
Группа не знала, что плясунья всех опередила.
- Горе нам, горе нам, горе великое!.. - пластался и бился ударник.
Трое невеселых ребят оторвали его, и под взглядами ничего не понявшей, но помрачневшей иностранной публики, подняли в международный вагон.
Следом взошел Александр.
Был первый по-настоящему жаркий день. Душный даже - хотя кончалась только первая неделя мая.
Он опустил окно.
Покинув Восточный вокзал, поезд выбирался из окраин двухмиллионного города. Почти вплотную проплывали облупленные стены старых многоэтажных домов, с выставленным за окна бельем, с видом в сотни комнат, жизней, судеб, которые попали в зону железной дороги - в полосу отчуждения. За открытыми окнами, в глубине, в прозрачном полумраке голый младенец отсасывал грудь, выставленную девушкой в джинсах, слонялись женщины в разнообразном неглиже, иные в папильотках, что-то доедал из тарелки школьник, стоя у холодильника, блеснул мускулистым торсом юноша-боксер, который бил подвешенный в озаренном проеме самодельный мешок, он бил его яростно, предварительно забинтовав запястья, а мужчины еще не вернулись с работы, а старики и вообще не дожили до этого мгновения, только старухи смотрели на поезд дальнего следования, лишь однажды мелькнул пенсионер в линялой майке и совершенно без иллюзий, подушку под живот подложивший для удобства созерцания мимотекущего момента, и все это перемежалось глухими стенами, они были с выступами кирпичных труб, облупленные, в коросте и струпьях старой побелки, буро-кирпичные, почернелые, сплошные и с расщелинами, откуда тоже смотрели окна, под разными углами, а среди стен вплотную - какой-то карликовый домик, черепицей крытый и с самостоятельной трубой, с распятием - белым и плоским изображением Христа на фоне большого креста, некогда вмазанного в древние кирпичи, и снова стены, с окнами и без, прорыв, перспектива улицы с красно-синей рекламой "Pepsi", и снова стегы, а вот уже и трубы, и снова прокопченный кирпич, стены обитаемые и отвернувшиеся спиной, а иногда на них "графитти", надписи если не замазанные, то по-венгерски все равно нам непонятные - какое лингвистическое одиночество в этом мире, как не повезло! - но, будем думать, желают нам счастливого пути. А там заборы, длинные цеха, дымы и трубы - теплый индустриальный ветер, из которого Александр - возвратный пассажир - решает вынуть несчастное свое, но очерствелое лицо.
Он пересек свои границы. Видоизменился. Теперь он возвращается домой.
Откатил дверь, вошел и сел.
Напротив Комиссарова, который, помедлив, оторвал глаза от будапештской окраины.
- А знаешь? Тебе побриться б не мешало.
Александр оскалился и затрещал своей бородой.
- Ты полагаешь?
- Тем более что в День Победы приезжаем. Надо в человеческий вид себя привести. А то пораспустились, понимаешь...
Александр перебил:
- Спасибо.
- Не за что.
- Что вещи из отеля захватил. И за сухой паек.
- А что же их, бросать на произвол? Утро - тебя нет. К обеду не явился. Доброжелатели меня уже подначивали: "Не выбрал ли свободу твой писатель?" Хорошо, хоть к отходу поезда не опоздал.
- Спасибо, - повторил Александр.
Оба смотрели в окно.
- Абрикосы облетают. Когда въезжали - помнишь? - были в самом цвету.
- Зато яблони распустились.
- Да... Плодоносят, наверное, этими красными - "ионатан". В распределителе зимой у нас бывают. Теперь-то буду знать, откуда яблочки. Эх, Александр! Ведь не страна, а райский сад. Короче говоря, была у нас однажды в жизни прекрасная Хунгария. Случилась с нами. А сейчас за это нам платить, и я, наверно, первый в списке... Ладно. - Со вздохом он поднялся. - Наверх пошел. Итоги подводить.
- Удачи.
- А-а!.. - Горловой этот звук Комиссаров сопроводил отмашкой безвольным жестом приятия судьбы.
Александр пал на сиденье - вниз лицом и в угол головой.
Въезжали в Венгрию, можно сказать, триумфально, на "мягких местах" международных спальных вагонов, а для возврата сунули едва ли не "столыпин" - состав обшарпанный и грязный. Сиденье было жестким, как, должно быть, нары. Он подложил ладони под бедренные кости. Как танком перееханный - таким плоским себя он чувствовал. Сделай мне больно, мой колючий. Не раздеваясь - перед новой их атакой, и автомат твой поперек стола - на расстоянии руки... Мы знаем, что все это кончится. Не сегодня, так послезавтра. Кольцо блокады уже замкнулось на горле Города, а родины границы окружены их танками давно. Никто на помощь не придет, мы знаем. Америка? Свободный мир? Забудем навсегда. "Голубые каски" ООН не спустятся в наши руины на парашютах цвета парадиза. Мы знаем, мы недаром с тобою интеллектуалы. Вместо иллюзий у тебя русский автомат. Нет, не "Калашников", а тот, который отнял ты у Солдата с мемориала Освобождения. С дисковым магазином. ППШ - системы Шпагина. Ты весь пропах бензином. Ты простужен. Твои ладони забинтованы. А у меня трофейная винтовка на ремне. К стене ее приставим. Здесь просто негде прислониться... Номер отеля сомнительнейшей репутации. Рухнула вместе со старым зеркалом часть потолка - он слишком много видел. Известка с кирпичами продавила порочную кровать, а шторы с кольцами сорвались в грязь. Пыль и кирпичный порошок. Трогай меня шершавым бинтом своей руки, и теплыми над ними пальцами. Трогай, где хочешь, а ты хочешь там, где я хочу. Эту жемчужинку трогая - размером в одну оставшуюся клипсу. Пока еще живые, трогай, но это ненадолго. Поперек кровати повали. Возьми, как танцовщицу из кабаре внизу. Отель "Пипакс", моя судьба. Что это, кстати, значит - "Пипакс"? Это слово пахнет пипифаксом. Писсуаром в подвальчике кафе. Но это просто красный мак, мой мак, который роза, но не будет ею. Возьми ее. В соку, в поту, в моче, в говне, в слюне, в отчаянии с любовью. Сделай больно. Как проститутке, которой ты за это уже щедро заплатил. Ты не был никогда? Ты не платил? Тогда ты не клиент. Хозяин. Сутенер. Халиф. Мой повелитель!
Александр перевернулся на спину.
Сверху, в багажном отделении, пара тощих матрасов выдавливала из себя полудохлые подушки. Зеркало на задвинутой двери купе с безумной болью отражало небо за окном.
Вернувшись, Комиссаров с порога бросил на стол бумаги десть.
С минуту не садясь, смотрел в окно.
- Закат, однако, - сказал он. - Будто зарезали кого.
- Меня, - ответил Александр.
- Тебя?
- Угу.
- Тогда, писатель, ты не один...
Комиссаров порылся в папке, выбросил на стол пару затертых плиток чуингама, вытащил список творческой группы, напечатанный на машинке, и вынул из нагрудного кармана стержень для шариковой ручки, красный и почти исписанный.
- Пожевать не хочешь?
- Стержень?
- Резинку штатскую. Последняя...
- Свою последнюю уже сжевал.
- Как знаешь. - Комиссаров втянул в рот белесую пластинку, ругнул поезд, в котором даже пепельницы не опорожнили, и свесил над бумагой прядь немытых волос. Несколько раз он пробовал шарик, выписывая вензеля. Отчитаться велено мне в письменной форме. Новая метла метет ну прямо, как железная.
- Кто, Хаустов?
- А кто же... Кстати! Помнишь нашу переводчицу? - поднял Комиссаров голову. - Ту, первую? Ибоа?
- Ну?
- На вокзале она была.
- Нет? - встрепенулся Александр.
- Хаустов опознал. Стояла на перроне. С видом террористки - говорит. Уж не тебя ли провожала?
- А может быть, встречала?
- Кого?
- Кого-нибудь.
- Возможно, так. А что же твоя внучка не пришла?
- Не ходит без охраны.
- А где охрана?
- Отдыхает.
- Ну да?
- Суббота же. Уик-энд.
- Даже ГБ на отдыхе! А мне, бля, подводить баланс! Да еще в письменном виде!
Комиссаров с чувством выплюнул резинку в фольгу, завернул "на потом", закурил сигарету, вынув ее, погнутую, из кармана, и снова навис над верхним белым листом в пачке. Снова поднял голову:
- А может, ты напишешь?
- Не мой это жанр. Я грязный реалист.
- А я что, лирик? Итоги? Утешительными их не назовешь. Взять с точки зрения творческой... Единственный концерт, который дали мы за рубежом, состоялся в нашей же военной части. Почему? А потому, что даже на уровне венгерского колхоза наша самодеятельность оказалась вне конкуренции. Взять политически? Ни одного проявления советского патриотизма я лично как-то не зарегистрировал. Тогда как пруд пруди примеров низкопоклонства перед Западом, жалкие крохи которого с жадностью разыскивали в братской соцстране. Разговорчики, которые велись при этом в номерах отелей, особенно на сон грядущий, носили характер откровенно антисоветский. Отмечены факты тайных посещений венгерских банков с целью обмена вывезенных контрабандой трудовых рублей на форинты. Кое-кто отматывал мануфактуру метрами - не иначе, как с целью мелкой спекуляции на родине. Литературный вечер в Доме советско-венгерской дружбы, прости за правду-матку, продемонстрировал слабость идеологической работы в рядах молодых московских литераторов. Я уже не говорю, что один из членов группы погиб при попытке к бегству - этим пусть компетентные органы занимаются... Мораль же в целом? На протяжении всей поездки сверху донизу царило неприкрытое пьянство и разврат. Жены изменяли мужьям, мужья женам. Подрастающее поколение не отставало. "Звездочки" не берегли своей девичьей чести, ну, а эти сволочи, "веселые ребята", ни малейшего рыцарства, естественно, не проявили. Не пощадили даже малолеток! Не говоря уже про их ударника, который, всю дорогу играя в "китайский бильярд", свидетельствовал не столько о "советской гордости", сколько о неблагополучии с национальным генофондом, поставляющем нам ежегодно двести тысяч унтерменьшей. Вот так. Ну, и какой отсюда можно сделать вывод? Скажи?
- Вопрос, надеюсь, риторический?
- Вопрос, - привстал Комиссаров, - самой нашей жизнью, нашим социальным бытием, предложенный к незамедлительному разрешению. Что делать? Ответь нам, русская литература? Не отвечает. Молчит литература. Если и держит камень, то за пазухой, а всего вернее - просто кукиш в кармане. Нет у нас союзников. Одни мы.
- Кто "мы"?
- Патриоты русские, - ответил Комиссаров. - Воскресители национального самосознания.
- А знаешь? - сказал вдруг Александр. - Мой дед по матери был австро-венгр.
- То есть?
- Подданный, то есть, Австро-Венгерской империи. В первую мировую попал Российской в плен. И никогда уже не выбрался назад. Был проглочен вместе с маленькой своей империей.
- Подожди. Австриец или венгр?
- Жил в Вене, а по национальности... Понятия не имею. Даже не знаю, как звали.
- Как не знаешь?
- Его арестовали в Таганроге. В тридцать восьмом. И он исчез бесследно. Осталась только фотография. Одна. Еще в Вене снятая. В Четырнадцатом году. Перед самой той войной. На обороте что-то вроде "Попа..." Если начало фамилии, то не очень она австрийская. Но, скорее, это все же "Папа". Мать написала девочкой. Хотя такого папу мать, которую все в детстве дразнили австриячкой, естественно не афишировала. А другой мой дед, что по отцу, он с теми же австрийцами, что интересно, дрался в Галиции. За русского Царя, хотя сам был из скандинавской колонии Петербурга. Не то из финнов, то ли же из шведов, но, скорее всего, из датчан. А изначально, видимо, вся эта ветвь отщепилась от германского дуба.
Комиссаров нахмурился:
- К чему ты разворачиваешь сей папирус?
- Это я к вопросу о самосознании.
- Ничего не доказывает. Сталин, который после победы над Германией поднял заздравный кубок свой за русский народ, был и вовсе чурка - если уж на то пошло. На сто процентов. А у тебя, предполагаю, есть все же нечто русское.
- А как же! Бабушки. Одна, впрочем, тоже не без примеси. Венецианской. В общем, как ты видишь, формула крови далека от однозначности. Космополит, можно сказать.
- А Родина не кровь, - ответил Комиссаров. - Это у Гитлера так было. Для нас Россия - это выбор.
- Выбор?
- Выбор.
- Ну, выбирай, раз так... - Александр всунул руку во внутренний карман своего пиджака, вынул кулак и спрятал его за спину. Левую руку он убрал туда же. Визави внимательно и строго следил за его плечами, неясно отражавшими заспинные манипуляции. Наконец Александр, решив, что спутал карты, вынул из-за спины и выложил на столик перед Комиссаровым свои кулаки с побелевшими костяшками. - В какой руке?
- С тобой всерьез, а ты...
- Я тоже не шучу.
- Ну, коли так... - Комиссаров взглянул ему в глаза. - Открой мне правую.
Кулак Александра перевернулся и раскрылся. На ладони лежал зазубренный кусок металла.
- Неужели золото везешь? - испугался Комиссаров.
- Нет.
- Бронза, что ли?
- Она. Бери.
Комиссаров взял и покрутил в пальцах.
- А этот будет мне, - раскрыл Александр свой левый кулак, в котором был примерно такой же кусок.
Комиссаров предположил:
- Сувенир, что ли, какой?
- Из Будапешта-56. Когда они сбросили Сталина. Это фрагменты от Его Сапог.
Кулак попутчика сжался вокруг куска бронзы так, что костяшки побелели. Он смотрел на Александра, словно раздумывая - а не приложить ли его этим кулаком.
- Спасибо, - сказал он наконец. - Этот фрагмент я буду бережно хранить. Эту часть нашего Целого.
- Я тоже, - ответил Александр.