- Я буду тебя держать!
Инструктор - два "ш" на конце - оглянулся:
- Все пристегнулись?
Машина рванула с места.
* * *
Лицо обгорело так, что Александр опознал не сразу. Энтузиасту русского ёба, который оказался не эмиром и не шейхом, а гастарбайтером в Германии и югославским гражданином, выжгло усы и глаза. В отличие от своего партнера Мамаева была как живая, только с растерзанным горлом - жутко расцарапанным. Кулаки с обрывками цепочки и крестика прижаты к груди. Голова запрокинута, рот открыт, зубы белы и целы. В глазах ужас, а брови аккуратно выщипаны.
- Ваша?
Комиссаров нагнул голову.
Поржавелая "молния" на блискучем пластике мешка заедала. Это был длинный мешок вроде туристского "спальника". Только черный, и Мамаеву застегнули в него с головой и вдвинули на носилках в пикап скорой помощи. Сигнальный на ней маячок бессмысленно вспыхивал на солнце, которое уже довольно высоко взошло над местом дорожно-транспортного происшествия из категории "опрокидывание". Ободрав до белизны ствол абрикосового дерева, осыпав лепестки, красавец "Мерседес" вылетел за обочину, снизу доверху распахал весь склон, прорвался, повалив столбы, через колючую проволоку и сгорел в чистом поле кверху брюхом. Сейчас там работала оперативная группа.
Покрышки еще чадили.
Дверцы за парой в черных мешках захлопнулись. Оттолкнув переводчика, Рублева зажала лицо, сделала несколько слепых шагов по асфальту и прислонилась к "Жигулям". Александр сглатывал, болезненно ощущая кадык. Комиссаров оттянул узел галстука и отстегнул под ним пуговку. Вернулся судебно-медицинский эксперт, раздал картонные стаканчики и по очереди наполнил из широкогорлого термоса. Кофе. Александр с наслаждением обжегся.
- По-разному выглядят, - сказал Комиссаров.
- Ее не было рядом с ним.
- Где же она была?
Держа стаканчик двумя пальцами, инструктор Кишш отхлебнул.
- В багажнике. Завернутая в ковер.
- Мертвая?
Инструктор покачал головой.
- Живая.
- Значит, не убийство?
- Нет.
- Абсурд тогда какой-то... Зачем в ковер живую?
- При ней, - сказал инструктор, - была крупная сумма. Тысяча долларов.
- Долларов?
- Долларов. Десять по сто.
- Так, - сказал Комиссаров. - Допустим. Ну и что?
- Не понимаете?
- Нет.
Инструктор допил кафе, отобрал у всех стаканчики, сложил, вернул эксперту и пригласил их обратно в свои "Жигули" без опознавательных знаков.
- Это недалеко, - сказал он, поворачивая ключ. Кругом зеленела равнина. Обсаженное цветущими деревьями, шоссе летело навстречу, как меч.
- Дорога номер пять, - произнес переводчик. - Трасса смерти...
Комиссаров повернулся:
- Почему?
- Гастарбайтеры со своими машинами. С Запада домой, как безумные гонят. На самых мощных. "Порши", "БМВ" или как этот. А таких дорог, как в Германии, у нас нет. И бьются они здесь, как эти... жу-у-у, - прогудел он низким голосом.
- Жуки, - подсказала Рублева. - Майские!
- Вот! Жуткое дело. Годами вкалывают, отказывают себе во всем. Потом покупают самую дорогую машину, набивают вещами, и с Запада прямо на кладбище. Сто раз видел. Турки тоже. Но почему-то больше югославы.
- Братья-славяне, - буркнул Комиссаров.
- А какой русский не любит быстрой езды? - добавил инструктор. - Еще Достоевский сказал.
Они промолчали.
Шоссе вдали накрыла арка. Это был пограничный пункт. Хорошо укрепленный по обе стороны непробиваемого шлагбаума. Слева на площадке отстаивались тяжелые трансъевропейские грузовики.
Инструктор остановил машину.
- Дальше, - сказал он, - Югославия...
- Сербия, - уточнил переводчик.
То же шоссе поперек такой же равнины, убийственно плоской и цветущей под солнцем. Но туда, за шлагбаум, оформление, как в капстрану. Путь на Запад оттуда открыт.
Инструктор сказал:
- Теперь понимаете? Можно предположить,
что ваша...
- Исключено, - перебил Комиссаров.
- Но как объяснить, что...
- А просто. Как и было. Гастарбайтер, который в обществе вседозволенности разложился до мозга костей. Жизни не знающая девчушка из Подмосковья. Машина понравилась, понимаете? Села покататься, а он надругался, убил и в ковер закатал. Чтобы вывести с места преступления.
- За границу?
- Зачем? Выбросить по пути.
Инструктор Кишш попросил сигарету. Комиссаров вынул из кармана две не пачку. Что было, возможно, только армейской привычкой. Рублева предложила заднему сиденью размять ноги. Переводчик открыл справа, Александр слева. Они вышли. При пограничном пункте был магазинчик с кофейным автоматом. Заодно Александр купил пачку американских. Каждый со своим стаканчиком, они вернулись на воздух к столику под красным тентом. Александр распечатал пачку и угостил отчужденных любовников. Жалко было ему их - застуканных. Граница на замке, сказал Золтан. "Мерседесом" не пробить. Но способ есть. У жителей Баната здесь свои пропуска. Без фотографии. Только имя. Действуют в пределах тридцати километров по обе стороны от. Непросто, но можно. Особенно с долларами.
Допив, они докуривали.
- А что такое сърбский ёб? - спросил Александр.
- А это способ автоэротизма.
- Чего-о? - не поняла Аглая.
- Самоудовлетворения, - перевел Александр.
- Тьфу!..
- Популярный у гастарбайтеров, - добавил Золтан. - Проститутки в Германии дорогие. Экономят ваши сербские братья.
Аглая спросила:
- А как это? Ёб?
- Вприсядку и, по возможности, без рук. Русский танец, знаешь? Два притопа, три прихлопа.
Золтан подобрал полы своего пальто и, сомкнув колени, запрыгал по асфальту к "Жигулям", откуда махал Комиссаров.
- Вот такой у меня он, - сказала Аглая. - Эрудированный и спортивный. Все качества. Только побрить его надо. Девку жалко, конечно... Думаешь, вправду? Пыталась намылиться?
- Откуда нам знать.
- Сомневаюсь. С виду девка не дура была...
Они сели в "Жигули". Под взглядами пограничников развернулись обратно в ВНР.
На месте аварии инструктор Кишш притормозил. Народная полиция еще работала. По пути к своему финалу "Мерседес" разбросал вокруг много предметов в картонках и без. Все это было снесено в кучу - два телевизора, один огромный, другой переносной, оба с лопнувшими трубками, транзистор, кухонный комбайн и прочая утварь, включая несколько мясорубок и даже сковородки. Весы для ванной. Барометр внутри латунного солнца с лучами... Ковер сохранился.
Согнувши спину, оперативник влезал по склону и скатывал его с усилием - толстый и колера невеселого. Не очень большой, но с орнаментом безвыходным, как лабиринт. Восточным таким.
Инструктор Кишш сказал:
- Что ж, - произнес инструктор Кишш. - Примем, как версию...
- Версия железная, - сказал Комиссаров. - И кстати, инструктор? Насчет русских и нашей езды. Не Достоевский сказал это. Гоголь!
- Гоголь, конечно. Я разве сказал, Достоевский?
* * *
Вернувшись в отель, они позавтракали с неожиданным аппетитом, но наверху обоих вырвало. Комиссаров утерся, кинул в рот жвачку и убыл. Александр отпал, посмотрел на эротов и перевернулся вниз лицом. К обеду он не встал.
На закате вошел Комиссаров.
- Все! - сказал он. - Мамаеву в Будапешт увезли. Вместе с вещами. Какая-то важная птица специально за ней приехала. С Хаустовым. Но без Шибаева, что интересно. Лидеру нашему, похоже, пиздец. Если чутье политическое меня не обманывает... Да. В общем, денек!.. Ты на ужин пойдешь?
- Нет...
- Случаем, не заболел?
- Нет...
- Допросов по ее поводу не будет, знаешь? Но между нами... а? Случайно, близок не был с покойной?
- Нет.
- Ну, так идем. Последний здесь ужин. Заодно и помянем Мамаеву Марью Ивановну. Рабу, значит, Божию...
Александр перевернулся по смятому покрывалу и сел.
- Ты ведь неверующий?
- Верующий. В Дьявола. В Бога мне не положено. Но в купель я окунутый. Да! Бабкой из-под полы.
- И как ты это чувствуешь?
- Что окунутый? - Комиссаров подумал, раздваивая Александра зеркальными стеклами. - Да никак. Просто знаю, что место имело. А что?
- Просто так.
Вставил ноги в ботинки и стал зашнуровывать. Поднялся и растер лицо, которое затрещало щетиной.
- Идем...
- Бриться не будешь?
- Никогда.
Гора.
Дунай.
И город.
Будапешт.
Вид сверху.
Мегалополис.
Два миллиона с чем-то.
Все иначе, чем было в голове.
Он с детства представлял, а все не так.
На пару с Иби они сидели на вершине горы Геллерт. Под монументом Освобождения - бронзовой дамы, запрокинувшей голову к воздетой ею же изогнутой пальмовой ветви. Эта была самая высокая из миллиона статуй этого города. Спадали с ее плеч рукава и морщинились складки туники, сквозь которую не проступало ничего. Эту даму снизу видно отовсюду. Но только дав себе труда забраться к самому ее подножию, можно разглядеть - кто же это под ней? Потому что под высоким ее цоколем, под пятиугольной на нем звездой, еще один пьедестал, на котором стоит и держит боевое свое знамя Солдат - в каске, шинели, сапогах и с автоматом ППШ-41, определенном Александром по дисковому магазину. Снизу, из Будапешта, он неразличим, этот солдат, принесший Свет с Востока. Он неназойлив, он почти невидим, его и вовсе нет - на почтовых открытках. И в то же время он здесь. Он присутствует. Жигмонд Кишфалуди-Штробль, автор сего творения, недаром признан главным скульптором освобожденной, но гордой Венгрии.
Он отвернулся от Солдата.
Он сказал:
- Какой город!..
- А страна лилипуточка, - сказала Иби, увлекая его по ступеням вниз. Очень одинокая при том. В Дебрецене у тебя кто-нибудь был?
- Ты.
- Я? Ах, это... Не считается. А кроме?
- Нет.
- А в Сегеде?
- Нет.
- В обоих университеты.
- Ну и что?
- А много девушек в цвету. И если некуда пойти, земля уже прогрелась.
- Не проверял.
- Обманываешь?
- Нет.
- Ну, что ж. Еще не вечер, как говорит наш Старший Брат Шибаев. Он плохо вел себя по отношению ко мне, об этом знаешь? Ломился в дверь, как танк. Как супертанк "Иосиф Сталин". Он изнасиловать меня хотел. За что наказан будет.
- Он, в принципе, уже...
- Нет-нет, - сказала Иби. - Этот гуляш будем вкушать холодным. Месть!
Он засмеялся.
- Что?
- Нечто в вас турецкое, мадемуазель.
- О да!
- В противоречие очам.
- Какие ж наши очи?
- Дунайские они.
- Достойно, Александр! Особенно писателя...
Внизу они сели в ее пластмассовый "Трабант" - такая тарахтелка родом из ГДР. Поехали по набережной мимо мостов - один, другой. Свернули налево и в помпезный тоннель. А с той стороны въехали, а затем и пешком поднялись на следующую из вершин правобережья - пониже.
Как Будда, с высоты своей истории Буда взирал на плоский Пешт, притянутый к нему мостами в прошлом веке. Там, на левом берегу и отражаясь, их стрельчатый Парламент с куполом и шпилем все еще бросал перчатку Вестминстеру. А здесь, на правом, был королевский Замок. В тысяча двести там каком-то возведенный, он так и не дождался тех монголов. Бела и дочь его Маргит. Сигизмунд и Матиас. Мария-Тереза. Император Йозеф...
Почтительно они стояли на крепостной стене - Иби с Александром. Соотношение Буды и Пешта еще, наверное, имело какой-то смысл для будапештцев, поскольку он расслышал тон печали, когда она сказала, что здесь, на Замковой горе, американцы нам построят "Хилтон". "А ты бы предпочла отель "Россия"? - не удержался он. "Нет. Но и не Хилтон". Потому что (показала Иби) будет все, как там - как за рекой внизу.
Где жизнь равно коммерция. Где зарево огней, где здания в барочном стиле сохранили кое-где отметины 56-го, где утца Ваци, филиалы банков, агентства путешествий, витрины, дискотеки, рестораны с цыганами, кафе, "эспрессо", иностранные модели и номера машин, а также инвалютные (не на рубли), ошеломительные проститутки из отеля "Дуна-Континенталь" - голубое излучение на фоне заката. Лилово-задымленного от труб невидимого индустриального острова налево по течению. Чепеля - венгерского Кронштадта.
- Красиво...
- Нравится мой город?
- Моим любимым Питер был. Ты понимаешь? Санкт-Петербург.
- Ты изменил?
- Не думаю. Но это все прекрасно. Тем более в позиции, которую Питера история лишила.
- Не понимаю про позицию.
- Для Запада все это, может быть, и есть "витрина социализма". Но для нас это - витрина цивилизации. Аванпост. Оазис.
- Когда в пустыне, что еще бывает? Мираж? И тоже статистика самоубийств у нас. Очень высокая.
- Не знаю, - не хотел он знать. - Та дама с пальмовою ветвью. Я бы не задом, лицом ее к Востоку развернул. И развернут. Когда-нибудь.
Они спускались, не соприкасаясь. По левую руку оголенно белели скалистые выступы, справа, под замком, Буда светился фонарями, окнами, ресторанчиками.
- Ты в это веришь?
- Что развернут? Во всяком случае, хочу.
- А почему?
Искоса взглянув, он ей сказал:
- Пятьдесят Шестой.
- Пятьдесят Шестой? А что ты знаешь обо всем об этом?
Со стороны Востока - что можно было знать? Конечно, он все прочел, что было выпущено "Политиздатом" - против. Брошюры, книжки. Контрпропаганду. С увеличительным стеклом разглядывал приложенные фотоиллюстрации. Плохие. Но на которых были мятежники той осени. "Обманутая молодежь". Студенты, ученики. И даже его тогдашние ровесники - подростки. Одетые прилично и по-европейски. Пиджаки с шарфами. Береты. Плащи. Широкие демисезонные пальто. С винтовками и автоматами. Он этим остро интересовался - лет с восьми и где-то до четырнадцати.
- Ничего, - признал он. - Только общий смысл. Восстание!
- La passion inutile! ? - по-французски ответила она. - Обречено все это было. И смысла никакого нет.
- Так кажется теперь. Смысл еще будет.
- Что будет, я не знаю. А было, что в тот год я родилась.
- Молодая.
- Но ранняя - так говорят? Хотя, конечно... Жизнь впереди.
- Когда твой день рождения?
- Не испугаешься? Я Скорпион. Четырнадцатое ноября. Пришлешь мне телеграмму из Москвы?
- Если дашь адрес.
- Пришли мне до востребования. Когда я родилась, уже все было кончено. За десять дней до этого убили моего отца.
Он поймал ее руку.
- Прости...
- За что? - Рука не вырывалась. - Не ты убил. Да и никто, а просто танк. К тому же, это было... жизнь назад. Хотя отец отца еще не умер, и даже ты с ним по телефону говорил. И книги сохранились. Какие он читал.
- Какие?
- О, трудные! Как "L'Etre et le Neant"? - такие.
- Экзистенциализм?
- Вот! Ты знаешь? Ни во что, естественно, не верил - в официальное. Но был такой... мечтатель. Среднеевропейский. О Родине мечтал. С заглавной буквы, да? И чтобы вы ушли домой. О Венгрии без Сталина, без Ракоши... Чтобы свобода. Демократия. И чтобы среднеевропейцы - мы все, от Югославии до Польши - объединились вместе вокруг этой реки, второй в Европе после вашей Волги. Независимая Дунайская Конфедерация - что-то в этом духе. Был, видишь, настоящим реалистом: требовал невозможного. И очень увлекался философией. Как дедушка считает, она его и погубила. Потому что вместо защиты диссертации он бросился под ваши танки. Если бы Сартр так под германские, всех этих книг его бы не было. Или Альбер Камю. Но они умнее были. И французы. Хотя один парижанин вместе с моим отцом погиб. По имени Жан-Пьер Педразини. Красивый парень, очень смелый. Тоже лез под танки, но с фотокамерой. Корреспондент журнала "Пари-Мач". А мой отец, он просто был студент из Будапешта. Мечтатель! Еще моложе, чем ты сейчас. Как я. Аффект? Не знаю. Может быть. Проклятый город. Ненавижу Будапешт! Зайдем в пиано-бар?
На следующий день, имея свою книжку в левом кармане пиджака, Александр стоял у остановки на площади с огромным памятником Йозефу Бему - польскому генералу, который сражался вместе с Кошутом против русских. С демонстрации под постаментом Бема, согласно Иби, все и началось в Пятьдесят Шестом. Медный генерал был в длиннополой шинели с саблей. На голове шляпа с загнутым по-петушиному пером.
Левая рука в перчатке указывает по направлению трамвайных линий.
Солнце уходило, но было еще жарко. За вынесенными на тротуар столиками кафе сидели люди. Пришел трамвай. Перед тем как сесть, пара стариков повесила венок над буфером моторного вагона. Круглый, хвойно-зеленый и с вплетенными лентами. Александр поднялся, и трамвай поехал. Над головами пассажиров качались ручки-петельки, и он поймал одну.
Элегантно и зыбко в Дунае отражалась неоготика Парламента. Через мост Маргит он ехал в Пешт, и тоже во дворец.
Советско-венгерской дружбы.
Барочный.
Среди колонн внизу был стенд. На приколотом ватмане имя Александра вывели по-русски и по-венгерски - широким пером и красной тушью.
Под рубрикой "Встречи с интересными людьми".
Взволнованно он потерялся в этажах и коридорах. Двери, которые он открывал, были не те. В одной из комнат он увидел Хаустова - на пару с незнакомцем. Комната или, скорее, зал был пуст и гулок, только на паркете сбилось несколько телефонов - на петлях собственных проводов. Они стояли у приоткрытого окна и снисходительно смотрели на него. Незнакомец, одетый в тройку, в своих пальцах вертикально держал столбик цепкого пепла почти уже выкуренной американской сигареты.
- Случилось что-нибудь еще? - спросил Хаустов.
- Нет. Ничего.
- Каким же образом вы здесь?
- Ищу библиотеку.
- Зачем?
- Выступаю там.
- Ах, да...
Молчание.
Не обращая внимания на пепел, незнакомец заговорил приятным баритоном:
- У нас с вами, Александр Александрович, возможно, общие привязанности. Исторические, я имею в виду. Вы ведь, я слышал, Гусевым интересуетесь? Действительно, достойный образ. Это ведь тот солдат, который отказался участвовать в походе Николая Павловича на Венгрию, за что и был, не правда ли, расстрелян перед строем?
Александр попятился:
- Прошу прощения: цейтнот. И н-не историк...
Незнакомец свел глаза и сдунул пепел.
На паркет.
- Второй этаж, - сказал он. - С лестницы налево и в конец.
Для чтения он выбрал "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать".
Аудитория была почти интимная.
Двенадцать человек, включая критика О*** с блокнотом на пружинке и не считая Хаустова, который вошел на цыпочках уже под занавес. Как раз после вопроса дамы с алыми клипсами о Нобелевском лауреате Шолохове: как молодой писатель относится к классику. Этим вопросом он не задавался со школьных лет, из атмосферы которых, должно быть, и явился в голову здесь совершенно неуместный образ из "Поднятой целины": то место, где недобитый белогвардеец и противник коллективизации с топором в руке задирает подол ночной рубахи на колхознице, фиксируясь на испарине и дрожи нерожавшего живота (того, что ниже, "враг народа" вместе с автором сумели не заметить) - и насмотревшись, рубит топором по лону. В Москве, сказал он, апологеты Шолохова усматривают в этом творчестве предвестие брутального, свирепого, сверхчеловеческого реализма, который должен, по их мнению, прийти на смену принятому там ныне. Он, Александр, не из их числа.
Паузу нарушил инвалид, который брякнул по столу рукой в перчатке:
- А к Солженицыну как вы относитесь?
Критик О*** закрыла свой блокнотик на пружинке. После высылки писателя на Запад этого имени в Москве публично не произносили. Однако ему было известно, что именно здесь, в кругах, элита "деревенской" прозы впервые открыла дня себя "Архипелаг ГУЛАГ". Жизнь хороша еще и тем, что существует Будапешт. Возможность расширять кругозор о нас самих. И в Будапеште, вероятно, можно...
- Ну что же, - решился Александр. - Тот нобель стоит у вас здесь на полках, и этого со временем поставят.
Библиотекарь замотала головой, имея на затылке старомодный крендель:
- Через мой труп.
- Но я и говорю, со временем, - пытался он исправить. - Которое нас всех расставит...
Краснея до корней волос на лбу, библиотекарь патетически закончила его первую в жизни встречу с читателем за рубежом:
- Никогда, молодой человек!..
Над умывальником в сортире его согнуло от приступа дурноты. Безрезультатно.
Объявление со стенда уже откнопили.
Он вышел из этого порочного дворца в вечерний Будапешт.
О*** поджидала снаружи.
- Зачем ты так о Солженицыне? У нее муж культурный атташе. Но ничего! Авось все образуется. Сейчас мы все поедем в один дом, и там...
- Кто мы?
Она повернула голову. Из черной "Волги", улыбаясь, показывал ладонь его знакомец, оставшийся без имени. Историк. За рулем, а рядом Хаустов.
- Нет-нет, - сказал он. - Не знаком.
- Ты знаешь Фелика. Ну да, ну да... конечно. И тем не менее! Он умный, чуткий, тонкий человек. И он страдает! Почти метафизически. Ты помнишь у Достоевского? От невозможности любить... Поедем.
Он отдернул:
- Я не могу.
- Но Андерс! Там тебя хотят! Отказывать нельзя.
- Я ангажирован. Свидание. И верное притом.
- Но это просто, прости, инфантилизм. Тебе же не четырнадцать.
- Конечно, нет. Сосем и лижем.
- Что-о?..
Он усмехнулся, и она пришла в себя:
- О Господи! На карте будущность, а он!..
Он сделался серьезным.
- Кто Number One? в этой стране ты знаешь?
- Ну?
- С внучкой имею рандеву.
- С внучкой кого?
- Вот именно.
- Да ты с ума сошел!
- А нянчил внучку, знаешь, кто? Андропов. На руках, можно сказать, росла. Да-да - Юрий Владимирович. Посол Советского Союза в Венгрии. Во время событий судьбоносных. Сейчас он, правда, на другой работе, но, как твой Фелик знает, не менее ответственной... Приятных развлечений. Мое почтение.
"Волга" осталась с приоткрытой дверцей, а критик О*** с открытым ртом.
* * *
Игра воображения, внезапный взрыв. Но не на сто процентов. Нет, не всецело. Поскольку рандеву имело место. В кафе-кондитерской "Верешмарти" на одноименной площади. Он шел, в свете витрин сверяясь с мятой вчерашней салфеткой, на которой был набросан маршрут - серым карандашом для век.
Так. Площадь с памятником. Столетние деревья. Дом, как на Невском. Под фронтоном шесть полуколонн, венки под ними, ниже факельные фонари, прикованные к стенам, освещают занятые столики на тротуаре. Войдя в кафе, он обратил на себя лестное внимание пожилой дамы, набеленной и в черном шелковом тюрбане, которая как раз вбирала полную ложку взбитых сливок морщинисто-крашеным ртом.
"Fin de siecle"? царил внутри. Картины в тусклых рамах, отблески свечей на темных сюжетах - боги и герои, быки и простирающие руки девицы в одеждах бледных и запятнанных: о, Петербург...
Иби оказалась в дальнем зале. Впервые появилась в юбке - возможно, после вчерашних затруднений в ее "Трабанте". Слегка покачивая ногой в темном чулке и плоской туфле, читала книжечку. При свете палевой свечи в хрустальном подсвечнике. Шелковый платок в кармашке пиджака, воротничок приподнят. На плюшевом сиденье, облокотясь на мрамор с кофе в фарфоре и розой в целлофане. Белой.
Согласно местному обычаю при встрече, он ее поцеловал.
- Я опоздал, прости.
Иби взглянула поверх оправы своих очков.
- Тебе не очень хорошо? Садись.
- Минуту, - сказал он. - Закажи мне то же самое...
Это было внизу.
В зеркале мелькнуло чужое бледное лицо. Дверь на обороте была расписана, как комикс. Он повесил пиджак, ногой откинул сиденье и кулаком уперся в кафель. Навстречу самодовольно просиял унитаз. Тяжелея лицом, он напряг диафрагму. Его тошнило натощак. Пена подскочившей кислотности, а после желчь. Надсадная, психологическая рвота. Желудком их не выношу. Наверное, это и называют - утробный антикоммунизм. Он выпрямился и вздохнул. Головная боль прошла. Еще мгновение, и появилось предвестие эйфории. Он снял пиджак с двери и рассмотрел ее изнанку - бесцензурную. Графика шариковых ручек. Надписи были непонятны, но в целом можно было сделать вывод. Анальный лейтмотив смелее, чем в Москве. Гомосексуалисты выше держат голову. Все остальное, как в сортире на Столешниковом. Он вышел к зеркалу и вынул носовой платок. Смочил под краном, вытер рот. Вынул расческу, причесался. Виски были в испарине. Глаза запали. Скулы украшала щетина, как раз трехдневная. В кармане завалялся чуингам. Слегка перегоняя желваки, как бы с надменным и отрешенным видом он поднялся на поверхность. Над столиком с его розой нависал некто скуластый и вислоусый. Он поднял синие глаза, и Александр улыбнулся ему нехорошо. Синеокий развел руками удалился.
- Мерси, - сказал он, придвигая кофе. - Кто сей?
- Компатриот.
- Интересовался?
- Тобой.
- Как, то есть?
- Спрашивал, не югослав ли ты. Как ты себя чувствуешь?
- Прекрасно. Венгром...
- Я рада, - улыбнулась Иби. - Но лучше чувствуй себя русским.
- В том-то и дело. В том-то все и дело, что русским чувствую себя, лишь только перевоплощаясь. Всечеловечность, что ты хочешь. А ты невыносимо элегантна. И вообще такой амбьянс, что зарыдать и мордою об мрамор. Что ты читаешь? Можно?..
Узкая и тонкая, книжечка была в ледериновом переплете с полустертым золотым тиснением. Гид по Будапешту 1936 года. По-английски. Он раскрыл и прочитал:
- Would you like to spend a Royal Time in Budapest? Yes, I would, сказал он. - Why shouldn't I...? Откуда у тебя это ретро?
- Дома нашла.
- Если да, - читал он дальше вслух, - то следуйте программе, которая была разработана составителем сего буклета в связи с визитом, Принца Уэлльского и отмечена первой премией на конкурсе. День первый, утро... (Он перекинул страничку.) После обеда... Прогулка по главным улицам центра, чай в "Джербо". Поездка по Дунаю либо в моторной лодке, либо в "Софии" прогулочном катере люкс. Вечером цыганская музыка (дирижер Имре Мадьяри) на террасе ресторана "Гундель", где бассейн с волнами, или в саду на крыше отеля "Ритц". Затем - в кабаре "Мулен-Руж"...
Инструктор - два "ш" на конце - оглянулся:
- Все пристегнулись?
Машина рванула с места.
* * *
Лицо обгорело так, что Александр опознал не сразу. Энтузиасту русского ёба, который оказался не эмиром и не шейхом, а гастарбайтером в Германии и югославским гражданином, выжгло усы и глаза. В отличие от своего партнера Мамаева была как живая, только с растерзанным горлом - жутко расцарапанным. Кулаки с обрывками цепочки и крестика прижаты к груди. Голова запрокинута, рот открыт, зубы белы и целы. В глазах ужас, а брови аккуратно выщипаны.
- Ваша?
Комиссаров нагнул голову.
Поржавелая "молния" на блискучем пластике мешка заедала. Это был длинный мешок вроде туристского "спальника". Только черный, и Мамаеву застегнули в него с головой и вдвинули на носилках в пикап скорой помощи. Сигнальный на ней маячок бессмысленно вспыхивал на солнце, которое уже довольно высоко взошло над местом дорожно-транспортного происшествия из категории "опрокидывание". Ободрав до белизны ствол абрикосового дерева, осыпав лепестки, красавец "Мерседес" вылетел за обочину, снизу доверху распахал весь склон, прорвался, повалив столбы, через колючую проволоку и сгорел в чистом поле кверху брюхом. Сейчас там работала оперативная группа.
Покрышки еще чадили.
Дверцы за парой в черных мешках захлопнулись. Оттолкнув переводчика, Рублева зажала лицо, сделала несколько слепых шагов по асфальту и прислонилась к "Жигулям". Александр сглатывал, болезненно ощущая кадык. Комиссаров оттянул узел галстука и отстегнул под ним пуговку. Вернулся судебно-медицинский эксперт, раздал картонные стаканчики и по очереди наполнил из широкогорлого термоса. Кофе. Александр с наслаждением обжегся.
- По-разному выглядят, - сказал Комиссаров.
- Ее не было рядом с ним.
- Где же она была?
Держа стаканчик двумя пальцами, инструктор Кишш отхлебнул.
- В багажнике. Завернутая в ковер.
- Мертвая?
Инструктор покачал головой.
- Живая.
- Значит, не убийство?
- Нет.
- Абсурд тогда какой-то... Зачем в ковер живую?
- При ней, - сказал инструктор, - была крупная сумма. Тысяча долларов.
- Долларов?
- Долларов. Десять по сто.
- Так, - сказал Комиссаров. - Допустим. Ну и что?
- Не понимаете?
- Нет.
Инструктор допил кафе, отобрал у всех стаканчики, сложил, вернул эксперту и пригласил их обратно в свои "Жигули" без опознавательных знаков.
- Это недалеко, - сказал он, поворачивая ключ. Кругом зеленела равнина. Обсаженное цветущими деревьями, шоссе летело навстречу, как меч.
- Дорога номер пять, - произнес переводчик. - Трасса смерти...
Комиссаров повернулся:
- Почему?
- Гастарбайтеры со своими машинами. С Запада домой, как безумные гонят. На самых мощных. "Порши", "БМВ" или как этот. А таких дорог, как в Германии, у нас нет. И бьются они здесь, как эти... жу-у-у, - прогудел он низким голосом.
- Жуки, - подсказала Рублева. - Майские!
- Вот! Жуткое дело. Годами вкалывают, отказывают себе во всем. Потом покупают самую дорогую машину, набивают вещами, и с Запада прямо на кладбище. Сто раз видел. Турки тоже. Но почему-то больше югославы.
- Братья-славяне, - буркнул Комиссаров.
- А какой русский не любит быстрой езды? - добавил инструктор. - Еще Достоевский сказал.
Они промолчали.
Шоссе вдали накрыла арка. Это был пограничный пункт. Хорошо укрепленный по обе стороны непробиваемого шлагбаума. Слева на площадке отстаивались тяжелые трансъевропейские грузовики.
Инструктор остановил машину.
- Дальше, - сказал он, - Югославия...
- Сербия, - уточнил переводчик.
То же шоссе поперек такой же равнины, убийственно плоской и цветущей под солнцем. Но туда, за шлагбаум, оформление, как в капстрану. Путь на Запад оттуда открыт.
Инструктор сказал:
- Теперь понимаете? Можно предположить,
что ваша...
- Исключено, - перебил Комиссаров.
- Но как объяснить, что...
- А просто. Как и было. Гастарбайтер, который в обществе вседозволенности разложился до мозга костей. Жизни не знающая девчушка из Подмосковья. Машина понравилась, понимаете? Села покататься, а он надругался, убил и в ковер закатал. Чтобы вывести с места преступления.
- За границу?
- Зачем? Выбросить по пути.
Инструктор Кишш попросил сигарету. Комиссаров вынул из кармана две не пачку. Что было, возможно, только армейской привычкой. Рублева предложила заднему сиденью размять ноги. Переводчик открыл справа, Александр слева. Они вышли. При пограничном пункте был магазинчик с кофейным автоматом. Заодно Александр купил пачку американских. Каждый со своим стаканчиком, они вернулись на воздух к столику под красным тентом. Александр распечатал пачку и угостил отчужденных любовников. Жалко было ему их - застуканных. Граница на замке, сказал Золтан. "Мерседесом" не пробить. Но способ есть. У жителей Баната здесь свои пропуска. Без фотографии. Только имя. Действуют в пределах тридцати километров по обе стороны от. Непросто, но можно. Особенно с долларами.
Допив, они докуривали.
- А что такое сърбский ёб? - спросил Александр.
- А это способ автоэротизма.
- Чего-о? - не поняла Аглая.
- Самоудовлетворения, - перевел Александр.
- Тьфу!..
- Популярный у гастарбайтеров, - добавил Золтан. - Проститутки в Германии дорогие. Экономят ваши сербские братья.
Аглая спросила:
- А как это? Ёб?
- Вприсядку и, по возможности, без рук. Русский танец, знаешь? Два притопа, три прихлопа.
Золтан подобрал полы своего пальто и, сомкнув колени, запрыгал по асфальту к "Жигулям", откуда махал Комиссаров.
- Вот такой у меня он, - сказала Аглая. - Эрудированный и спортивный. Все качества. Только побрить его надо. Девку жалко, конечно... Думаешь, вправду? Пыталась намылиться?
- Откуда нам знать.
- Сомневаюсь. С виду девка не дура была...
Они сели в "Жигули". Под взглядами пограничников развернулись обратно в ВНР.
На месте аварии инструктор Кишш притормозил. Народная полиция еще работала. По пути к своему финалу "Мерседес" разбросал вокруг много предметов в картонках и без. Все это было снесено в кучу - два телевизора, один огромный, другой переносной, оба с лопнувшими трубками, транзистор, кухонный комбайн и прочая утварь, включая несколько мясорубок и даже сковородки. Весы для ванной. Барометр внутри латунного солнца с лучами... Ковер сохранился.
Согнувши спину, оперативник влезал по склону и скатывал его с усилием - толстый и колера невеселого. Не очень большой, но с орнаментом безвыходным, как лабиринт. Восточным таким.
Инструктор Кишш сказал:
- Что ж, - произнес инструктор Кишш. - Примем, как версию...
- Версия железная, - сказал Комиссаров. - И кстати, инструктор? Насчет русских и нашей езды. Не Достоевский сказал это. Гоголь!
- Гоголь, конечно. Я разве сказал, Достоевский?
* * *
Вернувшись в отель, они позавтракали с неожиданным аппетитом, но наверху обоих вырвало. Комиссаров утерся, кинул в рот жвачку и убыл. Александр отпал, посмотрел на эротов и перевернулся вниз лицом. К обеду он не встал.
На закате вошел Комиссаров.
- Все! - сказал он. - Мамаеву в Будапешт увезли. Вместе с вещами. Какая-то важная птица специально за ней приехала. С Хаустовым. Но без Шибаева, что интересно. Лидеру нашему, похоже, пиздец. Если чутье политическое меня не обманывает... Да. В общем, денек!.. Ты на ужин пойдешь?
- Нет...
- Случаем, не заболел?
- Нет...
- Допросов по ее поводу не будет, знаешь? Но между нами... а? Случайно, близок не был с покойной?
- Нет.
- Ну, так идем. Последний здесь ужин. Заодно и помянем Мамаеву Марью Ивановну. Рабу, значит, Божию...
Александр перевернулся по смятому покрывалу и сел.
- Ты ведь неверующий?
- Верующий. В Дьявола. В Бога мне не положено. Но в купель я окунутый. Да! Бабкой из-под полы.
- И как ты это чувствуешь?
- Что окунутый? - Комиссаров подумал, раздваивая Александра зеркальными стеклами. - Да никак. Просто знаю, что место имело. А что?
- Просто так.
Вставил ноги в ботинки и стал зашнуровывать. Поднялся и растер лицо, которое затрещало щетиной.
- Идем...
- Бриться не будешь?
- Никогда.
Гора.
Дунай.
И город.
Будапешт.
Вид сверху.
Мегалополис.
Два миллиона с чем-то.
Все иначе, чем было в голове.
Он с детства представлял, а все не так.
На пару с Иби они сидели на вершине горы Геллерт. Под монументом Освобождения - бронзовой дамы, запрокинувшей голову к воздетой ею же изогнутой пальмовой ветви. Эта была самая высокая из миллиона статуй этого города. Спадали с ее плеч рукава и морщинились складки туники, сквозь которую не проступало ничего. Эту даму снизу видно отовсюду. Но только дав себе труда забраться к самому ее подножию, можно разглядеть - кто же это под ней? Потому что под высоким ее цоколем, под пятиугольной на нем звездой, еще один пьедестал, на котором стоит и держит боевое свое знамя Солдат - в каске, шинели, сапогах и с автоматом ППШ-41, определенном Александром по дисковому магазину. Снизу, из Будапешта, он неразличим, этот солдат, принесший Свет с Востока. Он неназойлив, он почти невидим, его и вовсе нет - на почтовых открытках. И в то же время он здесь. Он присутствует. Жигмонд Кишфалуди-Штробль, автор сего творения, недаром признан главным скульптором освобожденной, но гордой Венгрии.
Он отвернулся от Солдата.
Он сказал:
- Какой город!..
- А страна лилипуточка, - сказала Иби, увлекая его по ступеням вниз. Очень одинокая при том. В Дебрецене у тебя кто-нибудь был?
- Ты.
- Я? Ах, это... Не считается. А кроме?
- Нет.
- А в Сегеде?
- Нет.
- В обоих университеты.
- Ну и что?
- А много девушек в цвету. И если некуда пойти, земля уже прогрелась.
- Не проверял.
- Обманываешь?
- Нет.
- Ну, что ж. Еще не вечер, как говорит наш Старший Брат Шибаев. Он плохо вел себя по отношению ко мне, об этом знаешь? Ломился в дверь, как танк. Как супертанк "Иосиф Сталин". Он изнасиловать меня хотел. За что наказан будет.
- Он, в принципе, уже...
- Нет-нет, - сказала Иби. - Этот гуляш будем вкушать холодным. Месть!
Он засмеялся.
- Что?
- Нечто в вас турецкое, мадемуазель.
- О да!
- В противоречие очам.
- Какие ж наши очи?
- Дунайские они.
- Достойно, Александр! Особенно писателя...
Внизу они сели в ее пластмассовый "Трабант" - такая тарахтелка родом из ГДР. Поехали по набережной мимо мостов - один, другой. Свернули налево и в помпезный тоннель. А с той стороны въехали, а затем и пешком поднялись на следующую из вершин правобережья - пониже.
Как Будда, с высоты своей истории Буда взирал на плоский Пешт, притянутый к нему мостами в прошлом веке. Там, на левом берегу и отражаясь, их стрельчатый Парламент с куполом и шпилем все еще бросал перчатку Вестминстеру. А здесь, на правом, был королевский Замок. В тысяча двести там каком-то возведенный, он так и не дождался тех монголов. Бела и дочь его Маргит. Сигизмунд и Матиас. Мария-Тереза. Император Йозеф...
Почтительно они стояли на крепостной стене - Иби с Александром. Соотношение Буды и Пешта еще, наверное, имело какой-то смысл для будапештцев, поскольку он расслышал тон печали, когда она сказала, что здесь, на Замковой горе, американцы нам построят "Хилтон". "А ты бы предпочла отель "Россия"? - не удержался он. "Нет. Но и не Хилтон". Потому что (показала Иби) будет все, как там - как за рекой внизу.
Где жизнь равно коммерция. Где зарево огней, где здания в барочном стиле сохранили кое-где отметины 56-го, где утца Ваци, филиалы банков, агентства путешествий, витрины, дискотеки, рестораны с цыганами, кафе, "эспрессо", иностранные модели и номера машин, а также инвалютные (не на рубли), ошеломительные проститутки из отеля "Дуна-Континенталь" - голубое излучение на фоне заката. Лилово-задымленного от труб невидимого индустриального острова налево по течению. Чепеля - венгерского Кронштадта.
- Красиво...
- Нравится мой город?
- Моим любимым Питер был. Ты понимаешь? Санкт-Петербург.
- Ты изменил?
- Не думаю. Но это все прекрасно. Тем более в позиции, которую Питера история лишила.
- Не понимаю про позицию.
- Для Запада все это, может быть, и есть "витрина социализма". Но для нас это - витрина цивилизации. Аванпост. Оазис.
- Когда в пустыне, что еще бывает? Мираж? И тоже статистика самоубийств у нас. Очень высокая.
- Не знаю, - не хотел он знать. - Та дама с пальмовою ветвью. Я бы не задом, лицом ее к Востоку развернул. И развернут. Когда-нибудь.
Они спускались, не соприкасаясь. По левую руку оголенно белели скалистые выступы, справа, под замком, Буда светился фонарями, окнами, ресторанчиками.
- Ты в это веришь?
- Что развернут? Во всяком случае, хочу.
- А почему?
Искоса взглянув, он ей сказал:
- Пятьдесят Шестой.
- Пятьдесят Шестой? А что ты знаешь обо всем об этом?
Со стороны Востока - что можно было знать? Конечно, он все прочел, что было выпущено "Политиздатом" - против. Брошюры, книжки. Контрпропаганду. С увеличительным стеклом разглядывал приложенные фотоиллюстрации. Плохие. Но на которых были мятежники той осени. "Обманутая молодежь". Студенты, ученики. И даже его тогдашние ровесники - подростки. Одетые прилично и по-европейски. Пиджаки с шарфами. Береты. Плащи. Широкие демисезонные пальто. С винтовками и автоматами. Он этим остро интересовался - лет с восьми и где-то до четырнадцати.
- Ничего, - признал он. - Только общий смысл. Восстание!
- La passion inutile! ? - по-французски ответила она. - Обречено все это было. И смысла никакого нет.
- Так кажется теперь. Смысл еще будет.
- Что будет, я не знаю. А было, что в тот год я родилась.
- Молодая.
- Но ранняя - так говорят? Хотя, конечно... Жизнь впереди.
- Когда твой день рождения?
- Не испугаешься? Я Скорпион. Четырнадцатое ноября. Пришлешь мне телеграмму из Москвы?
- Если дашь адрес.
- Пришли мне до востребования. Когда я родилась, уже все было кончено. За десять дней до этого убили моего отца.
Он поймал ее руку.
- Прости...
- За что? - Рука не вырывалась. - Не ты убил. Да и никто, а просто танк. К тому же, это было... жизнь назад. Хотя отец отца еще не умер, и даже ты с ним по телефону говорил. И книги сохранились. Какие он читал.
- Какие?
- О, трудные! Как "L'Etre et le Neant"? - такие.
- Экзистенциализм?
- Вот! Ты знаешь? Ни во что, естественно, не верил - в официальное. Но был такой... мечтатель. Среднеевропейский. О Родине мечтал. С заглавной буквы, да? И чтобы вы ушли домой. О Венгрии без Сталина, без Ракоши... Чтобы свобода. Демократия. И чтобы среднеевропейцы - мы все, от Югославии до Польши - объединились вместе вокруг этой реки, второй в Европе после вашей Волги. Независимая Дунайская Конфедерация - что-то в этом духе. Был, видишь, настоящим реалистом: требовал невозможного. И очень увлекался философией. Как дедушка считает, она его и погубила. Потому что вместо защиты диссертации он бросился под ваши танки. Если бы Сартр так под германские, всех этих книг его бы не было. Или Альбер Камю. Но они умнее были. И французы. Хотя один парижанин вместе с моим отцом погиб. По имени Жан-Пьер Педразини. Красивый парень, очень смелый. Тоже лез под танки, но с фотокамерой. Корреспондент журнала "Пари-Мач". А мой отец, он просто был студент из Будапешта. Мечтатель! Еще моложе, чем ты сейчас. Как я. Аффект? Не знаю. Может быть. Проклятый город. Ненавижу Будапешт! Зайдем в пиано-бар?
На следующий день, имея свою книжку в левом кармане пиджака, Александр стоял у остановки на площади с огромным памятником Йозефу Бему - польскому генералу, который сражался вместе с Кошутом против русских. С демонстрации под постаментом Бема, согласно Иби, все и началось в Пятьдесят Шестом. Медный генерал был в длиннополой шинели с саблей. На голове шляпа с загнутым по-петушиному пером.
Левая рука в перчатке указывает по направлению трамвайных линий.
Солнце уходило, но было еще жарко. За вынесенными на тротуар столиками кафе сидели люди. Пришел трамвай. Перед тем как сесть, пара стариков повесила венок над буфером моторного вагона. Круглый, хвойно-зеленый и с вплетенными лентами. Александр поднялся, и трамвай поехал. Над головами пассажиров качались ручки-петельки, и он поймал одну.
Элегантно и зыбко в Дунае отражалась неоготика Парламента. Через мост Маргит он ехал в Пешт, и тоже во дворец.
Советско-венгерской дружбы.
Барочный.
Среди колонн внизу был стенд. На приколотом ватмане имя Александра вывели по-русски и по-венгерски - широким пером и красной тушью.
Под рубрикой "Встречи с интересными людьми".
Взволнованно он потерялся в этажах и коридорах. Двери, которые он открывал, были не те. В одной из комнат он увидел Хаустова - на пару с незнакомцем. Комната или, скорее, зал был пуст и гулок, только на паркете сбилось несколько телефонов - на петлях собственных проводов. Они стояли у приоткрытого окна и снисходительно смотрели на него. Незнакомец, одетый в тройку, в своих пальцах вертикально держал столбик цепкого пепла почти уже выкуренной американской сигареты.
- Случилось что-нибудь еще? - спросил Хаустов.
- Нет. Ничего.
- Каким же образом вы здесь?
- Ищу библиотеку.
- Зачем?
- Выступаю там.
- Ах, да...
Молчание.
Не обращая внимания на пепел, незнакомец заговорил приятным баритоном:
- У нас с вами, Александр Александрович, возможно, общие привязанности. Исторические, я имею в виду. Вы ведь, я слышал, Гусевым интересуетесь? Действительно, достойный образ. Это ведь тот солдат, который отказался участвовать в походе Николая Павловича на Венгрию, за что и был, не правда ли, расстрелян перед строем?
Александр попятился:
- Прошу прощения: цейтнот. И н-не историк...
Незнакомец свел глаза и сдунул пепел.
На паркет.
- Второй этаж, - сказал он. - С лестницы налево и в конец.
Для чтения он выбрал "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать".
Аудитория была почти интимная.
Двенадцать человек, включая критика О*** с блокнотом на пружинке и не считая Хаустова, который вошел на цыпочках уже под занавес. Как раз после вопроса дамы с алыми клипсами о Нобелевском лауреате Шолохове: как молодой писатель относится к классику. Этим вопросом он не задавался со школьных лет, из атмосферы которых, должно быть, и явился в голову здесь совершенно неуместный образ из "Поднятой целины": то место, где недобитый белогвардеец и противник коллективизации с топором в руке задирает подол ночной рубахи на колхознице, фиксируясь на испарине и дрожи нерожавшего живота (того, что ниже, "враг народа" вместе с автором сумели не заметить) - и насмотревшись, рубит топором по лону. В Москве, сказал он, апологеты Шолохова усматривают в этом творчестве предвестие брутального, свирепого, сверхчеловеческого реализма, который должен, по их мнению, прийти на смену принятому там ныне. Он, Александр, не из их числа.
Паузу нарушил инвалид, который брякнул по столу рукой в перчатке:
- А к Солженицыну как вы относитесь?
Критик О*** закрыла свой блокнотик на пружинке. После высылки писателя на Запад этого имени в Москве публично не произносили. Однако ему было известно, что именно здесь, в кругах, элита "деревенской" прозы впервые открыла дня себя "Архипелаг ГУЛАГ". Жизнь хороша еще и тем, что существует Будапешт. Возможность расширять кругозор о нас самих. И в Будапеште, вероятно, можно...
- Ну что же, - решился Александр. - Тот нобель стоит у вас здесь на полках, и этого со временем поставят.
Библиотекарь замотала головой, имея на затылке старомодный крендель:
- Через мой труп.
- Но я и говорю, со временем, - пытался он исправить. - Которое нас всех расставит...
Краснея до корней волос на лбу, библиотекарь патетически закончила его первую в жизни встречу с читателем за рубежом:
- Никогда, молодой человек!..
Над умывальником в сортире его согнуло от приступа дурноты. Безрезультатно.
Объявление со стенда уже откнопили.
Он вышел из этого порочного дворца в вечерний Будапешт.
О*** поджидала снаружи.
- Зачем ты так о Солженицыне? У нее муж культурный атташе. Но ничего! Авось все образуется. Сейчас мы все поедем в один дом, и там...
- Кто мы?
Она повернула голову. Из черной "Волги", улыбаясь, показывал ладонь его знакомец, оставшийся без имени. Историк. За рулем, а рядом Хаустов.
- Нет-нет, - сказал он. - Не знаком.
- Ты знаешь Фелика. Ну да, ну да... конечно. И тем не менее! Он умный, чуткий, тонкий человек. И он страдает! Почти метафизически. Ты помнишь у Достоевского? От невозможности любить... Поедем.
Он отдернул:
- Я не могу.
- Но Андерс! Там тебя хотят! Отказывать нельзя.
- Я ангажирован. Свидание. И верное притом.
- Но это просто, прости, инфантилизм. Тебе же не четырнадцать.
- Конечно, нет. Сосем и лижем.
- Что-о?..
Он усмехнулся, и она пришла в себя:
- О Господи! На карте будущность, а он!..
Он сделался серьезным.
- Кто Number One? в этой стране ты знаешь?
- Ну?
- С внучкой имею рандеву.
- С внучкой кого?
- Вот именно.
- Да ты с ума сошел!
- А нянчил внучку, знаешь, кто? Андропов. На руках, можно сказать, росла. Да-да - Юрий Владимирович. Посол Советского Союза в Венгрии. Во время событий судьбоносных. Сейчас он, правда, на другой работе, но, как твой Фелик знает, не менее ответственной... Приятных развлечений. Мое почтение.
"Волга" осталась с приоткрытой дверцей, а критик О*** с открытым ртом.
* * *
Игра воображения, внезапный взрыв. Но не на сто процентов. Нет, не всецело. Поскольку рандеву имело место. В кафе-кондитерской "Верешмарти" на одноименной площади. Он шел, в свете витрин сверяясь с мятой вчерашней салфеткой, на которой был набросан маршрут - серым карандашом для век.
Так. Площадь с памятником. Столетние деревья. Дом, как на Невском. Под фронтоном шесть полуколонн, венки под ними, ниже факельные фонари, прикованные к стенам, освещают занятые столики на тротуаре. Войдя в кафе, он обратил на себя лестное внимание пожилой дамы, набеленной и в черном шелковом тюрбане, которая как раз вбирала полную ложку взбитых сливок морщинисто-крашеным ртом.
"Fin de siecle"? царил внутри. Картины в тусклых рамах, отблески свечей на темных сюжетах - боги и герои, быки и простирающие руки девицы в одеждах бледных и запятнанных: о, Петербург...
Иби оказалась в дальнем зале. Впервые появилась в юбке - возможно, после вчерашних затруднений в ее "Трабанте". Слегка покачивая ногой в темном чулке и плоской туфле, читала книжечку. При свете палевой свечи в хрустальном подсвечнике. Шелковый платок в кармашке пиджака, воротничок приподнят. На плюшевом сиденье, облокотясь на мрамор с кофе в фарфоре и розой в целлофане. Белой.
Согласно местному обычаю при встрече, он ее поцеловал.
- Я опоздал, прости.
Иби взглянула поверх оправы своих очков.
- Тебе не очень хорошо? Садись.
- Минуту, - сказал он. - Закажи мне то же самое...
Это было внизу.
В зеркале мелькнуло чужое бледное лицо. Дверь на обороте была расписана, как комикс. Он повесил пиджак, ногой откинул сиденье и кулаком уперся в кафель. Навстречу самодовольно просиял унитаз. Тяжелея лицом, он напряг диафрагму. Его тошнило натощак. Пена подскочившей кислотности, а после желчь. Надсадная, психологическая рвота. Желудком их не выношу. Наверное, это и называют - утробный антикоммунизм. Он выпрямился и вздохнул. Головная боль прошла. Еще мгновение, и появилось предвестие эйфории. Он снял пиджак с двери и рассмотрел ее изнанку - бесцензурную. Графика шариковых ручек. Надписи были непонятны, но в целом можно было сделать вывод. Анальный лейтмотив смелее, чем в Москве. Гомосексуалисты выше держат голову. Все остальное, как в сортире на Столешниковом. Он вышел к зеркалу и вынул носовой платок. Смочил под краном, вытер рот. Вынул расческу, причесался. Виски были в испарине. Глаза запали. Скулы украшала щетина, как раз трехдневная. В кармане завалялся чуингам. Слегка перегоняя желваки, как бы с надменным и отрешенным видом он поднялся на поверхность. Над столиком с его розой нависал некто скуластый и вислоусый. Он поднял синие глаза, и Александр улыбнулся ему нехорошо. Синеокий развел руками удалился.
- Мерси, - сказал он, придвигая кофе. - Кто сей?
- Компатриот.
- Интересовался?
- Тобой.
- Как, то есть?
- Спрашивал, не югослав ли ты. Как ты себя чувствуешь?
- Прекрасно. Венгром...
- Я рада, - улыбнулась Иби. - Но лучше чувствуй себя русским.
- В том-то и дело. В том-то все и дело, что русским чувствую себя, лишь только перевоплощаясь. Всечеловечность, что ты хочешь. А ты невыносимо элегантна. И вообще такой амбьянс, что зарыдать и мордою об мрамор. Что ты читаешь? Можно?..
Узкая и тонкая, книжечка была в ледериновом переплете с полустертым золотым тиснением. Гид по Будапешту 1936 года. По-английски. Он раскрыл и прочитал:
- Would you like to spend a Royal Time in Budapest? Yes, I would, сказал он. - Why shouldn't I...? Откуда у тебя это ретро?
- Дома нашла.
- Если да, - читал он дальше вслух, - то следуйте программе, которая была разработана составителем сего буклета в связи с визитом, Принца Уэлльского и отмечена первой премией на конкурсе. День первый, утро... (Он перекинул страничку.) После обеда... Прогулка по главным улицам центра, чай в "Джербо". Поездка по Дунаю либо в моторной лодке, либо в "Софии" прогулочном катере люкс. Вечером цыганская музыка (дирижер Имре Мадьяри) на террасе ресторана "Гундель", где бассейн с волнами, или в саду на крыше отеля "Ритц". Затем - в кабаре "Мулен-Руж"...