- "Ронсон", видишь? В 390 форинтов? У Хаустова такая. - Они двинулись дальше. - Да... Вот я и говорю: начальство мне досталось. Сам видишь. Я не про Хаустова - он по линии "Интуриста". В силу профессии интеллигент. Тогда как Шибаев... Обратил внимание? На Нинель Ивановну глаз положил. Мало ему сосалки этой...
- Кого?
- Как кого? Мамаевой! Он же ее мне в группу засадил.
Александр охнул.
- Что с тобой?
- Зуб.
Отвернувшись, он выплюнул шибаевскую жвачку. Вместе с пломбой. Комиссаров проявил сочувствие:
- Что ж ты так? А я перед поездкой залечил. Про что мы?
- Про любовь.
- Так вот: никак я не пойму... Мамаева хоть молодая, а эта же не только женский - человеческий образ утратила. Ты видел ее лицо. Эта, по-твоему, лицо? По-моему, не лицо, а жопа. Бандерша какая-то. Как ей родители своих детишек доверяют? Нет, не нравится мне все это. Еще увяжется козел за нашей группой... И что тогда? С одной стороны, мне за мораль отвечать. С другой - он все ж таки номенклатура. И не какая-нибудь там. Оборону Москвы курирует.
- Вот этот? - поразился Александр.
В фойе под пальмой томился баянист, зажав в зубах потухший окурок "Беломора".
- Не спишь?
- Я же предупреждал...
Комиссаров сдался:
- Пошли!
На рассвете его разбудила перестрелка мотоциклетных выхлопов. Комиссаров, босой и в черных трусах типа "семейные", смотрел в приоткрыв шторы.
- Что там?
- Да вот не пойму. То ли антисоветский шабаш, то ли просто хулиганье гужуется...
Извне донеслось:
- Ruszki, haza!?
* * *
Аглая Рублева, уполномоченная на роль кассира, раздала группе форинты, и все отправились по главной улице в супермаркет. Оторвавшись в магазинной сутолоке от группы, Александр выскользнул на улицу и нарвался на ударника.
- Здоров! - обрадовался даун. - Не знаешь, где мигалки продаются?
- Что за "мигалки"?
Волик вынул записную книжку, а из нее цветную карточку - с разбитной японкой. В его руках японка стала подмигивать Александру. Недвусмысленно. Накладными ресницами.
- Здорово, скажи? Таких бы мне. Ребята заказали.
Прохожие на них смотрели.
- В этом магазине посмотри.
Даун завыл, как дитя:
- Ой, возьми меня с собой!..
Через перекресток он лицом к лицу столкнулся с Мамаевой. Она шла навстречу от отеля с Золотым тельцом.
- Привет.
- Привет. Что делаешь?
- А вот гуляю. Сама по себе. А ты?
- И я.
- А как насчет?..
- Насчет чего? - не пожелал он понимать.
Она хохотнула растерянно.
И ушла из поля зрения ему за спину, с видом презрительным и отпетым...
* * *
В одиночестве чувство заграницы вернулось - стремительно и бурно. Оно было блаженным и безмысленным. Он полагал, что заграница - это интенсивность сознания, повышенная скорость мысли. А это - просто шагаешь, глазея и бормоча: "Вот, значит, как у них... ага..."
Показывают не Бог весть что. Он сам на первом плане - в непрерывном зеркале витрин. Но зрачки, от безвыездной жизни затупившиеся, обостряются настолько, что и через улицу выхватывают детали - вроде красно-бело-зеленого герба под звездочкой, который вписан в эмалированный овал. Размером с человеческое лицо. Помимо этого овала партийный дом горком? райком? - ничем иным не отличался от прочих зданий. Иных примет системы в городе Дебрецене Александр не обнаруживал: ни милиции, ни солдат, ни лозунгов, ни призывов, ни портретов наподобие того, что заслоняет небоскреб Гидропроекта на Ленинградском проспекте. Как-то все здесь было по-людски.
Он ушел далеко - за протестантский собор на центральной площади. Квартал здесь был окраинный и малолюдный. В тихом заведении заказал у вислоусого хозяина бутылку чешского пива и распечатал первую покупку пачку "Мальборо". За спиной два мадьяра рабочего вида негромко толковали за жизнь, а он, обособившись, смотрел на мощеную улочку, залитую послеполуденным солнцем. Облупленная стена напротив была оклеена афишами. Ему понравилась лилово-черная со словом "MOZIJEQYEK".
* * *
У входа в этот mozieqyek толпилась вокруг своих мотоциклов местная молодежь - кожаные куртки и джинсы в обтяжку. На рекламном фотоснимке за стеклом длинноволосый юноша губной помадой выписывал на ягодице у подруги слово "Love". Английский фильм обещал немало того, чего он в своей жизни никогда не видел на экране. Но как объясниться с кассиршей? Написав на спичечном коробке время сеанса, Александр протянул его в окошко и купил билет.
Но фильма так и не увидел.
Ему хватило то, что показали перед.
Свет погас - на экране возникла только что оставленная им Москва. Все началось на Красной площади - с очереди в Мавзолей. Только лица - без комментариев. Потом были очереди в ГУМе - яростные оскалы, дыры орущих ртов: катастрофа с зубами. Отделы готовой одежды. Толстухи меряют платья, кокетливо улыбаясь в зеркала. Одна, другая... достигая под хохот зала коровьих размеров (а губы неизменным сердечком). И еще площадь - "Трех Вокзалов". Вдоволь наглумившись над столицей алкашей, мусоров, блядей, солдат, инвалидов и бабушек, камера закончила свой репортаж пикником на природе, где под гармонику среди весеннего луга до одури кружились и падали, и силились приподняться пьянчуги обоего пола: это был праздник, Девятое Мая, День Победы над фашистской Германией, потому что на нищих пиджаках мужчин и женщин были нацеплены ордена с медалями, и все они, один за другим, падали, падали, падали, а один все прыгал с костылем, копытообразным протезом давил одуванчики, но вот и он упал, и только две светлоголовые пацанки, сцепившись за руки, кружатся, кружатся, кружатся, а гармонисту вливают в рот мути из граненого стакана, и он снова роняет голову, наигрывая одно и то же с нарастающим отчаянием:
Враги сожгли родную хату.
Убили всю его семью.
Куда идти теперь солдату,
Кому нести печаль свою?
Столь изощренных чувств по отношению к своей стране не ожидал он. Не был он готов - к такому. И эту песню он всегда любил:
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
А венгры грохотали от восторга. Топот, крики, свист. Зал надрывался так, что Александру - место было в бельэтаже - захотелось бросить в партер противотанковую гранату. Связку!
В антракте он уходил во гневе. Зал следил за ним с недоумением. Более русским себя он никогда не чувствовал. И это длилось - в тусклом свечении хрустальных огромных люстр.
* * *
Поезд Дружбы закапчивал ужин в привокзальной столовой самообслуживания. Кроме перечниц с толченым кирпичом на столах были наперстки с иглами деревянных зубочисток, которые соотечественники осваивали с энтузиазмом удручающим. Увидев его, Аглая Рублева спрятала оскал своих прекрасных зубов:
- Явился не запылился!.. Ну, и как они? Страстные, говорят?
- Дайте поесть человеку, - сказал Комиссаров.
- Мы уже в гостиницу тебе собирались тарелку нести. Тефтели пальчики оближешь.
- Тефтели, действительно, неплохие, - ударяя на первый слог, сказала критик О***. - Больше мяса, чем хлеба.
- Но островаты будут. - Комиссаров потер живот под пиджаком. - Как можно так перчить?
- Перец, он мужикам на пользу.
- Может быть, венграм, А у меня, кажется, обострение началось.
- Язва?
- Угу. Желудка.
- А я-то думала, сейчас бутылочку раскрутим на четверых. Но у тебя-то язвы нет?
- Есть, - проявил мужскую солидарность Александр. Двенадцатиперстной.
- Эта в рак не перерождается. Ерунда.
- Ну, Аглая! - возмутился Комиссаров. - Ты, я вижу, сама деликатность.
- Пей меньше, если боишься.
- Что ты понимаешь во внутрипартийной жизни...
- Тогда профессию смени, не знаю... - Аглая задавила сигарету в грязной тарелке, отсыпала про запас зубочисток и щелкнула сумочкой. Ладно, мальчики: раз вы такие скучные, мы тогда к себе пойдем. Трусишки мерить - да, Ритуля? Вы, кстати, купили бы своим. Таких и в Будапеште может не оказаться. Безразмерные, трех цветов в наборе и, между прочим, производства Португалии - голову потеряют!
Мужчины остались одни.
- Начинают женщины звереть, - тоскливо сказал Комиссаров. - И это первый день. Что дальше-то будет? Да и в целом по Дебрецену обстановка не из лучших. Эти мотоциклы утром...
- Ну?
- Таки да! Недружественная акция. На утренней летучке выяснилось, что и перед другими отелями гужевались. Камнями, правда, не кидались, но кое-где и лозунги выкрикивали. Так что ты бы один-то тут не очень. Попарно давай. Береженого, знаешь... Да. Вот так и получается. Приехал поезд Дружбы, а дружить-то не с кем...
Уборщицы-цыганки убирали посуду. С гулким грохотом. Он покосился:
- И за что нас так не любят, а?
Шибаев со свитой проследовал в кабинет военного коменданта. Комиссаров и Александр остались в "предбаннике". По другую сторону стойки томились два старших лейтенанта. Красивые и статные, они недоверчиво косились на зеркальные очки одного из визитеров и меняли позы, одна вольней другой будто не в СА служат, а где-нибудь в американской, и черт сам им не брат. Один из них вспрыгнул на стойку и плавно опустил себя на рычагах рук.
- Из Союза, парни?
- Из Союза.
- Давно?
- Недавно.
- Из Союза откуда?
- Москва.
Оба старлея сделали вид, что Москва им нипочем. Исключив москвичей из разговора (но не из поля слышимости), они обменялись мнениями: "На обратном пути из Сочей заскочу, пожалуй, в белокаменную". - "Чего ты там забыл? Лучше в Питер слетай - это я понимаю. Культурный город".
- Кстати, парни, - оглянулся старлей, - Червонцев лишних, случаем, нет? На форинты меняю.
- Червонцев? Нет.
- Да вы не бойтесь. Я вам лучше, чем в банке сменяю. Нет? Жаль. Рубли мне вот как нужны. В отпуск еду.
- В Союз?
- Ну, а куда же.
Посуровевший было при намеке на валютные дела, Комиссаров отошел.
- Что, старлей, соскучились по родине?
Старлей взглянул свысока.
- Чего это мне по ней скучать?
- Ну... Чужбина все-таки.
- Не знаю. Лично мне здесь нравится. Моя бы воля, я б в Будапешт махнул. Не были еще в Будапеште? Ну-у... такой город! Озеро Балатон там рядом. И вообще. Но отбывать отпуска, к сожалению, мы обязаны в Союзе.
- Почему же "к сожалению"?
- Потому что в Союзе одни проблемы. Перекусить проблема, культурно с девушкой развлечься - тоже. Одни запреты: это радио не слушай, эту книгу не читай, этот фильм не смотри. А здесь по-другому.
- Свободы больше здесь! - не выдержал другой. - Понятно, Москва?
Комиссаров вынул из кармана сигарету и поднялся.
- Перекурю пойду. На свежий воздух. - В дверях он обернулся. - Вас бы отсюда в Приамурский укрепрайон! Там бы научились родину любить.
И хлопнул дверью.
- Туристы?
Александр кивнул.
- А он?
- Руководитель.
- Сочувствую, - сказал старлей.
Внизу под аркой Комиссаров отрывисто затягивался сигаретой:
- И это армия! Штыки! Опора!..
По пути с обеда творческая группа увидела стоящий у гостиницы "Икарус". Несмотря на приступ язвы, Комиссаров собрал людей на инструктаж.
- Сегодня, - объявил он, - даем концерт.
- Наконец-то! - сказала Нинель Ивановна. - А то мои девчата застоялись. Только нам зал нужен. Чардаш прорепетировать.
- Отставить чардаш. Пересмотреть программу под углом на бронетанковую часть. Часть, подчеркиваю, тоскующую по Родине. К вам, "Веселые ребята" это тоже относится. Никакого рока, никаких вихляний с микрофоном.
Руководитель "Ребят", он же солист предположил:
- Битлов, по крайней мере, можно?
- Никаких битлов. Все, что не наше, исключить. По-быстрому продумайте репертуар и мне на утверждение. Давайте!
* * *
К удовольствию танцевального коллектива ударник устроил сцену при посадке в автобус.
- Раз так, не еду на хуй! Палочки об колено! Я рок хочу играть!
Перекуривая у входа, Геннадий Иваныч снисходительно взирал на дауна во гневе:
- Переучивайся, рокер, на баян. Мой музыкальный тебе совет. Пушки заговорят, при деле будешь. Да и при политике мира с ним не пропадешь. Сыт, пьян, любим, и никакой цензуры-дуры. А почему? Национальный струмент.
- Ебал я ваш баян! Ребята, не просите! Не поеду!
"Веселые ребята", отбивая пальцы и не глядя по сторонам, торопливо загрузили свою обшарпанную аппаратуру. Так же молча втащили своего ударника.
Дверь закрылась.
Вооружившись красным шариковым стержнем, Комиссаров вынул проект репертуара. Александр отвернулся в окно. Залитая солнцем главная улица была по-субботнему оживлена. По-прежнему город был волнующе чужд, хотя глаза то и дело запинались на фланирующих соотечественниках из нетворческого состава.
Бронетанковая часть располагалась в бывшем дворянском гнезде. Ворота развели свои красные пятиконечные звезды, впустили "Икарус" и с лязгом закрылись. Комиссаров пошутил:
- И вновь я посетил...
Действительно: Родина.
Малая: оторвавшийся островок, об укрепленные стены которого разбивалась чужбина. Углубившись в старинный парк, автобус остановился у "Зеленого театра", обнесенного по периметру щитами наглядной антиимпериалистической пропаганды. Театр был - дощатый помост с задником и вкопанные в землю ряды скамеек. На задних рядах "артистов из Москвы" уже поджидали офицерши - молодухи с младенцами, запеленутыми во все, так сказать, импортное - розовое и голубое. Стволы вековых деревьев были окрашены закатом. Издалека приближалась бодрая маршевая песня. На ближнем щите был фотомонтаж под названием "Духовная агрессия против Страны Советов" - с рекламой образцов "подрывной" продукции: "Архипелаг ГУЛАГ", "Посев", "Грани", "Русская мысль".
Несмотря на ощущение абсурда, закурить на чистом воздухе было приятно.
Прибухали сапоги - по команде роты занимали места в партере.
Смущаясь, но с напором Комиссаров сказал:
- Люблю все это, знаешь? С детства гарнизонного. Армию. Единство содержания и формы. В ней все же наша суть - в мундире. Сними его с России, как пробовал Хрущев, - и расползется сверхдержава в кашу. Ешь, кому не лень... Не приведи Господь! Дай сигаретку.
От "Веселых ребят" подошел солист.
- Насчет ваших предложений.
- Ну?
Солист показал список.
- Вот это, это и это...
- Ну?
- Ведь я не запевала? Я лирик. И под электрогитары все это не пойдет. Тут нужен сводный хор с оркестром.
- Так, значит... Уверены?
- Абсолютно.
- Ладно, давайте лирику. Но только нашу.
- Есенина?
- Давай. Только с разбором. Не кабацкого!
Концерт начался засветло. Солист вышел на подмостки и развел за микрофоном руки. Динамики заглушили рев ударника за сценой. Есенин встречен был войсками с энтузиазмом:
Зацелую допьяна,
изомну, как цвет.
Пьяному от радости
пересуда нет.
Во втором отделении на сцену ударили прожектора. Самая маленькая "звездочка" вынесла табурет. С обнаженным баяном на животе вышел Геннадий Иванович, взыскательно стряхнул с сиденья якобы пылинки, занял место и раздвинул меха. Выплыл коллектив - от Мамаевой до малолетки. И пошло-поехало! Глядя из темноты под взлетающие юбки (там все равно были другие, но белые и короче), танкисты бисировали каждый номер свалившихся, как с неба, "звездочек", среди которых самой яркой была, бесспорно, Мамаева - кратчайшая в жизни Александра страсть. Она плясала в своих алых сапогах, и пара жарких пятен подмышками "народной" ее кофточки от танца к танцу все более темнели. "Да-а... - Комиссаров был сконфужен. - Ей не к Шибаеву в гарем..." - "К царю Соломону!" - "Вот-вот! Не наш экстаз". - "А Пушкин оценил бы". - "Нет, Пушкину смиренницы дороже... Мне, между нами, тоже".
Но был еще не вечер: как ток высоковольтный подключили к Мамаевой, когда на русский танец пожаловал Шибаев - с группой старших офицеров и со свитой, возросшей на иностранную особу с короткой стрижкой и сережках в виде полых и сверкающих сердечек. Когда они уселись в пустовавшем первом ряду, на подмостках все перешло в экстаз и пароксизм. В кругу нахлопывающих "смиренниц" вакханка эта исступленно раскручивала юбки и сотрясала доски так, что Шибаев не выдержал, поднялся - штангист-коротыш - и захлопал. "Самодовольно", - подумал Александр. За ним и свита, офицеры, а следом в ладоши грянул рядовой состав.
- Сейчас скомандуй им "на Запад!" - в ypaгане рева и оваций орал ему на ухо Комиссаров. - К Ла-Маншу вышли б до утра!..
В долгу танкисты не остались. Ужин начался под "Бычьи рога". Местное красное соотечественникам за границей не показалось. Водку на территории части в принципе не отпускали, но, коль пошла такая пьянка, сам замполит взял на себя ответственность - и в заключение "Веселые ребята" вносили в "Икарус" не только аппаратуру, но и Геннадия Иваныча, чей забытый баян Александр разыскал под столом в офицерской столовой.
На возвратном пути тропинку заступила тень. Споткнувшись о какой-то корень, он упал вперед баяном. Тень засмеялась пьяным женским смехом. Он просунул руки в лямки и поднялся с колен.
- Простите, - сказала иностранка, стриженная "под мальчика".
- Никогда.
Она захохотала.
- Музыку не разбили?
Он сотряс, в футляре шевельнулся монолит.
- Цела!
- Я просто заблудила. Или "заплутала"?
- "Отбилась", "потерялась", "запропала". Сейчас найдемся. Вас зовут?
- О-о, очень сложно... Ибоа.
- Как?
- Есть такой цветок. Но можно короче - Иби. Но русские смеются.
- Вы наша переводчица, Иби?
- Ваша. Но зачем вам? Мне с поезда не дали душ принять. "Давай, давай!" Когда тут все без слов друг друга понимают. А я не понимаю никого. Этот человек без шеи - он, правда, начальник всех? Мне руку на колено и ругает: "Почему в штанах? Куришь почему? Курящую девушку - как пепельницу целовать". Одновременно все целуют и пробуют за жопу. Все русские, все пьяные. За дружбу наливают. Водку сто лет не пила. И этот черный лес. Как подсознание открылось. Хаос.
- Сейчас...
Уверенно он выводил ее на свет.
И вывел.
- А это что?...
И даже спряталась за дерево.
А это были только танки. Стволами к ним, а задом к стене с колючей проволокой. Прожектора им били на прутики антенн, на башни, на зачехленные орудия. Охраны рядом не было.
Иби достала из кармана зажигалку. Бензиновую. Оглянулась на него и щелчком отбросила ветрогаситель.
- Коктейль Молотова знаешь? Пьют не закусывая. И за дружбу!
- Иби!..
Долговязая, в два прыжка венгерка перемахнула пахоту и стала поджигать наш мирный танк. Трезвея, он смотрел на хулиганку в джинсах, припавшую к броне.
От этого девиза юности - спонтанно - были и производные. Такие, как спонтанер. В том качестве он оценил бы хэппининг. Но десять лет спустя вся эта сцена в интенсивном свете прожекторов отозвалась в нем дурнотой такой, что взмокли виски. Александр свалил баян.
Увязая в месиве земли и древесины, он подошел к ней, взглянул на мочку уха с подвешенным сердечком, на шею с пульсирующей жилкой, на язычок бензинового пламени, тщетно лижущий броню - и взял за руку. Выронив зажигалку, Иби отпрыгнула и нырнула в проход между танками. Он подобрал зажигалку, сунул в карман и бросился за ней. Единственное слово повторялось в голове, и так, будто заранее все одобряло, лишь бы: "Спонтанно, друг! Спонтанно!" С тыла танки сильно воняли - мазутом, керосином. Он догнал. Она сопротивлялась, ослабевая от смеха. Распластал ее на броне - между буксирными крюками. Глаза сверкали - огромные на бледном лице. Она толкалась под ним всем телом, но он удерживал, сжимая под браслетами запястья, которые пульсировали. Они дышали друг другу в лицо. Водочным перегаром. "Иби..." Она толкнулась снизу. "Ну? Еби!" Он отпустил запястья руки ее остались на броне. Полы пиджачка были распахнуты, а черный шелк обтягивал соски странно плоской груди, под крыльями которой пульсировала впадина живота. Он чувствовал это биение, отстегивая ремень на ее джинсах. Форменный - из грубой кожи и звездой СА на бляхе. "Откуда у тебя?" "Лейтенант отдал за брудершафт. Нельзя?" Он с треском стянул книзу "молнию", раскрывая бедра, низ живота и выбившийся край волос. Он всунул пальцы под неплотное кружево и перешел в другое измерение - в безвыходно жаркое. Он смотрел ей в глаза, пытаясь совместить одно с другим. Он гладил края подбритой кожи, чувствуя ладонью плотный бутон цветка по имени Ибоа никогда не слышал о таком. Он густо и стрижено зарос кругом, этот бутон. Он утопил в нем палец. Средний и слегка. Подушечкой. Снизу вверх прошел и выскользнул. Иностранка со стоном выгнулась на танке: "Да... делай так..." Он обнял другой рукой ее за поясницу, защищая от брони, и начал делать так - так, как она хотела, ибо он не был мачо, что бы некоторые там не говорили, но вдруг услышал подъезжающую машину и замер. "Делай, делай!" толкнулась она нетерпеливо. Он вынул руку и закрыл ей рот. В ответ она стала лизать его ладонь - уже настороженно бесчувственную...
Машина пробуксовала и остановилась.
Хлопнули дверцы, подошли голоса. Он различил начальственный - Шибаева. Потом членораздельно донесся другой: "Крепка броня, крепка... А это, значит, наши "Т-62". Вот он, красавец!" - "Ну, здравствуй, брат!" - Шибаев спереди по-братски обхлопал танк, на корме которого под Александром лежала Иби с зажатым ртом. Но руки у нее, к несчастью, были свободны делать что хотели. А хотели они сначала расстегнуть его, и это было просто. Но вынуть, к счастью, не смогли. И левая рука осталась у него в трусах, больно сжимая вместе с волосами его заклинившийся член, а правая, с браслетами, скользнула в свои трусы. От этого рот ее раскрылся под ладонью, а глаза закрылись. Он смотрел на ее бледный лоб, на выпуклые веки с дрожащими ресницами и слушал грубый разговор пришельцев. "А пулемет, я вижу, здесь один?" - заметил голос Шибаева. "На этих, да, - ответил гид. - Зато калибр орудийный посерьезней". - "Сколько?" - "Сто пятнадцать". - "Молодец! Он знает правду! Хаустов, кто из наших сказал: "Только танки знают правду?" "Знают истину танки!", - поправил Хаустов. "А кто сказал-то?" - "Если не возражаете - потом". - "Что за секреты от своих? У него это профессиональное, не обращай внимания, майор. Такой темнила, что... Ананьев - нет?"
Его мутило от вони керосина. Исступленно двигая правым плечом, она с закрытыми глазами кусала ему руку.
Гид проявил эрудицию: "Наверное, Бондарев. Ананьев, это Танки ромбом. Идут". - "Хаустов, ну не темни!" - Хаустов отозвался иронично: "Александр Исаевич сказал. Литературный власовец". Возникла пауза. Но Шибаев нашелся: "А мы, брат, у врага на вооружение возьмем! А что? Если враг правильно сказал? - И он обхлопал танк еще раз. - Давай, правдоискатель! Не подведи! 115-й калибр говоришь?"
"Так точно, 115-й, - ответил гид, который был майор. - Что здесь у нас не есть предел. Вот я сейчас вам кое-что продемонстрирую... Степан, машину!"
Горло Иби выгнулось. Еще секунд пятнадцать, двадцать... и он отдернул ладонь. Стон показался ему слишком хриплым - не девичьим. Запрокинувшись, она лежала на броне, уронив свои длинные руки. Ей было хорошо, а ему плохо. Он уперся лбом в броню. Однажды в пионерском лагере он, стоя на воротах, получил штрафной по яйцам. А сейчас еще тошнило и от водки.
- Что с тобой?
- Уйди...
- Тебе нехорошо?
- Ну, говорю тебе...
Он слушал, как она приводит себя в порядок. Она коснулась его взмокших волос. Он только замычал на неуверенное сэрэлем... отметив, впрочем - как писатель - что в любви ему еще не объяснялись в момент борьбы с накатом рвотных масс.
Когда он пришел в себя, никакой Иби в помине не было. И все случившееся казалось не более реальным, чем то, чем он с тщанием занимался, а именно: набрав полные пригоршни земли, перемешанной с палой хвоей, драил заблеванную им корму красавца-танка, которому пришлось познать ряд непривычных истин. Потом он отряхнул руки, снял с буксирного крюка свой английский пиджак, вышел на свет прожекторов и направился под деревья - к баяну.
В "Икарусе" было темно и пахло остывшим мускусом творческого возбуждения. На переднем сиденье в обнимку с барабаном спал ударник. Александр прошел в глубь салона и поставил баян рядом с его отключившимся хозяином. На заднем сиденье, собрав вокруг себя "звездочек", Нинель Ивановна давала свою оценку концерта. Он вернулся и сел в правом ряду у окна.
Внизу командование части провожало начальство поезда Дружбы и их "Волгу", одолженную военной комендатурой. На заднем сиденье машины тень переводчицы по имени Ибоа сидела, запрокинув стриженую голову.
В автобус поднялась Мамаева. Коленом продавила соседнее сиденье и обдала перегаром:
- Разделим ложе?
С сожалением он щелкнул языком.
- Комиссаров забил.
- А мы их к стенке, комиссаров... Неслабо я сегодня?
- Атас, - сказал он. - Полный.
- А я во всем такая. Ты зря "динаму" крутишь.
- Я не кручу.
- Наверное, папа был цыган. Поэтому.
- А ты его не знаешь?
- Откуда? Я же из сиротского приюта. Значит, понравилась тебе?
- Еще бы!
- В Будапеште поведу тебя в цыганский ресторан. На доллары. А я такая! Ты меня еще не знаешь. Смотри, гирла в отключке! - показала в окно на озарившуюся в машине Иби. - Делай с ней что хочешь. А со мной нет. Со мной такое не пройдет.
Завернула за спинку и упала на сиденье сзади.
Внизу Хаустов пригнул голову, сел рядом с Иби, отодвинул с сиденья ее руку с браслетами и сдержанно захлопнул дверь, при этом затемнившись. Шибаев махнул, машина уплыла. Пожав командованию руки, начальник направился к автобусу. Комиссаров шел за ним.
- Подъем, подъем, девчата! Время еще детское! - загремел Шибаев, поднявшись в салон. - Твой пионер? - ткнул пальцем в дауна, который спал на барабане.
- Кого?
- Как кого? Мамаевой! Он же ее мне в группу засадил.
Александр охнул.
- Что с тобой?
- Зуб.
Отвернувшись, он выплюнул шибаевскую жвачку. Вместе с пломбой. Комиссаров проявил сочувствие:
- Что ж ты так? А я перед поездкой залечил. Про что мы?
- Про любовь.
- Так вот: никак я не пойму... Мамаева хоть молодая, а эта же не только женский - человеческий образ утратила. Ты видел ее лицо. Эта, по-твоему, лицо? По-моему, не лицо, а жопа. Бандерша какая-то. Как ей родители своих детишек доверяют? Нет, не нравится мне все это. Еще увяжется козел за нашей группой... И что тогда? С одной стороны, мне за мораль отвечать. С другой - он все ж таки номенклатура. И не какая-нибудь там. Оборону Москвы курирует.
- Вот этот? - поразился Александр.
В фойе под пальмой томился баянист, зажав в зубах потухший окурок "Беломора".
- Не спишь?
- Я же предупреждал...
Комиссаров сдался:
- Пошли!
На рассвете его разбудила перестрелка мотоциклетных выхлопов. Комиссаров, босой и в черных трусах типа "семейные", смотрел в приоткрыв шторы.
- Что там?
- Да вот не пойму. То ли антисоветский шабаш, то ли просто хулиганье гужуется...
Извне донеслось:
- Ruszki, haza!?
* * *
Аглая Рублева, уполномоченная на роль кассира, раздала группе форинты, и все отправились по главной улице в супермаркет. Оторвавшись в магазинной сутолоке от группы, Александр выскользнул на улицу и нарвался на ударника.
- Здоров! - обрадовался даун. - Не знаешь, где мигалки продаются?
- Что за "мигалки"?
Волик вынул записную книжку, а из нее цветную карточку - с разбитной японкой. В его руках японка стала подмигивать Александру. Недвусмысленно. Накладными ресницами.
- Здорово, скажи? Таких бы мне. Ребята заказали.
Прохожие на них смотрели.
- В этом магазине посмотри.
Даун завыл, как дитя:
- Ой, возьми меня с собой!..
Через перекресток он лицом к лицу столкнулся с Мамаевой. Она шла навстречу от отеля с Золотым тельцом.
- Привет.
- Привет. Что делаешь?
- А вот гуляю. Сама по себе. А ты?
- И я.
- А как насчет?..
- Насчет чего? - не пожелал он понимать.
Она хохотнула растерянно.
И ушла из поля зрения ему за спину, с видом презрительным и отпетым...
* * *
В одиночестве чувство заграницы вернулось - стремительно и бурно. Оно было блаженным и безмысленным. Он полагал, что заграница - это интенсивность сознания, повышенная скорость мысли. А это - просто шагаешь, глазея и бормоча: "Вот, значит, как у них... ага..."
Показывают не Бог весть что. Он сам на первом плане - в непрерывном зеркале витрин. Но зрачки, от безвыездной жизни затупившиеся, обостряются настолько, что и через улицу выхватывают детали - вроде красно-бело-зеленого герба под звездочкой, который вписан в эмалированный овал. Размером с человеческое лицо. Помимо этого овала партийный дом горком? райком? - ничем иным не отличался от прочих зданий. Иных примет системы в городе Дебрецене Александр не обнаруживал: ни милиции, ни солдат, ни лозунгов, ни призывов, ни портретов наподобие того, что заслоняет небоскреб Гидропроекта на Ленинградском проспекте. Как-то все здесь было по-людски.
Он ушел далеко - за протестантский собор на центральной площади. Квартал здесь был окраинный и малолюдный. В тихом заведении заказал у вислоусого хозяина бутылку чешского пива и распечатал первую покупку пачку "Мальборо". За спиной два мадьяра рабочего вида негромко толковали за жизнь, а он, обособившись, смотрел на мощеную улочку, залитую послеполуденным солнцем. Облупленная стена напротив была оклеена афишами. Ему понравилась лилово-черная со словом "MOZIJEQYEK".
* * *
У входа в этот mozieqyek толпилась вокруг своих мотоциклов местная молодежь - кожаные куртки и джинсы в обтяжку. На рекламном фотоснимке за стеклом длинноволосый юноша губной помадой выписывал на ягодице у подруги слово "Love". Английский фильм обещал немало того, чего он в своей жизни никогда не видел на экране. Но как объясниться с кассиршей? Написав на спичечном коробке время сеанса, Александр протянул его в окошко и купил билет.
Но фильма так и не увидел.
Ему хватило то, что показали перед.
Свет погас - на экране возникла только что оставленная им Москва. Все началось на Красной площади - с очереди в Мавзолей. Только лица - без комментариев. Потом были очереди в ГУМе - яростные оскалы, дыры орущих ртов: катастрофа с зубами. Отделы готовой одежды. Толстухи меряют платья, кокетливо улыбаясь в зеркала. Одна, другая... достигая под хохот зала коровьих размеров (а губы неизменным сердечком). И еще площадь - "Трех Вокзалов". Вдоволь наглумившись над столицей алкашей, мусоров, блядей, солдат, инвалидов и бабушек, камера закончила свой репортаж пикником на природе, где под гармонику среди весеннего луга до одури кружились и падали, и силились приподняться пьянчуги обоего пола: это был праздник, Девятое Мая, День Победы над фашистской Германией, потому что на нищих пиджаках мужчин и женщин были нацеплены ордена с медалями, и все они, один за другим, падали, падали, падали, а один все прыгал с костылем, копытообразным протезом давил одуванчики, но вот и он упал, и только две светлоголовые пацанки, сцепившись за руки, кружатся, кружатся, кружатся, а гармонисту вливают в рот мути из граненого стакана, и он снова роняет голову, наигрывая одно и то же с нарастающим отчаянием:
Враги сожгли родную хату.
Убили всю его семью.
Куда идти теперь солдату,
Кому нести печаль свою?
Столь изощренных чувств по отношению к своей стране не ожидал он. Не был он готов - к такому. И эту песню он всегда любил:
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
А венгры грохотали от восторга. Топот, крики, свист. Зал надрывался так, что Александру - место было в бельэтаже - захотелось бросить в партер противотанковую гранату. Связку!
В антракте он уходил во гневе. Зал следил за ним с недоумением. Более русским себя он никогда не чувствовал. И это длилось - в тусклом свечении хрустальных огромных люстр.
* * *
Поезд Дружбы закапчивал ужин в привокзальной столовой самообслуживания. Кроме перечниц с толченым кирпичом на столах были наперстки с иглами деревянных зубочисток, которые соотечественники осваивали с энтузиазмом удручающим. Увидев его, Аглая Рублева спрятала оскал своих прекрасных зубов:
- Явился не запылился!.. Ну, и как они? Страстные, говорят?
- Дайте поесть человеку, - сказал Комиссаров.
- Мы уже в гостиницу тебе собирались тарелку нести. Тефтели пальчики оближешь.
- Тефтели, действительно, неплохие, - ударяя на первый слог, сказала критик О***. - Больше мяса, чем хлеба.
- Но островаты будут. - Комиссаров потер живот под пиджаком. - Как можно так перчить?
- Перец, он мужикам на пользу.
- Может быть, венграм, А у меня, кажется, обострение началось.
- Язва?
- Угу. Желудка.
- А я-то думала, сейчас бутылочку раскрутим на четверых. Но у тебя-то язвы нет?
- Есть, - проявил мужскую солидарность Александр. Двенадцатиперстной.
- Эта в рак не перерождается. Ерунда.
- Ну, Аглая! - возмутился Комиссаров. - Ты, я вижу, сама деликатность.
- Пей меньше, если боишься.
- Что ты понимаешь во внутрипартийной жизни...
- Тогда профессию смени, не знаю... - Аглая задавила сигарету в грязной тарелке, отсыпала про запас зубочисток и щелкнула сумочкой. Ладно, мальчики: раз вы такие скучные, мы тогда к себе пойдем. Трусишки мерить - да, Ритуля? Вы, кстати, купили бы своим. Таких и в Будапеште может не оказаться. Безразмерные, трех цветов в наборе и, между прочим, производства Португалии - голову потеряют!
Мужчины остались одни.
- Начинают женщины звереть, - тоскливо сказал Комиссаров. - И это первый день. Что дальше-то будет? Да и в целом по Дебрецену обстановка не из лучших. Эти мотоциклы утром...
- Ну?
- Таки да! Недружественная акция. На утренней летучке выяснилось, что и перед другими отелями гужевались. Камнями, правда, не кидались, но кое-где и лозунги выкрикивали. Так что ты бы один-то тут не очень. Попарно давай. Береженого, знаешь... Да. Вот так и получается. Приехал поезд Дружбы, а дружить-то не с кем...
Уборщицы-цыганки убирали посуду. С гулким грохотом. Он покосился:
- И за что нас так не любят, а?
Шибаев со свитой проследовал в кабинет военного коменданта. Комиссаров и Александр остались в "предбаннике". По другую сторону стойки томились два старших лейтенанта. Красивые и статные, они недоверчиво косились на зеркальные очки одного из визитеров и меняли позы, одна вольней другой будто не в СА служат, а где-нибудь в американской, и черт сам им не брат. Один из них вспрыгнул на стойку и плавно опустил себя на рычагах рук.
- Из Союза, парни?
- Из Союза.
- Давно?
- Недавно.
- Из Союза откуда?
- Москва.
Оба старлея сделали вид, что Москва им нипочем. Исключив москвичей из разговора (но не из поля слышимости), они обменялись мнениями: "На обратном пути из Сочей заскочу, пожалуй, в белокаменную". - "Чего ты там забыл? Лучше в Питер слетай - это я понимаю. Культурный город".
- Кстати, парни, - оглянулся старлей, - Червонцев лишних, случаем, нет? На форинты меняю.
- Червонцев? Нет.
- Да вы не бойтесь. Я вам лучше, чем в банке сменяю. Нет? Жаль. Рубли мне вот как нужны. В отпуск еду.
- В Союз?
- Ну, а куда же.
Посуровевший было при намеке на валютные дела, Комиссаров отошел.
- Что, старлей, соскучились по родине?
Старлей взглянул свысока.
- Чего это мне по ней скучать?
- Ну... Чужбина все-таки.
- Не знаю. Лично мне здесь нравится. Моя бы воля, я б в Будапешт махнул. Не были еще в Будапеште? Ну-у... такой город! Озеро Балатон там рядом. И вообще. Но отбывать отпуска, к сожалению, мы обязаны в Союзе.
- Почему же "к сожалению"?
- Потому что в Союзе одни проблемы. Перекусить проблема, культурно с девушкой развлечься - тоже. Одни запреты: это радио не слушай, эту книгу не читай, этот фильм не смотри. А здесь по-другому.
- Свободы больше здесь! - не выдержал другой. - Понятно, Москва?
Комиссаров вынул из кармана сигарету и поднялся.
- Перекурю пойду. На свежий воздух. - В дверях он обернулся. - Вас бы отсюда в Приамурский укрепрайон! Там бы научились родину любить.
И хлопнул дверью.
- Туристы?
Александр кивнул.
- А он?
- Руководитель.
- Сочувствую, - сказал старлей.
Внизу под аркой Комиссаров отрывисто затягивался сигаретой:
- И это армия! Штыки! Опора!..
По пути с обеда творческая группа увидела стоящий у гостиницы "Икарус". Несмотря на приступ язвы, Комиссаров собрал людей на инструктаж.
- Сегодня, - объявил он, - даем концерт.
- Наконец-то! - сказала Нинель Ивановна. - А то мои девчата застоялись. Только нам зал нужен. Чардаш прорепетировать.
- Отставить чардаш. Пересмотреть программу под углом на бронетанковую часть. Часть, подчеркиваю, тоскующую по Родине. К вам, "Веселые ребята" это тоже относится. Никакого рока, никаких вихляний с микрофоном.
Руководитель "Ребят", он же солист предположил:
- Битлов, по крайней мере, можно?
- Никаких битлов. Все, что не наше, исключить. По-быстрому продумайте репертуар и мне на утверждение. Давайте!
* * *
К удовольствию танцевального коллектива ударник устроил сцену при посадке в автобус.
- Раз так, не еду на хуй! Палочки об колено! Я рок хочу играть!
Перекуривая у входа, Геннадий Иваныч снисходительно взирал на дауна во гневе:
- Переучивайся, рокер, на баян. Мой музыкальный тебе совет. Пушки заговорят, при деле будешь. Да и при политике мира с ним не пропадешь. Сыт, пьян, любим, и никакой цензуры-дуры. А почему? Национальный струмент.
- Ебал я ваш баян! Ребята, не просите! Не поеду!
"Веселые ребята", отбивая пальцы и не глядя по сторонам, торопливо загрузили свою обшарпанную аппаратуру. Так же молча втащили своего ударника.
Дверь закрылась.
Вооружившись красным шариковым стержнем, Комиссаров вынул проект репертуара. Александр отвернулся в окно. Залитая солнцем главная улица была по-субботнему оживлена. По-прежнему город был волнующе чужд, хотя глаза то и дело запинались на фланирующих соотечественниках из нетворческого состава.
Бронетанковая часть располагалась в бывшем дворянском гнезде. Ворота развели свои красные пятиконечные звезды, впустили "Икарус" и с лязгом закрылись. Комиссаров пошутил:
- И вновь я посетил...
Действительно: Родина.
Малая: оторвавшийся островок, об укрепленные стены которого разбивалась чужбина. Углубившись в старинный парк, автобус остановился у "Зеленого театра", обнесенного по периметру щитами наглядной антиимпериалистической пропаганды. Театр был - дощатый помост с задником и вкопанные в землю ряды скамеек. На задних рядах "артистов из Москвы" уже поджидали офицерши - молодухи с младенцами, запеленутыми во все, так сказать, импортное - розовое и голубое. Стволы вековых деревьев были окрашены закатом. Издалека приближалась бодрая маршевая песня. На ближнем щите был фотомонтаж под названием "Духовная агрессия против Страны Советов" - с рекламой образцов "подрывной" продукции: "Архипелаг ГУЛАГ", "Посев", "Грани", "Русская мысль".
Несмотря на ощущение абсурда, закурить на чистом воздухе было приятно.
Прибухали сапоги - по команде роты занимали места в партере.
Смущаясь, но с напором Комиссаров сказал:
- Люблю все это, знаешь? С детства гарнизонного. Армию. Единство содержания и формы. В ней все же наша суть - в мундире. Сними его с России, как пробовал Хрущев, - и расползется сверхдержава в кашу. Ешь, кому не лень... Не приведи Господь! Дай сигаретку.
От "Веселых ребят" подошел солист.
- Насчет ваших предложений.
- Ну?
Солист показал список.
- Вот это, это и это...
- Ну?
- Ведь я не запевала? Я лирик. И под электрогитары все это не пойдет. Тут нужен сводный хор с оркестром.
- Так, значит... Уверены?
- Абсолютно.
- Ладно, давайте лирику. Но только нашу.
- Есенина?
- Давай. Только с разбором. Не кабацкого!
Концерт начался засветло. Солист вышел на подмостки и развел за микрофоном руки. Динамики заглушили рев ударника за сценой. Есенин встречен был войсками с энтузиазмом:
Зацелую допьяна,
изомну, как цвет.
Пьяному от радости
пересуда нет.
Во втором отделении на сцену ударили прожектора. Самая маленькая "звездочка" вынесла табурет. С обнаженным баяном на животе вышел Геннадий Иванович, взыскательно стряхнул с сиденья якобы пылинки, занял место и раздвинул меха. Выплыл коллектив - от Мамаевой до малолетки. И пошло-поехало! Глядя из темноты под взлетающие юбки (там все равно были другие, но белые и короче), танкисты бисировали каждый номер свалившихся, как с неба, "звездочек", среди которых самой яркой была, бесспорно, Мамаева - кратчайшая в жизни Александра страсть. Она плясала в своих алых сапогах, и пара жарких пятен подмышками "народной" ее кофточки от танца к танцу все более темнели. "Да-а... - Комиссаров был сконфужен. - Ей не к Шибаеву в гарем..." - "К царю Соломону!" - "Вот-вот! Не наш экстаз". - "А Пушкин оценил бы". - "Нет, Пушкину смиренницы дороже... Мне, между нами, тоже".
Но был еще не вечер: как ток высоковольтный подключили к Мамаевой, когда на русский танец пожаловал Шибаев - с группой старших офицеров и со свитой, возросшей на иностранную особу с короткой стрижкой и сережках в виде полых и сверкающих сердечек. Когда они уселись в пустовавшем первом ряду, на подмостках все перешло в экстаз и пароксизм. В кругу нахлопывающих "смиренниц" вакханка эта исступленно раскручивала юбки и сотрясала доски так, что Шибаев не выдержал, поднялся - штангист-коротыш - и захлопал. "Самодовольно", - подумал Александр. За ним и свита, офицеры, а следом в ладоши грянул рядовой состав.
- Сейчас скомандуй им "на Запад!" - в ypaгане рева и оваций орал ему на ухо Комиссаров. - К Ла-Маншу вышли б до утра!..
В долгу танкисты не остались. Ужин начался под "Бычьи рога". Местное красное соотечественникам за границей не показалось. Водку на территории части в принципе не отпускали, но, коль пошла такая пьянка, сам замполит взял на себя ответственность - и в заключение "Веселые ребята" вносили в "Икарус" не только аппаратуру, но и Геннадия Иваныча, чей забытый баян Александр разыскал под столом в офицерской столовой.
На возвратном пути тропинку заступила тень. Споткнувшись о какой-то корень, он упал вперед баяном. Тень засмеялась пьяным женским смехом. Он просунул руки в лямки и поднялся с колен.
- Простите, - сказала иностранка, стриженная "под мальчика".
- Никогда.
Она захохотала.
- Музыку не разбили?
Он сотряс, в футляре шевельнулся монолит.
- Цела!
- Я просто заблудила. Или "заплутала"?
- "Отбилась", "потерялась", "запропала". Сейчас найдемся. Вас зовут?
- О-о, очень сложно... Ибоа.
- Как?
- Есть такой цветок. Но можно короче - Иби. Но русские смеются.
- Вы наша переводчица, Иби?
- Ваша. Но зачем вам? Мне с поезда не дали душ принять. "Давай, давай!" Когда тут все без слов друг друга понимают. А я не понимаю никого. Этот человек без шеи - он, правда, начальник всех? Мне руку на колено и ругает: "Почему в штанах? Куришь почему? Курящую девушку - как пепельницу целовать". Одновременно все целуют и пробуют за жопу. Все русские, все пьяные. За дружбу наливают. Водку сто лет не пила. И этот черный лес. Как подсознание открылось. Хаос.
- Сейчас...
Уверенно он выводил ее на свет.
И вывел.
- А это что?...
И даже спряталась за дерево.
А это были только танки. Стволами к ним, а задом к стене с колючей проволокой. Прожектора им били на прутики антенн, на башни, на зачехленные орудия. Охраны рядом не было.
Иби достала из кармана зажигалку. Бензиновую. Оглянулась на него и щелчком отбросила ветрогаситель.
- Коктейль Молотова знаешь? Пьют не закусывая. И за дружбу!
- Иби!..
Долговязая, в два прыжка венгерка перемахнула пахоту и стала поджигать наш мирный танк. Трезвея, он смотрел на хулиганку в джинсах, припавшую к броне.
От этого девиза юности - спонтанно - были и производные. Такие, как спонтанер. В том качестве он оценил бы хэппининг. Но десять лет спустя вся эта сцена в интенсивном свете прожекторов отозвалась в нем дурнотой такой, что взмокли виски. Александр свалил баян.
Увязая в месиве земли и древесины, он подошел к ней, взглянул на мочку уха с подвешенным сердечком, на шею с пульсирующей жилкой, на язычок бензинового пламени, тщетно лижущий броню - и взял за руку. Выронив зажигалку, Иби отпрыгнула и нырнула в проход между танками. Он подобрал зажигалку, сунул в карман и бросился за ней. Единственное слово повторялось в голове, и так, будто заранее все одобряло, лишь бы: "Спонтанно, друг! Спонтанно!" С тыла танки сильно воняли - мазутом, керосином. Он догнал. Она сопротивлялась, ослабевая от смеха. Распластал ее на броне - между буксирными крюками. Глаза сверкали - огромные на бледном лице. Она толкалась под ним всем телом, но он удерживал, сжимая под браслетами запястья, которые пульсировали. Они дышали друг другу в лицо. Водочным перегаром. "Иби..." Она толкнулась снизу. "Ну? Еби!" Он отпустил запястья руки ее остались на броне. Полы пиджачка были распахнуты, а черный шелк обтягивал соски странно плоской груди, под крыльями которой пульсировала впадина живота. Он чувствовал это биение, отстегивая ремень на ее джинсах. Форменный - из грубой кожи и звездой СА на бляхе. "Откуда у тебя?" "Лейтенант отдал за брудершафт. Нельзя?" Он с треском стянул книзу "молнию", раскрывая бедра, низ живота и выбившийся край волос. Он всунул пальцы под неплотное кружево и перешел в другое измерение - в безвыходно жаркое. Он смотрел ей в глаза, пытаясь совместить одно с другим. Он гладил края подбритой кожи, чувствуя ладонью плотный бутон цветка по имени Ибоа никогда не слышал о таком. Он густо и стрижено зарос кругом, этот бутон. Он утопил в нем палец. Средний и слегка. Подушечкой. Снизу вверх прошел и выскользнул. Иностранка со стоном выгнулась на танке: "Да... делай так..." Он обнял другой рукой ее за поясницу, защищая от брони, и начал делать так - так, как она хотела, ибо он не был мачо, что бы некоторые там не говорили, но вдруг услышал подъезжающую машину и замер. "Делай, делай!" толкнулась она нетерпеливо. Он вынул руку и закрыл ей рот. В ответ она стала лизать его ладонь - уже настороженно бесчувственную...
Машина пробуксовала и остановилась.
Хлопнули дверцы, подошли голоса. Он различил начальственный - Шибаева. Потом членораздельно донесся другой: "Крепка броня, крепка... А это, значит, наши "Т-62". Вот он, красавец!" - "Ну, здравствуй, брат!" - Шибаев спереди по-братски обхлопал танк, на корме которого под Александром лежала Иби с зажатым ртом. Но руки у нее, к несчастью, были свободны делать что хотели. А хотели они сначала расстегнуть его, и это было просто. Но вынуть, к счастью, не смогли. И левая рука осталась у него в трусах, больно сжимая вместе с волосами его заклинившийся член, а правая, с браслетами, скользнула в свои трусы. От этого рот ее раскрылся под ладонью, а глаза закрылись. Он смотрел на ее бледный лоб, на выпуклые веки с дрожащими ресницами и слушал грубый разговор пришельцев. "А пулемет, я вижу, здесь один?" - заметил голос Шибаева. "На этих, да, - ответил гид. - Зато калибр орудийный посерьезней". - "Сколько?" - "Сто пятнадцать". - "Молодец! Он знает правду! Хаустов, кто из наших сказал: "Только танки знают правду?" "Знают истину танки!", - поправил Хаустов. "А кто сказал-то?" - "Если не возражаете - потом". - "Что за секреты от своих? У него это профессиональное, не обращай внимания, майор. Такой темнила, что... Ананьев - нет?"
Его мутило от вони керосина. Исступленно двигая правым плечом, она с закрытыми глазами кусала ему руку.
Гид проявил эрудицию: "Наверное, Бондарев. Ананьев, это Танки ромбом. Идут". - "Хаустов, ну не темни!" - Хаустов отозвался иронично: "Александр Исаевич сказал. Литературный власовец". Возникла пауза. Но Шибаев нашелся: "А мы, брат, у врага на вооружение возьмем! А что? Если враг правильно сказал? - И он обхлопал танк еще раз. - Давай, правдоискатель! Не подведи! 115-й калибр говоришь?"
"Так точно, 115-й, - ответил гид, который был майор. - Что здесь у нас не есть предел. Вот я сейчас вам кое-что продемонстрирую... Степан, машину!"
Горло Иби выгнулось. Еще секунд пятнадцать, двадцать... и он отдернул ладонь. Стон показался ему слишком хриплым - не девичьим. Запрокинувшись, она лежала на броне, уронив свои длинные руки. Ей было хорошо, а ему плохо. Он уперся лбом в броню. Однажды в пионерском лагере он, стоя на воротах, получил штрафной по яйцам. А сейчас еще тошнило и от водки.
- Что с тобой?
- Уйди...
- Тебе нехорошо?
- Ну, говорю тебе...
Он слушал, как она приводит себя в порядок. Она коснулась его взмокших волос. Он только замычал на неуверенное сэрэлем... отметив, впрочем - как писатель - что в любви ему еще не объяснялись в момент борьбы с накатом рвотных масс.
Когда он пришел в себя, никакой Иби в помине не было. И все случившееся казалось не более реальным, чем то, чем он с тщанием занимался, а именно: набрав полные пригоршни земли, перемешанной с палой хвоей, драил заблеванную им корму красавца-танка, которому пришлось познать ряд непривычных истин. Потом он отряхнул руки, снял с буксирного крюка свой английский пиджак, вышел на свет прожекторов и направился под деревья - к баяну.
В "Икарусе" было темно и пахло остывшим мускусом творческого возбуждения. На переднем сиденье в обнимку с барабаном спал ударник. Александр прошел в глубь салона и поставил баян рядом с его отключившимся хозяином. На заднем сиденье, собрав вокруг себя "звездочек", Нинель Ивановна давала свою оценку концерта. Он вернулся и сел в правом ряду у окна.
Внизу командование части провожало начальство поезда Дружбы и их "Волгу", одолженную военной комендатурой. На заднем сиденье машины тень переводчицы по имени Ибоа сидела, запрокинув стриженую голову.
В автобус поднялась Мамаева. Коленом продавила соседнее сиденье и обдала перегаром:
- Разделим ложе?
С сожалением он щелкнул языком.
- Комиссаров забил.
- А мы их к стенке, комиссаров... Неслабо я сегодня?
- Атас, - сказал он. - Полный.
- А я во всем такая. Ты зря "динаму" крутишь.
- Я не кручу.
- Наверное, папа был цыган. Поэтому.
- А ты его не знаешь?
- Откуда? Я же из сиротского приюта. Значит, понравилась тебе?
- Еще бы!
- В Будапеште поведу тебя в цыганский ресторан. На доллары. А я такая! Ты меня еще не знаешь. Смотри, гирла в отключке! - показала в окно на озарившуюся в машине Иби. - Делай с ней что хочешь. А со мной нет. Со мной такое не пройдет.
Завернула за спинку и упала на сиденье сзади.
Внизу Хаустов пригнул голову, сел рядом с Иби, отодвинул с сиденья ее руку с браслетами и сдержанно захлопнул дверь, при этом затемнившись. Шибаев махнул, машина уплыла. Пожав командованию руки, начальник направился к автобусу. Комиссаров шел за ним.
- Подъем, подъем, девчата! Время еще детское! - загремел Шибаев, поднявшись в салон. - Твой пионер? - ткнул пальцем в дауна, который спал на барабане.