Юрий Иосифович Коваль. Самая легкая лодка в мире (сборник)

   – Понял или нет?! – сердито говорил Аким Ильич, тыча курицу ему в нос.
   Тузик отворачивался от курицы, а потом отбежал два шага и закопал голову в опилки, горкой насыпанные под верстаком.
   – Что делать-то с нею? – спросил я.
   Аким Ильич подвесил курицу под крышу сарая и сказал:
   – Подождем, пока придет хозяин.
   Тузик скоро понял, что гроза прошла. Фыркая опилками, он кинулся к Акиму Ильичу целоваться, а потом вихрем помчался по участку и несколько раз падал от восторга на землю и катался на спине.
   Аким Ильич приладил на верстак доску и стал обстругивать ее фуганком. Он работал легко и красиво – фуганок скользил по доске, как длинный корабль с кривою трубой.
   Солнце пригревало крепко, и курица под крышей задыхалась. Аким Ильич глядел тревожно на солнце, клонящееся к обеду, и говорил многозначительно:
   – Курица тухнет!
   Громила Тузик прилег под верстаком, лениво вывалив язык. Сочные стружки падали на него, повисали на ушах и на бороде.
   – Курица тухнет!
   – Так что ж делать?
   – Надо курицу ощипать, – сказал Аким Ильич и подмигнул мне.
   И Тузик дружелюбно подмигнул из-под верстака.
   – Заводи-ка, брат, костер. Вот тебе и стружка на растопку.
   Пока я возился с костром, Аким Ильич ощипал курицу, и скоро забурлил в котелке суп. Я помешивал его длинной ложкой и старался разбудить свою совесть, но она дремала в глубине души.
   – Пообедаем, как люди, – сказал Аким Ильич, присаживаясь к котелку.
   Чудно было сидеть у костра на нашем отгороженном участке. Вокруг цвели сады, поскрипывали гамаки, а у нас – лесной костер, свободная трава.
   Отобедав, Аким Ильич подвесил над костром чайник и запел:

 
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина…
 

   Тузик лежал у его ног и задумчиво слушал, шуршал ушами, будто боялся пропустить хоть слово. А когда Аким Ильич добрался до слов «но нельзя рябине к дубу перебраться», на глаза Тузика набежала слеза.
   – Эй, товарищи! – послышалось вдруг.
   У калитки стоял какой-то человек в соломенной шляпе.
   – Эй, товарищи! – кричал он. – Кто тут хозяин?
   Разомлевший было Тузик спохватился и с проклятьями кинулся к забору.
   – В чем дело, земляк? – крикнул Аким Ильич.
   – В том, что эта скотина, – тут гражданин ткнул в Тузика пальцем, – утащила у меня курицу.
   – Заходи, земляк, – сказал Аким Ильич, цыкнув на Тузика, – чего через забор попусту кричать.
   – Нечего мне у вас делать, – раздраженно сказал хозяин курицы, но в калитку вошел, опасливо поглядывая на Тузика.
   – Сядем потолкуем, – говорил Аким Ильич. – Сколько же вы кур держите? Наверно, десять?
   – «Десять»!.. – презрительно хмыкнул владелец. – Двадцать две было, а теперь вот двадцать одна.
   – Очко! – восхищенно сказал Аким Ильич. – Куриный завод! Может быть, и нам кур завести? А?.. Нет, – продолжал Аким Ильич, подумав, – мы лучше сад насадим. Как думаешь, земляк, можно на таком участке сад насадить?
   – Не знаю, – недовольно ответил земляк, ни на секунду не отвлекаясь от курицы.
   – Но почвы здесь глинистые. На таких почвах и картошка бывает мелкая, как горох.
   – Я с этой картошкой совсем измучился, – сказал хозяин курицы. – Такая мелкая, что сам не кушаю. Курям варю. А сам все макароны, макароны…
   – Картошки у него нету, а? – сказал Аким Ильич и хитро посмотрел на меня. – Так ведь у нас целый мешок. Бери.
   – На кой мне ваша картошка! Курицу гоните. Или сумму денег.
   – Картошка хорошая! – лукаво кричал Аким Ильич. – Яблоки, а не картошка. Антоновка! Да вот у нас есть отварная, попробуй-ка.
   Тут Аким Ильич вынул из котелка отваренную картофелину и мигом содрал с нее мундир, сказавши:
   – Пирожное.
   – Нешто попробовать? – засомневался владелец курицы. – А то все макароны, макароны…
   Он принял картофелину из рук Акима Ильича, посолил ее хозяйственно и надкусил.
   – Картошка вкусная, – рассудительно сказал он. – Как же вы ее выращиваете?
   – Мы ее никак не выращиваем, – засмеялся Аким Ильич, – потому что мы работники картофельных складов. Она нам полагается как паек. Насыпай сколько надо.
   – Пусть ведро насыплет, и хватит, – вставил я.
   Аким Ильич укоризненно поглядел на меня.
   – У человека несчастье: наша собака съела его курицу. Пусть сыплет сколько хочет, чтоб душа не болела.
   На другой же день я купил в керосиновой лавке толковую цепь и приковал картофельного пса к елке.
   Кончились его лебединые деньки.
   Тузик обиженно стонал, плакал поддельными слезами и так дергал цепь, что с елки падали шишки. Только лишь вечером я отмыкал цепь, выводил Тузика погулять.
   Подошел месяц август. Дачников стало больше. Солнечными вечерами дачники в соломенных шляпах вежливо гуляли по шоссе. Я тоже завел себе шляпу и прогуливался с Тузиком, напустив на свое лицо вечернюю дачную улыбку.
   Тузик-обманщик на прогулках прикидывался воспитанным и любезным псом, важно поглядывал по сторонам, горделиво топорщил брови, как генерал-майор.
   Встречались нам дачники с собаками – с ирландскими сеттерами или борзыми, изогнутыми, как скрипичный ключ. Издали завидев нас, они переходили на другую сторону шоссе, не желая приближаться к опасной картофельной собаке.
   Тузику на шоссе было неинтересно, и я отводил его подальше в лес, отстегивал поводок.
   Тузик не помнил себя от счастья. Он припадал к земле и глядел на меня так, будто не мог налюбоваться, фыркал, кидался с поцелуями, как футболист, который забил гол. Некоторое время он стремительно носился вокруг и, совершив эти круги восторга, мчался куда-то изо всех сил, сшибая пеньки. Мигом скрывался он за кустами, а я бежал нарочно в другую сторону и прятался в папоротниках.
   Скоро Тузик начинал волноваться: почему не слышно моего голоса?
   Он призывно лаял и носился по лесу, разыскивая меня. Когда же он подбегал поближе, я вдруг с ревом выскакивал из засады и валил его на землю.
   Мы катались по траве и рычали, а Тузик так страшно клацал зубами и так вытаращивал глаза, что на меня нападал смех.
   Душа у владельца курицы, видимо, все-таки болела.
   Однажды утром у калитки нашей появился сержант милиции. Он долго читал плакат про картофельную собаку и наконец решился войти.
   Тузик сидел на цепи и, конечно, издали заприметил милиционера. Он прицелился в него глазом, хотел было грозно залаять, но почему-то раздумал. Странное дело: он не рычал и не грыз цепь, чтоб сорваться с нее и растерзать вошедшего.
   – Собак распускаете! – сказал между тем милиционер, строго приступая к делу.
   Я слегка окаменел и не нашелся что ответить. Сержант смерил меня взглядом, прошелся по участку и заметил мешок с надписью «Пичугин».
   – Это вы Пичугин?
   – Да нет, – растерялся я.
   Сержант достал записную книжку, что-то черкнул в ней карандашиком и принялся рассматривать Тузика. Под милицейским взглядом Тузик как-то весь подтянулся и встал будто бы по стойке «смирно». Шерсть его, которая обычно торчала безобразно во все стороны, отчего-то разгладилась, и его оперение теперь можно было назвать «приличной прической».
   – На эту собаку поступило заявление, – сказал сержант, – в том, что она давит кур. А вы этих кур поедаете.
   – Всего одну курицу, – уточнил я. – За которую заплачено.
   Сержант хмыкнул и опять принялся рассматривать Тузика, как бы фотографируя его взглядом.
   Миролюбиво виляя хвостом, Тузик повернулся к сержанту правым боком, дал себя сфотографировать и потом повернулся левым.
   – Это очень мирная собака, – заметил я.
   – А почему она картофельная? Это что ж, порода такая?
   Тут я достал из кармана картофелину и бросил ее Тузику. Тузик ловко перехватил ее в полете и культурно скушал, деликатно поклонившись милиционеру.
   – Странное животное, – подозрительно сказал сержант. – Картошку ест сырую. А погладить его можно?
   – Можно.
   Только тут я понял, какой все-таки Тузик великий актер. Пока сержант водил рукою по нечесаному загривку, картофельный пес застенчиво прикрывал глаза, как делают это комнатные собачки, и вилял хвостом. Я даже думал, что он лизнет сержанта в руку, но Тузик удержался.
   – Странно, – сказал сержант. – Говорили, что это очень злая картофельная собака, которая всех терзает, а тут я ее вдруг глажу.
   – Тузик чувствует хорошего человека, – не удержался я.
   Сержант похлопал ладонью о ладонь, отряхнул с них собачий дух и протянул мне руку:
   – Растрепин. Будем знакомы.
   Мы пожали друг другу руки, и сержант Растрепин направился к воротам. Проходя мимо Тузика, он наклонился и по-отечески потрепал пса.
   – Ну молодец, молодец, – сказал сержант.
   И вот тут, когда милиционер повернулся спиной, проклятый картофельный пес-обманщик встал вдруг на задние лапы и чудовищно гаркнул сержанту в самое ухо. Полубледный Растрепин отскочил в сторону, а Тузик упал на землю и смеялся до слез, катаясь на спине.
   – Еще одна курица, – крикнул издали сержант, – и все! Протокол!
   Но не было больше ни кур, ни заявлений. Лето кончилось. Мне надо было возвращаться в Москву, а Тузику – на картофельный склад.
   В последний день августа на прощанье пошли мы в лес. Я собирал чернушки, которых высыпало в тот год очень много. Тузик угрюмо брел следом.
   Чтоб немного развеселить пса, я кидался в него лопоухими чернушками, да что-то все мазал, и веселья не получалось. Тогда я спрятался в засаду, но Тузик быстро разыскал меня, подошел и прилег рядом. Играть ему не хотелось.
   Я все-таки зарычал на него, схватил за уши. Через секунду мы уже катались по траве. Тузик страшно разевал пасть, а я нахлобучил ему на голову корзинку вместе с грибами. Тузик скинул корзинку и так стал ее терзать, что чернушки запищали.
   Под вечер приехал Аким Ильич. Мы наварили молодой картошки, поставили самовар. На соседних дачах слышались торопливые голоса, там тоже готовились к отъезду: увязывали узлы, обрывали яблоки.
   – Хороший год, – говорил Аким Ильич. – Урожайный. Яблоков много, грибов, картошки.
   По дачному шоссе пошли мы на станцию и долго ожидали электричку. На платформе было полно народу, повсюду стояли узлы и чемоданы, корзины с яблоками и с грибами, чуть ли не у каждого в руке был осенний букет.
   Прошел товарный поезд в шестьдесят вагонов. У станции электровоз взревел, и Тузик разъярился. Он свирепо кидался на пролетающие вагоны, желая нагнать на них страху. Вагоны равнодушно мчались дальше.
   – Ну, чего ты расстроился? – говорил мне Аким Ильич. – В твоей жизни будет еще много собак.
   Подошла электричка, забитая дачниками и вещами.
   – И так яблоку негде упасть, – закричали на нас в тамбуре, – а эти с собакой!
   – Не волнуйся, земляк! – кричал в ответ Аким Ильич. – Было б яблоко, а куда упасть, мы устроим.
   Из вагона доносилась песня, там пели хором, играли на гитаре. Раззадоренный песней из вагона, Аким Ильич тоже запел:

 
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина…
 

   Голос у него был очень красивый, громкий, деревенский.
   Мы стояли в тамбуре, и Тузик, поднявшись на задние лапы, выглядывал в окно. Мимо пролетали березы, рябины, сады, набитые яблоками, золотыми шарами.
   Хороший это был год, урожайный.
   В тот год в садах пахло грибами, а в лесах – яблоками.

Гроза над картофельным полем

   Был странный августовский туман. Он клубился оранжевым и так занавесил ручей, что трудно было разобрать, где же солнце. Но оно взошло и подсвечивало влажные валы тумана, а от ручья по низкому лугу тянулся запах таволги и хвоща.
   Я шел берегом, надеясь поднять уток, но видел только сплетенья тумана и метелки-языки приболотной травы. С каждым шагом сочно лопались под ногами ее стебли, мягко хлестали, обдавая росой, и скоро я стал мокр и облеплен созревшими семенами.
   Немного я прошел, как дрогнула сеть тумана – обрушился на меня близкий выстрел, а за ним – шум поднимающихся с воды крякух.
   – Тпр-р-р-у-у-у-у!.. – закричал кто-то им вслед. Потом, видно, еще раз насупонил губы, как делают, останавливая лошадь, и снова: – Тпр-р-р-у-у-у!..
   Уток я не мог увидеть, только слышал, как они сделали круг и утянули к лесу.
   – Эй! – послышалось недалеко. – Эй, Николай!..
   – А-а…
   – Чего убил?
   – Ко-лен-ку-у-у… – тягуче сказал Николай.
   В тумане ответ Николая показался особо глупым и безнадежным. Я присел на коряжку – спешить было некуда, уток перешумели. Было слышно, как медленно чопают впереди охотники. Они перекрикивались каждые две минуты, боялись, что ли, в тумане потеряться.
   Скоро снова впереди лопнул выстрел.
   – Эй, чего убил?
   – Колен-ку-у-у!..
   – Тьфу ты! – плюнул я и низким торфяным голосом пустил вдоль ручья: – Э-э-э-э-э-эй!..
   – А-а-а? – дружно отозвались Николай с приятелем.
   – В трясину у-тя-ну-у-у-у…
   – А-а?
   – У-у-тя-ну-у-у… у-тя-ну-у-у-у!.. – снова пригрозил я.
   – Ты кто? – крикнул Николай.
   Я ответил таким нелепым голосом, какого и сам от себя никогда не слышал:
   – Леший я! Ле-е-е-ший…
   Тут прозвенело что-то. Овалы тумана зашевелились, задрожали, и солнце разом развалило их.
   Вспыхнул ручей. Стало видно, как он стелется по низкому лугу в глубину леса. Нигде не было охотников – вдаль стояли стога, нахлобученные на обкошенные пригорки. От них лился запах свежего сена…
   Ясны обычно и солнечны августовские дни. Этот день был особый. То вдруг пригонял ветер облака – становилось темновато, то облака быстро раскисали в воздухе. При светлом небе громыхало неподалеку, и находил на лес пасмурный свет – только какая-нибудь сосна вспыхивала под одиноким лучом.
   Когда солнце пошло к закату, я бросил пустую охоту, набрал маслят и на краю сосняка у картофельного поля поставил палатку. Надо было костер палить – грибы варить.
   Над полем собиралась грозовая туча, да как-то все не решалась плотно обхватить небо и колебалась над закатом.
   – Дочк, Дочк, Дочк… – послышалось с поля.
   По меже шел парнишка в ковбойке и покрикивал.
   – Телку потерял?
   – Овцу, – сказал он, подойдя.
   – Ты из Шишкина?
   – Нет, с Екатериновки. Генка я, дядипашин.
   Я знал дядю Пашу, перевозчика из Екатериновки. Он не раз перевозил меня через речку, и мы всегда толковали с ним о погоде.
   – Ну, садись, суп с маслятами пробуй.
   – Искать надо… Дочк, Дочк, Дочк!..
   Генка был невелик, лет двенадцати. Он пошел дальше по опушке, покрикивая свое.
   За краем неба начался глухой скрежет. Он все нарастал, нарастал, превращаясь в отчетливые удары грома. Неожиданный луч пал на картофельное поле, зажег ботву зеленым светом, и быстро земля всосала его. Я залез в палатку и прихлебывал понемногу суп. Было слышно, как тяжело повертывались в небе огромные жернова, но выбить искру им еще не удавалось, они еще не разгулялись и только притирались друг к другу.
   Ссссссссссссссс!.. – услышал я и подумал, что это мелкий дождик шелестит. Высунулся из палатки узнать – было темно и сухо, и ни капли не упало на руки, на лоб.
   – Дядень! – крикнул издали Генка.
   – Эй!
   – Гроза собирается.
   – Лезь в палатку, – сказал я. – Пересидим…
   Генка залез в палатку, и я сунул ему ложку.
   – Только от стола, – сказал он, но ложку взял, и мы стали есть суп, прихлебывая по очереди.
   – Ну, как супок? – спросил было я, но тут возникла ослепительная искра, просветила каждый шов палатки и так грохнуло, что зазвенело в затылке, а Генка охватил меня руками, железными от страха.
   Снова все стихло, и даже жернова перестали в небе переворачивать друг друга.
   – Во долбануло! – сказал Генка.
   Я хлебнул супа, и показалось, будто вкус его после удара молнии изменился.
   Ссссссссссссс!.. – снова начался непонятный звук, вначале как шелест капель, потом набрал скорость и потянулся над головой томительной длинной пулей.
   – Что это, а?
   И со звоном ударило по крыше палатки, она туго загудела – брезентовый колокол.
   Я высунулся наружу, и на голову мне обрушился поток воды, пригнул голову к земле, в глазах возник корень огненного дерева. Страшный удар лопнул над нами и полетел окрест, выворачивая наизнанку картофельную ботву.
   И снова молния – пляшущая береза – вонзилась в поле. А земля ухватила ее с таким звуком, как будто болотная трясина – выпавший нож. Задергалась, затряслась другая молния, ища место, в которое ударить, и – пропала. И, бешено чередуясь, возник будто бы лес ослепительных корней…
   – Дядень, дядень…
   …но только корни эти не высасывали из земли соков, а сами вбивали в нее свою белую голубую кровь.
   Я втянул голову в палатку, как черепаха в панцирь. Генка прижался ко мне покрепче, зажмурился, и я плотно закрыл глаза, но все равно рассекал их свет молний, проникал в голову.
   Ливень заливал, и брезент не гудел уже, палатка обмякла, стала вялой и прозрачной, не плотнее блина.
   – Глянь, дядь, не видно овцы-то?
   Я снова высунулся наружу и в свете молний увидел, как мечется по краю поля лохматое призрачное пятно. Это была овца. При каждом ударе грома она выпрыгивала из травы, как собака.
   – Дочк, Дочк, Дочк! – закричал Генка и выскочил из палатки, побежал через поле.
   Птичьей клеткой вспыхнула перед глазами его ковбойка, и Генка плеснул руками в сполохе света.
   Я вылез из палатки и побежал следом за ним.
   Ливень навалился на плечи, хотел расплющить, растворить, вогнать в землю. Щербатым гребнем, частоколом стояли вокруг молнии – сочные, разветвленные, как вилы. Гром бил – и небо вскидывалось в пене…
   – Обходи! Обходи ее… обходи!
   Зачарованная вспышками, овца прыгала на одном месте, будто дожидалась, когда же влепит прямо в нее. Между молниями вдруг слышалось:
   «Э-э-э-э-э-э-э…»
   Я бежал и тоже подпрыгивал – «Дочк, Дочк, Дочк!..» – давил картофельную ботву. Она лопалась, хрустела, вскрикивала под ногами, подкидывала вверх, под молнию. Я ждал, как молния настигнет меня, ударит в затылок и – в землю. Я чувствовал эту пустую точку на затылке. Вот упаду, расколюсь со звоном, как бутылка, разбитая дробью.
   Генка бежал шагах от меня в десяти. Голова его за картофельными кустами вдруг загоралась серебряной кочережкой.
   – Заходи!.. Заходи!
   Уах! – влип в поле дрожащий гвоздь – белая молния. Выбрызнула из земли недозревшая картошка. Овца, подпрыгнув, повисла над черной ботвой.
   Я кинулся на нее, выставив руки, и она снова прыгнула – шальной невиданный зверь, вроде единорога.
   Я схватил ее за шею, и тут же ослепительный огонь вывернул глаза, растянул их до ушей. Вскипел воздух, и голова моя закружилась над картофельным полем, плавно и мягко светясь…
   – Башку ей прикройте, дядь! – кричал подоспевший Генка и лупил овцу по чем попало.
   Оттянув с живота свитер – «Дочк, Дочк, Дочк!..» – я подсунул под него овечью голову, пятясь потянул ее к палатке – вот наткнусь спиной на столб молнии, стоящий в земле. И медленная молния, плавная, как масляная струя, потекла, подрагивая, прямо по щеке и, сухо расколовшись, угасла.
   Мы затянули овцу в палатку. Шерсть на ней слиплась, припала к ребрам – овца казалась ягненком.
   Ссссссссссссс… – снова послышалось над головой. Вспыхнула молния, и я увидел, как бьется в углу палатки прозрачными крыльями изогнутая коромыслом синяя стрекоза…
   Скоро гроза вколотилась в землю, смягчила резкие удары ливнем, иссякла. Молниеносные тучи ушли. Иногда только раскидывался на небе сполох – небо передергивалось и темнело.
   – Пойдем к нам, дядь, – сказал Генка. – Обсохнешь хоть.
   – Да ладно… У костра обсохну. Палатку собирать неохота.
   Я взял ружье и, посвечивая фонарем, пошел проводить Генку да заодно поискать в сосенках сучков, пригодных для костра. Луч фонарика освещал пучки сосновых иголок. От ударов ливня они повернулись остриями к земле.
   – Эй!.. – донеслось откуда-то.
   Мы остановились, прислушиваясь, и даже Дочка, Генкина овца, замерла на тропинке.
   – Эй, кто там с фонариком? – снова донеслось с другой стороны картофельного поля.
   – Молчи, дядь, молчи! – шепнул Генка.
   – Почему? – неуверенно спросил я.
   – Кто его знает, чего он кричит…
   Мы постояли немного, помолчали и снова пошли потихоньку краем поля. Рыхлой была земля под полегшей травой, и слышно было, как жадно, взахлеб, булькая, журча, всасывает она воду. Лужи разлились под ногами. Глинистая тропинка была – скользкая рыба налим.
   – Эй, с фонариком!..
   – Эй! – ответил я.
   – Помогите…
   Голос тревожно оборвался, заглох в сыром воздухе.
   – Дядь, – сказал Генка, – мне домой надо. А то поздно. Отец будет ругать.
   – Давай, – ответил я. – Будь здоров. А я схожу узнаю, чего он там орет.
   Я включил фонарик и пошел по меже, прямо через поле. Генка остался было на тропинке, но потом, обругавши для чего-то овцу, потянул ее за собой, догоняя меня.
   – Узнаю хоть, чего он там орет, – сказал Генка, и мы побежали через картофельное поле.
   За мутью, проплывающей быстро по небу, то взмахивала, то застывала небольшая луна – плавно, как стеклянный поплавок от рыбацких сетей в волнах.
   Плод на невидимом стебле – покачивалась луна в дрожащей пелене.
   На бегу я светил фонариком, и перед нами прыгало круглое электрическое пятно, выхватывающее черные султаны картофеля и соцветия его, сочные после дождя, как сирень. Овца то путалась где-то сзади, то, как гончая, выскакивала вперед и спотыкалась, дико оглядываясь.
   В электрическом пятне, над волнами картошки, я увидел темную фигуру. Человек, очень длинный, жердеобразный, кланялся земле и кричал, размахивая руками:
   – Эй, с фонариком, беги шибче!..
   Он горстями захватывал землю и скидывал ее в одно место, насыпал земляной холмик. Неприятной, чем-то опасной показалась мне эта фигура, не хотелось к нему подходить, да и Генка тормозил меня за рукав.
   – Ты кто будешь? – спросил я, остановившись шагах в пяти.
   – Да Грошев я с Большой Волги! – закричал он, как будто я всех должен был знать на Большой Волге. – Охотимся мы здесь.
   – А зачем звал-то?
   – Молния друга зашибла! Помогай! Заваливай!
   – Погоди, – не понял я. – Молния? А где ж друг-то?
   – Да вот он, – сказал Грошев и ткнул под ноги, наклонился, ухватил земли в пригоршни.
   Землею он покрывал человека. Торчала наружу из холмика голова, и ясней лица видны были круглые картофелины, вырытые из земли. Страшным, обугленным показалось мне это лицо, и я не решался направить на него фонарик.
   – Насмерть?
   – Да не знаю я! – испуганно закричал Грошев. – Как молния лопнула, зашипел и лежит, а я-то в сторонке был, у сосенок.
   – Что ж ты его хоронишь? Может, он жив?
   – Так полагается. Полагается землей засыпать. Посвети-ка.
   Он нагнулся, и захлюпала земля под его руками, чмокнуло что-то в ботве.
   – Это верно, дядь, – зашептал Генка. – Земля молнию из человека обратно высасывает.
   – Засыпай, засыпай скорее, что стоишь!
   Я скинул куртку, бросил ружье, ковырнул ладонями землю. Взрыхленная ливнем, она легко расступалась под руками, выламывалась жирными тяжелыми комьями. Генка захлестнул овечью веревку петлей на руке и быстро-быстро стал выгребать землю из-под кустов картошки.
   – Коля, вставай! Коля! – бормотал Грошев, обращаясь, как видно, к человеку, лежащему в земле.
   Мгновенно прошиб пот. Я не видел в темноте, куда бросаю землю, и не разбирал, где земля, где картошка. Генка прерывисто дышал рядом, и подпрыгивала овца на соседней меже.
   Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев сгибался-разгибался, как колодезный журавель.
   – Давай, давай! – подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело: – Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю – лежит… Куда она ударила? В голову или нет?
   – Земля молнию высосет, – шептал Генка и вдруг громко кричал: – Дочк, Дочк, Дочк!..
   «Э-э-э-э-э…» – отвечала Дочка и дергала веревку, рвалась домой.
   – Хватит, – сказал я. – Толку нет. Так мы его землей задушим.
   Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно, неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались особо выпуклыми.
   От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно, если б из нее поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами.
   – Надо сердце послушать.
   – Какое сердце! – раздраженно закричал Грошев. – Пускай ток в землю уйдет.
   – Видишь – не уходит.
   – Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет?
   Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо, безнадежно – слушать под ней, как слушать отпиленную чурку.
   Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка – всхлипывала, пищала дождевая вода, пропитывая землю.
   – Дядь, дядь! – закричал Генка. – Ведь он одетый!
   Одежда не пускает ток!
   – Фу, черт!.. Разгребай, разгребай скорее… Надо раздеть…
   Я схватился за пуговицу, рванул… Где нож?
   – Как же я забыл! – стонал Грошев. – Раздеть надо… Где нож? Режь, разрезай китель.
   – Ген, посвети… Да нет, сюда свети!
   Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.
   – Оставь сапоги… Сюда свети.
   Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землей.
   Сейчас, сейчас, еще немного, и все будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберет в себя вместе с дождевою водой.