Юрий Любушкин. Днепровская мясорубка. Река течет кровью

   – Ваш «любимец» прибыл вместе со мной…
   «Что?!! Неужели?! Я же приказал ему… – осенила слабая, робкая догадка… Стрельников силился вглядеться в темноту. – Ну, точно! Знакомый до боли силуэт… Пожаловал собственной персоной. Ездовой первого оруд…»
   – Как?! – вскочил майор, окончательно придя в себя. – Я же приказал ему оставаться при лошадях, там… Вместе с напарником из пополнения. Так почему же он…
   «Да как же можно. Как же мы могем, ежели вы все сюды…» – Точно, он! Его голос… Омельченко, недовольно собрав к переносице свои кустистые брови, оправдывался степенно и неспешно – как и все, что он делал. – «Мне-то что… Все едино!.. А там, парнишка… Сопляк… Почитай, еще и ни к одной девке не притронулся. Да и кудыть мне без вас…»
   И уже как бы просительно, в оправдание своего безумного поступка, засудачил торопливо: «Вот Степаныч, он пошто здеся? Ему можно, да? А Омельченко не могет? Ишшо повоюем…»
   Не успел он излить свою душу, как…

25

   Мягко шурша, осыпая потоки песка, с края кручи мелькнули две тени…
   Немцы?! Руки слились воедино с ППШ, где каждая шероховатость на кожухе, каждая щербинка на прикладе до боли знакома, до боли родная. Ну, не подведи, родной!.. Выручай родимый!!!
   Узрев, что на них наставлены автоматы, готовые через мгновение разорвать их тела в клочья, силуэты, обретя явь и плоть, затараторили скороговоркой, в унисон: – Свои, братцы. Свои!..
   Свои?! Как?! Да откуда они?! «Свои мы… Свои… Братцы… Свои, родненькие…» – и скатились прямо под ноги изумленных артиллеристов.
   Свои… Точно свои… Фу-у-у!.. Как от сердца отлегло… Неужели из пехоты, что три часа до того, как они тронулись в свое опасное предприятие, приняла бой, сойдясь в рукопашную с передовыми частями дивизии «Дойчланд»?
   Не ждали их здесь, не ждали! Даже берег не заминировали и посему не нашлось работы саперам, прибывшим с пехотным батальоном на плотах под покровом ночи и проливного дождя. Злую шутку сделала с немцами ширь Днепра, злую, если не сказать больше… Да и кто рискнет? Кто дерзнет? Дерзнули!..
   Внезапность… Она родная сестра удачи на войне.
   Истекая кровью, вломились, ворвались в добротно сработанные окопы. Грызли зубами, рвали ногтями, пустили в ход саперные лопатки, срывали каски и били ими что есть мочи. Били, били, били… Били чем попадя, что попадалось под руку. Н-нда-аа, русские долго запрягают, да ездят быстро, отчаянно, лихо: «Побб-ббб-береги-иис-ссь!..»
   Почти все полегли из ночного десанта пехотинцев, но итог боя… Итог боя – залитый кровью клочок земли на крутом берегу, именуемый лаконичным армейским языком «плацдарм».
   – Пехота?!
   – Она самая… А вы артиллеристы?.. Дивизион.
   – Они, они… Да только вот не густо…
   – Да и нас – меньше взвода.
   – Неужели?!
   Молоденький парнишка в сопровождении дюжего, широкоплечего солдата-крепыша, бросив ладошку, измазанную кровью – своей, чужой ли?.. – к виску, представился по-уставному:
   – Товарищ?..
   – Майор Стрельников… Комдив, – уловив заминку пехотинца, первым представился молодой офицер-артиллерист. А про себя подумал: «Командир без пушек…»
   – Товарищ майор, младший лейтенант… – начал было мальчишка-пехотинец.
   – Вот что, пехота… – перебил его стремительно майор. – Не до знакомств, поверь. Показывай быстрей путь-дорогу. Вот тебе единственный мой офицер – старший лейтенант Лялин. – Улыбнувшись серьезному младшему лейтенанту, добавил: – Теперь вы под надежным прикрытием (горькая ирония тронула уголки губ), а нам еще – работа тяжкая. Орудия на кручу да снаряды и прочее. Бывай… – И шагнул в сторону, где наподобие шеренги стояли оставшиеся в живых батарейцы: – Давай, шевелись, мужики! Быстрехонько уцелевшие орудия – наверх!.. Они теперь дороже всякого золота: в них наше спасение… – командовал, распоряжался привычно Стрельников, разделив надвое остатки дивизиона. – Снаряды с берега – на кручу!
   Солдаты споро приступили к своим обязанностям, приглушенно галдели: «Курить хочу, спасу нет…» – «Погоди, еще накуришься…» – «Точно… Фрицы очухаются, дадут нам прикурить…» – «А ты не каркай, не каркай…» – «Чай, не к теще на блины прибыли. Да и где она, теща-то?..» – «Да-аа, турнут нас фрицы, мало не покажется. Полетим обратно в Днепр, кувырком…» – «Тьфу на тебя!..» – «Что-то немцы странно притихли. Не нравится мне это, ой, братцы мои, не нравится!..»
   Сказал – накаркал, беду накликал…

26

   Зашуршали… Зашелестели… Сколько воюет комдив, но привыкнуть не может к противному шелесту-завыванию немецких мин. Только и успел подать команду, срывая голос на крик: – Ложись!!!
   «Моя?! – думал каждый, вжимаясь с головой в мерзкую, прибрежную жижу. – Нет, кажись пронесло! Фу-ууу!.. Рано радовался… Господи, когда же кончится?! А это – точно моя!.. Мамочка, родная!.. Все! Неужели?.. Жив, жив, жив!.. Опять!.. Ну, теперь точно в меня!..»
   – …Макара, Ма-аа-кар-а-ааа уби-ли-ииии!.. – раздался чей-то истошный вопль. Наверное, так может кричать только солдат-новобранец, необстрелянный юнец, не нахлебавшийся горя-горького на фронтовых дорогах. Еще не нахлебался…
   Не очерствела его душа на войне. Не привык он видеть ежечасно, ежеминутно чью-то смерть. Нелепо все это, нелепо… Тогда-то и своя кажется страшней. И захлебнулся крик отчаяния, потонул в слезах, перешел на плач.
   – Дядьку Макара… Ми-ии-но-ой… – И зуб на зуб не попадает у самого…
   – А ну, малец, подбери сопли! Противно… – ступил первым в густую темноту к хнычущему солдату заряжающий первого орудия. – Ты слышишь меня? Хватит нюни…
   – Не надо… – вступился за паренька ездовой. – Пусть поплачет сердечный. Полегчает. И ему, и нам… Ишь, как убивается… Слез-то у нас нет. Ни одной. Выплакали мы свои слезы-то… Душа у него рвется… Ему легче, пусть поплачет.
   – …То-то ты философствуешь мудрено, Омельченко… – пробурчал недовольно рослый батареец, но отступил от продолжавшего всхлипывать молоденького артиллериста.
   – Вот и говорю… – Пожилой связной комдива торопясь, будто его кто-то прервет, остановит, изливал душу стоявшему рядом с ним рассудительному богатырю-связисту. – Сынишка остался у него на Алтае… Васяткой, кажись, кличут… Ясно дело, жене отпишут…
   – Бабам, знаешь, каково в деревне?.. – торопился он, мысленно благодаря своего слушателя. – Все на своем хребте, как скотина какая…
   – Хуже скотины, – вторил ему многозначительно приблизившийся ездовой. – Хуже… Сколько теперича мужиков полегло. А-аа?.. А сколько еще сгибнет… Не сосчитать, поди… Страх…
   Горестно вздохнув, замолчал. Молчали и его товарищи. Словно извиняясь перед ними за свое невольное вторжение, засопел в оправдание. Потянулся в карман за кульком из клеенки, где был заботливо припрятан заветный кисет – единственная отрада. – «Курнем?..»
   – Я чиво, мужики, скажу… – орудуя в темноте дрожащими от холода и усталости пальцами, щедро сыпал в подставленные ладони крепчайший самосад. – Опосля войны все – на тех же бабах… Да на мальцах, как у Макара. А деревню-то война, глянь-ка, совсем под корень подвела. Разорила, в гроб вогнала.
   Согласием с ним – тяжелое молчание товарищей, прерываемое сочувственными вздохами да частыми шумными затяжками.

27

   – Ну что, живы, славяне? – нависла над ними высокая фигура Стрельникова. – Кончай перекур!.. Надымили так, что минометчики фрицевские за версту определят координаты, без всяких корректировщиков…
   – Или задохнутся от омельченковского самосада… – вставил вездесущий Зазуля. – Это вероятней…
   – Это уж точно, – Стрельников предупредительно поднял руку, настороженно вслушиваясь в подозрительную тишину, объявшую с осенней ночной теменью крутой днепровский берег. – Орудия живо на кручу!.. Быстрее, мать вашу…
   Стрельников нервничал, торопился, и его нервозность передавалась людям. «Неровен час, немецкие батареи перещелкают нас, как куропаток… Они что-то воюют сегодня не по расписанию…»
   И, словно подтверждая его опасения, заухала минометная батарея, возобновив прерванный яростный обстрел по широкому речному плесу. Вот вам! Держите гостинец!.. Если в пучине не сгибли, здесь добьем тех, кто еще надеется на чудо… Вот вам! В-ам, ва-аам, ва-аам, аа-аам!.. – разрываясь, противно визжали осколками немецкие мины, плотным огнем накрывшие остатки дивизиона. Перебьем-ем-ем-мм! Загрызе-ем-ем-мм!..
   Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Хлюпнула, утробно чвакнув, в липкую жижу последняя мина. Лопнула, разорвалась, брызжа прибрежным взбаламученным холодным илом и свистя в лица горячими кусками смерти. А смерть на войне всегда слепа и неразборчива…
   Немецкая батарея, как свирепая цепная псина, роняя клочья пены с разгоряченной морды, нежданно-негаданно затихла, прерывисто, задушенно дыша, скаля острые безжалостные желтоватые клыки и порыкивая от нетерпения, словно не веря в нечаянно выпавшую на ее долю секундную возможность перевести дыхание, чтобы с еще большим – лютым – остервенением броситься на чужаков.
   Когда ступица первого орудия уже едва коснулась дерна с пожухлой густой травой на вершине кручи, чуть было не случилось непоправимое.
   Немецкие минометчики возобновили огонь, педантично и планомерно засыпая минами каждый клочок плеса. «Ишь ты, пристрелялись, гады… – невольно отметил про себя командир дивизиона и не удержался, как артиллерист-профессионал, беззвучно шепча: – Чистая работа, ничего не скажешь!..» И тут…
   То ли ногу кому-то из артиллеристов придавило или осколок страшной болью, разрывая желанную человеческую плоть, впился коварно в спину, но жалобно охнув, солдат выпустил из натруженных ладоней рифленую поверхность протектора тяжелого колеса, завалился на бок, повалив, рухнул в ноги другого солдата. Другие в замешательстве не удержали… И вот противотанковое орудие, как непокорный зверь, почуяв мгновенную поблажку цепких мозолистых рук, рванулось своей стальной тушей вниз, к желанной свободе.
   Вниз, вниз, вниз, – загребая станиной поскрипывающий песок, оставляя в нем глубокий след, как от гигантского плуга. И быть беде…
   Как добротно сработанный маховик, споро набирающий обороты, врезалось со всего маху в подымаемое снизу второе орудие. Удар, скрежет металла о металл и бешеные матюгальники ни сном ни духом не ведающих людей. Солдаты, облепившие второе орудие, не успев даже сообразить: что? как? и почему? – кубарем повалились на песок от неожиданного мощного толчка. Казалось, все кончено. Навсегда…
   Оба орудия, истерзанные, исполосованные вдоль и поперек осколками во время давешней переправы, сошлись, сцепившись, как два уставших до предела боксера на ринге, и осторожно покатились вниз. Замерли…
   Замерли?! Не может быть! Как не может? Вон, глянь-ка, убедись сам… Но что это?! Чья тень мельтешит у щита орудия?.. Неужели…
   Кто-то невидимый во всей этой кутерьме орал благим матом, из последних сил, скрипя зубами, намертво уперев спину в бронзовый щит, едва удерживая громадный вес стальных чудовищ. Кто?..

28

   Он орал, не веря, что еще удержит секунду-другую многотонный пресс на своих плечах, дожидаясь, когда наконец-то очухаются и бросятся на помощь его товарищи.
   От нечеловеческого перенапряжения ему казалось, что жилы на шее вот-вот лопнут, и голова сама взорвется от бешено-кипящей крови. Окаменевшей спины и ног уже не чувствовал, все глубже и глубже входя в песок под невероятной тяжестью.
   …Опомнившись, все еще не веря, что может случиться то, чего они с комдивом больше всего боялись – потерять последние орудия, – подскочил стремглав, как заяц, мальчишка комбат.
   – Держать, Иваныч! Держать, миленький!.. Ну, где вы?! ко мне, на помощь!.. – ревел не своим голосом Лялин, уперев в колесо острое, худенькое плечо. – Дер-рр-жаа-ть-ть!!! Ать-а-аа-аа-ать!!!
   Хрипел, стонал, взывал, как к Богу: «А-аа-ааа-ааа!..» Подскочили, облепили с разных сторон, охнули кряхтя: «И-ии раз… И-ии два… И-иии и-ии-три-иииии!..» – разъяли, расцепили едва не загубленные ненароком пушки и, шумно дыша, будто загнанные, в мыле, лошади, вкатили на вершину одну, вторую и потянули дальше, к отбитым пехотой немецким позициям. Фу-у-у-у!..
   – Ну, ты даешь! Силен, дальневосточник! – белозубо осклабился в кромешной темноте Зазуля. Тот лишь вздохнул да махнул рукой, пустое, мол, продолжая помогать расчету катить орудия.
   – Курнуть бы сейчас, Степан…
   – А где твой табачок, Одесса?..
   – Где, где… Посеял… Видать, на дне мой кисет.
   – Ну погодь, скоро накуримся вдосталь…
   – Э-ээ-эх, скорее бы!
   Утирая рукавом разорванной гимнастерки обильный пот с лица, прошагал, спеша вперед, командир дивизиона. Лишь только благодарно похлопал по плечу, не в силах вымолвить и слова от неимоверной усталости, всего пережитого за несколько часов этой ночи.
   И меряя своим широким шагом неприветливый правый днепровский берег, он вдруг остро, до мелочей, вспомнил опять подробности позавчерашней ночи. Ночь, которая безвозвратно канула в бездну, разделяющую их на живых и мертвых…
   – Не веришь?! Ну так пытай, режь меня! Бей, если хочешь! Я что, у немцев должен был справку взять перед побегом из лагеря с указанием «такой-то, оттуда-то не является «засланным»…
   – Так, что ли, командир?! – Эмоциональное начало слилось с горькой иронией конца. – Или чтобы они к ней ходатайство присовокупили: «…совершившего побег Савушкина использовать на прежней должности в Красной Армии – рядовым в пехоте»? А-аа?..
   – А ты не скалься, не скалься! И на жалость не дави! Ишь ты, взбеленился…
   – А я ласки и жалости не прошу… Вижу, что не веришь… – Последнее сказано было зло, с горечью и нескрываемым отчаянием. – Но не дай бог кому из нас того хлебнуть, что я у них, извергов, натерпелся. Никогда и никому…
   «…Неужели он больше никогда не увидит его. Его глаза… Глаза… А какого цвета были глаза? – подумалось внезапно, запоздало. – Э-ээх-х, не запомнил…»

29

   – Ну что, младшой, где твое войско? – просипел фиолетовыми от холода губами Стрельников, продолжая трястись от противной дрожи во всем разбитом теле. Злился на самого себя, когда зубы мелко-мелко стучали друг о друга, а ему казалось, клацанье это – отвратительное, громоподобное – звоном отдается по всей округе.
   – Да какое там войско, товарищ майор… – явно смутившись, молоденький младший лейтенант сочувственно поглядывал, как очередной приступ дрожи сотрясает высокого майора-артиллериста. – Всего-то нас осталось вместе со мной семнадцать человек. – Примолк, будто не решаясь говорить о мучившем его, но отметая прочь сомнения, добавил тихим печальным голосом: – Часа два назад, когда фрицы стали вас обстреливать при форсировании… Снова, гады, полезли на нас. Умер тогда наш командир батальона. Ранения тяжелые.
   Стоявший рядом Омельченко истово, но быстро, как бы стыдясь делать это в присутствии офицеров, перекрестился. – «…за помин его души…» – долетел лишь до них шепоток его молитвы-скороговорки. Стрельников ничего не сказал, только покосился на него, отчаянно дымя цигаркой, с глухим рокотом кашляя в кулак. – «Тьфу ты, зараза, привязалась!..»
   – Ты, вот что… Это… Младшой… – крякнув от досады на «привязавшуюся заразу», распорядился комдив, щурясь и утирая слезу от злого дыма самосада. – Раненых и убитых, кого можно, вниз, к Днепру. Если с рассветом подмоги не будет, обмозгуем, как на левый переправить. А пока так… – по-прежнему трясясь от холода, хрипло заключил он. – Орудия мы поставим на прямую, а ты нам фланги обеспечь. Вот такая диспозиция, усек?
   Замолчал, вглядываясь в передний край, подсвечиваемый непрерывно немецкими ракетами, через окуляры трофейного бинокля.
   – Из тяжелого^[5] что у тебя имеется? Или ничего не осталось?
   – Только ПТР. Остальное… Представляете, что здесь было… Все в ход пошло… Да и на дно пошло во время переправы.
   – Ладно. Можешь не продолжать. Верю… Не густо, но что ж, сгодится. На безрыбье и рак… – усмехнулся в густых сумерках, растягивая в улыбке губы, чувствуя, как долгожданное тепло возвращается в простуженное, утомленное тело. – …ПТР, конечно, мощное оружие, грозный аппарат…
   – Мы из него два «тигра» подбили, – поторопился вступиться в защиту противотанкового ружья мальчишка-пехотинец, понимая иронию артиллериста. А затем недовольно промолвил, глядя прямо в глаза Стрельникову: – Вон, Иванов, и подбил оба танка.