Страница:
Юрий Любушкин
Днепровская мясорубка. Река течет кровью
Днепровская мясорубка
Живы будем – не помрем!
А на войне, как на войне,
патроны, водка, махорка в цене.
А на войне – нелегкий труд,
сам стреляй, а то убьют…
а на войне, как на войне
подруга, вспомни обо мне…
Комбат», популярный шлягер 90-х годов
О войне написано много. Горы книг… О войне пишут многие. И сделали себе на этом «имя» и сколотили немалый капитал… Но… Хороших, правдивых, исключительно честных книг о войне, к сожалению, очень, очень мало. До обидного мало… Я пишу о войне, о той войне, как я ее вижу отсюда – от самого основания порога грядущего века…
Автор
Вместо пролога
Дважды пройти врата ада
Днепр горел. Горел наяву. Горела великая русская река за все дни и ночи непрерывного героического форсирования ее советскими войсками, рвавшимися туда, на крутой правый берег Днепра, названный гитлеровцами неприступным «Восточным валом». Красная Армия неудержимо рвалась вперед, отвоевывая с яростью обреченных и заливая кровью истерзанных крупповской сталью солдатских тел – ну а как еще иначе?! – крохотные плацдармы на правом берегу реки. Вперед, только вперед! Даешь Днепр, даешь Киев! И день стал ночью. И лишь изредка за эти дни непрерывного грохота канонады и надрывающего душу рева немецких стервятников, бомбивших переправы и захваченные плацдармы, сквозь сплошной дым пожарищ мелькал раскаленный докрасна диск солнца. День на исходе или час рассветный наступил? …Да и кто же тогда считал часы в том кромешном аду? И дням счет был потерян в той кровавой круговерти. До того ли?
А было лишь одно… Одолеть горящий Днепр, доплыть, не сгинув в водной пучине, до правого берега и… И, не раздумывая, без передыха захватить плацдарм, под шумок ворвавшись в траншеи переднего края фашистов, порубив их лопатками, покрошив как капусту, потому как патроны еще пригодятся и беречь их надо для главного. И держать, держать этот клочок земли любой ценой – любой! – до подхода главных сил. А иного им было не дано. Ни на секунду и ни на две. Лишь смерть распроклятая была рядом. И руку не надо протягивать – вот она тут, костлявая, в обнимку с ними. Но не до нее сейчас им было. Не до нее. А, сцепив зубы и собрав в кулак всю свою волю и остаток сил, драться с наседавшим отовсюду матерым врагом. Драться! А все остальное сейчас побоку. И все остальное сейчас в прошлом, все… А был лишь миг-другой между жизнью и смертью. И за эти мгновения сумей убить врага и живи сам, чтобы идти дальше и дальше на запад, освобождая пяди и крохи нашей родной земли.
И разверзлись перед ними врата ада…
Настоящий ад для них был в Сталинграде, где в течение полугода грандиозного сражения горел камень мостовых и зданий. Горели небо и земля. И горела Волга. Ад был и под Прохоровкой, где горели русские поля и в дыму задыхалась наша пехота и их героический артиллерийский дивизион, которому судьба уготовила в составе противотанковой бригады пройти еще и через сущий ад Днепровской мясорубки…
Мои современники, а знаете ли вы, что Верховный главнокомандующий Иосиф Сталин отдал негласный приказ своим маршалам за Днепр наград не жалеть! …Вы только вдумайтесь, что каждый третий Герой Советского Союза во время Великой Отечественной войны получил его за Днепр! А сколько из них были представлены к званию Героя посмертно?
И держаться, держаться, вцепившись зубами за пядь отвоеванной земли, пропитанной кровью, чтобы не дать врагу сбросить себя обратно в пучину Днепра.
И ад земной вновь разверзнул перед ними свои врата…
Форсировать Днепр и взять Киев любой ценой в кратчайшие сроки была сверхполитическая задача для Сталина. Ведь это было прямое условие несговорчивых союзников по антигитлеровской коалиции открыть в ближайшие сроки второй фронт. Но были и другие союзники, как будущий глава государства Израиль Моше Даян, бравый вояка британской армии, который в составе дипмиссии был в это самое время на 1-м Украинском фронте в качестве журналиста Ее Величества. Был и не преминул, не побоялся побывать вместе с русскими пехотинцами в окопах переднего края и на крошечном пятачке плацдарма на правом берегу Днепра. А там… Фашисты наседали со всех сторон, атакуя непрерывно, и уже он, английский военкор, лично прикрывал из пулемета оставшихся в живых бойцов, покалеченных, израненных за эти дни кровавой мясорубки и уже не способных держать оружие в руках. Моше Даян чудом остался жив, не получив ни одной царапины, и разительным огнем своего пулемета так и не дал фашистам ворваться в захваченные стрелковой ротой траншеи. Чего уж греха таить – героическим воякой оказался Моше Даян. Когда об этом доложили Жукову и показали Представление о присвоении Моше Даяну звания Героя, он сказал: «Жирно будет, а вот орденом наградить можно». До смертного часа своего он гордился орденом Красного Знамени (высшая боевая награда Страны Советов, заслуженная и очень ценимая фронтовиками), как и дружбой, спаянной кровью с простыми русскими солдатами на правом берегу великой русской реки. А им, простым русским мужикам, пропахавшим по-пластунски пол-Европы и вкусившим воду во время других страшных форсирований еще не одной из рек и водных переправ на пути в Берлин, соленый от крови вкус Днепра запомнится навсегда. На всю оставшуюся жизнь. Да и как такое забыть?!
И будет сниться долго-долго, целую вечность, тем, кто выжил в том кромешном аду днепровской мясорубки, горящий простор русской реки, бурлящий от разрывов снарядов и авиабомб, и будут сниться, словно наяву, разорванные осколками на куски тела их боевых друзей. И они снова и снова, в кошмарных снах своих, будут плыть и плыть к тому берегу, чтобы или умереть с честью, или одолеть лютого супостата, всем смертям назло!
А иного… А иного в октябре сорок третьего года им было не дано.
И глядя из-под ладони вслед журавлиному клину, скрывшемуся за кромкой горизонта, наверное, каждый из оставшихся в живых подумал в тот миг, что это было не курлыканье прощальное гордых красивых птиц, а последнее «прости» и последнее «прощай» их боевых друзей. Последний предсмертный крик их душ уже оттуда, из синего поднебесья, из-за плывущих по нему неспешно белых облаков, отражающихся и плывущих так же неспешно и плавно в уже спокойных и ничем не замутненных водах Днепра.
Живы будем – не помрем!
Будем жить!!!
А было лишь одно… Одолеть горящий Днепр, доплыть, не сгинув в водной пучине, до правого берега и… И, не раздумывая, без передыха захватить плацдарм, под шумок ворвавшись в траншеи переднего края фашистов, порубив их лопатками, покрошив как капусту, потому как патроны еще пригодятся и беречь их надо для главного. И держать, держать этот клочок земли любой ценой – любой! – до подхода главных сил. А иного им было не дано. Ни на секунду и ни на две. Лишь смерть распроклятая была рядом. И руку не надо протягивать – вот она тут, костлявая, в обнимку с ними. Но не до нее сейчас им было. Не до нее. А, сцепив зубы и собрав в кулак всю свою волю и остаток сил, драться с наседавшим отовсюду матерым врагом. Драться! А все остальное сейчас побоку. И все остальное сейчас в прошлом, все… А был лишь миг-другой между жизнью и смертью. И за эти мгновения сумей убить врага и живи сам, чтобы идти дальше и дальше на запад, освобождая пяди и крохи нашей родной земли.
И разверзлись перед ними врата ада…
Настоящий ад для них был в Сталинграде, где в течение полугода грандиозного сражения горел камень мостовых и зданий. Горели небо и земля. И горела Волга. Ад был и под Прохоровкой, где горели русские поля и в дыму задыхалась наша пехота и их героический артиллерийский дивизион, которому судьба уготовила в составе противотанковой бригады пройти еще и через сущий ад Днепровской мясорубки…
Мои современники, а знаете ли вы, что Верховный главнокомандующий Иосиф Сталин отдал негласный приказ своим маршалам за Днепр наград не жалеть! …Вы только вдумайтесь, что каждый третий Герой Советского Союза во время Великой Отечественной войны получил его за Днепр! А сколько из них были представлены к званию Героя посмертно?
Но вот он – наконец-то! – и долгожданный правый берег. Встречай гвардейцев, твердь земная! Но неласковой была эта земля. И горстке бойцов, уцелевших после форсирования реки холодной октябрьской ночью, придется еще не раз доказывать, сходясь в рукопашных схватках с немецкими автоматчиками и сжигая огнем своих нескольких чудом уцелевших пушек ползущие на них десятки немецких танков, что звания гвардии рядовых они носят по великому ратному праву. По доблести своей, отваге и чести.
«Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч…»
И держаться, держаться, вцепившись зубами за пядь отвоеванной земли, пропитанной кровью, чтобы не дать врагу сбросить себя обратно в пучину Днепра.
И ад земной вновь разверзнул перед ними свои врата…
Форсировать Днепр и взять Киев любой ценой в кратчайшие сроки была сверхполитическая задача для Сталина. Ведь это было прямое условие несговорчивых союзников по антигитлеровской коалиции открыть в ближайшие сроки второй фронт. Но были и другие союзники, как будущий глава государства Израиль Моше Даян, бравый вояка британской армии, который в составе дипмиссии был в это самое время на 1-м Украинском фронте в качестве журналиста Ее Величества. Был и не преминул, не побоялся побывать вместе с русскими пехотинцами в окопах переднего края и на крошечном пятачке плацдарма на правом берегу Днепра. А там… Фашисты наседали со всех сторон, атакуя непрерывно, и уже он, английский военкор, лично прикрывал из пулемета оставшихся в живых бойцов, покалеченных, израненных за эти дни кровавой мясорубки и уже не способных держать оружие в руках. Моше Даян чудом остался жив, не получив ни одной царапины, и разительным огнем своего пулемета так и не дал фашистам ворваться в захваченные стрелковой ротой траншеи. Чего уж греха таить – героическим воякой оказался Моше Даян. Когда об этом доложили Жукову и показали Представление о присвоении Моше Даяну звания Героя, он сказал: «Жирно будет, а вот орденом наградить можно». До смертного часа своего он гордился орденом Красного Знамени (высшая боевая награда Страны Советов, заслуженная и очень ценимая фронтовиками), как и дружбой, спаянной кровью с простыми русскими солдатами на правом берегу великой русской реки. А им, простым русским мужикам, пропахавшим по-пластунски пол-Европы и вкусившим воду во время других страшных форсирований еще не одной из рек и водных переправ на пути в Берлин, соленый от крови вкус Днепра запомнится навсегда. На всю оставшуюся жизнь. Да и как такое забыть?!
И будет сниться долго-долго, целую вечность, тем, кто выжил в том кромешном аду днепровской мясорубки, горящий простор русской реки, бурлящий от разрывов снарядов и авиабомб, и будут сниться, словно наяву, разорванные осколками на куски тела их боевых друзей. И они снова и снова, в кошмарных снах своих, будут плыть и плыть к тому берегу, чтобы или умереть с честью, или одолеть лютого супостата, всем смертям назло!
А иного… А иного в октябре сорок третьего года им было не дано.
…И когда внезапно смолкли все пушки и наступила небывалая, от берега до берега, тишина такая, что было слышно, как падает, кружась в своем багряном полете, последний осенний лист, – вот тогда-то промелькнула на ясном голубом небе журавлиная стая. А из набежавшей хмурой тучи заморосил косой октябрьский дождик.
«А на войне, как на войне,
Солдаты видят мамку во сне.
А на войне на то оно.
А все серьезней чем в кино.
И глядя из-под ладони вслед журавлиному клину, скрывшемуся за кромкой горизонта, наверное, каждый из оставшихся в живых подумал в тот миг, что это было не курлыканье прощальное гордых красивых птиц, а последнее «прости» и последнее «прощай» их боевых друзей. Последний предсмертный крик их душ уже оттуда, из синего поднебесья, из-за плывущих по нему неспешно белых облаков, отражающихся и плывущих так же неспешно и плавно в уже спокойных и ничем не замутненных водах Днепра.
И лилась, струилась оттуда, из небес, как гимн всем павшим и живым, неземная божественная музыка – адажио Томазо Альбинони. Звучала для них, дважды прошедших врата ада.
«Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч!»
Живы будем – не помрем!
Будем жить!!!
1
Столб огня и воды с оглушительным грохотом, разрывая барабанные перепонки, лавиной гигантского водопада падал на их головы, плечи, спины. Страшной силы и свирепого безумия водяной вал, как необъятных размеров стена, внезапно обрушившаяся на них, закрыл на мгновение правый, крутой берег Днепра.
А когда круги воды, нагнетая чудовищную волну, будто вобравшую в себя бешеную, необузданную ярость взрыва, еще не разошлись, а обжигающая холодом октябрьская вода хлынула, шипя и переливаясь, через их плот, они на долю секунды увидели в чернильном мраке адской ночи, разрываемом, как по чьему-то волшебству, сполохами пламени взрывов, что следовавший параллельным курсом соседский плот, на котором было орудие и остатки одного из уцелевших расчетов их батареи, исчез, сгинул в кипящей днепровской воде.
Они завороженно смотрели, провожая неотрывным взглядом, словно подчиняясь всецело злой воле, как медленно оседает стена воды и пламени, поднятая очередным взрывом.
«Снова недолет! Следующий точно – наш. Зацепит… – непроизвольно подумал он, как и каждый из солдат, облепивших серым шинельным сукном шершавые бревна плота-скорлупки. – Только бы скорей!.. Скорей… Или ко дну – или вырваться хоть к черту, хоть к дьяволу из этого кромешного ада…»
«Только бы уж скорей… – устало и с безнадежной мольбой думали те редкие из уцелевших в этой кромешной темени батарейцев. – Все едино: или там, или тут…»
Уфф-ф-ф! – накрыло их утлое сооружение из бревен и орудие на нем очередным валом воды. И вслед за ним – бум-ум… Бум-ум… Ум-ум-м… – застучала, заколотила дьявольская колотушка. По их каскам и деревянным плахам крошечного островка, где посередине каким-то неведомым, необъяснимым чудом еще держалось прикрепленное к бревнам противотанковое орудие. Что-то со звоном раскололось о щит орудия и зачавкало, опадая, осыпаясь брызгами в воду. А поди ж ты разбери, что там. Ад…
Все живое враз померкло в этом аду.
…Чья-то рука с татуировкой-якорем на кисти вместе с рукавом обгоревшей шинели, оторванная по плечо, подрагивая, лежала сейчас на уровне его глаз, на склизком деревянном настиле плота, мерно перекатываясь по его бревнам от качки, вызванной волной от очередного разрыва немецкого снаряда. Опять недолет!.. Ну, теперь держись, братва!.. Следующий точно наш!..
Его правая рука цепко, намертво вцепилась в какую-то металлическую скобу на бревнах. Не оторвать, не расцепить побелевшие костяшки пальцев. А левой он продолжал отчаянно грести из последних уже сил. А вот эта – чья-то чужая, мертвая – мешала ему, вызывая горькую злобу и желание бросить ее, избавиться от нее поскорей, но только не видеть перед собой этого искусно выполненного якоря на заскорузлой кисти.
– У-у-уу-аа!!! – негодуя рвался из него безумный крик. Он стонал, скрежетал зубами, захлебываясь мутной водой, накрепко просоленной человеческой кровью и отвратно вонявшей тошнотворной смесью тротила и гари от паленого шинельного сукна и истерзанной людской плоти. Но ничего поделать не мог, так и не слыша в сплошном, обвальном грохоте и реве собственных стенаний: – А-аа-уу-ууаа-ааа!!!..
А рука, как назло, цеплялась скрюченными ледяными пальцами о его каску, терлась вонючим обгорелым сукном о его подбородок. И нет сил и никуда не скрыться от этой проклятой руки! О, Господи, дай же мне сил!..
И он снова кричал, стонал, матерился, чтобы только избавиться от нее, но не слышал собственного голоса и крика. На какое-то мгновение, устав сопротивляться прикосновениям чьей-то жуткой смерти, вдруг ошарашенно подумал: «Наверное, кто-то из нового пополнения. У наших на батарее ни у кого нет такой татуировки…»
А когда круги воды, нагнетая чудовищную волну, будто вобравшую в себя бешеную, необузданную ярость взрыва, еще не разошлись, а обжигающая холодом октябрьская вода хлынула, шипя и переливаясь, через их плот, они на долю секунды увидели в чернильном мраке адской ночи, разрываемом, как по чьему-то волшебству, сполохами пламени взрывов, что следовавший параллельным курсом соседский плот, на котором было орудие и остатки одного из уцелевших расчетов их батареи, исчез, сгинул в кипящей днепровской воде.
Они завороженно смотрели, провожая неотрывным взглядом, словно подчиняясь всецело злой воле, как медленно оседает стена воды и пламени, поднятая очередным взрывом.
«Снова недолет! Следующий точно – наш. Зацепит… – непроизвольно подумал он, как и каждый из солдат, облепивших серым шинельным сукном шершавые бревна плота-скорлупки. – Только бы скорей!.. Скорей… Или ко дну – или вырваться хоть к черту, хоть к дьяволу из этого кромешного ада…»
«Только бы уж скорей… – устало и с безнадежной мольбой думали те редкие из уцелевших в этой кромешной темени батарейцев. – Все едино: или там, или тут…»
Уфф-ф-ф! – накрыло их утлое сооружение из бревен и орудие на нем очередным валом воды. И вслед за ним – бум-ум… Бум-ум… Ум-ум-м… – застучала, заколотила дьявольская колотушка. По их каскам и деревянным плахам крошечного островка, где посередине каким-то неведомым, необъяснимым чудом еще держалось прикрепленное к бревнам противотанковое орудие. Что-то со звоном раскололось о щит орудия и зачавкало, опадая, осыпаясь брызгами в воду. А поди ж ты разбери, что там. Ад…
Все живое враз померкло в этом аду.
…Чья-то рука с татуировкой-якорем на кисти вместе с рукавом обгоревшей шинели, оторванная по плечо, подрагивая, лежала сейчас на уровне его глаз, на склизком деревянном настиле плота, мерно перекатываясь по его бревнам от качки, вызванной волной от очередного разрыва немецкого снаряда. Опять недолет!.. Ну, теперь держись, братва!.. Следующий точно наш!..
Его правая рука цепко, намертво вцепилась в какую-то металлическую скобу на бревнах. Не оторвать, не расцепить побелевшие костяшки пальцев. А левой он продолжал отчаянно грести из последних уже сил. А вот эта – чья-то чужая, мертвая – мешала ему, вызывая горькую злобу и желание бросить ее, избавиться от нее поскорей, но только не видеть перед собой этого искусно выполненного якоря на заскорузлой кисти.
– У-у-уу-аа!!! – негодуя рвался из него безумный крик. Он стонал, скрежетал зубами, захлебываясь мутной водой, накрепко просоленной человеческой кровью и отвратно вонявшей тошнотворной смесью тротила и гари от паленого шинельного сукна и истерзанной людской плоти. Но ничего поделать не мог, так и не слыша в сплошном, обвальном грохоте и реве собственных стенаний: – А-аа-уу-ууаа-ааа!!!..
А рука, как назло, цеплялась скрюченными ледяными пальцами о его каску, терлась вонючим обгорелым сукном о его подбородок. И нет сил и никуда не скрыться от этой проклятой руки! О, Господи, дай же мне сил!..
И он снова кричал, стонал, матерился, чтобы только избавиться от нее, но не слышал собственного голоса и крика. На какое-то мгновение, устав сопротивляться прикосновениям чьей-то жуткой смерти, вдруг ошарашенно подумал: «Наверное, кто-то из нового пополнения. У наших на батарее ни у кого нет такой татуировки…»
2
Ад! Ну и ночка же им досталась сегодня!.. Будто тысячи чертей, сойдясь дружненько в дьявольском своем сговоре, как и подобает нечистой силе, бесовскими копытами-ногами вспучили громадными волнами и воронками – братскими могилами воды седого, широко разлившегося Днепра. Будто бы видя, как на самом деле слаб Человек, глумились поспешно над ним, пакостили и разбойничали напоследок, устроив ледяную купель на пороге преисподней…
Невиданной силы удар шквалом огня и тоннами воды обрушился на их беззащитное плавсредство. Невыносимая боль тысячами игл пронзила его плечи и разорвала огненными, горячими брызгами голову.
«Все… Все…» – слабо билась, затухала в нем искра жизни. И жгучая, пронзительная волна боли тугим, раскаленным обручем все сжимала и сжимала его голову.
«Это все…» – и устало и обреченно смежил веки. – «Вот и смертушка достала…» – пробивался против его воли остаток жизни из гаснущего сознания.
А через секунду такой же взрыв оторвал от бревен плота уцепившихся впереди него двух мальчишек-солдат из нового пополнения. И швырнул одного из них на ребро броневого щита орудия, ломая с жутким, отвратительным хрустом спину и корежа своей силой совсем еще юное тело, ставшее враз сплошным кровавым месивом. И… унес, словно поспешно слизал, в пучину древнерусской реки останки молоденького артиллериста. Лишь ошметки кроваво-склизкой человеческой плоти застучали влажными шлепками по лицам и каскам полуживых, цепляющихся уж из последних сил артиллеристов. Вновь шибануло в нос горелым: то ли шинельным сукном, то ли вонью отработанного тротила вперемешку черт знает с чем. Не до того им…
Где же могила ваша, пацаны?.. Ушли вы на дно негостеприимного в ту жутко-страшную ночь Днепра. Ушли навсегда, так и не вступив в свой первый бой. Да и командиры ваши так и не запомнили ваших лиц. Не успели, замотались. Не до того им, сердешным, было в ту ночь перед десантом.
Лишь командир расчета, покусывая кончик прокуренного сизого уса, будет припоминать их имена: «Вроде Серега и Павлуха… Ан нет, кажись оба Павлухи… Да, да, припоминаю…»
И вздохнет тяжело, тайком: «Где ж сейчас, на каком фронте младший братишка?.. Позаботится ли кто о нем: вот так, как он квочкой ходил за этими салажатами перед переправой?»
«Эх, недоглядел! – пригорюнится, вспоминая ту самую осеннюю ночь. – Моя вина…»
Но в чем его вина? В чем?..
А по дерзкому ночному десанту била и била из тяжелых орудий, видать, не одна немецкая батарея.
А им, полуживым, израненным осколками, полуокоченевшим от ледяной воды, казалось, уже никогда не достичь заветного правого. Но они, матерясь, барахтались, гребли кто чем мог и плыли, плыли, плыли…
Плыли к крутому днепровскому берегу всем чертям назло! Плыли!..
Невиданной силы удар шквалом огня и тоннами воды обрушился на их беззащитное плавсредство. Невыносимая боль тысячами игл пронзила его плечи и разорвала огненными, горячими брызгами голову.
«Все… Все…» – слабо билась, затухала в нем искра жизни. И жгучая, пронзительная волна боли тугим, раскаленным обручем все сжимала и сжимала его голову.
«Это все…» – и устало и обреченно смежил веки. – «Вот и смертушка достала…» – пробивался против его воли остаток жизни из гаснущего сознания.
А через секунду такой же взрыв оторвал от бревен плота уцепившихся впереди него двух мальчишек-солдат из нового пополнения. И швырнул одного из них на ребро броневого щита орудия, ломая с жутким, отвратительным хрустом спину и корежа своей силой совсем еще юное тело, ставшее враз сплошным кровавым месивом. И… унес, словно поспешно слизал, в пучину древнерусской реки останки молоденького артиллериста. Лишь ошметки кроваво-склизкой человеческой плоти застучали влажными шлепками по лицам и каскам полуживых, цепляющихся уж из последних сил артиллеристов. Вновь шибануло в нос горелым: то ли шинельным сукном, то ли вонью отработанного тротила вперемешку черт знает с чем. Не до того им…
Где же могила ваша, пацаны?.. Ушли вы на дно негостеприимного в ту жутко-страшную ночь Днепра. Ушли навсегда, так и не вступив в свой первый бой. Да и командиры ваши так и не запомнили ваших лиц. Не успели, замотались. Не до того им, сердешным, было в ту ночь перед десантом.
Лишь командир расчета, покусывая кончик прокуренного сизого уса, будет припоминать их имена: «Вроде Серега и Павлуха… Ан нет, кажись оба Павлухи… Да, да, припоминаю…»
И вздохнет тяжело, тайком: «Где ж сейчас, на каком фронте младший братишка?.. Позаботится ли кто о нем: вот так, как он квочкой ходил за этими салажатами перед переправой?»
«Эх, недоглядел! – пригорюнится, вспоминая ту самую осеннюю ночь. – Моя вина…»
Но в чем его вина? В чем?..
А по дерзкому ночному десанту била и била из тяжелых орудий, видать, не одна немецкая батарея.
А им, полуживым, израненным осколками, полуокоченевшим от ледяной воды, казалось, уже никогда не достичь заветного правого. Но они, матерясь, барахтались, гребли кто чем мог и плыли, плыли, плыли…
Плыли к крутому днепровскому берегу всем чертям назло! Плыли!..
3
На миг, всего лишь на миг он потерял сознание, сжимая слабеющей рукой обжигающую холодом сталь спасательной скобы. И, конечно, не видел, как взрывная волна, ударившая беспощадным многотонным прессом, сломала шейные позвонки у его соседа справа так, что голова в каске запрокинулась на плот и повисла на нем, уставившись в последний раз стекленеющим взглядом в страшную черную бездну осеннего неба. А набежавший водяной вал подхватил мертвое тело, стремительно закрутил водоворотом под днище плота. Все!.. Отмучился, родимый…
Когда он неимоверным усилием воли, разлепив смежившиеся веки – «А-аа-ааа-аахх!..» – широко раскрыл рот, стараясь набрать в легкие побольше студеного воздуха, то чуть было не захлебнулся от потока воды, лавиной накрывшего и жалкую бревенчатую посудину, и поглотившего с жадностью, казалось, навечно, орудие, и державшихся за него полуживых солдат из чудом уцелевшего, но изрядно поредевшего расчета.
«Контузило…» – понял он, уже ничего не слыша от нестерпимого звона в ушах и боли, рвущейся наружу из каждой клеточки его головы. Боль была столь сильной, что казалось, еще немного, и голова сама лопнет от натуги и неимоверного перенапряжения. Его действительно контузило.
Но он, как и другие, уцелевшие в этом кромешном аду батарейцы, все еще цеплялся, держался, чтобы не захлебнуться, и отчаянно греб, греб, греб к тому правому, неизведанному берегу, где смерть, сладострастно предвкушая встречу, нацелилась распахнуть свой белый саван для тех, кто еще доселе не сгинул в днепровской пучине в эту октябрьскую ночь, приняв мученическую смерть. И он, оглохнув, теряя и теряя сознание, плыл туда, где каждое мгновение могло быть последним. Последним…
«Оо-оо-оо-аа!!!» – в новой вспышке пламени взрыва щерился прокуренный оскал ближайшего к нему батарейца. Но не слышал, нет, не слышал, а скорее всем своим нутром почувствовал, что рев проклятия и безысходности рванул из обезумевшего, искаженного смертельной гримасой рта и закатившихся ко лбу зрачков пожилого солдата.
«А-аа-аа-ааа!!!..» – увидел, как обе кисти, навсегда оторванные осколками, словно срезанные злодейским громадным ножом, еще агонизируя, цеплялись окровавленными пальцами, скользили по коре бревен и внезапно пропали вместе с хозяином. Будто его никогда и не было вот тут… Рядом с ним…
А эта чертова рука – надо же, как завороженная! Будь она трижды проклята! – все болталась и болталась перед его полубезумным, охваченным диким ужасом взглядом. И нет больше сил терпеть это. Нет…
Когда он неимоверным усилием воли, разлепив смежившиеся веки – «А-аа-ааа-аахх!..» – широко раскрыл рот, стараясь набрать в легкие побольше студеного воздуха, то чуть было не захлебнулся от потока воды, лавиной накрывшего и жалкую бревенчатую посудину, и поглотившего с жадностью, казалось, навечно, орудие, и державшихся за него полуживых солдат из чудом уцелевшего, но изрядно поредевшего расчета.
«Контузило…» – понял он, уже ничего не слыша от нестерпимого звона в ушах и боли, рвущейся наружу из каждой клеточки его головы. Боль была столь сильной, что казалось, еще немного, и голова сама лопнет от натуги и неимоверного перенапряжения. Его действительно контузило.
Но он, как и другие, уцелевшие в этом кромешном аду батарейцы, все еще цеплялся, держался, чтобы не захлебнуться, и отчаянно греб, греб, греб к тому правому, неизведанному берегу, где смерть, сладострастно предвкушая встречу, нацелилась распахнуть свой белый саван для тех, кто еще доселе не сгинул в днепровской пучине в эту октябрьскую ночь, приняв мученическую смерть. И он, оглохнув, теряя и теряя сознание, плыл туда, где каждое мгновение могло быть последним. Последним…
«Оо-оо-оо-аа!!!» – в новой вспышке пламени взрыва щерился прокуренный оскал ближайшего к нему батарейца. Но не слышал, нет, не слышал, а скорее всем своим нутром почувствовал, что рев проклятия и безысходности рванул из обезумевшего, искаженного смертельной гримасой рта и закатившихся ко лбу зрачков пожилого солдата.
«А-аа-аа-ааа!!!..» – увидел, как обе кисти, навсегда оторванные осколками, словно срезанные злодейским громадным ножом, еще агонизируя, цеплялись окровавленными пальцами, скользили по коре бревен и внезапно пропали вместе с хозяином. Будто его никогда и не было вот тут… Рядом с ним…
А эта чертова рука – надо же, как завороженная! Будь она трижды проклята! – все болталась и болталась перед его полубезумным, охваченным диким ужасом взглядом. И нет больше сил терпеть это. Нет…
4
Новый взрыв… А затем еще, еще и еще! Огонь. Холодный бешеный водопад. Жестокая, всесокрушающая, беспощадная волна. Что-то склизкое, мерзкое, ледяное, попавшее за ворот шинели. Все повторялось с каждым взрывом снаряда, которыми немецкие батареи били и били, стремясь истребить страшным, лютым огнем все, что еще было способно держаться на плаву в эту проклятую октябрьскую ночь 43-го.
Взрыв… Еще взрыв… Взрыв, взрыв, взрыв… Все повторялось с какой-то дикой безысходностью, с тупой, словно заведенной равномерностью.
Но с завидным, необъяснимым и непонятным даже Всевышнему упорством – Упорством Обреченных – и будто в насмешку над свирепой лютостью тяжелых немецких батарей их небольшой плот усилиями облепивших его, как мураши, солдатских тел плыл, несмотря ни на что, к своей заветной цели. Живым – жить и вступать в бой…
…Новый взрыв. Плот вместе с орудием, казалось, вот-вот перевернется на головы все еще живых, чудом уцелевших артиллеристов. Но, видать, чудеса на свете бывают, на войне тем паче…
И на сей раз не обошла их стороной фортуна. Эх-хе-хе-ее, птица-удача!.. Завсегда ты можешь выпорхнуть из заскорузлых, натруженных солдатских рук… С тебя не убудет…
Ухнув, словно в гигантскую ямищу провалился, плот пошел ко дну, засасываемый смертельной и ненасытной воронкой от очередного взрыва, оглушительно лопнувшего над самыми головами и… снова его выбросило на поверхность нетонущим поплавком с нелепым грузилом-орудием.
И ударило в песчаную косу берега. Неужели!!? Доплыли! Доплы-и-ии-ли-ии!.. Добрали-и-и-ись… Нет, не верится…
Добрались!.. Вот он, берег правый!.. Берег крутой, днепровский. Встречай гвардейцев, твердь земная!
…И шагнули в преисподнюю.
Взрыв… Еще взрыв… Взрыв, взрыв, взрыв… Все повторялось с какой-то дикой безысходностью, с тупой, словно заведенной равномерностью.
Но с завидным, необъяснимым и непонятным даже Всевышнему упорством – Упорством Обреченных – и будто в насмешку над свирепой лютостью тяжелых немецких батарей их небольшой плот усилиями облепивших его, как мураши, солдатских тел плыл, несмотря ни на что, к своей заветной цели. Живым – жить и вступать в бой…
…Новый взрыв. Плот вместе с орудием, казалось, вот-вот перевернется на головы все еще живых, чудом уцелевших артиллеристов. Но, видать, чудеса на свете бывают, на войне тем паче…
И на сей раз не обошла их стороной фортуна. Эх-хе-хе-ее, птица-удача!.. Завсегда ты можешь выпорхнуть из заскорузлых, натруженных солдатских рук… С тебя не убудет…
Ухнув, словно в гигантскую ямищу провалился, плот пошел ко дну, засасываемый смертельной и ненасытной воронкой от очередного взрыва, оглушительно лопнувшего над самыми головами и… снова его выбросило на поверхность нетонущим поплавком с нелепым грузилом-орудием.
И ударило в песчаную косу берега. Неужели!!? Доплыли! Доплы-и-ии-ли-ии!.. Добрали-и-и-ись… Нет, не верится…
Добрались!.. Вот он, берег правый!.. Берег крутой, днепровский. Встречай гвардейцев, твердь земная!
…И шагнули в преисподнюю.
5
…Первым очнулся комдив. С трудом оторвал свое непослушное тело от сырого вязкого песка, осторожно подал в темноту голос: «Комбат?.. Сашок, где ты?..» Вышло хрипло и невнятно.
К Стрельникову приблизилась одна тень, за ней в кромешной мгле замаячил еще один силуэт, еще и еще. «Живы!.. Значит, живы!..» – пульсировала обрадованно мысль. Но радость была короткой. В ту ночь не суждено было радоваться. Впрочем, как и всегда на войне…
– Товарищ майор, Сергачев погиб… – простуженно хрипя, шумно дыша, вплотную приблизился комбат. Словно поняв, о чем думает командир, но не решается спросить, выдохнул из себя разом: – Нас почти никого не осталось… Так, три-четыре расчета будет, и то едва ли.
– А орудия?.. – будто еще не веря в случившееся, обиженно, как ребенок, Стрельников прикусил губу. – Сколько здесь? На правом…
– Да что орудия, Володя! – Лялин, пожалуй, впервые за полтора года, что вместе воевали, назвал строгого комдива, старшего по возрасту года на три его самого, по имени. – Начштаба нет!.. Понимаешь, нет! Комбаты все погибли… Я один… Двое нас….
Он замолчал, но молодой командир дивизиона вдруг понял, что он недоговаривает. «Неужели, пока он лежал без сознания, могло случиться непоправимое, еще более страшное и ужасное, чем то, о чем он уже знал?»
Случилось. Они остались без связи. Оба приданных дивизиону радиста сгинули в адовой купели, устроенной немецкими батареями, а с ними и обе рации. Значит, теперь все – хана им… Немцы завтра – уже сегодня – с рассветом попрут так, что мало не покажется, сбрасывая их обратно в Днепр, он не сможет… Не сможет вызвать для поддержки штурмовую авиацию, как было обусловлено накануне операции у комдива дивизии. Все!.. Все жертвы напрасны!..
Еще не веря своим ушам, Стрельников задрожал всем телом и яростно, в отчаянии, замычал, обхватив голову руками. И все еще качаясь, сидя на коленях, бил по мокрому песку обоими кулаками.
– Как же теперь?! Как?!.. Мм-м-м… – с болью и дрожью в голосе спросил он, ища поддержки у тех, кто его сейчас окружал, не стыдясь своих горьких мальчишеских слез и своей неприкрытой, полной глухого стенания и плача беззащитности. – Что мы теперь?! А-аа?! Как же так случилось?!.
– Не надо, майор… Успокойся, возьми себя в руки. Володька, ты слышишь меня?
Кто же это? Конечно же, верный Степаныч, его лицо то расплывалось сквозь слезы, душившие его, то опять приближалось, изборожденное сетью морщин. Чья еще – разбитая, корявая и плетеная узлами, будто корневище старого дерева – ладонь могла так уверенно, по-отцовски, лечь запросто на плечо молодого офицера?.. Стало покойно и ясно. Прочь все слабости и сомнения! Но…
– Крестник Зазулинский погиб… – глухим голосом, натужно, по-стариковски кашляя, вновь забубнил его пожилой связной. – Смерть жуткая… Дважды, получается, крещенный, бедолага… Так вот, получается…
Уловив в кромешной тьме недоуменный взгляд своего молодого командира, торопливо поспешил, прокашлявшись:
– Ну тот… Что давече… Три дня назад приплыл отседова… Зазуля его еще ночью приволок…
Игнатов вплотную приблизил лицо к Стрельникову и, покалывая его ухо и щеку своей седой и крепкой, как наждак, щетиной, горячо дыша махорочным перегаром, зашептал:
– Ну тот… Перебежчик… Иваныч сказывал, что чья-то рука так и плыла с ним через Днепр на плоту. Знатная, говорит, татуировка… Знамо дело, его якорь… Ну, вспомнил?..
И никак не мог понять старик-связной, что это с командиром дивизиона.
…А он вспомнил, все вспомнил.
К Стрельникову приблизилась одна тень, за ней в кромешной мгле замаячил еще один силуэт, еще и еще. «Живы!.. Значит, живы!..» – пульсировала обрадованно мысль. Но радость была короткой. В ту ночь не суждено было радоваться. Впрочем, как и всегда на войне…
– Товарищ майор, Сергачев погиб… – простуженно хрипя, шумно дыша, вплотную приблизился комбат. Словно поняв, о чем думает командир, но не решается спросить, выдохнул из себя разом: – Нас почти никого не осталось… Так, три-четыре расчета будет, и то едва ли.
– А орудия?.. – будто еще не веря в случившееся, обиженно, как ребенок, Стрельников прикусил губу. – Сколько здесь? На правом…
– Да что орудия, Володя! – Лялин, пожалуй, впервые за полтора года, что вместе воевали, назвал строгого комдива, старшего по возрасту года на три его самого, по имени. – Начштаба нет!.. Понимаешь, нет! Комбаты все погибли… Я один… Двое нас….
Он замолчал, но молодой командир дивизиона вдруг понял, что он недоговаривает. «Неужели, пока он лежал без сознания, могло случиться непоправимое, еще более страшное и ужасное, чем то, о чем он уже знал?»
Случилось. Они остались без связи. Оба приданных дивизиону радиста сгинули в адовой купели, устроенной немецкими батареями, а с ними и обе рации. Значит, теперь все – хана им… Немцы завтра – уже сегодня – с рассветом попрут так, что мало не покажется, сбрасывая их обратно в Днепр, он не сможет… Не сможет вызвать для поддержки штурмовую авиацию, как было обусловлено накануне операции у комдива дивизии. Все!.. Все жертвы напрасны!..
Еще не веря своим ушам, Стрельников задрожал всем телом и яростно, в отчаянии, замычал, обхватив голову руками. И все еще качаясь, сидя на коленях, бил по мокрому песку обоими кулаками.
– Как же теперь?! Как?!.. Мм-м-м… – с болью и дрожью в голосе спросил он, ища поддержки у тех, кто его сейчас окружал, не стыдясь своих горьких мальчишеских слез и своей неприкрытой, полной глухого стенания и плача беззащитности. – Что мы теперь?! А-аа?! Как же так случилось?!.
– Не надо, майор… Успокойся, возьми себя в руки. Володька, ты слышишь меня?
Кто же это? Конечно же, верный Степаныч, его лицо то расплывалось сквозь слезы, душившие его, то опять приближалось, изборожденное сетью морщин. Чья еще – разбитая, корявая и плетеная узлами, будто корневище старого дерева – ладонь могла так уверенно, по-отцовски, лечь запросто на плечо молодого офицера?.. Стало покойно и ясно. Прочь все слабости и сомнения! Но…
– Крестник Зазулинский погиб… – глухим голосом, натужно, по-стариковски кашляя, вновь забубнил его пожилой связной. – Смерть жуткая… Дважды, получается, крещенный, бедолага… Так вот, получается…
Уловив в кромешной тьме недоуменный взгляд своего молодого командира, торопливо поспешил, прокашлявшись:
– Ну тот… Что давече… Три дня назад приплыл отседова… Зазуля его еще ночью приволок…
Игнатов вплотную приблизил лицо к Стрельникову и, покалывая его ухо и щеку своей седой и крепкой, как наждак, щетиной, горячо дыша махорочным перегаром, зашептал:
– Ну тот… Перебежчик… Иваныч сказывал, что чья-то рука так и плыла с ним через Днепр на плоту. Знатная, говорит, татуировка… Знамо дело, его якорь… Ну, вспомнил?..
И никак не мог понять старик-связной, что это с командиром дивизиона.
…А он вспомнил, все вспомнил.
6
Замотавшийся, злой как черт, голодный и промокший до нитки Стрельников наконец-то спокойно присел покурить у огня в своем блиндаже. Ну все – суетливый и хлопотный день позади! Позади… А теперь можно неспешно покурить у огня.
Заботливый Степаныч протянул котелок с горячей кашей, которую грел на печурке, чтобы молодой комдив поел горяченького.
…Жадно глотая и давясь, доедал он нехитрый свой ужин. А рука, еще красная с холода, сжимавшая непослушными пальцами трофейную ложку со знаком «SS» на черенке, скребла по вмятому дну котелка, подбирая подгоревшую корочку, сладко пахнущую дымком, пылью бесконечных дорог и войной. Всем тем, чем может только пахнуть разбитая и видавшая виды полевая кухня, прошагавшая за батареями дивизиона сотни и тысячи верст…
«Постарался, Степаныч, добрую пайку отвалил повар», – доедая содержимое котелка, подумал Стрельников. И с сожалением глядя на заблестевшее дно, представил, как строгим взглядом из-под насупленных бровей провожал пожилой его связной взмах поварского черепка, сердито сопел и неожиданно потребовал еще добавки. – «Эх, Степаныч, Степаныч, чтоб я делал без тебя?! Наверное б, вечно оставался без ужина…»
Громыхнув пустым котелком, поставил на край печи, а рука уже тянулась к заветной пачке, выуживая из ее картонного бока мундштук папиросы. «Ну, вроде бы на сегодня все…» – Он провел шершавой ладонью по лбу, откидывая непокорную челку.
Все… Вроде бы он ничего не забыл, все проверил и перепроверил тщательно и дотошно. Все им учтено и подготовлено к переправе. Только вот когда поступит приказ?.. Сегодня, завтра, послезавтра?..
Он жадно затянулся догорающей папиросой и потянулся к новой, подцепив ее кончиками ногтей дрожащей от усталости рукой.
Впрочем, еще час назад… Еще час назад приезд начальника артиллерии дивизии и посещение вместе с ним скрытых позиций и траншей его подразделения полковником Зотовым, начальником разведки, говорило само за себя: – Скоро!!
Значит, скоро… «Скоро… – теперь эта неотступная мысль била, пульсировала в его усталой и гудящей от напряжения голове: – Все скоро, скоро, скоро…»
И похлопывание «богом войны»[1] по плечу, когда на прощание он чуть дольше обычного задержал в своей ладони руку майора и его едва слышное: «Молодец! Толково подготовил дивизион, грамотно. Ну, жди сигнала, майор. Удачи тебе! Удачи!.. Бывай…»
«Бывай…» – как эхо в ушах. – «Бывай…» Это словно на прощание. Прощание перед расставанием?.. Перед уходом туда, в черную бездну ночи, за нейтралку. Только вот нейтралка на сей раз – холодная и широкая гладь осеннего неласкового Днепра.
…Стрельников облегченно протянул к огню свои ноги, пока еще не ощущая влажное тепло блиндажа. Тряхнул своим золотистым чубом, избавляясь, гоня прочь от себя усталость. А она, подлюшная, словно крадучись, подобралась исподволь, выйдя из нутренного тепла подземного жилища и давила, вжимала голову комдива многотонным прессом на его широкие плечи.
«Так, вроде бы все сделал, все продумал, подготовил, проверил. Но все до мелочей не предусмотришь», – уже засыпая, подумал он.
«Переправа… Лучше о ней не думать… – Спина в промокшей гимнастерке и склоненная голова валились в его острые колени, к жару печи. – Хорошо как… Тепло…»
Заботливый Степаныч протянул котелок с горячей кашей, которую грел на печурке, чтобы молодой комдив поел горяченького.
…Жадно глотая и давясь, доедал он нехитрый свой ужин. А рука, еще красная с холода, сжимавшая непослушными пальцами трофейную ложку со знаком «SS» на черенке, скребла по вмятому дну котелка, подбирая подгоревшую корочку, сладко пахнущую дымком, пылью бесконечных дорог и войной. Всем тем, чем может только пахнуть разбитая и видавшая виды полевая кухня, прошагавшая за батареями дивизиона сотни и тысячи верст…
«Постарался, Степаныч, добрую пайку отвалил повар», – доедая содержимое котелка, подумал Стрельников. И с сожалением глядя на заблестевшее дно, представил, как строгим взглядом из-под насупленных бровей провожал пожилой его связной взмах поварского черепка, сердито сопел и неожиданно потребовал еще добавки. – «Эх, Степаныч, Степаныч, чтоб я делал без тебя?! Наверное б, вечно оставался без ужина…»
Громыхнув пустым котелком, поставил на край печи, а рука уже тянулась к заветной пачке, выуживая из ее картонного бока мундштук папиросы. «Ну, вроде бы на сегодня все…» – Он провел шершавой ладонью по лбу, откидывая непокорную челку.
Все… Вроде бы он ничего не забыл, все проверил и перепроверил тщательно и дотошно. Все им учтено и подготовлено к переправе. Только вот когда поступит приказ?.. Сегодня, завтра, послезавтра?..
Он жадно затянулся догорающей папиросой и потянулся к новой, подцепив ее кончиками ногтей дрожащей от усталости рукой.
Впрочем, еще час назад… Еще час назад приезд начальника артиллерии дивизии и посещение вместе с ним скрытых позиций и траншей его подразделения полковником Зотовым, начальником разведки, говорило само за себя: – Скоро!!
Значит, скоро… «Скоро… – теперь эта неотступная мысль била, пульсировала в его усталой и гудящей от напряжения голове: – Все скоро, скоро, скоро…»
И похлопывание «богом войны»[1] по плечу, когда на прощание он чуть дольше обычного задержал в своей ладони руку майора и его едва слышное: «Молодец! Толково подготовил дивизион, грамотно. Ну, жди сигнала, майор. Удачи тебе! Удачи!.. Бывай…»
«Бывай…» – как эхо в ушах. – «Бывай…» Это словно на прощание. Прощание перед расставанием?.. Перед уходом туда, в черную бездну ночи, за нейтралку. Только вот нейтралка на сей раз – холодная и широкая гладь осеннего неласкового Днепра.
…Стрельников облегченно протянул к огню свои ноги, пока еще не ощущая влажное тепло блиндажа. Тряхнул своим золотистым чубом, избавляясь, гоня прочь от себя усталость. А она, подлюшная, словно крадучись, подобралась исподволь, выйдя из нутренного тепла подземного жилища и давила, вжимала голову комдива многотонным прессом на его широкие плечи.
«Так, вроде бы все сделал, все продумал, подготовил, проверил. Но все до мелочей не предусмотришь», – уже засыпая, подумал он.
«Переправа… Лучше о ней не думать… – Спина в промокшей гимнастерке и склоненная голова валились в его острые колени, к жару печи. – Хорошо как… Тепло…»