Долго так продолжаться не могло, когда чечены поймут, что меня им не взять, меня просто уничтожат. Пока что они по моим очередям неплохо определяли, где у меня приблизительно находится голова, и прицельно шквальным огнем лупили туда, где у меня должны были находиться конечности. Им удалось зацепить мне правую ногу и левую руку, но не сильно, так как я вполне мог ими шевелить, по крайней мере, кости были целы.
Внезапно огонь стал плотнее, бить стали на поражение, и я понял, что отведенное мне на раздумье время кончилось. Или кончилось их время, отведенное для захвата меня. Не могут же они сидеть и месяц ждать, когда я созрею.
Когда в ход пошли гранаты, и меня контузило, я потерял отчет времени и контроль над своим телом. Это было самое страшное — попасть в плен. Непослушное тело еще немного слушалось, с трудом нажимая на спусковой крючок АКС и куда-то стреляя. Я не заметил, как кончились патроны. Все плыло словно в сильном тумане, кровь хлестала из меня как с решета, когда я достал последнюю, «мою» гранату.
Чечены подходили ко мне осторожно, наставив стволы и что-то по своему гыргыча. Я лежал на боку, с неестественно подвернутой под себя правой рукой, весь в крови, грязи и соплях, и мне было на это глубоко наплевать. Я лежал и смотрел на небо, по которому куда-то бежали такие красивые белоснежные облака. И вдруг осознал, что моя Родина там, где проплывают эти прекрасные облака, и что скоро я буду там.
Я не увидел, а скорее почувствовал, что кто-то подошел и хочет помешать мне любоваться этими белокрылыми лошадками.
— Умри, шакал, — пролаял рядом чей-то гортанный голос.
Я попытался изобразить улыбку и последним усилием откинулся на спину, освободив правую руку, из разжавшейся кисти которой выкатилась Ф-1.
— Орлы живут не только в горах, — прохрипел я, но кажется, меня никто не услышал…
И из-за торопливости нарвался на духовский пост прикрытия. Бой шел совсем близко, когда что-то ударило его в грудь, и уже падая, он услышал звук выстрела. Пуля прошла по касательной к груди, скользнув по ребрам и пропоров кожу.
Он переполз в ложбинку между деревьями и дал очередь в направлении, откуда стреляли. Его сразу заставили вжаться в землю, открыв шквальный огонь. Петр высунул автомат и опять дал очередь, и пока противник поливал это место, по ложбинке пополз выше.
Командир был жив, что подтверждалось усилившимся автоматным огнем и разрывами гранат. Внезапно огонь утих. Тишина была страшной, неужели все?… Внезапно разорвавший тишину мощный взрыв гранаты раскатистым эхом полетел по горам и Петр понял, что командира больше нет.
Слезы и ненависть душили его. Он стрелял короткими очередями, надеясь, что теперь пришел и его черед. Надеясь, что теперь духи придут и за ним. И страстно желая этого, надеясь задержать их, пока не подойдут собры и не будет оцеплен район, чтобы ни один дух, виновный в смерти командира не ушел. И понял, что они уходят. Его сдерживал огнем один противник, и тот, судя по удаляющимся выстрелам, тоже начал отходить.
Водилы выжимали из машин все, что могли. Бэтэры рычали как раненые звери, и я молил бога, чтобы они выдержали. На условленном месте нас ждал Николай, и по его окаменевшему лицу я понял, что дела плохи.
— Что случилось, где Андрей?
— Засада, командир отход прикрывал….
Николай повернулся, и мы цепочкой рванули за ним. Через несколько километров ветер принес запах недавнего боя. Мертвая тишина говорила о том, что он окончился, но выжил ли кто в нем?…
Когда мы вышли на место боя, возле изуродованного тела Андрея на коленях стоял окровавленный Петр, по щекам которого текли слезы.
— Немного не успели… — прошептал он.
Я упал рядом с ним на колени, обнял голову Андрея и зарыдал, нисколько не стесняясь своих чувств и слез.
— Короче, дал он им просраться. Хоть и погиб, с места боя чечи унесли пять трупов, еще двое по дороге скончались, сам полевой командир Абдулла тяжело ранен, неизвестно, выживет или нет, — фээсбэшник прикурил, глубоко затянулся, — не зря мужики свой хлеб едят…
— И кровью ссат, — добавил командир сводного отряда….
— Генка, Андрей погиб… — сдавленно произнес Сергей, — почти у меня на руках умер….
Я не успел ничего сказать и ничего сделать, как услышал приглушенный стон и звук упавшего в приемной тела.
— Перезвони мне через час, — крикнул я в трубку, — я тебе все объясню…
Я бросил телефонную трубку и кинулся в приемную. Татьяна лежала на полу, ее белое как снег лицо с закушенными до крови губами было сведено судорогой, тело била мелкая дрожь и изо рта на каких-то высоких тонах вырывался не то вой, не то крик, идущий из глубин тела и души.
Подхватив на руки, я аккуратно переложил ее на диван, налил стакан воды и попытался влить сквозь сжатые зубы. Вода лилась мимо ее рта, но, понемногу попадала, заставляя захлебываться, сбивая дыхание и постепенно переводя Татьяну от истерического припадка к рыданиям.
Следующие дни были днями боли и страдания. Казалось, что ее душа умерла, она не разговаривала и ничего не ела, сидела, уставившись в одну точку, и была где-то за гранью сознания.
Татьяна не слышала, что ей говорили, и иногда я боялся, что она сошла с ума. Кормить ее приходилось почти что силой. Я никогда не видел, что человек может сгореть за несколько часов, как свеча. И больше всего боялся, что, сгорая, она сожжет ту махонькую жизнь, что зародилась в ней. Которая была кровью и плотью Андрея. И которую надо было, во что бы то ни стало сохранить.
Потом на мой адрес пришло письмо от Андрея. Для Татьяны. Это страшно, получать письма от погибших друзей. Я долго раздумывал, отдавать его ей, или нет, а потом понял, что должен отдать. Это письмо для нее, и она сама должна решить, читать его или нет. Или выждать.
Она читала его при мне. Потом отдала мне этот листок бумаги из обычной ученической тетради, и пока я читал, тихонько рыдала.
Я ничего не мог понять. Нет, я понимал, что потерял друга, который осознанно пошел на смерть. Но ради чего? И не зная ответа, я не мог и не хотел осуждать Андрея. Быть судьей и с превеликим удовольствием корчить из себя саму справедливость может каждый. А чтобы появился герой, требуются века. Коренев пошел на смерть, потому что родился не в свое время. И, невзирая на все свои споры с Андреем, не одобряя его смерть, я считал его мудрым. Которых мало, потому что от окружающей действительности они либо кончают жизнь самоубийством, либо пьют, чтобы заглушить голос мысли. Андрей выбрал смерть во благо Родины, которая предала его. Выбрал в тот момент, когда все же решил попытаться жить дальше….
Татьяна была сильной женщиной. В чем-то она очень напоминала Андрея. И материнский инстинкт победил ее боль. Она носила траурные черные цвета и почти ни с кем не общалась, за исключением меня. Она жила памятью Андрея, ради его ребенка.
И вот однажды я предложил Татьяне поехать со мной в детский дом к сыну Одинцова, Игорьку, рассказав о трагедии, произошедшей с ним. О наших с Андреем планах, что кто первый обзаведется семьей, усыновит его. И, наконец, надо было сообщить мальчику нерадостную весть. Татьяна поняла, что я боюсь брать ее, так как не знаю, как она снова переживет свою боль, сообщая подростку о гибели Коренева, и прямо сказала:
— Я тоже поеду. Ты не бойся, я выдержу. Я сильная. Если Андрей хотел его усыновить, значит, он и мой сын….
Игорек выбежал к нам радостный, с ходу обнял меня и вопросительно взглянул на Татьяну.
— Это жена дяди Андрея, — произнес я, и лицо мальчишки засветилось от удивления и радости.
— А дядя Андрей, когда приедет? Он же опять в Чечне? В командировке?
Я беспомощно посмотрел на Татьяну, из глаз которой покатились слезинки. Игорь переводил свой вдруг окаменевший взгляд с одного на другого и неожиданно фальцетом закричал:
— Ну что вы молчите!?….
— Не приедет он, Игорь…. Погиб дядя Андрей…. — Я обхватил забившегося в истерике подростка и прижал к себе. Игорек долго плакал, потом отстранился от меня и тихо произнес:
— Пойду я, дядя Гена, простите меня…. Хочу побыть один.
И сгорбившись, словно маленький старичок, направился к дверям детдома…. Я смотрел ему вслед и чувство вины за что-то, что не делал, но мог предотвратить, грызло меня изнутри. Я повернулся, взял Татьяну под руку, и мы направились к выходу.
— Господи! — сквозь слезы простонала она, — За что это все нам!…
— Геннадий Григорьевич, как я понимаю, нас теперь ничего не связывает? — ей было трудно говорить об этом, — И мне надо собираться домой?
— Татьяна, — огорченно покачал я головой, — девочка! Тебе самой решать. Если ты считаешь нужным уехать, и тебя там ждут — уезжай. В сейфе лежат двадцать тысяч долларов, которые оставил тебе Андрей, ты их можешь забрать в любую минуту. Андрей мне был ближе родного брата. Я — офицер, хотя у меня сейчас и нет погон, но живу я по офицерскому кодексу чести. Андрей — тоже офицер, до кончиков ногтей, порядочный настоящий офицер. Если бы таких было в армии побольше, армию никогда не втоптали бы в грязь, как сейчас. На таких, как Андрей, армия и держится…. Я усыновлю Игоря, и если ты оставишь ребенка, усыновлю и его. Это мой долг перед ними. Перед настоящими людьми. Перед моими друзьями. Перед Максимом и Андреем. И я знаю, что окажись они на моем месте, любой из них поступил бы так же. Я хочу, чтобы ты осталась. Я могу, и создам вам все условия для нормальной жизни. Но насильно я тебя удержать не смогу.
Татьяна выслушала ответ молча, ни разу не перебив.
— Спасибо, — она прямо и открыто взглянула мне в лицо, — меня никто не ждет. И если вы позволите, я хотела бы остаться.
Оба вздохнули с облегчением, как будто сняли с души тяжелый камень.
Она продолжала работать у меня. Смерть Андрея сблизила нас, и мы часто просто по дружески беседовали. Она рассказала грустную историю своей жизни, и как солнечным лучом в ее темную жизнь ворвался Андрей. Она советовалась со мной, что купить будущему малышу, и мы подолгу бродили по магазинам в поисках необходимого для будущего человечка. Она была счастлива и поделилась со мной, когда почувствовала шевеления плода, и у нее на лице были написаны гордость и удивление от непривычных ощущений.
Каждую неделю мы бывали у Игоря в Подмосковье, и тот был очень рад, узнав, что после Андрея останется ребенок. Он постепенно привыкал к тяжелому известию и как-то даже рассказал нам, что помнит, как просил у папы с мамой братика или сестренку, и как родители все не могли насобирать денег на их покупку. Игорек поклялся, что он будет этому малышу вместо старшего брата, и никому не даст его в обиду.
Беременность протекала нормально и в марте, когда подошел срок рожать, я отвез Татьяну в роддом. Названивал туда каждый час, беспокоясь за нее и, боясь пропустить рождение малыша. На УЗИ не смогли определить его пол, но Татьяна была уверена, что это будет сын, как хотели они с Андреем. Мы с Татьяной не обсуждали имя малыша, так как оба как само собой разумеющееся понимали, что это будет только Андрей. В память об отце.
Татьяна родила сына. Роды прошли без осложнений, что меня обрадовало, слишком много ужасов рассказывали знакомые про загрязненность окружающей среды и как следствие этого различные болезни, мутации и прочую ерунду. Я радостный, как настоящий отец, бегал к ней в роддом, передавая заказываемые ею гранаты, яблоки, соки и с волнением дожидаясь кормления малыша, чтобы увидеть этот маленький комочек в окне третьего этажа, где лежала Татьяна.
— Татьяна, извини, может быть, я слишком рано об этом спрашиваю, но я хочу, чтобы мы с тобой расписались. Чтобы Андрюшенька рос с отцом. Чтобы усыновить Игорька. И вообще, потому что люблю тебя.
Она не удивилась. Она подошла ко мне, взяла мою руку в свои ладони и прижала ее к губам.
— Ген, я тебе слишком многим обязана, чтобы отказать. У меня нет на это права. Но что самое главное, — ты мне тоже нравишься….
Так вот и сложилась наша семья. Необычная семья. Мы были ближе друг к другу, и дороже, чем в обычной семье. Нас сплачивала любовь, дружба и кровь — и этот сплав был крепче любой стали, потому что в нем не было места лжи, предательству и недоверию.
Потом была долгая и нудная беготня по различным инстанциям, сбор огромной кипы различных справок и рекомендаций для усыновления Игорька. Ремонт его комнаты. Устройство его в школу. Но эти мучения были ничто по сравнению с той радостью, которую испытали мы, когда Игорь вошел в наш дом. Это было ничто по сравнению с тем, что я испытал, когда в школе Игорь с гордостью сказал, показав на меня — мой папа. Когда Андрейка произнес свое первое слово, и оно было — папа. И когда мы вчетвером гуляли на улице.
И острая боль пронзила мне сердце, когда Игорь твердо сказал, что он будет поступать в суворовское военное училище. Как отец. Как дядя Андрей. Что он тоже будет кадетом. Все кричало во мне: «Нет!», но я понимал, что не смогу переубедить его, и не имею на это морального права. Боже мой! Неужели для него понятия — дружба, Родина, честь, тоже будут превыше всего?
Сейчас же мы вчетвером дружной семьей ехали в гости к бабушке. К бабушке, которая даже не подозревает, что у нее есть такой красивый и прекрасный внук. Которая не знает, что у нее теперь такая большая и дружная семья.
Мы приехали рано утром в небольшой городок М-ск, высадились с поезда и взяли такси. Я назвал адрес, таксист сразу загнул цену, видимо раза в два превышающую обычную и когда я согласно кивнул, распереживался, что мог бы запросить и больше.
Мама Андрея жила в обычной старенькой пятиэтажной хрущевке. Мы позвонили в обитую дерматином дверь, и она распахнулась почти что сразу, как будто нас ждали. На нас спокойно и внимательно смотрела маленькая сухонькая пожилая женщина, с горькими складками морщин у глаз и рта.
— Вам кого?
— Мы к вам, Ирина Владимировна, — неловко улыбнулся я, — не знаю, слышали ли вы обо мне, я с Андреем учился в училище, потом служил с ним в Туркмении, затем….
— Вы — Геннадий! — всплеснула она руками, — Заходите, что же вы у порога стоите!
Она схватила наши вещи, стараясь помочь нам занести их, и не зная как еще услужить. Достала кучу стареньких детских книжек для Андрейки и Игоря. Потом побежала на кухню, и скоро по квартире поплыл запах свежеиспеченных блинов.
Пока она накрывала стол, мы смотрели альбом с фотографиями. Альбом лежал на столе, и сразу чувствовалось, что его отсюда не убирают. Я понял, что мама Андрея до сих пор каждый день живет памятью о сыне, каждую свободную минуту разговаривая с ним. Боже мой, сколько слез хранил в себе этот старенький альбом, сколько обращений к богу и проклинаний его. Мы листали альбом и у Татьяны в глазах стояли слезы. Везде был Андрей. Она протянула мне детскую фотографию Андрея, где он был запечатлен в возрасте двух лет, и я поразился их сильному сходству с сыном.
Потом мы сели за стол и Ирина Владимировна расспрашивала меня про мою жизнь, где я работаю сейчас, и как мне нравится работа. Я отвечал, а сам не мог собраться с мыслями, чтобы выложить ей все.
В разговоре она постоянно упоминала Андрея, что он делал и как говорил. В глазах стояла не утихающая боль и когда она начала жаловаться, что так и не женила его и осталась без внуков, я перебил ее.
— Ирина Владимировна, вы только не пугайтесь, и не волнуйтесь, — она испуганно замерла, внутренне сжавшись, и я продолжил, — есть у вас внук.
Она недоверчиво смотрела на меня, в глазах читался вопрос: как и где?
— Вот он, — я взял Андрейку на руки, — сын Андрея — Андрейка.
И тут она поверила. Такими вещами вообще не шутят, а сходство сына с внуком было поразительное. Она заплакала, упала на колени, затем крепко обхватила его руками и прижала к себе. Андрейка ничего не мог понять, лишь с удивлением смотрел на эту плачущую тетю. Татьяна встала со стула, по ее лицу бежали слезы. Она подошла к матери Андрея и обняла ее с Андрейкой. Две женщины рыдали, и в их плаче была вся наша жизнь и вся вселенная, — горечь и боль утраты, любовь и ненависть, жажда жизни и смерть, вера и разочарование, надежда и отчаяние.
Мы сидели с Игорем на диване, сжав зубы, ведь мужчины не плачут, ведь слезы не красят солдат. Но, наверное, что-то попало в глаза, потому что нет-нет, да кололо их, выдавливая у нас скупые мужские слезы….
Эпилог.
Я слушаю, как по телевизору президент нашей великой страны в своем новогоднем обращении рассказывает сказки о том, как хорошо начал жить народ в его правление. Как еще лучше заживет в следующем году. Я оглядываю нищенскую обстановку снимаемой квартиры и согласно киваю головой человеку, который не родился президентом, а стал им вследствие всеобщего заблуждения.
Наливаю себе полстакана водки, чокаюсь с экраном телевизора:
— Не дрейф, Вовка, поднимешь ты нам зарплату или нет — неважно. Мы служим не тебе, а Родине. И служим не за деньги. И Родину мы не предадим и не продадим никогда. Как в песне поется: «Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели…. Нам досталась на долю нелегкая участь солдат»….
Я заливаю в себя водку и сразу плыву. Когда забили кремлевские куранты, поднимаю голову и сквозь пьяный угар вижу, что напротив меня сидят Максим с Андреем. Максим смотрит серьезно и укоризненно, а Андрей как всегда насмешливо и презрительно.
— Мужики! Вы живы? — по моим щекам текут слезы, и я проваливаюсь в глубокий сон… Мы молодые, в курсантской форме, бежим кросс. Генка отстал где-то сзади, а я пытаюсь догнать Максима с Андреем — и не могу. Они уже приближаются к финишу под нестареющий гимн армии и офицерам — марш «Прощание славянки». И я боюсь, что не успею догнать и никогда их больше не увижу…
Внезапно огонь стал плотнее, бить стали на поражение, и я понял, что отведенное мне на раздумье время кончилось. Или кончилось их время, отведенное для захвата меня. Не могут же они сидеть и месяц ждать, когда я созрею.
Когда в ход пошли гранаты, и меня контузило, я потерял отчет времени и контроль над своим телом. Это было самое страшное — попасть в плен. Непослушное тело еще немного слушалось, с трудом нажимая на спусковой крючок АКС и куда-то стреляя. Я не заметил, как кончились патроны. Все плыло словно в сильном тумане, кровь хлестала из меня как с решета, когда я достал последнюю, «мою» гранату.
Чечены подходили ко мне осторожно, наставив стволы и что-то по своему гыргыча. Я лежал на боку, с неестественно подвернутой под себя правой рукой, весь в крови, грязи и соплях, и мне было на это глубоко наплевать. Я лежал и смотрел на небо, по которому куда-то бежали такие красивые белоснежные облака. И вдруг осознал, что моя Родина там, где проплывают эти прекрасные облака, и что скоро я буду там.
Я не увидел, а скорее почувствовал, что кто-то подошел и хочет помешать мне любоваться этими белокрылыми лошадками.
— Умри, шакал, — пролаял рядом чей-то гортанный голос.
Я попытался изобразить улыбку и последним усилием откинулся на спину, освободив правую руку, из разжавшейся кисти которой выкатилась Ф-1.
— Орлы живут не только в горах, — прохрипел я, но кажется, меня никто не услышал…
* * *
Петр мчался во весь опор, надеясь успеть на подмогу к командиру. Он понимал, что и вдвоем они не спасутся, но была надежда на то, что он сможет сбить их с толку, отвлечь от командира часть духов на себя, протянуть время, а там, дай бог, и собры подтянутся.И из-за торопливости нарвался на духовский пост прикрытия. Бой шел совсем близко, когда что-то ударило его в грудь, и уже падая, он услышал звук выстрела. Пуля прошла по касательной к груди, скользнув по ребрам и пропоров кожу.
Он переполз в ложбинку между деревьями и дал очередь в направлении, откуда стреляли. Его сразу заставили вжаться в землю, открыв шквальный огонь. Петр высунул автомат и опять дал очередь, и пока противник поливал это место, по ложбинке пополз выше.
Командир был жив, что подтверждалось усилившимся автоматным огнем и разрывами гранат. Внезапно огонь утих. Тишина была страшной, неужели все?… Внезапно разорвавший тишину мощный взрыв гранаты раскатистым эхом полетел по горам и Петр понял, что командира больше нет.
Слезы и ненависть душили его. Он стрелял короткими очередями, надеясь, что теперь пришел и его черед. Надеясь, что теперь духи придут и за ним. И страстно желая этого, надеясь задержать их, пока не подойдут собры и не будет оцеплен район, чтобы ни один дух, виновный в смерти командира не ушел. И понял, что они уходят. Его сдерживал огнем один противник, и тот, судя по удаляющимся выстрелам, тоже начал отходить.
Август 1998 года. Чечня. Жуков Сергей.
Я не знал, что обозначает у гэрэушников ситуация под номером семь, но по голосу Андрюшиного подчиненного понял, что случилось что-то экстренное. Поэтому, когда он вызвал меня и дал команду выходить на точку высадки, мои собры уже запрыгивали на бэтээры под удивленные взгляды местных жителей.Водилы выжимали из машин все, что могли. Бэтэры рычали как раненые звери, и я молил бога, чтобы они выдержали. На условленном месте нас ждал Николай, и по его окаменевшему лицу я понял, что дела плохи.
— Что случилось, где Андрей?
— Засада, командир отход прикрывал….
Николай повернулся, и мы цепочкой рванули за ним. Через несколько километров ветер принес запах недавнего боя. Мертвая тишина говорила о том, что он окончился, но выжил ли кто в нем?…
Когда мы вышли на место боя, возле изуродованного тела Андрея на коленях стоял окровавленный Петр, по щекам которого текли слезы.
— Немного не успели… — прошептал он.
Я упал рядом с ним на колени, обнял голову Андрея и зарыдал, нисколько не стесняясь своих чувств и слез.
* * *
Командир сводного отряда налил фээсбэшнику и себе по полстакана водки. Не чокаясь, выпили, занюхали хлебом.— Короче, дал он им просраться. Хоть и погиб, с места боя чечи унесли пять трупов, еще двое по дороге скончались, сам полевой командир Абдулла тяжело ранен, неизвестно, выживет или нет, — фээсбэшник прикурил, глубоко затянулся, — не зря мужики свой хлеб едят…
— И кровью ссат, — добавил командир сводного отряда….
1999 год. Москва. Онищенко Геннадий.
Мне никогда не забыть тот страшный день, в конце августа прошлого года, когда позвонил Сергей. Он не знал, что у меня секретарем работает невеста Андрея, и попросил соединить со мной. Она, узнав, что звонят из Грозного, немедленно соединила, а сама осталась прослушивать линию, в надежде услышать новости об Андрее. Услышала….— Генка, Андрей погиб… — сдавленно произнес Сергей, — почти у меня на руках умер….
Я не успел ничего сказать и ничего сделать, как услышал приглушенный стон и звук упавшего в приемной тела.
— Перезвони мне через час, — крикнул я в трубку, — я тебе все объясню…
Я бросил телефонную трубку и кинулся в приемную. Татьяна лежала на полу, ее белое как снег лицо с закушенными до крови губами было сведено судорогой, тело била мелкая дрожь и изо рта на каких-то высоких тонах вырывался не то вой, не то крик, идущий из глубин тела и души.
Подхватив на руки, я аккуратно переложил ее на диван, налил стакан воды и попытался влить сквозь сжатые зубы. Вода лилась мимо ее рта, но, понемногу попадала, заставляя захлебываться, сбивая дыхание и постепенно переводя Татьяну от истерического припадка к рыданиям.
Следующие дни были днями боли и страдания. Казалось, что ее душа умерла, она не разговаривала и ничего не ела, сидела, уставившись в одну точку, и была где-то за гранью сознания.
Татьяна не слышала, что ей говорили, и иногда я боялся, что она сошла с ума. Кормить ее приходилось почти что силой. Я никогда не видел, что человек может сгореть за несколько часов, как свеча. И больше всего боялся, что, сгорая, она сожжет ту махонькую жизнь, что зародилась в ней. Которая была кровью и плотью Андрея. И которую надо было, во что бы то ни стало сохранить.
Потом на мой адрес пришло письмо от Андрея. Для Татьяны. Это страшно, получать письма от погибших друзей. Я долго раздумывал, отдавать его ей, или нет, а потом понял, что должен отдать. Это письмо для нее, и она сама должна решить, читать его или нет. Или выждать.
Она читала его при мне. Потом отдала мне этот листок бумаги из обычной ученической тетради, и пока я читал, тихонько рыдала.
"Здравствуй, принцесса! Почему-то возникло острое желание написать тебе письмо, хотя я не любитель писать…. Все самое главное я скажу тебе при встрече, самые нежные и ласковые слова приберегу, а сейчас просто хочу сказать тебе спасибо, за то, что ты есть. С того момента, как мы увиделись, ты стала смыслом моего существования, ты, и только ты, стала предметом моих дум, волнений и тревог, смыслом моей жизни, полной разочарования и презрения ко всем и ко всему. Что влечет меня к тебе? Что составляет основу этого чувства, назвать которое, иначе, как любовь, я не могу? В своей жизни я встречал девушек и красивее тебя внешне, но ни к одной из них я не испытывал того, что испытываю к тебе. Страшно подумать, насколько случайна была наша встреча, как больно и долго я шел к тебе, пока, наконец, не встретил. К счастью мы поняли, что очень нужны друг другу и от этого никуда не деться. Ты единственная, кто сумел заставить меня поверить, что я кому-то нужен, что кому-то трудно без меня, и я всем сердцем и душой доверился тебе. Ты единственная, кому я произнес слова «Я люблю тебя…». Милая, любимая, своенравная, — я люблю тебя, и только тебя, это правда. Мне не жить без твоих глаз, без твоей улыбки, без твоего взгляда, в котором соединились дьявол с ангелом, чтобы сильнее очаровать меня. Ты стала для меня тем единственным цветком, без которого все звезды на небе для меня погаснут… Любовь моя, светлая песнь моей жизни! Что бы ни случилось между нами, я буду любить тебя вечно…Я чуть не плакал. Лучше бы он повыдергивал мне ноги.
P.S. Как тебя встретила эта большая обезьяна по прозвищу Гена? Ты скажи ей, что если плохо встретила, то я приду, и ноги ей повыдергиваю, так что будет ниже меня ростом".
Я ничего не мог понять. Нет, я понимал, что потерял друга, который осознанно пошел на смерть. Но ради чего? И не зная ответа, я не мог и не хотел осуждать Андрея. Быть судьей и с превеликим удовольствием корчить из себя саму справедливость может каждый. А чтобы появился герой, требуются века. Коренев пошел на смерть, потому что родился не в свое время. И, невзирая на все свои споры с Андреем, не одобряя его смерть, я считал его мудрым. Которых мало, потому что от окружающей действительности они либо кончают жизнь самоубийством, либо пьют, чтобы заглушить голос мысли. Андрей выбрал смерть во благо Родины, которая предала его. Выбрал в тот момент, когда все же решил попытаться жить дальше….
Татьяна была сильной женщиной. В чем-то она очень напоминала Андрея. И материнский инстинкт победил ее боль. Она носила траурные черные цвета и почти ни с кем не общалась, за исключением меня. Она жила памятью Андрея, ради его ребенка.
И вот однажды я предложил Татьяне поехать со мной в детский дом к сыну Одинцова, Игорьку, рассказав о трагедии, произошедшей с ним. О наших с Андреем планах, что кто первый обзаведется семьей, усыновит его. И, наконец, надо было сообщить мальчику нерадостную весть. Татьяна поняла, что я боюсь брать ее, так как не знаю, как она снова переживет свою боль, сообщая подростку о гибели Коренева, и прямо сказала:
— Я тоже поеду. Ты не бойся, я выдержу. Я сильная. Если Андрей хотел его усыновить, значит, он и мой сын….
Игорек выбежал к нам радостный, с ходу обнял меня и вопросительно взглянул на Татьяну.
— Это жена дяди Андрея, — произнес я, и лицо мальчишки засветилось от удивления и радости.
— А дядя Андрей, когда приедет? Он же опять в Чечне? В командировке?
Я беспомощно посмотрел на Татьяну, из глаз которой покатились слезинки. Игорь переводил свой вдруг окаменевший взгляд с одного на другого и неожиданно фальцетом закричал:
— Ну что вы молчите!?….
— Не приедет он, Игорь…. Погиб дядя Андрей…. — Я обхватил забившегося в истерике подростка и прижал к себе. Игорек долго плакал, потом отстранился от меня и тихо произнес:
— Пойду я, дядя Гена, простите меня…. Хочу побыть один.
И сгорбившись, словно маленький старичок, направился к дверям детдома…. Я смотрел ему вслед и чувство вины за что-то, что не делал, но мог предотвратить, грызло меня изнутри. Я повернулся, взял Татьяну под руку, и мы направились к выходу.
— Господи! — сквозь слезы простонала она, — За что это все нам!…
* * *
Татьяна видимо не знала и не понимала, насколько мы с Андреем были дружны, потому что раз собравшись с мыслями, она обратилась ко мне:— Геннадий Григорьевич, как я понимаю, нас теперь ничего не связывает? — ей было трудно говорить об этом, — И мне надо собираться домой?
— Татьяна, — огорченно покачал я головой, — девочка! Тебе самой решать. Если ты считаешь нужным уехать, и тебя там ждут — уезжай. В сейфе лежат двадцать тысяч долларов, которые оставил тебе Андрей, ты их можешь забрать в любую минуту. Андрей мне был ближе родного брата. Я — офицер, хотя у меня сейчас и нет погон, но живу я по офицерскому кодексу чести. Андрей — тоже офицер, до кончиков ногтей, порядочный настоящий офицер. Если бы таких было в армии побольше, армию никогда не втоптали бы в грязь, как сейчас. На таких, как Андрей, армия и держится…. Я усыновлю Игоря, и если ты оставишь ребенка, усыновлю и его. Это мой долг перед ними. Перед настоящими людьми. Перед моими друзьями. Перед Максимом и Андреем. И я знаю, что окажись они на моем месте, любой из них поступил бы так же. Я хочу, чтобы ты осталась. Я могу, и создам вам все условия для нормальной жизни. Но насильно я тебя удержать не смогу.
Татьяна выслушала ответ молча, ни разу не перебив.
— Спасибо, — она прямо и открыто взглянула мне в лицо, — меня никто не ждет. И если вы позволите, я хотела бы остаться.
Оба вздохнули с облегчением, как будто сняли с души тяжелый камень.
Она продолжала работать у меня. Смерть Андрея сблизила нас, и мы часто просто по дружески беседовали. Она рассказала грустную историю своей жизни, и как солнечным лучом в ее темную жизнь ворвался Андрей. Она советовалась со мной, что купить будущему малышу, и мы подолгу бродили по магазинам в поисках необходимого для будущего человечка. Она была счастлива и поделилась со мной, когда почувствовала шевеления плода, и у нее на лице были написаны гордость и удивление от непривычных ощущений.
Каждую неделю мы бывали у Игоря в Подмосковье, и тот был очень рад, узнав, что после Андрея останется ребенок. Он постепенно привыкал к тяжелому известию и как-то даже рассказал нам, что помнит, как просил у папы с мамой братика или сестренку, и как родители все не могли насобирать денег на их покупку. Игорек поклялся, что он будет этому малышу вместо старшего брата, и никому не даст его в обиду.
Беременность протекала нормально и в марте, когда подошел срок рожать, я отвез Татьяну в роддом. Названивал туда каждый час, беспокоясь за нее и, боясь пропустить рождение малыша. На УЗИ не смогли определить его пол, но Татьяна была уверена, что это будет сын, как хотели они с Андреем. Мы с Татьяной не обсуждали имя малыша, так как оба как само собой разумеющееся понимали, что это будет только Андрей. В память об отце.
Татьяна родила сына. Роды прошли без осложнений, что меня обрадовало, слишком много ужасов рассказывали знакомые про загрязненность окружающей среды и как следствие этого различные болезни, мутации и прочую ерунду. Я радостный, как настоящий отец, бегал к ней в роддом, передавая заказываемые ею гранаты, яблоки, соки и с волнением дожидаясь кормления малыша, чтобы увидеть этот маленький комочек в окне третьего этажа, где лежала Татьяна.
2001 год. М-ск. Онищенко Геннадий
После гибели Андрея мы ни разу не были на его могиле. Сначала потому что Татьяна ждала ребенка, и я боялся за нее. Потом, потому что малыш был слишком маленьким, и мы хотели, чтобы он немножко подрос. Общая боль сблизила нас с Татьяной, и я вдруг понял, что она мне не безразлична, и когда Андрюшеньке исполнился год, рана после смерти Андрея на сердце немного зарубцевалась, я спросил ее:— Татьяна, извини, может быть, я слишком рано об этом спрашиваю, но я хочу, чтобы мы с тобой расписались. Чтобы Андрюшенька рос с отцом. Чтобы усыновить Игорька. И вообще, потому что люблю тебя.
Она не удивилась. Она подошла ко мне, взяла мою руку в свои ладони и прижала ее к губам.
— Ген, я тебе слишком многим обязана, чтобы отказать. У меня нет на это права. Но что самое главное, — ты мне тоже нравишься….
Так вот и сложилась наша семья. Необычная семья. Мы были ближе друг к другу, и дороже, чем в обычной семье. Нас сплачивала любовь, дружба и кровь — и этот сплав был крепче любой стали, потому что в нем не было места лжи, предательству и недоверию.
Потом была долгая и нудная беготня по различным инстанциям, сбор огромной кипы различных справок и рекомендаций для усыновления Игорька. Ремонт его комнаты. Устройство его в школу. Но эти мучения были ничто по сравнению с той радостью, которую испытали мы, когда Игорь вошел в наш дом. Это было ничто по сравнению с тем, что я испытал, когда в школе Игорь с гордостью сказал, показав на меня — мой папа. Когда Андрейка произнес свое первое слово, и оно было — папа. И когда мы вчетвером гуляли на улице.
И острая боль пронзила мне сердце, когда Игорь твердо сказал, что он будет поступать в суворовское военное училище. Как отец. Как дядя Андрей. Что он тоже будет кадетом. Все кричало во мне: «Нет!», но я понимал, что не смогу переубедить его, и не имею на это морального права. Боже мой! Неужели для него понятия — дружба, Родина, честь, тоже будут превыше всего?
Сейчас же мы вчетвером дружной семьей ехали в гости к бабушке. К бабушке, которая даже не подозревает, что у нее есть такой красивый и прекрасный внук. Которая не знает, что у нее теперь такая большая и дружная семья.
Мы приехали рано утром в небольшой городок М-ск, высадились с поезда и взяли такси. Я назвал адрес, таксист сразу загнул цену, видимо раза в два превышающую обычную и когда я согласно кивнул, распереживался, что мог бы запросить и больше.
Мама Андрея жила в обычной старенькой пятиэтажной хрущевке. Мы позвонили в обитую дерматином дверь, и она распахнулась почти что сразу, как будто нас ждали. На нас спокойно и внимательно смотрела маленькая сухонькая пожилая женщина, с горькими складками морщин у глаз и рта.
— Вам кого?
— Мы к вам, Ирина Владимировна, — неловко улыбнулся я, — не знаю, слышали ли вы обо мне, я с Андреем учился в училище, потом служил с ним в Туркмении, затем….
— Вы — Геннадий! — всплеснула она руками, — Заходите, что же вы у порога стоите!
Она схватила наши вещи, стараясь помочь нам занести их, и не зная как еще услужить. Достала кучу стареньких детских книжек для Андрейки и Игоря. Потом побежала на кухню, и скоро по квартире поплыл запах свежеиспеченных блинов.
Пока она накрывала стол, мы смотрели альбом с фотографиями. Альбом лежал на столе, и сразу чувствовалось, что его отсюда не убирают. Я понял, что мама Андрея до сих пор каждый день живет памятью о сыне, каждую свободную минуту разговаривая с ним. Боже мой, сколько слез хранил в себе этот старенький альбом, сколько обращений к богу и проклинаний его. Мы листали альбом и у Татьяны в глазах стояли слезы. Везде был Андрей. Она протянула мне детскую фотографию Андрея, где он был запечатлен в возрасте двух лет, и я поразился их сильному сходству с сыном.
Потом мы сели за стол и Ирина Владимировна расспрашивала меня про мою жизнь, где я работаю сейчас, и как мне нравится работа. Я отвечал, а сам не мог собраться с мыслями, чтобы выложить ей все.
В разговоре она постоянно упоминала Андрея, что он делал и как говорил. В глазах стояла не утихающая боль и когда она начала жаловаться, что так и не женила его и осталась без внуков, я перебил ее.
— Ирина Владимировна, вы только не пугайтесь, и не волнуйтесь, — она испуганно замерла, внутренне сжавшись, и я продолжил, — есть у вас внук.
Она недоверчиво смотрела на меня, в глазах читался вопрос: как и где?
— Вот он, — я взял Андрейку на руки, — сын Андрея — Андрейка.
И тут она поверила. Такими вещами вообще не шутят, а сходство сына с внуком было поразительное. Она заплакала, упала на колени, затем крепко обхватила его руками и прижала к себе. Андрейка ничего не мог понять, лишь с удивлением смотрел на эту плачущую тетю. Татьяна встала со стула, по ее лицу бежали слезы. Она подошла к матери Андрея и обняла ее с Андрейкой. Две женщины рыдали, и в их плаче была вся наша жизнь и вся вселенная, — горечь и боль утраты, любовь и ненависть, жажда жизни и смерть, вера и разочарование, надежда и отчаяние.
Мы сидели с Игорем на диване, сжав зубы, ведь мужчины не плачут, ведь слезы не красят солдат. Но, наверное, что-то попало в глаза, потому что нет-нет, да кололо их, выдавливая у нас скупые мужские слезы….
Эпилог.
31 декабря 2001года. К-ск. Жуков Сергей
До наступления Нового года осталось пять минут. После новогодних праздников я со своим отрядом уезжаю на замену в Чечню. А сейчас сижу один в арендуемой мною холостяцкой квартире и медленно напиваюсь. Я ни с кем не захотел разделить этот Новый год. Моя профессия — война. Я согласен с Андреем, что у нас одна жена — смерть. И чувствую, что в этом году пришел мой черед жениться. Слишком уж я зажился на этом свете. Поэтому отверг все предложения о совместной встрече Нового года. Чтобы потом не мусолили мои последние слова, сказанные по пьянке.Я слушаю, как по телевизору президент нашей великой страны в своем новогоднем обращении рассказывает сказки о том, как хорошо начал жить народ в его правление. Как еще лучше заживет в следующем году. Я оглядываю нищенскую обстановку снимаемой квартиры и согласно киваю головой человеку, который не родился президентом, а стал им вследствие всеобщего заблуждения.
Наливаю себе полстакана водки, чокаюсь с экраном телевизора:
— Не дрейф, Вовка, поднимешь ты нам зарплату или нет — неважно. Мы служим не тебе, а Родине. И служим не за деньги. И Родину мы не предадим и не продадим никогда. Как в песне поется: «Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели…. Нам досталась на долю нелегкая участь солдат»….
Я заливаю в себя водку и сразу плыву. Когда забили кремлевские куранты, поднимаю голову и сквозь пьяный угар вижу, что напротив меня сидят Максим с Андреем. Максим смотрит серьезно и укоризненно, а Андрей как всегда насмешливо и презрительно.
— Мужики! Вы живы? — по моим щекам текут слезы, и я проваливаюсь в глубокий сон… Мы молодые, в курсантской форме, бежим кросс. Генка отстал где-то сзади, а я пытаюсь догнать Максима с Андреем — и не могу. Они уже приближаются к финишу под нестареющий гимн армии и офицерам — марш «Прощание славянки». И я боюсь, что не успею догнать и никогда их больше не увижу…