Страница:
Далее в отчете Вальдштейна пошла сплошная научная абракадабра, в которой мог разобраться только узкий специалист-ядерщик, и я, отстранившись от пюпитра, ошарашенно откинулся на подушку.
В голове царил сумбур. Это даже не фантастика, а черт знает что! Кратер Циолковского, если не ошибаюсь, находится на оборотной стороне Луны. Кто, спрашивается, мог провести там серию экспериментов? А что это за Союз миров, наблюдательная служба Парадаса и прочая инопланетная белиберда?
Ответов на вопросы в тексте не было, поэтому я отложил отчет Вальдштейна в сторону и продолжал изучать свое дело. По непонятным соображениям мне предоставили не все дело, а лишь фрагменты из него: наспех скомпонованные страницы пестрели не всегда вразумительными обрывками медицинских заключений, актов технических экспертиз, результатов химико-биологических анализов, заключений специалистов из разнообразных областей знаний, отчетов агентов наблюдения. И все это без объяснений и комментариев. Что хочешь, то и думай.
Выдержка из донесения агента «Охотник»:
«…Мы взяли дюжину кружек пива и порцию креветок. Во время разговора я заметил, что кто-то невидимый аккуратно стаскивает с тарелки по одной креветке и начинает их есть. Фигурант тут же подхватывал со стола надкушенную креветку и старался незаметно бросить ее под стол. В разговор фигурант не вступал, выглядел озабоченным и рассеянным; все его действия были направлены на то, чтобы никто не обратил внимания на невидимого едока. Когда я попытался опередить фигуранта и схватил сползающую с тарелки креветку, невидимый едок меня укусил, как бритвой, срезав клочок кожи с указательного пальца. Сделав вид, что укололся о панцирь креветки, я продолжал разговор…»
Понятно, что фигурант — это я, но что за невидимый любитель креветок присутствовал за столом? Какое отношение он имеет ко мне?
Выписка из патологоанатомического заключения:
«…Исследуемый образец представляет собой смесь перемолотых костных и мышечных тканей человеческого тела, полуразложившихся в среде, похожей по своим характеристикам на желудочный сок кровососущих насекомых, но гораздо большей реакционной способности. Выделенные составляющие субстанции способны растворять металлы платиновой группы, керамику, кварцевое стекло. Невозможно вообразить чудовище, способное столь тщательно пережевать человека, к тому же обладающее поистине всеядным метаболизмом…»
А это как понимать? Любитель креветок «переквалифицировался» на поедание человечины? Сплошная мистика…
Выводы о качестве продуктов питания на основе химико-биологического анализа:
«…Как видно из результатов исследований, образцы: „красная икра лососевых рыб“, „севрюга копченая“, „салями“, „сыр выдержанный, твердый“ — по внешнему виду и вкусовым качествам соответствуют названным пищевым продуктам, однако на самом деле являются идеально выполненной имитацией на основе псевдобелка, который не усваивается человеческим организмом. Псевдобелок крайне нестабилен и в течение пяти-семи часов полностью разлагается на нетоксичные продукты распада. Анализ жидкостей: „водка „Смирновская“, „коньяк «Арагви“ и «тоник“ — неполный, поскольку к началу исследований эти жидкости уже представляли собой слабый водный раствор уксусной кислоты с минимальной примесью продуктов распада неизвестных биологических структур.
К сведению: проводя аналогию с химико-биологическими результатами анализа субстанции, ориентировочно именуемой «желудочный сок», можно сделать гипотетическое заключение, что данный псевдобелок может быть переработан и усвоен организмом животного, которому этот «желудочный сок» принадлежит.
М-да… Ребус за ребусом. Мало ли сейчас в стране появилось неудобоваримых искусственных продуктов из-за рубежа? Крабовые палочки, кофе без кофеина, бескалорийный заменитель сахара… Едят все это россияне, морщатся, но едят, хотя в их желудках и не растворяются металлы платиновой группы. Ага, вот и результаты анализа окурка сигареты «Camel», не содержащей никотин и со странной структурой целлюлозы…
А это что? «Экспертное заключение о работе вышедшего из строя компьютера»… Ну и названьице! «Работе вышедшего из строя…» Надо понимать, того самого компьютера, который, по словам Серебро, сгорел ясным пламенем на моем рабочем столе только от одного моего присутствия.
«Процессор вплавлен в плату и восстановлению не подлежит…» Какой умник это писал? Где это видано, чтобы вышедшие из строя процессоры восстанавливали? «Системный блок оплавлен… микросхемы сплавлены в однородную массу… винчестер обуглен…» «При включении в сеть дисплей компьютера светится ровным голубым светом…» И кто же догадался сунуть вилку в розетку, когда провод ведет к куску железа? Как его током не шарахнуло… Стоп! А вот это интересно. «При подключении к компьютеру модема на экране наблюдается быстрое, на пределе фиксации, мигание. Заснятая на видеокамеру, а затем воспроизведенная с меньшей на два порядка скоростью, видеокартинка позволила выделить некоторые составляющие изобразительного ряда. Полностью расшифровать изображение не представляется возможным, поскольку скорость работы компьютера во много раз превосходит разрешающую способность дисплея, но на одном из кадров просматривается изображение рыжей обезьяны, идентичной той, которая иногда наблюдалась возле фигуранта. Снимки прилагаются…»
Я посмотрел фотографии. На одной, размытой, крупнозернистой, явно заснятой с дисплея, с трудом угадывался силуэт рыжей лохматой обезьяны с одним глазом на месте переносицы — это изображение вполне можно было принять за игру световых пятен на экране, подобно «каналам» на Марсе, если бы не вторая фотография. Изображение на этом снимке было предельно четким: рыжая одноглазая обезьяна стояла на задних лапах на пустынном шоссе возле темно-синей «Тойоты», нагло скалилась в объектив громадными клыками, а передними лапами совсем по-человечески пересыпала с ладони на ладонь какие-то золотистые цилиндрики. Будто конфеты Драже. А рядом с ней стоял… я. Почему-то разгневанный, вне. себя, я что-то истерично выговаривал обезьяне… Ничего себе — новый круг знакомств!
Не обращая больше внимания на различные экспертные оценки, я стал выискивать в деле информацию о том, с кем еще познакомился в выпавший из памяти период. Оказалось, что нормальных людей было всего двое — бармен из питейного погребка «У Еси» и официантка из того же заведения. Бармен был тяжело ранен во время перестрелки в подвальчике, и я навещал его в больнице, платил за лечение. Что же касается официантки… По показаниям агентов наблюдения, с Людмилой Карташовой у нас были близкие отношения. Я внимательно всмотрелся в фотографию Карташовой. Молоденькая, симпатичная, лет семнадцати-восемнадцати, она не обладала той яркой красотой, которая была у Аллы, но, вглядываясь в лицо на снимке, я почему-то подумал, что эта девушка, пожалуй, сидела бы у постели парализованного мужа и выносила из-под него утку… Остальные мои «знакомцы» были либо паранормальными существами, либо агентами сопровождения группы «Кси». Прямо-таки сонм «привидений» самого различного толка, от реального до мифического, крутился вокруг моей персоны. И всего-то два нормальных человека…
Наиболее правдоподобной выглядела криминальная составляющая моего личного дела, но, как выяснилось, к криминальным событиям я имел лишь косвенное отношение. Оказывается, наш ничем не примечательный городок являлся перевалочной базой по контрабандному вывозу раритетных произведений искусства за рубеж. Иконы, картины, реже — фамильные драгоценности царской короны, краденые, скупленные за бесценок по всей России, собирались гражданином Ураловичем в Москве, а затем переправлялись в Алычевск под видом реквизита для местного театра оперы и балета (Уралович, уроженец Алычевска, давно проживающий в столице, якобы считал своим долгом спонсировать театр родного города). Принимал «атрибут» не администратор театра, а мэр города Ираклий Колубай, который затем чартерным рейсом через практически «личную» таможню Алычевска переправлял «театральный реквизит для зарубежных гастролей» в Анкару, где груз встречал сириец Сайд Шерези. С Ближнего Востока гораздо проще доставить российские раритеты в цивилизованную Европу. Немаловажную роль в этой цепочке играл господин Популенков, лично руководивший погрузочно-разгрузочными операциями в Москве и Алычевске. На момент случайной гибели Популенкова в Алычевске оказалось несколько поистине бесценных произведений искусства, в том числе две иконы Рублева, на общую сумму свыше ста миллионов долларов. Поэтому Ираклий Колубай решил воспользоваться подвернувшимся случаем и вызвал в Алычевск Ураловича и Шерези якобы для «инвентаризации» раритетов после смерти ответственного исполнителя. Операция по устранению своих соратников в погребке «У Еси» прошла успешно, и быть бы Ираклию Колубаю безраздельным наследником приличного состояния, но тут на сцене появляюсь я, ни сном, ни духом не ведающий о махинациях с произведениями искусства. Как и у каждого криминального авторитета высокого ранга, у Колубая были налажены связи со всеми правоохранительными структурами. Одним из его информаторов в УБОП являлся следователь Иван Андреевич Оглоблин, который и сообщил мэру о подозрительной личности — Романе Анатольевиче Челышеве, присутствовавшем при гибели господина Популенкова, а затем и в погребке «У Еси» за несколько минут до устранения Ураловича и Шерези. Пикантность этой информации заключалась в том, что личностью Челышева заинтересовалась и ФСБ, причем не местное отделение, а столичное. Особо насторожило Оглоблина, что для наблюдения за Челышевым из Москвы прибыла группа из двадцати человек, расследование велось в режиме чрезвычайной секретности и никого из местных оперативников к нему не подключали. Колубай заволновался, предполагая, что на самом деле охота идет на него, а после странного происшествия в букмекерском зале ипподрома, когда опять же не без моего участия погибли трое бандитов, работавших на Грызлова, подручного Колубая в игорном бизнесе, мэр запаниковал. Последовало покушение на меня в кафе «Баюн», а затем инсценировка ареста на загородном шоссе, когда меня должны были устранить якобы при попытке к бегству. Уж и не знаю, как работают у нас ФСБ, УБОП, ОМОН, СОБР и прочие мобильные подразделения правоохранительных органов, если, имея на руках такие факты, они не могут и пальцем пошевелить, чтобы арестовать высокопоставленного преступника. Только гибель у Сивцевой Балки пяти омоновцев развязала им руки. Все участники группировки мэра были арестованы, но сам Колубай все-таки улизнул (связи есть связи — успел его предупредить Оглоблин) и теперь скрывался где-то то ли в Таджикистане у сепаратистов, то ли в Афганистане у исламских фундаменталистов. Понятное дело, в Европе Интерпол его быстро бы вычислил и передал России.
Так что эпопея охоты криминальной группировки на бедного программиста закончилась для меня весьма благоприятно. Живи — не хочу. Беда только в том, что так жить не хотелось…
Я захлопнул папку и бросил ее на кровать. Какое мне дело До криминальных перипетий в нашем городе? Ни тогда это не было моей проблемой, ни сейчас. Гораздо важнее разобраться, что творится вокруг меня, и почему группа «Кси» считает мою персону дороже ста миллионов долларов, если вела за мной столь пристальное наблюдение, не обращая внимания на «коммерческую» деятельность мэра города.
До позднего вечера я пытался осмыслить прочитанное, все больше и больше склоняясь к мнению, что какая-то доля реальности во всем этом все-таки есть. Как ни странно, но основное влияние на возникновение такого мнения оказал тот факт, что мне дали ознакомиться не со всем делом, а лишь с выдержками, и только то, чего я знать не мог (криминальную составляющую), предоставили в полном объеме. Вероятно, рассчитывали, что невразумительные обрывки событий, которые я знал, но забыл, помогут мне восстановить картину целиком и оживить память, подобно тому, как воображение дополняет мозаичную картину, когда в ней недостает части глазурованных плиток.
Память не восстановилась, ничего я не вспомнил, к тому же некоторые вещи в деле основательно смущали меня. Во-первых, не хотелось верить Вальдштейну, что два месяца я ходил с подсаженным в тело чужим сознанием, подавляющим мое эго и отводящим ему незавидную роль безропотного наблюдателя. Слишком унизительным представлялось такое положение моему человеческому естеству, чтобы с ним согласиться — никто не хочет быть марионеткой, которую дергают за ниточки. Во-вторых, откуда, спрашивается, у российских спецслужб такие чуть ли не беспредельные финансовые возможности, которые позволили установить" за мной широкомасштабное наблюдение (судя по многим фотографиям, даже из космоса) и проводить комплекс весьма дорогостоящих исследований, в том числе и в области ядерной физики (при упоминании «кратера Циолковского» речь скорее всего шла о кодовом названии секретной лаборатории)? Затраты на это если уж и не близки, то по крайней мере сопоставимы с теми суммами, которые вращались вокруг краденых произведений искусства. А это уже нонсенс для нищего государства, весьма прагматично относящегося к подобным исследованиям — гроша ломаного у правительства не выпросишь, если не предусмотрен возврат вложенных средств, и непременно с прибылью. А какая, спрашивается, с меня может быть прибыль? Сплошные убытки. Наконец, ни в какие ворота не лезло то, что я одним махом, точнее, несколькими телефонными разговорами, порвал со всеми знакомыми и друзьями. Допускаю, что с шефом из-за сгоревшего компьютера мы могли разругаться насмерть, но чтобы я точно так же поступил с Володей Арутюняном, Севой Рубиным, Славкой Мещеряковым, с которыми по бочке пива вместе выпили, — это в голове не укладывалось. Не детский сад все-таки: «Подавись своей куклой и не писай в мой горшок». Тут, ребята группы «Кси», вы что-то перемудрили…
Мысли на эту тему назойливо вертелись в голове, но ответа на вопросы я не находил. Точнее, ответ был в отчете Вальдштейна, но я отказывался его принимать.
В сумерках, после ужина, которым меня накормила молчаливая медсестра, ко мне неожиданно пожаловал Артамонов.
— Добрый вечер, — поздоровался он от дверей, пересек комнату, включил в углу торшер. — Удивляетесь, почему появился в неурочное время? Нет-нет, осматривать вас не буду, просто так заглянул. — Он прошелся по комнате, остановился у окна. В его порывистых движениях угадывалась сдерживаемая нервозность. — Воскресенье сегодня, выходной… А у меня дача на том берегу озера, вот и решил вас проведать.
Артамонов раздернул шторы и уставился в окно долгим взглядом. В сереющей полумгле над горизонтом блистали частые зарницы надвигающейся грозы.
— Непогода разгулялась, никогда такой не было! — заявил Артамонов нарочито приподнятым тоном. — Что ни день, то гроза. Гидрометеоцентр удивляется — по всем прогнозам такого не должно быть, аномалия какая-то. Будто над Алычевском образовалась воронка сверхнизкого давления…
Он вдруг резко повернулся и посмотрел мне в глаза.
— Между прочим, во время грозы вчерашней ночью молния попала в виллу Популенковых и подожгла ее.
Что-то ухнуло в груди, морозные иглы впились в сердце. Сбылось дикое желание, о котором я думал неделю назад, глядя со своего берега на элитный дачный поселок. Неужели все, что я прочитал в деле, все, о чем рассказывал мне Серебро, — правда?! Но как тогда расценивать ночное происшествие с виллой Популенкова — предвидение ли это или исполнение желания?
— Еще два раза во время пожара молния била в дом, — медленно, с расстановкой говорил Артамонов, не отводя от моего лица внимательного взгляда. — Пожарные не отважились тушить, и там сейчас одни головешки.
Оцепенев, я застыл в инвалидном кресле, надеясь только на то, что смятение полупарализованного человека нелегко распознать.
Щека Артамонова дернулась, он отвел взгляд, тяжело вздохнул, нервно прошелся по комнате. Было неясно, сумел ли он что-либо понять по выражению моего лица. Рассеянным взглядом Артамонов обвел комнату и увидел на кровати папку с моим делом.
— Уже прочитали? И что вы обо всем этом думаете?
Заторможенным движением я положил на пюпитр чистый лист бумаги, взял карандаш. Было очень много вопросов и к Серебро, и к Артамонову, но внезапно я понял, какой именно вопрос надо задать нейрохирургу, чтобы разрешить все сомнения. И начал старательно выводить на бумаге печатные буквы.
Артамонов принял от меня лист, повернул его к свету торшера, прочитал. И отпрянул от бумаги. На некоторое время он застыл, второй, третий раз перечитывая написанное, и вдруг его громадная фигура начала оплывать, будто в течение нескольких секунд мелькали годы и его тело старилось на глазах. Артамонов ссутулился, безвольно опустил руки. Куда подавалось его нервное напряжение — передо мной стоял опустошенный, неуверенный в себе человек, чью тайну разгадал бессловесный калека.
— Лишний раз убеждаюсь, — с кривой улыбкой сказал он в сторону, — что парализованные мыслят гораздо четче и видят проблемы глубже, чем нормальные, здоровые люди. Понятно — мозг не обременен мирскими заботами…
Он стрельнул в меня виноватым взглядом и снова отвел глаза в сторону. Вымученная улыбка сползла с лица, оно окаменело.
— Двенадцать лет, — глухо ответил он на мой вопрос.
«Двенадцать лет…» — эхом откликнулось в моем сознании. Господи, целых двенадцать лет! Боже, но я-то каким образом очутился в их компании?! И зачем, господи, в чем я провинился?!. Не верил я в бога, но в моем положении не к кому было обратиться. Кто услышит парализованного калеку, кто его поймет, кто посочувствует?
Артамонов что-то говорил, частя словами, оправдывался, доказывал свою правоту, но я его почти не слышал и практически не видел. Комнату заволокло туманом, стены растворились в мерцающем мареве, открыв взору зияющую беспредельную пустоту. «Боже, — спрашивал я в эту пустоту того, кого нет, — как мне теперь жить?» Но заранее знал, что ответа не будет.
Артамонов понял мое состояние, положил лист бумаги на пюпитр и тихонько вышел из комнаты, аккуратно прикрыв дверь.
Медленно, очень медленно я опустил взгляд на лежащий передо мной лист. Корявые буквы расплывались, и я больше по памяти, чем зрением, прочитал свой вопрос:
КАК ДАВНО ВЫ РАБОТАЕТЕ НА ИНОПЛАНЕТЯН?
Глава 20
В голове царил сумбур. Это даже не фантастика, а черт знает что! Кратер Циолковского, если не ошибаюсь, находится на оборотной стороне Луны. Кто, спрашивается, мог провести там серию экспериментов? А что это за Союз миров, наблюдательная служба Парадаса и прочая инопланетная белиберда?
Ответов на вопросы в тексте не было, поэтому я отложил отчет Вальдштейна в сторону и продолжал изучать свое дело. По непонятным соображениям мне предоставили не все дело, а лишь фрагменты из него: наспех скомпонованные страницы пестрели не всегда вразумительными обрывками медицинских заключений, актов технических экспертиз, результатов химико-биологических анализов, заключений специалистов из разнообразных областей знаний, отчетов агентов наблюдения. И все это без объяснений и комментариев. Что хочешь, то и думай.
Выдержка из донесения агента «Охотник»:
«…Мы взяли дюжину кружек пива и порцию креветок. Во время разговора я заметил, что кто-то невидимый аккуратно стаскивает с тарелки по одной креветке и начинает их есть. Фигурант тут же подхватывал со стола надкушенную креветку и старался незаметно бросить ее под стол. В разговор фигурант не вступал, выглядел озабоченным и рассеянным; все его действия были направлены на то, чтобы никто не обратил внимания на невидимого едока. Когда я попытался опередить фигуранта и схватил сползающую с тарелки креветку, невидимый едок меня укусил, как бритвой, срезав клочок кожи с указательного пальца. Сделав вид, что укололся о панцирь креветки, я продолжал разговор…»
Понятно, что фигурант — это я, но что за невидимый любитель креветок присутствовал за столом? Какое отношение он имеет ко мне?
Выписка из патологоанатомического заключения:
«…Исследуемый образец представляет собой смесь перемолотых костных и мышечных тканей человеческого тела, полуразложившихся в среде, похожей по своим характеристикам на желудочный сок кровососущих насекомых, но гораздо большей реакционной способности. Выделенные составляющие субстанции способны растворять металлы платиновой группы, керамику, кварцевое стекло. Невозможно вообразить чудовище, способное столь тщательно пережевать человека, к тому же обладающее поистине всеядным метаболизмом…»
А это как понимать? Любитель креветок «переквалифицировался» на поедание человечины? Сплошная мистика…
Выводы о качестве продуктов питания на основе химико-биологического анализа:
«…Как видно из результатов исследований, образцы: „красная икра лососевых рыб“, „севрюга копченая“, „салями“, „сыр выдержанный, твердый“ — по внешнему виду и вкусовым качествам соответствуют названным пищевым продуктам, однако на самом деле являются идеально выполненной имитацией на основе псевдобелка, который не усваивается человеческим организмом. Псевдобелок крайне нестабилен и в течение пяти-семи часов полностью разлагается на нетоксичные продукты распада. Анализ жидкостей: „водка „Смирновская“, „коньяк «Арагви“ и «тоник“ — неполный, поскольку к началу исследований эти жидкости уже представляли собой слабый водный раствор уксусной кислоты с минимальной примесью продуктов распада неизвестных биологических структур.
К сведению: проводя аналогию с химико-биологическими результатами анализа субстанции, ориентировочно именуемой «желудочный сок», можно сделать гипотетическое заключение, что данный псевдобелок может быть переработан и усвоен организмом животного, которому этот «желудочный сок» принадлежит.
М-да… Ребус за ребусом. Мало ли сейчас в стране появилось неудобоваримых искусственных продуктов из-за рубежа? Крабовые палочки, кофе без кофеина, бескалорийный заменитель сахара… Едят все это россияне, морщатся, но едят, хотя в их желудках и не растворяются металлы платиновой группы. Ага, вот и результаты анализа окурка сигареты «Camel», не содержащей никотин и со странной структурой целлюлозы…
А это что? «Экспертное заключение о работе вышедшего из строя компьютера»… Ну и названьице! «Работе вышедшего из строя…» Надо понимать, того самого компьютера, который, по словам Серебро, сгорел ясным пламенем на моем рабочем столе только от одного моего присутствия.
«Процессор вплавлен в плату и восстановлению не подлежит…» Какой умник это писал? Где это видано, чтобы вышедшие из строя процессоры восстанавливали? «Системный блок оплавлен… микросхемы сплавлены в однородную массу… винчестер обуглен…» «При включении в сеть дисплей компьютера светится ровным голубым светом…» И кто же догадался сунуть вилку в розетку, когда провод ведет к куску железа? Как его током не шарахнуло… Стоп! А вот это интересно. «При подключении к компьютеру модема на экране наблюдается быстрое, на пределе фиксации, мигание. Заснятая на видеокамеру, а затем воспроизведенная с меньшей на два порядка скоростью, видеокартинка позволила выделить некоторые составляющие изобразительного ряда. Полностью расшифровать изображение не представляется возможным, поскольку скорость работы компьютера во много раз превосходит разрешающую способность дисплея, но на одном из кадров просматривается изображение рыжей обезьяны, идентичной той, которая иногда наблюдалась возле фигуранта. Снимки прилагаются…»
Я посмотрел фотографии. На одной, размытой, крупнозернистой, явно заснятой с дисплея, с трудом угадывался силуэт рыжей лохматой обезьяны с одним глазом на месте переносицы — это изображение вполне можно было принять за игру световых пятен на экране, подобно «каналам» на Марсе, если бы не вторая фотография. Изображение на этом снимке было предельно четким: рыжая одноглазая обезьяна стояла на задних лапах на пустынном шоссе возле темно-синей «Тойоты», нагло скалилась в объектив громадными клыками, а передними лапами совсем по-человечески пересыпала с ладони на ладонь какие-то золотистые цилиндрики. Будто конфеты Драже. А рядом с ней стоял… я. Почему-то разгневанный, вне. себя, я что-то истерично выговаривал обезьяне… Ничего себе — новый круг знакомств!
Не обращая больше внимания на различные экспертные оценки, я стал выискивать в деле информацию о том, с кем еще познакомился в выпавший из памяти период. Оказалось, что нормальных людей было всего двое — бармен из питейного погребка «У Еси» и официантка из того же заведения. Бармен был тяжело ранен во время перестрелки в подвальчике, и я навещал его в больнице, платил за лечение. Что же касается официантки… По показаниям агентов наблюдения, с Людмилой Карташовой у нас были близкие отношения. Я внимательно всмотрелся в фотографию Карташовой. Молоденькая, симпатичная, лет семнадцати-восемнадцати, она не обладала той яркой красотой, которая была у Аллы, но, вглядываясь в лицо на снимке, я почему-то подумал, что эта девушка, пожалуй, сидела бы у постели парализованного мужа и выносила из-под него утку… Остальные мои «знакомцы» были либо паранормальными существами, либо агентами сопровождения группы «Кси». Прямо-таки сонм «привидений» самого различного толка, от реального до мифического, крутился вокруг моей персоны. И всего-то два нормальных человека…
Наиболее правдоподобной выглядела криминальная составляющая моего личного дела, но, как выяснилось, к криминальным событиям я имел лишь косвенное отношение. Оказывается, наш ничем не примечательный городок являлся перевалочной базой по контрабандному вывозу раритетных произведений искусства за рубеж. Иконы, картины, реже — фамильные драгоценности царской короны, краденые, скупленные за бесценок по всей России, собирались гражданином Ураловичем в Москве, а затем переправлялись в Алычевск под видом реквизита для местного театра оперы и балета (Уралович, уроженец Алычевска, давно проживающий в столице, якобы считал своим долгом спонсировать театр родного города). Принимал «атрибут» не администратор театра, а мэр города Ираклий Колубай, который затем чартерным рейсом через практически «личную» таможню Алычевска переправлял «театральный реквизит для зарубежных гастролей» в Анкару, где груз встречал сириец Сайд Шерези. С Ближнего Востока гораздо проще доставить российские раритеты в цивилизованную Европу. Немаловажную роль в этой цепочке играл господин Популенков, лично руководивший погрузочно-разгрузочными операциями в Москве и Алычевске. На момент случайной гибели Популенкова в Алычевске оказалось несколько поистине бесценных произведений искусства, в том числе две иконы Рублева, на общую сумму свыше ста миллионов долларов. Поэтому Ираклий Колубай решил воспользоваться подвернувшимся случаем и вызвал в Алычевск Ураловича и Шерези якобы для «инвентаризации» раритетов после смерти ответственного исполнителя. Операция по устранению своих соратников в погребке «У Еси» прошла успешно, и быть бы Ираклию Колубаю безраздельным наследником приличного состояния, но тут на сцене появляюсь я, ни сном, ни духом не ведающий о махинациях с произведениями искусства. Как и у каждого криминального авторитета высокого ранга, у Колубая были налажены связи со всеми правоохранительными структурами. Одним из его информаторов в УБОП являлся следователь Иван Андреевич Оглоблин, который и сообщил мэру о подозрительной личности — Романе Анатольевиче Челышеве, присутствовавшем при гибели господина Популенкова, а затем и в погребке «У Еси» за несколько минут до устранения Ураловича и Шерези. Пикантность этой информации заключалась в том, что личностью Челышева заинтересовалась и ФСБ, причем не местное отделение, а столичное. Особо насторожило Оглоблина, что для наблюдения за Челышевым из Москвы прибыла группа из двадцати человек, расследование велось в режиме чрезвычайной секретности и никого из местных оперативников к нему не подключали. Колубай заволновался, предполагая, что на самом деле охота идет на него, а после странного происшествия в букмекерском зале ипподрома, когда опять же не без моего участия погибли трое бандитов, работавших на Грызлова, подручного Колубая в игорном бизнесе, мэр запаниковал. Последовало покушение на меня в кафе «Баюн», а затем инсценировка ареста на загородном шоссе, когда меня должны были устранить якобы при попытке к бегству. Уж и не знаю, как работают у нас ФСБ, УБОП, ОМОН, СОБР и прочие мобильные подразделения правоохранительных органов, если, имея на руках такие факты, они не могут и пальцем пошевелить, чтобы арестовать высокопоставленного преступника. Только гибель у Сивцевой Балки пяти омоновцев развязала им руки. Все участники группировки мэра были арестованы, но сам Колубай все-таки улизнул (связи есть связи — успел его предупредить Оглоблин) и теперь скрывался где-то то ли в Таджикистане у сепаратистов, то ли в Афганистане у исламских фундаменталистов. Понятное дело, в Европе Интерпол его быстро бы вычислил и передал России.
Так что эпопея охоты криминальной группировки на бедного программиста закончилась для меня весьма благоприятно. Живи — не хочу. Беда только в том, что так жить не хотелось…
Я захлопнул папку и бросил ее на кровать. Какое мне дело До криминальных перипетий в нашем городе? Ни тогда это не было моей проблемой, ни сейчас. Гораздо важнее разобраться, что творится вокруг меня, и почему группа «Кси» считает мою персону дороже ста миллионов долларов, если вела за мной столь пристальное наблюдение, не обращая внимания на «коммерческую» деятельность мэра города.
До позднего вечера я пытался осмыслить прочитанное, все больше и больше склоняясь к мнению, что какая-то доля реальности во всем этом все-таки есть. Как ни странно, но основное влияние на возникновение такого мнения оказал тот факт, что мне дали ознакомиться не со всем делом, а лишь с выдержками, и только то, чего я знать не мог (криминальную составляющую), предоставили в полном объеме. Вероятно, рассчитывали, что невразумительные обрывки событий, которые я знал, но забыл, помогут мне восстановить картину целиком и оживить память, подобно тому, как воображение дополняет мозаичную картину, когда в ней недостает части глазурованных плиток.
Память не восстановилась, ничего я не вспомнил, к тому же некоторые вещи в деле основательно смущали меня. Во-первых, не хотелось верить Вальдштейну, что два месяца я ходил с подсаженным в тело чужим сознанием, подавляющим мое эго и отводящим ему незавидную роль безропотного наблюдателя. Слишком унизительным представлялось такое положение моему человеческому естеству, чтобы с ним согласиться — никто не хочет быть марионеткой, которую дергают за ниточки. Во-вторых, откуда, спрашивается, у российских спецслужб такие чуть ли не беспредельные финансовые возможности, которые позволили установить" за мной широкомасштабное наблюдение (судя по многим фотографиям, даже из космоса) и проводить комплекс весьма дорогостоящих исследований, в том числе и в области ядерной физики (при упоминании «кратера Циолковского» речь скорее всего шла о кодовом названии секретной лаборатории)? Затраты на это если уж и не близки, то по крайней мере сопоставимы с теми суммами, которые вращались вокруг краденых произведений искусства. А это уже нонсенс для нищего государства, весьма прагматично относящегося к подобным исследованиям — гроша ломаного у правительства не выпросишь, если не предусмотрен возврат вложенных средств, и непременно с прибылью. А какая, спрашивается, с меня может быть прибыль? Сплошные убытки. Наконец, ни в какие ворота не лезло то, что я одним махом, точнее, несколькими телефонными разговорами, порвал со всеми знакомыми и друзьями. Допускаю, что с шефом из-за сгоревшего компьютера мы могли разругаться насмерть, но чтобы я точно так же поступил с Володей Арутюняном, Севой Рубиным, Славкой Мещеряковым, с которыми по бочке пива вместе выпили, — это в голове не укладывалось. Не детский сад все-таки: «Подавись своей куклой и не писай в мой горшок». Тут, ребята группы «Кси», вы что-то перемудрили…
Мысли на эту тему назойливо вертелись в голове, но ответа на вопросы я не находил. Точнее, ответ был в отчете Вальдштейна, но я отказывался его принимать.
В сумерках, после ужина, которым меня накормила молчаливая медсестра, ко мне неожиданно пожаловал Артамонов.
— Добрый вечер, — поздоровался он от дверей, пересек комнату, включил в углу торшер. — Удивляетесь, почему появился в неурочное время? Нет-нет, осматривать вас не буду, просто так заглянул. — Он прошелся по комнате, остановился у окна. В его порывистых движениях угадывалась сдерживаемая нервозность. — Воскресенье сегодня, выходной… А у меня дача на том берегу озера, вот и решил вас проведать.
Артамонов раздернул шторы и уставился в окно долгим взглядом. В сереющей полумгле над горизонтом блистали частые зарницы надвигающейся грозы.
— Непогода разгулялась, никогда такой не было! — заявил Артамонов нарочито приподнятым тоном. — Что ни день, то гроза. Гидрометеоцентр удивляется — по всем прогнозам такого не должно быть, аномалия какая-то. Будто над Алычевском образовалась воронка сверхнизкого давления…
Он вдруг резко повернулся и посмотрел мне в глаза.
— Между прочим, во время грозы вчерашней ночью молния попала в виллу Популенковых и подожгла ее.
Что-то ухнуло в груди, морозные иглы впились в сердце. Сбылось дикое желание, о котором я думал неделю назад, глядя со своего берега на элитный дачный поселок. Неужели все, что я прочитал в деле, все, о чем рассказывал мне Серебро, — правда?! Но как тогда расценивать ночное происшествие с виллой Популенкова — предвидение ли это или исполнение желания?
— Еще два раза во время пожара молния била в дом, — медленно, с расстановкой говорил Артамонов, не отводя от моего лица внимательного взгляда. — Пожарные не отважились тушить, и там сейчас одни головешки.
Оцепенев, я застыл в инвалидном кресле, надеясь только на то, что смятение полупарализованного человека нелегко распознать.
Щека Артамонова дернулась, он отвел взгляд, тяжело вздохнул, нервно прошелся по комнате. Было неясно, сумел ли он что-либо понять по выражению моего лица. Рассеянным взглядом Артамонов обвел комнату и увидел на кровати папку с моим делом.
— Уже прочитали? И что вы обо всем этом думаете?
Заторможенным движением я положил на пюпитр чистый лист бумаги, взял карандаш. Было очень много вопросов и к Серебро, и к Артамонову, но внезапно я понял, какой именно вопрос надо задать нейрохирургу, чтобы разрешить все сомнения. И начал старательно выводить на бумаге печатные буквы.
Артамонов принял от меня лист, повернул его к свету торшера, прочитал. И отпрянул от бумаги. На некоторое время он застыл, второй, третий раз перечитывая написанное, и вдруг его громадная фигура начала оплывать, будто в течение нескольких секунд мелькали годы и его тело старилось на глазах. Артамонов ссутулился, безвольно опустил руки. Куда подавалось его нервное напряжение — передо мной стоял опустошенный, неуверенный в себе человек, чью тайну разгадал бессловесный калека.
— Лишний раз убеждаюсь, — с кривой улыбкой сказал он в сторону, — что парализованные мыслят гораздо четче и видят проблемы глубже, чем нормальные, здоровые люди. Понятно — мозг не обременен мирскими заботами…
Он стрельнул в меня виноватым взглядом и снова отвел глаза в сторону. Вымученная улыбка сползла с лица, оно окаменело.
— Двенадцать лет, — глухо ответил он на мой вопрос.
«Двенадцать лет…» — эхом откликнулось в моем сознании. Господи, целых двенадцать лет! Боже, но я-то каким образом очутился в их компании?! И зачем, господи, в чем я провинился?!. Не верил я в бога, но в моем положении не к кому было обратиться. Кто услышит парализованного калеку, кто его поймет, кто посочувствует?
Артамонов что-то говорил, частя словами, оправдывался, доказывал свою правоту, но я его почти не слышал и практически не видел. Комнату заволокло туманом, стены растворились в мерцающем мареве, открыв взору зияющую беспредельную пустоту. «Боже, — спрашивал я в эту пустоту того, кого нет, — как мне теперь жить?» Но заранее знал, что ответа не будет.
Артамонов понял мое состояние, положил лист бумаги на пюпитр и тихонько вышел из комнаты, аккуратно прикрыв дверь.
Медленно, очень медленно я опустил взгляд на лежащий передо мной лист. Корявые буквы расплывались, и я больше по памяти, чем зрением, прочитал свой вопрос:
КАК ДАВНО ВЫ РАБОТАЕТЕ НА ИНОПЛАНЕТЯН?
Глава 20
Ночь расставила акценты в оправдательной речи Артамонова. В одиннадцать часов мне ввели снотворное, и во сне сознание воспроизвело монолог нейрохирурга с магнитофонной точностью. Говорил Артамонов с горечью, но без тени покаяния в голосе.
— Я прекрасно понимаю, о чем вы думаете, — говорил он. — Только давайте не путать работу на иностранную разведку с моей деятельностью. Не нужны пришельцам наши секреты — их цивилизация на порядок выше земной. И ни о какой экспансии они не помышляют. Скорее речь идет о нашей защите, причем в большей степени от нас самих. Что касается моей вербовки… Подумайте сами, кто кого предает, когда ученые вынуждены эмигрировать за рубеж, — они свою страну, или государство отечественную интеллектуальную элиту? Впрочем, это все частности, дело не только в нашей стране. На протяжении всей истории человечества людей с такими способностями, как те, что появились у вас после удара шаровой молнии, распинали на крестах, сжигали на кострах, четвертовали, линчевали… Жанну д'Арк сожгли на костре; Калиостро умер в заточении; Нострадамус всю жизнь провел в лишениях… Судьба выдающихся ученых, мыслителей, писателей, музыкантов, художников ничуть не лучше. Архимед погиб от меча наемника; Сократа заставили выпить цикуту; Улугбека убил родной сын, чтобы завладеть троном; покрыта тайной кончина Шекспира; Моцарт и Ван Гог умерли в нищете… Скорбный список можно продолжать до бесконечности. И что вы можете на это возразить? — Артамонов посмотрел на меня и запнулся. — Извините, забылся. Вам, вижу, сейчас не до дискуссий. Пойду распоряжусь, чтобы вам Дали снотворное. Отдыхайте.
Когда утром меня разбудила медсестра и начались утомительные процедуры, я попытался проанализировать монолог Артамонова, но ничего путного не получилось. Слишком обрывочная информация, чтобы иметь представление о миссии пришельцев на Земле и о том, каким таким образом они собираются спасать нас от нас же самих. Если то, как эти незваные благодетели обходятся со мной, и есть акция спасения, тогда их «человеколюбию» воистину нет границ. Ни заточение на базе ФСБ, ни перемещение в какой-нибудь межзвездный паноптикум меня не прельщало. Чем это лучше сожжения на костре?
Медсестра заканчивала процедуры, когда дверь отворилась, и в комнату вместо ожидаемого массажиста вошли Артамонов и Серебро.
— Доброе утро, — поздоровался нейрохирург и направился к диагностической аппаратуре.
Серебро никак не приветствовал меня, подошел к койке, остановился у изголовья и мрачно вперился в мое лицо сквозь зеркальные стекла очков.
— Ознакомились со своим делом? — поинтересовался он. Я мигнул.
— Вот и хорошо. Я в курсе вашего вечернего разговора с Василием Андреевичем. Карты раскрыты, и, хотите вы или не хотите, мы будем с вами работать. Приступайте, — кивнул Серебро Артамонову, отошел в сторону и сел на стул.
Кусочками пластыря Артамонов начал приклеивать к моему телу датчики. Тягостное молчание, повисшее в комнате, наводило на мысль, что сегодня будет не так, как всегда. Впечатление необычности обследования усиливалось надвигающейся грозой: за окном быстро темнело, раскаты грома накатывали со стремительностью стучащего на стыках экспресса. Блеснула молния, порыв ветра рванул легкую штору, вскинув ее под потолок.
Медсестра подошла к окну, захлопнула форточку, щелкнула шпингалетом. Шум грозы стал глуше, и я ощутил странный толчок в мозг — этакое мгновенное болезненное сотрясение, будто хлопок форточки ударом скальпеля отсек невидимую пуповину, связывающую меня с внешним миром. Стало душно и тоскливо, опять накатило тревожное чувство клаустрофобии.
— Да, — сказал из-за моей головы Артамонов, — зафиксировано.
— Хорошо, — кивнул Серебро. — Вы готовы?
— Да, — повторил Артамонов.
— Приглашайте реципиента, — сказал Серебро медсестре. Медсестра вышла и через минуту вернулась в сопровождении рослого парня в джинсах, кроссовках, голого по пояс. Рельефную мускулатуру парня покрывала цветная татуировка змеи, обвившейся вокруг торса и рук.
«Художник Александр Куцейко», — узнал я его по фотографиям из своего личного дела.
Куцейко остановился у дверей, осмотрелся. Задержавшись взглядом на моем теле, опутанном проводами, он всмотрелся в лицо и тоже узнал меня.
— Роман! — обрадованно воскликнул он и шагнул к койке. — Привет! Вот уж не ожидал…
— Я прекрасно понимаю, о чем вы думаете, — говорил он. — Только давайте не путать работу на иностранную разведку с моей деятельностью. Не нужны пришельцам наши секреты — их цивилизация на порядок выше земной. И ни о какой экспансии они не помышляют. Скорее речь идет о нашей защите, причем в большей степени от нас самих. Что касается моей вербовки… Подумайте сами, кто кого предает, когда ученые вынуждены эмигрировать за рубеж, — они свою страну, или государство отечественную интеллектуальную элиту? Впрочем, это все частности, дело не только в нашей стране. На протяжении всей истории человечества людей с такими способностями, как те, что появились у вас после удара шаровой молнии, распинали на крестах, сжигали на кострах, четвертовали, линчевали… Жанну д'Арк сожгли на костре; Калиостро умер в заточении; Нострадамус всю жизнь провел в лишениях… Судьба выдающихся ученых, мыслителей, писателей, музыкантов, художников ничуть не лучше. Архимед погиб от меча наемника; Сократа заставили выпить цикуту; Улугбека убил родной сын, чтобы завладеть троном; покрыта тайной кончина Шекспира; Моцарт и Ван Гог умерли в нищете… Скорбный список можно продолжать до бесконечности. И что вы можете на это возразить? — Артамонов посмотрел на меня и запнулся. — Извините, забылся. Вам, вижу, сейчас не до дискуссий. Пойду распоряжусь, чтобы вам Дали снотворное. Отдыхайте.
Когда утром меня разбудила медсестра и начались утомительные процедуры, я попытался проанализировать монолог Артамонова, но ничего путного не получилось. Слишком обрывочная информация, чтобы иметь представление о миссии пришельцев на Земле и о том, каким таким образом они собираются спасать нас от нас же самих. Если то, как эти незваные благодетели обходятся со мной, и есть акция спасения, тогда их «человеколюбию» воистину нет границ. Ни заточение на базе ФСБ, ни перемещение в какой-нибудь межзвездный паноптикум меня не прельщало. Чем это лучше сожжения на костре?
Медсестра заканчивала процедуры, когда дверь отворилась, и в комнату вместо ожидаемого массажиста вошли Артамонов и Серебро.
— Доброе утро, — поздоровался нейрохирург и направился к диагностической аппаратуре.
Серебро никак не приветствовал меня, подошел к койке, остановился у изголовья и мрачно вперился в мое лицо сквозь зеркальные стекла очков.
— Ознакомились со своим делом? — поинтересовался он. Я мигнул.
— Вот и хорошо. Я в курсе вашего вечернего разговора с Василием Андреевичем. Карты раскрыты, и, хотите вы или не хотите, мы будем с вами работать. Приступайте, — кивнул Серебро Артамонову, отошел в сторону и сел на стул.
Кусочками пластыря Артамонов начал приклеивать к моему телу датчики. Тягостное молчание, повисшее в комнате, наводило на мысль, что сегодня будет не так, как всегда. Впечатление необычности обследования усиливалось надвигающейся грозой: за окном быстро темнело, раскаты грома накатывали со стремительностью стучащего на стыках экспресса. Блеснула молния, порыв ветра рванул легкую штору, вскинув ее под потолок.
Медсестра подошла к окну, захлопнула форточку, щелкнула шпингалетом. Шум грозы стал глуше, и я ощутил странный толчок в мозг — этакое мгновенное болезненное сотрясение, будто хлопок форточки ударом скальпеля отсек невидимую пуповину, связывающую меня с внешним миром. Стало душно и тоскливо, опять накатило тревожное чувство клаустрофобии.
— Да, — сказал из-за моей головы Артамонов, — зафиксировано.
— Хорошо, — кивнул Серебро. — Вы готовы?
— Да, — повторил Артамонов.
— Приглашайте реципиента, — сказал Серебро медсестре. Медсестра вышла и через минуту вернулась в сопровождении рослого парня в джинсах, кроссовках, голого по пояс. Рельефную мускулатуру парня покрывала цветная татуировка змеи, обвившейся вокруг торса и рук.
«Художник Александр Куцейко», — узнал я его по фотографиям из своего личного дела.
Куцейко остановился у дверей, осмотрелся. Задержавшись взглядом на моем теле, опутанном проводами, он всмотрелся в лицо и тоже узнал меня.
— Роман! — обрадованно воскликнул он и шагнул к койке. — Привет! Вот уж не ожидал…