Закруткин Виталий. Записные книжки

Она, подобно евангельскому герою, удовлетворила целую толпу одной рыбой
и пятью хлебами.

Рассказывая неприличные анекдоты, она просила потушить огонь.

Он родился телеграфистом.

Наглость робкого человека.

Табак - лучший друг человека.

Смотрите - он мечет икру.

Сильно глупый.

Кто он - честный сумасшедший или жулик?

Держа в одной руке папиросу, а в другой жену.

И давай разводить Крылатый Эрос.

Дикий рубль. Дикорастущий рубль.

Фельетон смеется и показывает все тридцать два зуба.

...И тут входит мораль под руку с агентом из угрозыска.

- Читайте классиков. - Пейте рыбий жир.

Я найду тучное пастбище (подножный корм). Мир лежит перед нами, как
зеленый луг.

Вот я и дожил до своей судьбы.

Как писать заметки. Пример: как человек рассказывает о смерти брата.

Чесать в затылке - наш национальный жест.

У него не бритва, а какая-то сенокосилка.

Я наполовину сплю и вижу сны. Сейчас одним глазом я вижу вас, а
другим - как я получаю гонорар в пятницу.

Пьет коньяк и болтает пошлости у револьвера.

Сидишь себе и разлагаешься...

Как приходит первая мысль о контрабасе.

Ну что у вас там нового, на том свете?

Я согласился бы скорее жить с привидением, чем с ним.

Он умер в 21 году и теперь лежит в Хабаровске мертвый.

Книга, способная вызвать озноб у здорового человека.

Жалкий клочок жизни.

Половинки слов.

Папироса, отравленная благоразумием.

Беспомощный, как кошка перед таблицей умножения.

Никогда не плавал по глубокой воде.

Это была невеселая лотерея, но он рассчитывал все-таки вытащить
счастливый номер.

Он научился пить наедине - это серьезный вид пьянства.

Как воскликнул какой-то поэт, осуждая грех глупости: она съела кусок
мяса, он ее убил!

Это все равно, что отнять чашку у слепого.

Он жевал художественную литературу, как бык жует фиалку.

Большое слово.

Револьвер, черный, как сама смерть.

Он сел и закрыл лицо руками, потом открыл один глаз.

- Целы вы, идиот? - спросил он слабым голосом.

О женщинах у него были самые избитые представления (дать их).

История с деньгами - в конце концов покупает книгу.

Моров обижается на ее ноги...

Какую змею они отогрели на своей груди.

Его жизнь была скучная - он никогда не находил набитых деньгами
бумажников, не выигрывал велосипеда на лотереях и не спасал от разбойников
прекрасных женщин.

Вещи слушались его, как преданная собака.

- Если тебе недостаточно одной оплеухи, то позови меня. Я всегда ношу
их с собой несколько штук.

Роман выходит из меня углом.

Надо быть верным в дружбе, постоянным в любви и беспощадным в
ненависти.

- Извините, кто вы такой? Я с вами незнаком.

Ходят без брюк и не читают вечерок.

Жеманная критика: нахал, оставьте!

К младенцам надо привыкать исподволь, как к алкоголю.

Ему было 17 лет и ни на секунду больше.

Сказал он в злобном унынии.

Супружеский подвиг.

Это его не убило.

Нарисовал красную условность с зелеными пятнами.

Он окоченел от глупости.

Забылась до того, что увидела во сне курицу.

Этот скелет был славный малый с простодушным черепом и подкупающей
улыбкой.

О насекомых (проводили время пренеприятным образом).

Он возвышался между ними, как дуб среди капусты.

Многие виды искусства достигли теперь совершенства...

История с граммофоном.

Человек с ясной головой и горячим сердцем.

Укокали.

Моветон.

Ишь, куда метнул!

Он локтями расталкивал дорогу к успеху.

Меня разбирал истерический смех при мысли...

А я воспользовался случаем, чтобы дать залп с другого борта.

А комната так наполнилась воздушными замками, что стало тесно.

Похоже, как мама на неужели...

В такой комнате можно изобрести вечный двигатель или написать
гениальный роман - но писать фельетон в ней нельзя.

...Где никто не будет мешать ему считать себя увядающим в неизвестности
гением...

Она женщина - это недостаток неисправимый.

Заголовок в хронике: "Не надо было браться за оружие" (несчастный
выстрел).

Воняйте, мой дорогой, воняйте, как старый сыр: со слезой и
доброкачественно.

Господь даром дал тебе силу, которую я покупаю за деньги (размышления
попа).

Он выращивал бороду, как выращивают стихи.

Я всегда попадал в меньший процент...

Пока что все это не роман, а дикое мясо. Методичность ножниц и
равнодушие корзины - вот что мне помогает.

Он считал себя несчастным (после разрыва с девицей), но он никогда не
умел страдать.

Женщина с бородой.

"Родился маленький ребенок" (у детей есть закоренелая привычка
рождаться маленькими).

Слухи о нем доходили и до меня.

Скрижали рецензента.

Тихий мальчик.

История с просьбой не называть на "ты".

А. Хорошие описания людей.
Честертон "Ченстейский викарий".
В. Здания.
Форш "Одеты камнем".
Рысаки тетушки Елагиной.
Толстой. Рукопись, найденная под кроватью.
Человек. Шарль из "Уб. Ант. Риво".

Выпускающий-скептик.

Рак, величиной с... гитару.

Как сюжетная завязка неплох долг перед мертвым.
Может быть, что-нибудь вроде "Тайны И"? Амброз Бирс? (Убийство
раненого.)

Хороший сюжет - "Оливковый сад", Мопассан.

Базаров - любовь и смерть.

Джеффри* - подлог, любовь и смерть.
______________
* Герой романа английского писателя У.Локка.

"Свет погас"* - слепота и любовь и смерть.
______________
* Роман Киплинга.

"М.Иден" - крушение любви и надежд и смерть.

Непременно достать "Приключения Якова Претта".

Как Пинкертон знакомится с Милли.

Как Достоевский подготовляет решение Раскольникова убить старуху.

Певец, вошедший в комнату (в тюрьме) и выпрыгнувший в окно, заметив,
что оно открыто, - сразу, молча и без колебаний (к вопросу о типе).

Как человек сидит в холодной комнате и читает рассказ о замерзающем
человеке. "Он чуть было не схватил воспаление легких".

Раб многих незначительных обязанностей.

Но вот чего я не понимаю, братишки! Мне наплевать на внешний вид
коридоров, студентов, на разговоры и на психологию. По крайней мере я сам в
жизни никогда на эту ерунду внимания не обращал. Почему, однако, в книге
надо надоедать читателю всем этим вздором?

Жаркое было похоже на еретика.

Читать журналы! Торжествовать и неистовствовать. Салат из Нового Мира.

Веселый неудачник: надо рисковать
надо быть энтузиастом
надо мечтать.

Ему все давали советы, но никто не хотел ему помочь.

Позавчера ко мне пришел новый человек.
Это был молодой, 18-ти лет юноша, черный, в очках.
- Моя фамилия Сапожников, - сказал он. - Не узнаешь?
Я обратился к воспоминаниям. Из сонма Сапожниковых, раздвигая их
знакомые и полузабытые ряды, я выбрал наконец одного, из самого заднего
ряда, - мальчика, сосавшего палец. Воспоминание, как инвентарный номер,
указывало мне, что это - пионер, корреспондент газеты "На смену", которую я
редактировал лет шесть тому назад.
Я разглядел три или четыре длинных, извивающихся волоса, выросших на
губе, - новый, еще не удачный проект усов.
- Да-да, Сапожников. И ему уже восемнадцать лет? А тогда ему было
двенадцать?
И пока я пододвигал ему стул, садился сам, вынимал папиросу и стучал ею
о коробку, со мной совершались перемены, я ощутил свой возраст. Мои 27 лет
усугубились. На моем бритом подбородке проступила борода - сначала
обозначилась неясной тенью, потом вдруг, шурша, устремилась вниз, к поясу,
веником. Я стал многозначителен и медлителен, - года, знаете ли.
Первые минуты прошли в сравнениях. Я сличал эти два экземпляра
Сапожниковых, находил различия и сходства. Существующий Сапожников меня
чем-то не удовлетворял. Он не обладал определенностью. Его загорелое лицо,
очки, завитки волос не давали никакого простора для умозаключений. Нельзя
было сказать с уверенностью: он мечтает о необычайной женщине или подбирает
рифмы. Нельзя было сказать: это веселый человек, я хотел бы иметь его
товарищем по комнате.
Поэтому я сказал:
- Ну, как дела? Что делаешь?

(1930)


Вот конфликт литературы: человечность и классовость.

Счастье гонится за ним и наступает ему на пятки.

Не сошлись характерами (бьет по лицу).

Ты слишком развит для своих лет.

15 минут в день для здоровья.

Имел через нее большое удовольствие... Мне через него плохо.

...Дурак густо пошел.

(Когда в романах человек получает рану или тонет и перед глазами у него
мелькают круги и искры, то можно быть уверенным, что рана не смертельна.)

Для статьи. Вообще-то неприятно выступать в роли репетитора. Но что
поделаешь, если наши противники совершенно невинны в элементарных вопросах и
т.д.


Безайс и девушки

В первом варианте романа Варя (В.В.) была комсомолкой.
Приведенный ниже отрывок - один из вариантов разговора Матвеева и
Безайса в лесу, о Варе и о девушках вообще. Некоторые фразы
("глаза в женщине - это, брат, самое главное...") вошли в
окончательный текст*.
______________
* Примечание редакции.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Шикарная девочка, а? - продолжал Безайс небрежно.
- Вот именно.
- Все на месте, - сказал Безайс, отламывая сухую ветку. - Заметил,
какие у нее глаза? Глаза в женщине - это, брат, самое главное. Веснушки ее
ничуть не портят, даже наоборот. И ко всему этому комсомолка. Заметил ты,
что комсомолки редко бывают красивыми? У меня в горорганизации было тридцать
процентов девушек и все были некрасивы, как смертный грех. Отчего это?
- Ну, не все конечно, - возразил Матвеев, любивший точность. - Бывают и
красивые.
- Да, бывают. Это мне приводит на ум одну штуку. У меня в Москве
осталась девочка. Я познакомился с ней случайно, у ребят в общежитии.
Тоненькая, брюнетка, со стрижеными волосами, Оля.
- Комсомолка? - безучастно спросил Матвеев.
- Не стану же я связываться с беспартийной.
- Почему же она не провожала тебя на вокзал?
- Она начала плакать за неделю до отъезда. Красиво было бы, если бы она
пришла плакать на вокзал. Надо тебе сказать, что я не выношу женских слез.
Матвеев тоже сказал что-то нелестное для женских слез, хотя сам он
видел женские слезы только раз в жизни, когда отколотил свою девятилетнюю
сестру за донос об украденном сахаре. Он сделал еще несколько вопросов о
покинутой Безайсом брюнетке, но Безайс отвечал ему неохотно, и Матвеев
должен был удовлетворить свое любопытство категорическим заявлением, что это
была "чертовски хорошенькая девчонка".
Безайс молча отошел в сторону и принялся собирать хворост. Он был
недоволен собой и теперь несколько сожалел, что пустился на такую интимную
откровенность. Оля действительно существовала в природе и действительно
занимала место в сердце Безайса. Может быть даже, что Оля и плакала бы при
разлуке с Безайсом, если бы не одно препятствие, о котором он не стал
рассказывать Матвееву.
Это препятствие заключалось в том, что у Безайса никогда не хватало
смелости на объяснение в любви. Все его романы развивались в полном согласии
с его намерениями, но когда дело доходило до этого ответственного момента -
мужество покидало Безайса. Он не мог заставить себя наклониться к розовому
от смущения уху девушки, сжать влажную, мягкую руку и шепнуть три несложных,
коротких слова:
- Я - тебя - люблю...
Его робость была несчастьем, почти болезнью, и только один Безайс знал,
чего она ему стоила. Сколько раз он повторял про себя и вслух эти слова,
стараясь приучить себя к звуку собственного голоса. У дверей общежития,
прощаясь и всматриваясь в черные, блестящие глаза Олечки Юрьевой, глядевшие
на него с некоторым нетерпением, он заставлял, приказывал себе сказать эту
заветную фразу, но вместо того он говорил, небрежно покачиваясь на каблуках,
о топливном кризисе, о способе приготовления чернил из химического
карандаша, о корнеплодах и еще черт знает о чем.
Он обладал той стыдливостью, которая свободно уживалась с внешней
развязностью, позволявшей ему легко отзываться о любви и девушках, благодаря
чему он приобрел в кругу товарищей завидную, но незаслуженную славу "теплого
парня".
У Безайса было очень просторное сердце, и в нем, кроме Оли, легко
уместилась и некая Женя Постоева, и некая Сарра, причем последняя, к
сожалению Безайса, была уже женой завполитпросвета Укома Мотьки Бермана. Но
Безайс влюблялся с такой стремительностью, что у него не хватало времени
разбирать, кто и чья жена. Оля просто была последней из них, - с ней он
познакомился в Москве, перед отъездом, в ожидании бумаг, денег и билета на
дорогу. Он так и уехал, увозя с собой ее носовой платок и не сказав ей ни
слова о своей любви. Робость была его врожденным несчастьем, и Безайс имел
право сказать, что на свете, пожалуй, есть вещи похуже женских слез.

ИЗ НЕЗАКОНЧЕННОГО РОМАНА

I. Экзамены

1

Когда в двадцать третьем году Безайс приехал в Москву, на него разом
обрушились неприятности. Прежде всего у него украли вещи. Вор был суровый,
деловитый мужчина с большой бородой; он ограбил Безайса грубо, с наглой
откровенностью, даже не пытаясь смягчить свое поведение. Неторопливо, почти
задумчиво, он взял полосатый, из матрасной материи сшитый мешок и вдруг
мелкой рысью побежал в ворота, пренебрежительно поглядывая через плечо на
Безайса. Около забора он задержался, перекинул мешок, а потом полез сам,
перевалившись животом и показывая толстые ноги в пошлых зеленых носках.
Безайс постоял, ожидая чего-то, потом подошел к забору и сквозь щель с
недоумением разглядывал широкую спину убегавшего вора; полосатый мешок
мелькал между грудами ржавого, порванного железа и кирпичного дома. Вышел
дворник, подошел к Безайсу и строго сказал, что смотреть тут нельзя и
смотреть нечего.
- Неужели? - обиделся вдруг Безайс, сердито сдвигая фуражку на
затылок. - Нельзя даже посмотреть, как вор уносит твои собственные вещи?
Но потом он что-то вспомнил.
- Это хорошая примета, - пробормотал он беспечно, выходя из ворот на
знойную, в рыжей солнечной пыли колеблющуюся улицу.
Август катил над Москвой круглые, подрумяненные с краев облака. Воздух
густо дымился от раскаленного камня, около тротуаров с тележек продавали
полосатые арбузы и янтарно-желтые яблоки. Разморенные жарой грузовики тяжко
рычали на людей, сгоняя их с дороги, и уносились, клубя пыль. Безайс
втиснулся в переполненный трамвай и, раскачиваясь на ремне, задумчиво
вспоминал свой мешок, вора и его грузные ноги, поднятые к небу в наглом
торжестве. Была давка, сзади напирали, ругались, наступая на каблуки,
спереди все закрывала тяжелая, в меловых пятнах спина, а когда Безайс
наконец сел, какому-то неврастенику с песочными волосами показалось, что
Безайс занимает слишком много места. Он тихо, но злобно толкал Безайса
локтем, яростно окидывал взглядом бесцветных глаз и шептал что-то. Безайс
приглядывался к нему со спокойным любопытством, но потом это надоело. Он
вышел из трамвая, отыскал на бульваре свободную скамейку и сел. Все равно,
где ни сидеть, - ехать ему было некуда. Сначала он хотел было доехать до
реки, куда его влек темный безошибочный инстинкт всех бездельников,
приходящих к реке, чтобы плевать с моста в воду. В этом занятии есть что-то
успокоительное, наводящее на ровные размышления. Для человека, который не
знает, что с собой делать, трудно найти лучшее место. Но и на бульваре было
неплохо. Безайса никто не ждал, никто не беспокоился о его судьбе, и не все
ли равно, как убивать время.
На бульваре было тоже жарко, и Безайс снял свою солдатскую шинель. Тень
от листьев лежала на песке зелеными пятнами. Перед скамьей возник крошечный
мальчик в надвинутой на круглые уши бескозырке; он жевал какую-то гадость и
пускал слюну на запачканный лифчик. Безайс рассматривал его, стараясь
убедить себя, что он любит детей, пробовал даже щелкать пальцами, улыбаться
и поощрительно мычать. Подошел и сел грузный мужчина с пятнистым бульдогом
на ремне. Пес протянул свою странно похожую на лицо морду и обнюхал Безайса
влажным носом, втягивая незнакомый запах костра, хвои и далекой земли;
потом, натянув ремень, зарычал, как на чужого. Это правда. Безайс был чужой.
Он уехал отсюда два года назад, в двадцать первом году, когда город
шумел другой жизнью, и теперь не узнавал ничего - ни улиц, ни домов, ни
людей.
Вечерело, внизу легли влажные тени и только вершины деревьев золотились
в последнем свете, когда Безайс увидел Михайлова. Он шел, твердо ступая
своими большими ногами, поводя головой с добродушным самодовольством, шею
стискивал галстук невероятного, режущего глаза цвета, новые ботинки
вызывающе скрипели на весь бульвар. Он оглядывался, посматривая на женщин с
той грустной томностью, которая на них не производит никакого впечатления.
Таков он был всегда - большой, веселый и немного смешной.
- Михайлов! - позвал Безайс.
Михайлов обернулся и на несколько секунд остолбенел. Потом бросился к
Безайсу, топая, как сорвавшийся с привязи конь.
- Ты? - орал он, тиская руку Безайса своей огромной лапой. - Здесь?
Давно приехал? Почему ты не зашел ко мне? А другие ребята? Идем немедленно
ко мне, это здесь, близко. Постой, ты обедал? А где твои вещи?
- Вещи сперли, - ответил Безайс, ошеломленный его криком.
- Кто спер?
- Кто? Какой-то дядя.
- Где? Надо немедленно заявить в ГПУ. Завтра побегу и все сделаю.
Негодяй будет пойман. Но чего ты сидишь? Идем!
- Куда?
- Ко мне. Почему ты сразу не пришел?
- Я не знал даже, что ты в Москве.
- Идем!
Он схватил Безайса, как узел с вещами, и потащил за собой. Круглые
лампы бросали неверный свет на густую толпу гуляющих; где-то в конце
бульвара бродячий музыкант играл на скрипке избитый мотивчик. Они свернули в
боковую аллею, где ветки чернели над головой тяжелой массой, и пошли,
взявшись за руки, под скрип неистовых Михайловских ботинок.
- Меня как будто толкнуло, - говорил он. - Кто это? Неужели товарищ
отделенный третьего эскадрона, старина Безайс? Ты, значит, решил перековать
меч на орало? Отлично! С твоей головой тебе давно надо было в Москву. Ты что
думаешь делать? Стихи писать?
Безайс смущенно засмеялся.
- Ни за что. Я убедился, что у меня ничего не выходит.
- Да что ты говоришь? - воскликнул Михайлов, и в его голосе прозвучал
священный ужас. - У тебя не выходит? Чепуха! Помнишь, что делалось на
дивизионном вечере, когда я прочел твой "Крик в будущее"? Как это? "Зеленая
земля, товарищ хлеб!.."
- Михайлов, замолчи, - взмолился Безайс. - Это самая ужасная мазня,
которая только появилась на бумаге. Просто я был ослом тогда, и вы все тоже.
Такие стихи разве слонам читать или каким-нибудь бегемотам. Мне страшно
вспомнить, что я там напутал, - и птицы, и факелы, и бомбы, и розы. Помнишь,
у меня лошадь пала, рыжая, Микадо? Вы все говорили, что она опилась, -
ничего подобного. Как-то подошла к окну и с подоконника нажралась моих
стихов, это и подорвало ее здоровье.
Он помолчал.
- Дивизионный вечер! Вот вы мне и запутали голову. Вам все нравилось. А
помнишь, когда эскадронный Ванька Хлыстов в подштанниках по сцене бегал,
изображая, как буржуазия от восставших рабочих спасается, как вы орали?
После этого он первый человек в полку был, ему во Владивостоке ребята на
прощание серебряные часы купили.
- Я ничего не понимаю. Но почему же нам всем твои стихи так нравились?
- Почему? Очень просто. Жили мы в тайге, как звери, изголодались по
красивому слову. Я думал, меня в эскадроне засмеют: поэт, мол, подумаешь!
Однако нет, нянчились со мной, как со стеклянным. Просто лучшего ничего не
было. Партизаны в лесу сидели годами, деревья опротивели, вот им и
нравилось. Брось, Михайлов, ерунда!
Михайлов думал, наморщив свой крупный лоб. Перед ним рушились
авторитеты, незыблемые истины, а он нелегко отказывался от своих мнений.
- Нет, - сказал он наконец. - Тебя слушали бойцы, обстрелянные ребята,
они понимают. Ты привез свою поэму?
- "Горячий ветер"?
- Да.
- Привез.
- Прекрасно. Мы покажем ее профессорам. Самым шикарным, каких только
найдем. О, ты увидишь! У тебя эту поэму вырвут из рук.
Безайс снял фуражку и беззаботно помахал в воздухе.
- Ее уже вырвали, - сказал он, доставая папиросу, - около вокзала. Она
была у меня в мешке вместе с остальными вещами. Бессмертная поэма погибла
для человечества! Может быть, растроганный вор сейчас где-нибудь рыдает над
страницами "Горячего ветра", но разве он выпустит из рук такое сокровище? Но
еще раз: брось об этом говорить. Ты мне лучше скажи, как твои дела.
- Мои? Я, брат, по старой специальности. Работаю у станка.
- На фабрике?
- Нет, не удалось устроиться. Пробовал, ничего не вышло. Нанялся к
частнику. Крошечная конура, слесарная мастерская. Чиню примусы, какие-то
кастрюли, а позавчера так ходил колбасную машину исправлять. И что ж ты
думаешь - поправил.
- Много зарабатываешь?
- Рублей шестьдесят. А вот и мой особняк.
Это был невысокий, бледно-желтого цвета дом на Плющихе, в три этажа. На
улицу выходили нижний, полуподвальный, и средний этажи, верхний смотрел
низкими окнами во двор. Тут стоял когда-то порядок монастырских домов старой
аляповатой постройки, с крылечками, слуховыми окнами, винтовыми лестницами,
тупиками и крытыми переходами. В каждой комнате стояли большие кафельные
печи с лежанками, окна были низкие, квадратные, без единой форточки. Строено
все было надолго, для покойной и теплой жизни, из выдержанного, железной
прочности дуба. Часть домов погорела, осталось три особняка. Монахинь оттуда
выселили и поделили квартиры на комнаты, но еще и теперь сохранился в
коридорах неуловимый запах старого, чужого жилья, и по-прежнему заливались
за обоями монастырского завода сверчки.
Во дворе стояла голубятня и темными шелестящими тенями чернели буйные
сиреневые кусты. Старый, пятнадцатилетний пес, тоже оставшийся еще от
монахинь, вытянул свою седую морду и раздраженно, с кашлем заворчал на
Безайса. Михайлов пошел по темным переходам вверх и вниз, потом опять вверх,
мимоходом ругая строителей: "Навертели, идиоты, какие-то лестницы, без
всякого смысла, пять штук лестниц!" - потом открыл ключом дверь и зажег
свет.


Михайлов жил легко, без усилий и тайн, и был весь как раскрытая книга.
По вечерам, валяясь на кровати, Безайс разглядывал его жизнь кусок за куском
с веселым любопытством, точно сборник картин: "Михайлов, убирающий
комнату", - бушующая, неистовая стихия, опустошительный бич, разбивающий
посуду, опрокидывающий мебель, изрыгающий ужасные проклятия, - и все это
только для того, чтобы снять с потолка крошечную паутинку; "Михайлов,
завязывающий галстук", - тщеславие, извивающееся перед зеркалом величиной с
ладонь; "Михайлов, увлекающийся футболом", - перечень синяков, ссадин и
разных повреждений; "Михайлов, ищущий гвоздь, который, разумеется, лежит на
самом видном месте", и так далее.
Он был романтиком по натуре и в самое спокойное, тихое дело умел
вносить дрожь азарта, восторг и гнев. Безайс никак не мог измерить глубины
его замыслов, даже когда речь шла о том, как переставить в комнате мебель.
Во-первых, свет будет падать на стол слева, это не утомляет глаз; во-вторых,
с полки можно будет все брать, не вставая с кровати, а если при перестановке
у комода отламывалась ручка, то это, оказывается, тоже входило в расчеты
Михайлова, потому что он давно собирался сделать новую.
Из своего горячего прошлого он вынес страсть переделывать, налаживать,
улучшать и носил эту страсть, как тяжелое бремя. Всегда он был одержим
каким-нибудь увлечением или планом.
В углу, около печки, стояла небольшая машина с шестернями и валами,
которую Безайс не любил за ее внешнее уродство и за то, что она пачкала
брюки машинной смазкой. Она отдаленно напоминала маслобойку и, наверно,
раньше ею и была, но теперь сбоку были приделаны коробка с регуляторами,
колеса и шкив. Иногда по вечерам Михайлов, посвистывая, возился над ней,
просверливая и нарезая металл, пришлифовывая части, исписывая вычислениями
клочки бумаги. Вещи его знали и слушались, инструмент ходил в его руках, как
смычок артиста. Он сидел над работой, согнувшись, вонзая сверло в металл, и
произносил отвлеченные речи о культуре, о прогрессе, о величии техники. Ему,
как воздух, нужна была большая цель, и он нашел ее для себя в этой работе.
- Это вовсе не мясорубка, - опровергал он выдумки Безайса. - Сюда, вот
на эту форму, ты натягиваешь носок с дыркой, понятно? Потом подводишь дыру к
этим крючкам, поворотом ручки окружаешь ее со всех сторон и - готово! Через
минуту носок выпадает отсюда совершенно заштопанный, как из магазина.
Гражданка, получите носок. Кто следующий?
- Нет, нет, замолчи! - кричал он несколько минут спустя. - Это будет
замечательно! Вот моя мысль: каждое домоуправление покупает такую машину. Ее
ставят в канцелярии, вокруг вешают плакаты и лозунги о раскрепощении
женщины. С этого дня в доме нет больше рваных носков! Ты знаешь, сколько
времени уходит у женщин на эту штопку? По одной Москве - целые века,
тысячелетия! На первом же женском съезде меня изберут почетной женщиной.
Известный раскрепоститель женщин Петр Николаевич Михайлов.
- А сколько носков она уже заштопала, твоя машина?
- Она еще не готова. Кое-чего не хватает.
- Отчего-то мне кажется, что ты износишь не одну дюжину носков, прежде
чем машина будет готова.
Михайлов не мог равнодушно видеть покосившийся стул, расшатанный
гвоздь, надорванную пуговицу: его тянуло починить вещь, поставить ее на