Закруткин Виталий. Записные книжки

сам, но вышло плохо, неровно, с буграми.
- Не торопись, главное, - говорил он, ползая на коленках рядом со
мной. - Рукава уложи сначала, чтобы не горбились в плечах. Ну вот! Теперь с
этого боку... с другого... и веди ее к концу. Понял?
На пятый раз он осмотрел мою работу с одобрением. Мы снова уселись, и я
взялся за пряжку...

ЛИЛЛЬ

(Из незаконченного романа о первой мировой войне)

I

Для миллионов людей война была внезапной. Она пришла, разразилась -
откуда? Неужели ее грохот родился из речей дипломатов, марши и передвижения
армий - из этих неопределенных и округлых жестов министров? Обыденное,
комнатное мышление привыкло к постепенным изменениям, к той истине, что
большое прежде было маленьким. Взрослый мужчина, усач и пузан, вырастает из
маленького плаксы; дубы прежде были желудями. Неужели взрыв
сорокадвухсантиметрового снаряда был когда-то, задолго до войны, в недрах
мирного времени, маленьким, слабым звуком, почти вздохом - и вот, с годами,
вырос и озверел? Может быть, он был хилой, застенчивой нотой, может быть, он
боялся турецкого барабана и сердитой басовой духовой трубы?
Какой вздор! Разумеется, война пришла, случилась, возникла 28 июня 1914
года, когда сербы подстрелили эрцгерцога Франца-Фердинанда и его старуху в
Сараеве.
Так думали. Но в тишине штабов, в полумраке министерств, в лабораториях
академий делали войну, выращивали ее, утолщали и усложняли. Представьте себе
фельдмаршалов с лейкой в руках, любовно поливающих неокрепшие колючки войны.
Правительства озабоченно окидывали взглядом своих подданных, подсчитывая
количество голов. Во Франции, где рождаемость падала, государственные
чиновники подмигивали Жану, указывая на груди и бедра Марианны. Рожать
мальчишек - это национальный долг, и президент ездил лично крестить детей к
многосемейным. И пока хозяйки, мусоля карандаши, записывали дневные расходы,
военный министр откладывал в чулок новые миллионы военного бюджета.
Планы войны обдумывались и готовились десятилетиями. Войны еще не
было - но ее очертания были готовы. Вы были на металлургических заводах?
Сначала изготовляется форма, в которую позже вольют расплавленную,
взбешенную, клокочущую стихию металла.

II

Здание германского генерального штаба помещается в Берлине на
Королевской площади. Белые колонны подпирают фронтон с пушками, орлами и
знаменами. Прямые, торжествующие линии взбегают вверх и у карниза
закругляются, дробятся, переходят в завитки листьев. Отчетливость и
торжественность очертаний напоминают звуки музыки: марши и гимн. Эти колонны
и полукружия окон, несомненно, были придуманы под звуки военного барабана.
Колонна, окно, колонна, окно (левой, левой!), колонна, окно. Вы чувствуете:
здание отбивает такт. Оно марширует.
У подъездов стоят на часах солдаты гвардии. Врагов еще нет. Пока они
охраняют штаб от нянек с детскими колясками, гуляющих по плацу.
За этими стенами скрываются отделы штаба - информационный, оперативный,
разведывательный, шифровальный, секретный, мобилизационный. Здесь, среди
столов и шкафов, прозябает мордастое племя писарей. Сотни людей в серых
военных куртках с красными петлицами. Здесь иерархия чинов - ротмистры,
майоры, полковники генштаба. Сложный ритуал делопроизводства и прохождения
бумаг. Лишь в одном наисекретнейшем отделе появляются штатские в котелках и
шляпах - выслушивают приказания, отдаваемые вполголоса, уезжают и появляются
вновь.
Все эти отделы пучком расходятся из одного центра. Поперечный разрез
штаба дает такую картину: за твердой оболочкой стен идут губчатые наросты
отделов и управлений, и в их недрах, в сокровенных глубинах таится кабинет
начальника штаба.
Портрет императора во весь рост, от пола до потолка. Громадный красный
письменный стол. Массивность колонн, просторы окон подавляют своими массами
и пространствами.
И внизу, у подножия этих величин, мы обнаруживаем графа Шлиффена,
фельдмаршала и военного министра. Старческое, жилистое тело, затянутое в
мундир и брюки с красным кантом. Он сед. Сухие, уже неживые волосы зачесаны
к вискам - так он причесывался еще в кадетском корпусе.
Мы видим старика, чертову перечницу, песочницу. Но он весь, насквозь,
пропитан войной, она гнездится в складках его старческой кожи. Из взрывов,
выстрелов, ран, из смертей полков и эскадронов, из всего этого
матерьяльного, вещественного состава войны он извлекал отвлеченные идеи,
тончайшую теоретическую эссенцию. Задолго до войны в этом кабинете
теоретическая немецкая конница врубалась в теоретическую французскую пехоту.
Эта бесшумная война свирепствовала на письменном столе графа Шлиффена среди
двухверстных карт и оперативных докладов.
Он был только теоретиком, этот фельдмаршал и военный министр. Судьба
подшутила над ним - за всю свою жизнь он ни разу не воевал. Он не руководил
полками, не командовал, не отдавал боевых приказов, - Германия при его жизни
не вела ни одной сколько-нибудь крупной войны. Может быть, он даже не знал,
какого цвета кровь у французских солдат, хотя всю жизнь мечтал поглядеть на
нее. Он так и умер, не отправив никого в бой.
Но этот седой фельдмаршал, худой, с запавшими глазами, был гением
военного дела.
Друг против друга стояли два империализма - немецкий и французский.
Каждый из них имел историю, существовал физически, был воплощен в
матерьяльных формах. Не думайте, что империализм - это абстракция, забава
историков и философов. Каждый был индивидуален, не похож на другого.
Немецкий империализм был решителен, нагл, прост. Он двигался по прямым
и кратчайшим направлениям. Если бы у него было лицо, то мы увидели бы тупой
нос и выдвинутую тяжелую челюсть. Знаменитый план Шлиффена заключался в
следующем. Вдоль всей границы Германии французы выстроили пояс крепостей.
Верден, Туль, Нанси, Эпиналь, Бельфор и ряд других крепостей опоясывали
границу непрерывным железным поясом. Около тридцати крепостей размещены на
небольшом участке франко-германской границы. Железобетонные форты, уходящие
глубоко под землю, неуязвимые для артиллерийского обстрела, минированные
поля, огромные запасы амуниции и снаряжения, дальнобойные орудия, - все это
было приготовлено французским генеральным штабом для немецкой армии. Граф
Шлиффен понимал трудность, почти невозможность победы на этом участке. Он
был прав - крепость Верден, вокруг которой завязались бои с первых дней
войны, так и не была взята немецкой армией за все четыре года войны.
И тогда старый граф придумал свой замечательный план. Оставался еще
север! На севере между Францией и Германией лежит Бельгия. Она входит клином
между ними. Здесь, на франко-бельгийской границе, у французов крепостей
почти нет - крепость Мобеж и еще дальше к северу одинокая крепость Лилль.
Сюда удар! Бросить армию через Бельгию. На левом, южном фланге, против
французских крепостей, армия должна наступать и отступать, беспокоить
противника, оттягивать на себя его силы. В это время весь остальной фронт и
главным образом его северный, правый фланг делает огромный взмах,
стремительное движение вперед. Левый фланг почти неподвижен - правый в это
время...
За два дня до смерти Шлиффена в почтительной и горестной тишине его
спальни собрались друзья фельдмаршала - генералы и сановники. Сборище
апоплексических затылков, лысин и ревматизмов. Сопящие и пришептывающие
старцы, астматики и подагрики, смотрели выцветшими глазами на Шлиффена. Все
они были пригодны для смерти. По течению крови в узловатых венах, по одышке,
по боли, блуждающей от сустава к суставу, каждый мог измерить сроки,
отделяющие его от торжественной генеральской смерти - с салютами, с
знаменами, с высочайшим прискорбием императора. В их взглядах, устремленных
на Шлиффена, было нечто, напоминавшее личную заинтересованность.
Генерал-адъютанты, генерал-квартирмейстеры, генералы штаба и генералы
свиты стояли полукругом, ожидая разрешения разговаривать с фельдмаршалом. В
генеральской толпе выделялись двое - доктор, считавший пульс Шлиффена, и
дежурный офицер, стоявший у двери, неодушевленный, незначительный. Он был
забыт, как зонтик в прихожей.
Доктор осторожно опустил желтую руку фельдмаршала. Пульс 60. Он
помедлил, сопоставляя температуру, выделение пота, цвет кожи. Можно?
Движением век доктор разрешил.
По генеральской шеренге прошло волнообразное движение, всколыхнувшее
аксельбанты и эполеты. Затем, наклонясь корпусом, дрожа бабьими грудями,
первым шагнул Мольтке, преемник Шлиффена и племянник великого Мольтке. За
ним двинулись все. Дряхлый, позеленевший, похожий на огорченное столетие,
генерал всхлипнул. Генерал с бугристым затылком сердитыми движениями
вытаскивал из кармана и прилаживал к уху слуховую трубу.
Шлиффен открыл глаза.
- Господа, - сказал он тихо, но слышно, - благодарю за внимание.
Невнятный ропот, из которого выделилось несколько хрипящих р-р-р.
Адмирал Тирпиц, самый бородатый и лысый, сказал:
- Мы надеемся снова увидеть ваше превосходительство во главе...
Шлиффен перебил его:
- Господа, я умираю... (снова ропот с преобладанием "р").
Генерал Фалькенау выдвинул другую версию происходящего:
- Временное недомогание, ваше превосходительство, которое в недалеком
бу...
Но Шлиффен констатировал факт:
- Это смерть, господа. Бесполезно надеяться. Я умираю.
Генералы молчали. Но они как бы подчинялись мнению старшего, не
соглашаясь с ним, но соблюдая субординацию.
Шлиффен продолжал:
- Передайте последний привет императору и армии. Я верю в полный успех,
господа. Передайте, что я счастлив... Передайте...
Он задумался.
- Не забудьте мою мысль, господа, о правом фланге... Идея правого
фланга. Укрепляйте его, усиливайте, как можно...
Он перевел взгляд на Мольтке. Мольтке был обыкновенным, средним
генералом, но на нем покоилась слава двух фамилий. Он знаменовал победы под
Кенигретцем и Седаном, где имя его дяди блеснуло сквозь пушечный дым и пыль.
Теперь он готовился наследовать славу Шлиффена. Он был величествен, как
монумент, отмечающий могилы героев.
- Ваше превосходительство, я передаю дело всей моей жизни в ваши
руки... Я надеюсь...
(От слов "передайте, что я счастлив" до слов "я надеюсь" раздавались
шорохи и сопение. Дежурный офицер выводил плачущего дряхлого генерала.
Напрягаясь, как бы поднимая громадную тяжесть, офицер двумя пальцами
поддерживал генерала под локоть.)
- ...Я надеюсь, что передаю это дело в надежные руки. (Мольтке
поклонился). Смелый маневр на правом фланге решит судьбу войны. Все внимание
правому флангу...
Старческая толпа слушала, пришептывая, шамкая, тряся головами, подбирая
отвисающие челюсти... Бородатая старость - склерозная, в наростах, носящая
бандаж и ковыряющая в ухе старость, - но водящая полки, но хранящая военные
тайны, склонилась над умирающим Шлиффеном.

III

Начальник австро-венгерского генерального штаба Конрад фон Гаузенштейн
закончил свой доклад и ждал высочайших замечаний. Доклад касался
необходимости введения в армии автомобилей. Император задумчиво постукивал
пальцами по столу. Солнечный зайчик играл на его отполированной лысине.
- Я полагаю, - сказал он, - что лошадь будет надежнее.
И вопросительно взглянул на Конрада.
- Вы совершенно правы, ваше величество, лошадь надежнее, - ответил
Конрад, хотя весь его доклад сводился к тому, что надежнее будет автомобиль.
Но у него уже было два конфликта с наследником - он был заподозрен в
непочтительности и недостатке благочестия. Поэтому с императором надо было
держаться особенно осторожно. - Вы совершенно правы. Однако извольте
взглянуть на этот расчет. При современном плане развертывания нам
понадобится свыше восьмисот тысяч лошадей, из которых три четверти надо
получить путем мобилизации. Не говоря уже о фураже, мы получаем такое стадо
в тылу армии, которое запрудит все дороги и потребует колоссальный
обслуживающий контингент. Примите во внимание сап, экзему...
- Автомобили ломаются и опрокидываются, - внушительно прервал его
император. - А лошадь - друг солдата. Солдат любит лошадь.
Он вступил на престол в 1848 году и царствовал бесконечно долго. Его
взгляды успели сложиться и затвердеть уже ко времени австро-итальянских
кампаний.
- Совершенно верно, - терпеливо ответил Конрад. - Примите, однако, во
внимание опасность эпидемических заболеваний среди такой массы лошадей,
которая...
- Я не доверяю этим новым керосиновым штукам, - сказал Франц-Иосиф.
Конрад помолчал. Его твердое сухое лицо смягчилось. Усилием воли он
изобразил подобие почтительной и вместе с тем ласковой улыбки. Он решил
употребить другой способ обращения с императором, - а всего у него было три
способа. Этот заключался в почтительной ласковости, слегка окрашенной
юмором, как содовая вода сиропом. Чтобы улыбнуться, он сузил глаза, растянул
губы и опустил усы. Улыбка получалась неумелая, как "окаменевшие попытки
ребенка вылепить ящерицу".
- Ваше величество, разрешите предложить вам лично испробовать эти
машины.
- Как?
- Я предлагаю вам совершить небольшую прогулку на автомобиле.
Император недоверчиво смотрел на искаженное улыбкой лицо Конрада.
- То есть это значит ехать на автомобиле? - пробормотал он. - Это чтобы
я - поехал на нем?
Он пришел в негодование. Император и король сидит на этой трясущейся,
дымящей, стучащей нелепости! Древнее габсбурговское величие подвергается
толчкам вульгарного патентованного механизма! Власть никогда не должна быть
слишком современной, если она хочет импонировать.
- Я не поеду, - сухо сказал император.
Тогда Конрад применил третий способ обращения. Он одеревенел в
служебной, усердной тупости.
- Как вам угодно, ваше величество.


Через полтора месяца утром из бокового подъезда Шенбрунского дворца
вышел Франц-Иосиф в сопровождении Конрада и начальника разведки
Урбанского-фон-Остромеча. У подъезда стоял блестящий, красного цвета
автомобиль с белыми колесами марки "Фиат".
У него был круглый радиатор и высокий кузов с откидным, как у фаэтона,
верхом. Автомобиль еще не имел тех стремительных, как бы созданных трением о
воздух очертаний, какими отличаются автомобили нашего времени. Как ребенок,
повторяющий в своем развитии формы всех первоначальных предков - с жабрами и
хвостами - так этот ранний автомобиль сохранял сходство с запряженным
экипажем. Много лака, много блестящих медных частей...

IV

Новость проникла в трамвай, когда там шел скандал. Толстый человек в
серой паре сердился на своего соседа. Ему казалось, что сосед занимает на
скамье слишком много места. Тот огрызался:
- Это вам кажется. Вы слишком толстый и не помещаетесь на скамейке.
- Не ваше дело - толстый я или нет. Надо сидеть как следует, а не
разваливаться. Это свинство.
- Я и сижу как следует. Что вы ко мне пристали? Вон свободное место.
Пересаживайтесь, если вам здесь не нравится.
- Сами пересаживайтесь...
Публика с вялым любопытством ждала, чем это кончится. Подавали реплики:
- С таких толстых надо брать за билет дороже.
По Берлину новость уже распространилась. Тысячи людей шли, держа в
руках экстренные выпуски газет. Война объявлена! Захваченные чтением, люди
сталкивались друг с другом, наступали на ноги и извинялись. "Россия начала
войну против нас". Город был уже в войне, переживал первые минуты удивления,
испуга, недоумения. Трамвай пребывал еще в мирном времени.
- Вас надо поучить вежливости. Вы не умеете прилично себя вести.
- А вы умеете? Я вижу, мало вас в детстве секли.
Толстяк помолчал, выдумывая новую фразу. Он чувствовал себя обязанным
сказать что-нибудь - весь вагон ожидал его ответа.
В это время в окно донесся пронзительный вопль газетчика:
- Россия начала войну против нас!
Крик вонзился в население трамвая, не встречая сопротивления. Сначала
на него никто не отозвался - а ведь он призывал к четырем годам войны, к
окопам и карточной системе. Так раненые в первые минуты не ощущают боли,
даже не замечают раны. Толстяк успел даже ответить:
- Ваша шутка стоит сто марок - если за нее штрафовать.
Но тут ему грузно наступили на ногу. Все кинулись к окнам. Высунувшись
до пояса, махая шляпами, люди кричали: "Мальчик! Мальчик!" У толстяка от
напряжения вылез кусок рубашки между брюками и жилетом. Трамвай уже
тронулся, увозя кричащих и махающих пассажиров. Можно было подумать, что
они, уезжая надолго, делают газетчику прощальные знаки, обещают вернуться,
писать.
Они получили газеты на следующей остановке. Чтение: газеты
разворачиваются, складываются, ими взмахивают, чтобы развернуть весь лист.
Газеты вздрагивают и бьются в руках читателей.
Чтение произвело разительные перемены. Только что в скучающем
воображении людей протекали обычные обрывки воспоминаний, свойственные
скучающим людям: шли молочницы, мальчики зубрили уроки. Вспоминались часы,
отданные в починку, монета, упавшая за диван, зуб, который надо
запломбировать. Все это мгновенно исчезло. Появились новые сложные картины:
На востоке у границы два эскадрона казаков бесшумно подползают к
германскому часовому. Казаки бородаты. Часовой насвистывает и нюхает
маргаритку.
Выстрел.
Те же казаки на желтой песчаной насыпи делают что-то с рельсами (пилят?
бьют молотками?), потом несут бомбу. Бомба круглая, и из нее идет дым...
Кондуктор, перегибаясь через чье-то плечо, прочитал:
"Согласно донесению генерального штаба (сегодня в 4 часа утра)
произошла попытка взрыва полотна железной дороги и продвижения двух
эскадронов казаков к Иоганесбургу. Ввиду этого наступило фактическое военное
положение".
- Так, значит, - война?
- Разумеется. Попытка взрыва! Это самая настоящая война. Они всегда
прежде всего принимаются за железные дороги.
- Но - может быть...
- Что - может быть? А два эскадрона казаков?
- Где это - Иоганесбург?
Высокий, с седыми висящими усами человек встал и предложил:
- Господа! Я предлагаю хором спеть наш великий национальный гимн.
Великий момент, господа!
И, убедительно моргая, он запел:

Стража на Рейне сильна и верна...

- Пение в трамваях не дозволяется, - закричал кондуктор. - Сударь,
прекратите пение!
Человек продолжал петь.
- Я остановлю вагон! Немедленно перестаньте!
- Не мешайте мне петь! Господа, почему вы не поете?
Но в толстяке бродил еще дух противоречия. Это было вызвано предыдущей
ссорой, но сейчас он уже забыл о ней. Осталось только желание спорить,
опровергать, жестикулировать.
- Ерунда, - заявил он. - Это сплошная ерунда!
- Что именно?
- Все - и казаки и взрыв полотна.
- Почему?
- Газетная утка. "Берлинер Локаль Анцейгер" позавчера опубликовала
императорский приказ о мобилизации армии и флота. А через три часа та же
"Локаль Анцейгер" выпустила опровержение, объясняя все это чьим-то грубым
озорством. Подождите еще три часа.
- А сообщение генерального штаба?
- Вздор, все вздор. Никакой войны не будет!
(Он был убит через три месяца на западном фронте при форсировании реки
Соммы взрывом фугасного снаряда.)
Из окна пятого этажа улица казалась побелевшей от газетных листов в
руках прохожих. Новость распространялась в толпе, как масляное пятно.
Переулок, еще ничего не знавший, наивный ротозей, вдруг вступал в войну,
постигал ее существование.
Она захватывала кофейни, просачивалась в квартиры, в заводские цехи. И
если пристальнее вглядеться, то можно было заметить перемены.
Уже один тот факт, что в огромной, наполняющей улицу толпе каждый был
занят одной и той же мыслью, изменял вид города. В обычное время люди думали
о различных делах, и это расчленяло толпу, разбивало ее на отдельные
элементы. Толпы, в сущности, не было. Теперь все одинаково и одновременно,
всеми силами души думали только о войне, об Иоганесбурге и о казаках. Даже
выражения лиц сделались одинаковыми.
Ноги людей, в беспорядке шаркавшие по тротуарам, вдруг приобрели ритм.
Шаги становились размеренными, как бы подчиняясь маршу. Улица начинала
маршировать. Груди выпячивались и округлялись. Человек, резавший в ресторане
шницель, вдруг ощутил, что он держит в руке заостренную сталь, лезвие,
клинок!
Надо было бы думать о морковном кофе и котлетах из репы, о хвостах за
углем и ботинках на веревочных подошвах, о "сдавайте медную посуду - мы
наделаем из нее патронов для наших героев!" и о тине, налипшей на сапоги
пехоты. Но первоначальные представления о войне были иными. Это были
"надменность французов", "скифская лавина славян", "И я, старый Бебель, если
понадобится, возьму ружье", это были четыре бронзовых льва на памятнике
Вильгельма I, рычавшие напротив дворца на север, юг, восток и запад, это
были статуи на мосту через Шпрее, где голые воины разили врага, устремляясь
вперед, метали копье и испускали дух на руках Славы, венчавшей их лаврами,
это был "извечный спор между галлами и германцами, романским стилем и
готикой, Фоблазом и Вертером", это было, наконец, "мы набьем им морду,
будьте уверены".
Толпа носила плоские твердые соломенные шляпы, и, если глядеть сверху,
улица была покрыта светлыми, как блестки жира на бульоне, медленно
движущимися дисками. Одинаковость и единообразие этих скоплений шляп были
поразительны. Никому не пришло в голову сделать свою шляпу квадратной, или
украсить ее пером, или вообще сделать с ней что-нибудь. Правильностью
очертаний, единообразием и сплоченностью шляпы походили на колонию бактерий.
Но, между прочим, единая мысль о войне начала дробиться. В частности,
она приобрела следующее направление.
Государство величественно и гордо. Воображению оно рисуется в виде
женщины в ниспадающих одеждах, в виде орла на монетах и фронтонах казенных
зданий, в виде многоколонного храма. Теперь, фактом войны, государство
выведено из своего аллегорического состояния. Оно обращается ко всем
гражданам вплоть до сапожников, кучеров и чернорабочих, призывая их принять
прямое и личное участие в важнейшем государственном деле - в войне...

V

...Император вошел в спальню тихо, стараясь не шуметь. Императрица уже
легла. Но она ждала его. Резким движением она приподнялась на постели.
В ночной рубашке и в чепце она казалась старше своих сорока двух лет.
Красная кожа лица переходила в желтую на шее, собиралась в складки и
морщины. Веснушки и темные пятна около глаз и губ, днем скрытые слоем пудры,
теперь были видны.
Николай подошел и поцеловал ее в лоб, придерживая аксельбанты.
- Ты спала? - спросил он машинально, думая о том, как ей сообщить
новости.
- Нет. Почему ты так долго?
- Я?.. Ну - разные дела.
"Сказать ей завтра? Да, да. Не заснет. Завтра скажу", - думал он,
искоса поглядывая на ее острые ключицы.
Но она не спускала с него широко открытых тревожных глаз. Это его
смущало. В нерешительности он потрогал бороду и повел шеей.
- Да, разные дела. Много дел.
Он замолчал и задумался. Надо было перестать говорить о делах.
Что-нибудь веселое, беззаботное, чтобы развлечь бедняжку. И действительно,
что-то вспоминалось очень смешное, что-то было сегодня, когда он говорил с
Сазоновым - забавное, ужасно забавное. Чтобы помочь себе вспомнить, он
улыбнулся несколько раз и хихикнул, но ничего не получалось.
Он оглядел комнату, обтянутую желтым штофом и почти сплошь увешанную
фотографиями. Они оба любили рассматривать фотографии и вспоминать по ним
мелкие семейные факты. Вот он сам в солдатской походной форме, в
гимнастерке, со скатанной шинелью через плечо и с винтовкой - в таком виде
он прошел три километра в Алуште, в Крыму. Императрица с детьми ехала в
ландо сзади и звала отдохнуть, или чтобы по крайней мере адъютант нес над
ним зонтик, ибо она боялась солнечного удара, но он не соглашался. Вот он же
в купальном костюме тоже в Крыму. Алеша боится ягненка. Императрица вяжет
носки для Собств. Ея Велич. передвижного пакгауза для раненых воинов. Опять
он сам с ружьем и собаками на охоте в Беловежской пуще...
...Вспомнил!
- Видел сегодня из окна смешных собачек, - с оживлением начал он,
присаживаясь на кровать, - одна маленькая, другая большая. Они хотели любить
друг друга, но у них ничего не выходило. Маленькая лезла на большую, но
никак не могла попасть, как ни старалась...
Императрица застенчиво заулыбалась.
- Так и не сумели?
- Нет. Я уже думал, что большой надо было лечь на спину. Тогда
маленькая легла бы на нее и все бы получилось.
Это было действительно забавно и начало смешить ее. Разговор обещал
перейти на подробности, когда вдруг она начала беспокоиться.
- А они не бешеные?
- Не думаю. Нет... Хотя...
Он запнулся и взволнованно взглянул на нее.
- Алеша гуляет днем по парку, - сказала она, выражая мысль,
одновременно возникшую у обоих.
- У бешеных хвосты бывают опущенные, - возразил он.
- А у этих?
- У этих... не помню, какие были хвосты, но кажется... а впрочем, может
быть, и опущенные.
- Даже если не бешеные, все равно могут укусить или испугать.
Кирпичная краска медленно разлилась по лицу императора. Он резко встал,
вышел из комнаты, сердито махая руками, пробежал коридор и распахнул дверь в
небольшую приемную.
Оттолкнув вскочившего при его появлении офицера, он сделал несколько
шагов, потом повернулся и сдавленным голосом приказал: