Замыслов Валерий. Иван Болотников (Часть 3)

   - Кику княгине!
   Кику подали "Сидячие боярыни". Сваха приняла и надела ее на голову невесты.
   А за столами становилось все гомонней. Посаженный отец Гаруня похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке.
   - Гарная у тебя будет жинка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои лета. Лихой я был парубок, ох, лихой!
   Васюта и снеди не пробовал, и к чарке не прикасался, и в разговоры не вступал: все это дозволялось лишь после венца. А теперь сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся.
   - Да ты и теперь хоть куда! - подтолкнув деда, молвил сват Секира.
   - Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати лет греет жена, после тридцати - чарка вина, а после и печь не греет. От старости зелье - могила, - сокрушенно высказал Гаруня.
   - Складно речешь, дед, - крутнул головой Секира. - Так-то уж никто тебя и не греет?
   - Никто, хлопец.
   - А чего ж чару тянешь?
   - А як же без чары, хлопец? - подивился дед. - Чара - последняя утеха. Один бес, помирать скоро.
   - Вестимо, дед. Помирать - не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко!
   - Цьщ, собачий сын! - осерчал Гаруня. - Я ишо тебя переживу, абатура! Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну - и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина!
   Секира захохотал, крепко обнял деда.
   - Вот то казак, вот то Муромец! Люб ты нам, дедко, Так ли, застолица?
   - Люб! - закричали казаки.
   Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре.
   Как только подали на стол третье яство, сваха Агата ступила к родителям невесты.
   - Благословите, Григорий Матвеич да Домна Власьевна, молодых, вести к венцу.
   Застолица поднялась. Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили молодых иконами и, разменяв "князя" и "княгиню" кольцами, молвили:
   - Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться.
   У крыльца белой избы стояли наготове свадебная повозка и оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и волчьими хвостами, колокольцами и лентами. Невеста и свахи уселись в повозку, а жених, его дружки и отец Никодим взобрались на верховых лошадей. Они поехали в храм впереди "княгини", Никодим ехал и сетовал:
   - Сказывал: храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи!
   - Не горюй, отче. У себя в дому обвенчаешь, - успокаивал батюшку Болотников.
   - Да то ж не храм, сыне! Ни врат, ни алтаря, ни аналоя! Нет в дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет.
   - Это им-то неслюбно? Да они в чистом поле рады повенчаться. Не горюй, отче! - весело произнес Болотников.
   Ясельничий Нагиба стоял у "храма" и сторожил, чтоб никто не перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты. А батюшка уже был в своей избе, уставленной свечами и иконами. Глянул на венчальное подножие и аналой, сделанные наспех, вздохнул и застыл в ожидании у "врат".
   Любава, в сопровождении свах, вышла из повозки и, по-прежнему закрытая покрывалом, направилась к "храму".
   - Про замок не забудь, - тихонько подсказала сваха.
   - Не забуду, Агатушка, - улыбнулась невеста.
   Любава подошла к "вратам", опустилась на колени и принялась грызть зубами "церковный" замок. Молвила обычаем:
   - Мне беременеть, тебе прихоти носить.
   Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши и полушки.
   - Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить!
   Отец Никодим приступил к обряду венчания, "Сидячие боярыни" набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять - дело собинное, чуть оплошал - и счастья не видать. Обронил под венцом обручальное кольцо не к доброму житью; свеча затухнет - скорая смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.
   Молодые ни кольца не уронили, ни свечи не загасили, а задули их разом, чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу: не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии.
   После венчания с Любавы сняли покрывало. Отец Никодим поустал от усердия да и к чаре торопился; на рысях проглаголил новобрачным поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды отпили поочередно. Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и принялся растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и женой раздоров в супружеской жизни. Свадебные гости поздравляли молодых, а набольший дружка поспешил к дому жениха, где новобрачных дожидались посаженные родители.
   - Все слава богу! Повенчались князь да княгиня.
   Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив их, молвили:
   - Мохнатый зверь - на богатый двор. Молодым князьям да богато жить.
   А жениховы дружки закричали:
   - Здравствуйте, князь со княгиней, бояре, сваты, гости и все честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку!
   Молодые и гости вошли в курень. Но за столы не сели: ждали слова набольшего дружки. А тот молвил:
   - Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь без княгини на место не садится. Милости прошу!
   Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Агата и накрыла место молодых шубою.
   - Шуба тепла и мохната - жить вам тепло и богато. Милости прошу, князь да княгиня.
   Молодые сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и тут не сплоховали.
   Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого:
   - Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою, поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею!
   Гости подняли заздравные чары, однако не пили: ждали, когда осушит свою чару тысяцкий. Федька стоял нарядный и горделивый, и никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару, крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.
   - Гу-у-ляй!
   И начался тут пир веселей прежнего!
   В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и, получив от Григория Матвеича, Домны Власьевны, посаженных родителей благословение "вести молодых опочивать", понес жаркое в сенник. Молодые встали и подошли к двери. Григорий Матвеич, взяв руку дочери и, передавая ее жениху, напутствовал:
   - Держи жену в строгости да в благочестии.
   Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна, в вывороченной меховой шубе, осыпала молодых хмелем. Всплакнула. Васюта облобызал ее и весело произнес:
   - Не кручинься, матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь глядеть на нас да радоваться.
   - Дай-то бог, - перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами на глазах подтолкнула обоих в опочивальню.
   Оставшись одни, молодые тотчас потянулись друг к другу. Жарко целуя Любаву, Васюта молвил:
   - Стосковался по тебе, ладушка. Зоренька ты моя ненаглядная, - поднял молодую на руки и понес на постель. Но Любава выскользнула, сказала с улыбкой.
   - Погодь, муженек. Я ж тебя разуть должна. Слышал, что матушка наказывала?
   - Да бог с ним! - нетерпеливо махнул рукой Васюта. - Наскучили мне эти обряды.
   - Нельзя, Васенька. Матушка меня спросит. Садись, государь мой, на лавку.
   Васюта сел и, посмеиваясь, протянул Любаве правый сапог. Но та ухватилась за другую ногу.
   - Левый сниму.
   Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Любава рассмеялась.
   - Везучая я, муженек!
   - Везучая, Любушка! - кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе.
   А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого дружку к молодым. Нечайка вышел в сенник и постучал в опочивальню. Ухмыляясь, вопросил:
   - Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу?
   - Все в добром здоровье, дружка! - крикнул жених через дверь.
   Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты:
   - Жених гутарит, что все в добром здоровье, Григорий Матвеич и Домна Власьевна.
   Солома довольно крякнул, а Домна Власьевна не без гордости молвила:
   - Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей.
   "Сидячие боярыни" чинно выбрались из-за свадебного стола и прошествовали в опочивальню молодых; выпили там заздравные чаши и вновь возвратились к гостям.
   А пир гудел до самого доранья. Многие свалились под столами, в сеннике, на базу. Упился и сам тысяцкий. Гости, что еще на ногах держались, вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень богатырски захрапел.
   Девки устроили было хоровод, но казаки принялись озоровать: вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень.
   - Ишь как разошлись, - улыбнулась Агата и ступила к Болотникову. Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван.
   Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к Федькиному куреню. Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо, сказала:
   - Хорошо мне с тобой, Иванушка.
   Тот ничего не ответил, лишь почувствовал, как еще больше хмелеет от ее близости, от жаркого тела.
   Вошли в курень. Агата запалила от негасимой лампадки свечу, а Болотников шагнул к двери.
   - Пойду я... На баз пойду.
   - Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно.
   Агата близко подошла к Болотникову, глаза ее влажно и мятежно блестели.
   - Давно хотела сказать тебе, Иванушка... Запал ты в душу, крепко запал, сокол. И нет без тебя мне радости.
   Обвила Болотникова руками, плотно прижалась всем телом, и это прикосновение обожгло его. Унимая горячую дрожь, Иван попытался отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее.
   - Федька же у тебя... Федька.
   - Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя... Мой ты седни, мой, Иванушка!..
   ГЛАВА 5
   ОРАТАЙ
   В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали караульные с дозорных курганов.
   - Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две тыщи коней свели!
   Донцы взроптали:
   - Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!
   А спустя малое время - новые гонцы: пораненные, в окровавленной одежде.
   - Да то ж казаки с Воронежа! - ахнули повольники.
   - Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие пали, удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.
   Казаки еще пуще закипели:
   - Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду передохнем!
   - В города не пропущают, казаков казнят!
   - То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!
   - Не выйдет! - яро отозвались повольники и взметнули над трухменками саблями. - Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и хлеб добудем!
   - Айда на Азов!
   - Айда на Волгу!
   Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще огневались.
   - Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков, будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!
   Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не остановит. А коль поперек пойдешь - с атаманов скинут, это у голытьбы недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не получишь. Пусть убираются ко всем чертям!
   Одного не хотелось Васильеву - чтоб голытьба подалась на Азов. Царь Федор и Борис Годунов будут в немалом гневе, если повольница вновь начнет задорить азовцев. Но отменить казачий поход было уже невозможно. Голытьба засиделась в Раздорах, и теперь ее ничем не удержишь.
   В тот же день есаул Федька Берсень начал готовить струги к походу: конопатили и смолили борта и днища, чинили палубы и трюмы, шили паруса. Казаки взбудораженно гутарили:
   - На море пойдем. У заморских купцов добра много. Азовские крепостицы порушим. А то и до Царьграда сплаваем. Покажем казачью удаль султану!
   Свыше тысячи казаков собрались под Федькино начало, три десятка стругов готовились выйти в море.
   - А ты что ж, Иван, не пойдешь с нами? - спросил как-то Берсень.
   - Не пойду, Федор. У меня иная задумка.
   - Жаль. А я-то помышлял воедино сходить, - огорчился Берсень. - И куда ж ты хочешь снарядиться?
   - На Волгу, друже. Всей станицей так порешили.
   - А может, все-таки со мной? Славно бы повоевали.
   - Нет, Федор, на Волгу, - твердо повторил Болотников.
   - Чего ж так? Аль азовцы мало зла нам причинили?
   - Немало, друже. Но бояре еще больше, - сурово высказал Болотников, и лицо его ожесточилось. - То враг самый лютый. Нешто запамятовал, сколь на Руси от бояр натерпелись? И Дикое Поле хотят в крови потопить. Ужель терпеть?
   - Бояре сильны, Иван, - вздохнул Федька. - И царь за них, и попы, и войско у бояр несметное. Уж лучше поганых задорить.
   Берсень отплыл из Раздор ранним утром, а на другой день выступил и Болотников. С ним пошло около пятисот казаков. Перед самым уходом Иван забежал к Агате. Та встретила его опечаленным взором.
   - Уходишь, сокол?
   - Ухожу, Агата, Душно мне в Раздорах, на простор хочу.
   - Душно?.. А как же я, Иванушка? Ужель наскучила тебе?.. Остался бы. Уж так бы тебя любила!
   - Не жить мне домом, Агата. Дух во мне бродяжий... И спасибо тебе за привет и ласку.
   Агата кинулась на грудь Ивана, залилась горючими слезами.
   - Худо мне будет без тебя, сокол ты мой. Пока в Раздорах жил, счастливей меня бабы не было... Федьки смущаешься? То закинь. Один ты мне люб, Иванушка!
   - Прости, Агата, казаки ждут.
   - А я с тобой, с тобой, Иванушка! Хоть на край света побегу. Возьми, сокол!
   - Нельзя, Агата. Не бабье дело в походы ходить. Прощай.
   Болотников крепко поцеловал Агату и выбежал из куреня. Нечайка кинул повод. Иван вскочил на коня, крикнул:
   - С богом, донцы!
   Казаки, по трое в ряд, тронулись к Засечным воротам. Держась рукой за стремя, шла подле Васютиного коня Любава. Утирая слезы, говорила:
   - Береги себя, Васенька. Под пулю да под саблю не лезь и возвращайся побыстрей. Да сохранит тебя Богородица!
   - Не горюй, Любавушка, жив буду, - весело гутарил Васюта, а у самого на сердце кошки скребли. Не успел с молодой женой намиловаться - и в поход. Не больно-то на Волгу идти хотелось, но с Любавой не останешься. Какой же он казак, коли баба дороже коня, сабли да степного приволья? Такого на кругу засмеют. Так уж повелось на Дону - казак живет с женой лишь до первого атаманского зова.
   У Засечных ворот казаки остановились, слезли с коней и попрощались с оставшимися в крепости раздорцами.
   - Да пусть выпадет вам хабар2, атаманы-молодцы! - радушно напутствовал повольницу Богдан Васильев. Глаза его были добры и участливы. - С богом, Болотников, с богом, славный атаман!
   Иван глянул в его лицо и усмехнулся. Лукавит Васильев, содругом прикидывается, а сам рад-радешенек, что голытьба из крепости уходит. Теперь в Раздорах остались, почитай, одни домовитые, то-то Васильев вздохнет. Голытьба ему хуже ножа острого.
   - Будь здоров, атаман, - сухо бросил Болотников и огрел плеткой коня. - За мной, донцы!
   Казачье войско вылилось в ковыльную степь.
   Над головой - ясное бирюзовое небо, впереди - синие дали, а по сторонам, по всему неоглядному простору, лаская глаз, пестрели красные маки. Пряный запах душистых, медом пахнувших цветов, синева неба и степное раздолье туманили голову, будоражили душу, наполняя ее радостным ликованьем.
   "Хорошо-то как, господи!" - хмелели без вина казаки, вдыхая чистый, ни с чем не сравнимый, степной пьянящий воздух. И все тут забылось: и каждодневные тревоги, и лютые сечи, и горькие утраты содругов, и незарубцевавшиеся раны...
   Вырвалась песня - звонкая, протяжная, раздольная; песню разом подхватили, и долетел над Полем казачий сказ о добром молодце да богатырских подвигах. Смолкли тут птицы, стихли буйные травы, застыл медвяный воздух, внимая удалому напеву. Пел Болотников, пел Васюта, пели Нечайка и Нагиба, пела степь. А мимо повольницы проплывали затаившиеся холмы и курганы с навеки заснувшими серыми каменными бабами.
   Неделю ехали казаки по Дикому Полю; миновали Раздорский шлях и повернули на Самарскую Луку.
   - Волга там подковой изгибается, - гутарил казакам бывалый дед Гаруня. - А середь подковы той - горы, утесы, пещеры да леса непролазные. Ни боярам, ни стрельцам не достать.
   О Самарской Луке Болотников давно уже был наслышан. Место лихой повольницы и беглого люда, место удалых набегов на купеческие караваны. Туда-то и поспешал он со своими казаками.
   Вскоре выехали к Медведице. Солнце клонилось к закату, кони и казаки притомились. Болотников указал рукой на сосновый лесок.
   - Здесь и ночлегу быть.
   Расседлали коней и принялись разводить, костры. Васюта прошелся вдоль Медведицы и, повеселев, вернулся к Болотникову.
   - Хошь ли ухи, батько? Рыба тут сама в казанок просится.
   - Ты сначала налови.
   - И наловлю, батько!
   Васюта побежал к чувалу, в котором возили небольшой походный невод, окликнул казаков.
   - Добудем рыбки, станишники!
   Болотников оглядел место стоянки и повелел выставить караулы. Дикое Поле беспечности не любит. Чуть оплошал - и пропадай, удалая головушка: редкое лето не шныряли по степи ногаи да крымчаки. А те малыми стаями но шастали.
   Еще не успели казаки с неводом в реку залезть, как из-за леска прискакал дозорный Деня.
   - Мужик пашет, батько!
   - Что?! - Болотников опешил.
   - Мужик, грю, степь пашет.
   Болотников немало тому подивился, да и казаки от такой неслыханной вести обескуражено застыли. В кои-то веки Дикое Поле пахали!
   - Не померещилось, Деня?
   - Да ты что, батько? Сам глянь.
   Иван поехал вслед за дозорным. Выбравшись из леска, остановился. Не соврал Деня. Вдоль Медведицы ражий крутоплечий мужик вспарывал сохой целину. Он не видел казаков и, старательно налегая на поручни, громко покрикивал на лошадь, которую вела под уды плотная дородная баба в пестрядинном сарафане.
   - Ах ты, сыромятная душа. В плети его, атаман! - загорячился Степан Нетяга.
   - Погодь, друже, - придерживая Степана, тихо молвил Болотников. Погодь, донцы.
   И тут все увидели, как изменилось суровое лицо атамана, как разгладилась жесткая упрямая складка над переносицей.
   "Благодать-то какая!" - просветленно подумалось Болотникову. Оратай размеренно наваливался на соху, которая слегка подпрыгивала в его руках. Черный, жирный, лоснящийся пласт покорно ложился вправо от древней деревянной косули. От свежей борозди, от срезанных наральником диких зеленых трав дурманяще пахло.
   "Благодать-то какая, господи!" - с благостным выражением на лице повторил про себя Иван и снял шапку. И тут припомнились ему свои первые борозды, строгий хлебопашец-отец на страдной ниве, односельчане-мужики с литовками в яровом жите...
   - Что замешкал, батько? - вопросил Нагиба.
   - Поехали, - будто очнувшись от сна, коротко бросил Болотников и тронул коня.
   Первой увидела казаков баба. Она испуганно ойкнула и что-то поспешно молвила мужику. Тот опустил поручни, разогнул спину и хмуро повернулся к повольнице.
   - Кто таков? - спокойно, не повышая голоса, спросил мужика Болотников.
   Оратай неторопливо обвел невеселыми глазами казаков и неохотно буркнул:
   - Митяйка, сын Антипов.
   - Беглый, поди?
   Мужик еще пуще нахохлился.
   "Откель эти казаки? - обеспокоено раздумывал оратай. - С Дону аль служилые из городов по прибору? Коль служилые - беды не избыть. Плетками излупцуют, веревками повяжут - и к боярину. А там новые плети, боярин-то лют, усмерть забьет".
   - Да ты нас не пужайся, к боярину не вернем, - словно подслушав мужичьи мысли, произнес Болотников.
   - А сами-то откель? - диковато насупясь, вопросил пахарь.
   - С донского понизовья.
   - А не врешь?.. А ну побожись.
   Иван перекрестился. Мужик малость оттаял.
   - Не таись, друже. Сами когда-то в бегах были. Я вот на князя Телятевского ниву пахал, а есаул мой Нагиба - на нижегородского боярина, умиротворенно, располагая к себе мужика, молвил Болотников.
   - А я на Василия Шуйского, - тяжко вздохнув, признался оратай.
   - Ведаю сего князя. На Руси его никто добром не поминает. Пакостлив, корыстен и коварен. Мужиков самолично кнутом стегает. И темниц у него поболе всех, - помрачнев, высказал Болотников.
   - Воистину, милок, - кивнул мужик. - Боярщина у Шуйского злолютая. Из нашей деревеньки, почитай, все убегли. Невмоготу стало. Тиуны да приказчики у князя свирепые, три шкуры дерут.
   - Где ж остальные?
   - К вам на Дон убегли.
   - А сам чего ж?
   - Тут порешил осесть.
   - Чего ж так?
   - Землица тут добрая. - Мужик наклонился и отломил от пласта жирный темный ком. Помял пальцами. - Вишь, какая землица. Такая и без назему станет родить. Знатный хлебушек вырастет. - Голос мужика потеплел, нахмурь сошла с лица.
   - Да ты рази не слышал, сыромятная душа, что пахать степь никому не дозволено? - подступил к мужику Нетяга.
   - Слышал, - вновь тяжко вздохнул оратай. - Но как же мужику без землицы? Она, матушка, и поилец и кормилец. Испокон веков так. Сам господь повелел от земли кормиться.
   - Это на Руси так богом указано. А тут Дикое Поле, казачья сторона, и пахать здесь мужику не велено. Уходи подобру-поздорову! - сердито молвил Нетяга.
   - А коль не сойду? - глаза Митяя отчаянно сверкнули, знать, мужик был не из пугливых.
   Казаки загудели:
   - Силом выпроводим! Чтоб духу не было!
   - Дикое Поле не пашут!
   Казаки не зря огневались: веками степь лежала нетронутой, веками не ведала крестьянской сохи. Тут только волю дай: один вспашет, за ним другой потянется, вотчинники на хлеб нахлынут - и начнется в казачьем краю новая боярщина. Нет, не бывать в степи оратаю!
   - Утопим соху, братцы! - прокричал Нагиба.
   - Утопим!
   Казаки принялись было отвязывать соху, но Болотников не дозволил:
   - Погодь, донцы... А ты, Митяй Антипов, меня послушай. Противу казаков тебе не устоять. То наша земля, и распахивать ее никому не дадим. Так что выбирай - либо к нам приставай, либо ступай в Верховье. Там тебе и соха сгодится. Чуешь, Митяй?
   - Чую, - угрюмо проронил мужик и принялся выпрягать лошадь.
   - Так с нами пойдешь али как?
   - Не, милок, с вами не пойду. Плохой из меня казак.
   - А куда?
   - Землицу пойду искать. Авось где и осяду.
   - Ну, как знаешь. Бог тебе судья, - молвил Болотников и махнул рукой. - Поехали, донцы!
   Казаки поскакали к становищу, а Митяй понуро повел лошадь к перелеску.
   Не спалось атаману. Страдник Митяй запал в душу. Крепкий мужик!.. Казачья жизнь его не прельщает. А чего бы лучше? На Руси горя хватил через край, так хоть тут поживи вольно, без тиуна да боярина, без господской плети. Так нет, вновь за соху! Крепко же присушила мужика земля-матушка! Выходит, воля-то без нивы не великая радость.
   И от этой неожиданной мысли Ивану стало жарко. Ужель мужик счастливей казака?!
   Дрогнуло сердце в смутной тревоге, что-то потяжелело и запуталось в душе, и от этой сумятицы стало еще беспокойней.
   "Нива!.. Мужичья нива... Политая потом и кровью страдная нива. Но почему ж так тянет к тебе? Почему хочется взяться за соху? Ведь нет тяжелей и горше мужичьей работы".
   Но он так и не нашел ответа. Поднялся и оглядел спящее войско. Казаки лежали на траве, укрывшись зипунами и подложив под головы седла. А вокруг всего стана не спеша прохаживались дозорные. В полуверстве же от войска маячили в лунном свете конные караулы.
   Болотников прошел через весь стан и направился к Медведице. Его негромко окликнул дозорный:
   - Никак, ты, батько?
   - Я... сон не берет. Пройдусь малость.
   - Прими горилки, батько. Помогает, будто маку наешься. Я вон намедни...
   - Степь доглядай, - строго оборвал казака Болотников и вышел на прибрежный откос. Постоял недолго и стал спускаться в лощину, прикрытую леском. Ноги почему-то сами понесли к мужичьей пашне, которая неудержимо манила его все эти последние часы.
   Подошел к краю загона и изумленно остановился. По пашне двигались конь и человек! Слышалось приглушенно:
   - Тяни, Буланка... Тяни, родимая,
   Мужик поднимал целину! У Болотникова гулкими толчками забилось неспокойное сердце. Мужик поднимал новь! Поднимал, несмотря на острастку казаков.
   И вновь Ивану стало жарко, неведомая сила толкнула его к упрямому мужику; а тот, увидев надвинувшегося на него рослого, могутного казака, как вкопанный застыл на месте. Оба молчали; один ожидал грубого окрика и расправы, другой напряженно вглядывался в угрюмо-окаменелое лицо.
   От свежей борозды пахнуло пряными запахами земли, и что-то в этот миг перевернулось в душе Ивана, Он сбросил наземь кафтан, молвил хрипло:
   - Ступай к лошади.
   - Че? - не понял оратай.
   - Ступай к лошади, гутарю... Веди.
   Иван ухватился за поручни и прикрикнул на лошадь:
   - Но-о, милая, пошла!
   Буланка всхрапнула и потянула за собой соху. Наральник острым носком с хрустом вошел в плотную дернину и вывернул наружу, отвалив к борозде, черный тяжелый пласт.
   Мужик обескуражено глянул на казака, хмыкнул в дремучую бороду и повел лошадь вдоль полосы. А Болотников, навалившись на соху, вспарывал новь, чувствуя, как улетучиваются невеселые думы и исчезает тяжесть в груди. Истосковавшиеся по земле руки привычно лежали на сохе, а в сердце, вместе с каждой пядью отвоеванной целины, все нарастало и нарастало будоражащее душу сладостное, ни с чем не сравнимое упоение. Он не ощущал ни устали, ни соленого пота, обильно струившегося по лицу и разъедавшего разгоряченное тело, ни озадаченных взглядов мужика, тянувшего за собой лошадь.
   Иван не знал, сколь прошло времени, но когда вконец обессиленный оторвался от сохи, над лесом уже робко заиграла малиновая заря. Упал в пахучее дикотравье, подложил ладони под голову и закрыл глаза, чувствуя, как по всему телу разливается покой.