Однажды я заполз в такое нагретое человеком место и сразу же затосковал по моей старой норе на набережной, поблизости от портовых складов. Там было так же тепло, мягко, уютно. Лежащий человек не почувствовал моего присутствия, хотя я и прижался к его ноге. Лишь кот, который устроился на одеяле, учуял меня, взъерошился и начал фыркать. Я удрал, хотя он за мной даже не погнался. В общем, населявшие дом люди и звери не вызывали у меня беспокойства. Напротив, взаимное нежелание замечать присутствие друг друга должно было бы развеять все остатки моих опасений, и все же страх не уходил и шерсть вставала на мне дыбом при каждом доносящемся с улицы незнакомом звуке.
Время шло, и я привык к жизни в постоянном, на первый взгляд совершенно необоснованном страхе. Я продолжал бояться, но сердце уже так не колотилось, спина и хвост не выгибались в напряжении, а доносящиеся снаружи отзвуки не прерывали моего сна.
Мой страх стал будничным, как это бывало всегда, когда я долго боялся.
В ту ночь я не покидал дома. Сильный ветер, несший с собой тучи пыли, не проникал в наши подземные норы – он лишь глухо завывал в водосточных желобах и печных трубах, врываясь в дом сквозь щели в крыше, оконных рамах и дверях.
Я съел принесенный прошлой ночью хлеб, удобно разлегся на спине и заснул.
Треск веток, шум мотора, вой собаки. Крик, звон разбитого стекла. Падающие на пол камни.
Я вскочил на ноги и почувствовал запах дыма. Дом горел. Жильцы пытались выбраться из огня на улицу.
Я выскочил прямо на лужайку перед домом, но там стояли нападавшие. Они стреляли в выбегавших из дома людей и бросали в окна зажженные факелы. Я молниеносно бросился обратно в нору и через подвал пробрался в соседний сад.
Выглянув наружу, я сразу почувствовал запах гари и сквозь стебли и ветки увидел позади пульсирующее красным светом огненное пятно.
Я брел под дождем по холодным мокрым канавам, вокруг свистел ветер. Я не видел людей, как будто их вовсе и не было здесь, хотя рядом проезжали тяжелые стальные машины. Перепуганные собаки пробегали мимо с поджатыми хвостами. Немногочисленные ошалевшие крысы крутились на месте, встряхивались, чесались, попискивали.
Усталый, я спрятался в подвале без окон, куда не проникал ветер, устроился в покинутом крысами гнезде: среди перьев, клочков бумаги и тряпок.
Проснулся я от болезненного зуда у основания хвоста, за ушами, вокруг мошонки. Я прочесал зубами шерсть на брюхе, давя мелких насекомых. Насосавшиеся крови, они лопались под моими резцами.
Вши. Я ощутил вокруг мягкую шевелящуюся массу изголодавшихся насекомых, сползавшихся ко мне из всех подвальных закоулков, с перьев, с клочков шерсти. Они залезали на меня, прицеплялись к шерсти, к бровям, к вибриссам, облепляли хвост, впиваясь в чешуйчатую кожу.
Так вот почему крысы покинули удобную, просторную нору. Они предпочли бегство постоянному вычесыванию насекомых из шерсти, выгрызанию их с подбрюшья и из подмышек, непрерывному промыванию глаз и ушей.
Но я, уставший и измученный, продолжал спать, вертясь и крутясь от зуда и боли. Меня точно поливали кипятком, жгли огнем, точно птицы клевали мне шкуру…
Я проснулся, встряхнулся, выскочил из норы. На лапках, в ноздрях, на веках, на ушах сидели вши, пили мою кровь, выжирали мои мышцы. Я тщетно пытался вычесать их, оторвать, отодрать, выгрызть. Они впивались в складки кожи, залезали в поры и волосяные сумки, вцеплялись в соски и уши. Они были похожи на струпья, темные пятна, утолщения, комки, зудящие болячки, шрамы. К шерсти уже успели приклеиться продолговатые белые гниды.
Я начинаю погоню за собственным хвостом, покрытым темными прыщами. Переворачиваюсь на спину, кручусь, извиваюсь, чешусь, царапаюсь, трусь о камни, пытаясь избавиться от назойливых наглецов. Но все напрасно…
Я бегу в подвал соседнего дома. Под окном лежит мертвая крыса. Они выползают из нее… Отпадают от кожи, падают с волосков. Покидают стынущую падаль. Они знают, что крыса мертва и что их тоже может убить начавшийся процесс гниения. Сколько же вшей на такой маленькой крысе!
Они ищут новую пищу, новую крысу! Чуют мое присутствие, тепло моего тела. Ко мне ползет бело-серо-коричневое голодное пятно. У мертвой крысы широко раскрыты глаза, коченеющие лапки растопырены в стороны, уши насторожены, как будто прислушиваются к чему-то. Шкура в пятнах дочиста выеденной шерсти, лишь кое-где торчат взъерошенные клочки волосков, видны засохшие кровоподтеки, из ран течет гной…
Вши въелись даже в кожу век, в уголки губ, в кончики ушей. Они падают с вибриссов, с усов, с бровей, соскальзывают на землю, чтобы двинуться в мою сторону. На темном полу они напоминают живую лужу, которая обтекает меня своими многочисленными щупальцами, разливается, разбрызгивается во все стороны.
Они приближаются, проползают между частицами пыли и паутиной. Я прыгаю на ступеньку и по лестнице бегу наверх, в покинутый людьми дом. Кругом лежат мертвые крысы, а изголодавшиеся вши таятся в щелях полов, в складках штор и занавесок, в опилках и вате, в подушках и коврах. Крысы, которые пока ещё живы, не замечают меня, занятые борьбой с пожирающими их живьем насекомыми.
Я перехожу из дома в дом, из подвала в подвал, залезаю на чердаки, заглядываю в кладовки и гаражи.
Встречаю крыс, покрытых вшами от кончика хвоста до усов, – крыс измученных, отчаявшихся, которые даже уже и не стряхивают кровососов, влезающих им в глаза и уши, затыкающих ноздри, так что становится невозможно дышать. Израненная самка умирает рядом со своими малышами, с которых вши полностью объели нежную, безволосую шкурку.
Я тащусь дальше, чешусь и трусь боками о мебель и кирпичи. Это не помогает, это не может помочь, потому что на меня бросаются все новые и новые насекомые. От укусов кожа болит, чешется, зудит, горит… Они режут, рвут, кусают, душат меня.
Не успеваешь почесать брюхо, как они уже на шее, на ногах, на хвосте, на загривке и на спине. Они передвигаются вдоль позвоночника, словно знают, что там их зубами не достанешь, что там с ними ничего невозможно сделать.
До сих пор страх был другим… Я знал, что такое бояться человека, кошку, куницу, ласку, сову. Я спасался бегством, уверенный, что можно убежать. А теперь противник обосновался прямо на мне, овладел мною, стал частью моего тела, перемещается вместе со мной, а я не могу избавиться от него.
Тени заслоняют глаза. Я протираю мордочку лапками, очищаю вибриссы. Надолго ли у меня хватит сил сопротивляться? Когда наступит момент полного отчаяния? Когда – совсем одуревший, измученный бессонницей, с пятнами совершенно сожранной кожи – я, взъерошенный, присяду где-нибудь под стеной и стану ждать конца?
Из соседней комнаты доносится громкий храп, который кажется мне знакомым. Пролезаю в щель под дверью.
Пустые бутылки, запах вина, пронзающая до самых внутренностей кислая вонь человеческого дыхания…
Я знаю это лицо! Он спит с широко раскрытым – как вход в крысиную нору – ртом, с приоткрытыми глазами, выдыхая густые, насыщенные алкоголем пары. Длинные пальцы вздрагивают, будто он и во сне продолжает играть. Дудочка лежит на тумбочке, рядом со стаканом недопитого вина. Вши ходят по волосам, губам, векам, ладоням, сыплются с усов и бороды, как каша.
С минуту я, совершенно ошеломленный, сижу совсем рядом с его широким лицом. С каким удовольствием я укусил бы его, но боюсь, что он меня схватит.
Из любопытства перескакиваю на тумбочку и засовываю голову в стакан. Ну и вонища! Я чуть не теряю сознания.
Крысолов громко отрыгивает. Я соскальзываю на пол и обхожу кровать вокруг. Крысолов храпит и хрипит. Он напивается от отчаяния, потому что в городе больше нет крыс, которых он мог бы повести за собой и убить. Здесь это сделали за него вши.
Я залезаю в лежащую рядом открытую сумку. В ней пусто. Только в боковом кармане лежат продолговатые, разглаженные, сложенные толстой пачкой листочки бумаги. Они издают сильный запах краски и людских рук, запах пота, слюны, жира, табака. Я отгрызаю уголок от жесткой бумажки и с отвращением выплевываю.
Крысолов продолжает храпеть, и мне даже отсюда слышны эти громкие хриплые звуки. Пора бежать. Ведь Крысолов в любую минуту может проснуться и закрыть меня в сумке.
Я вылезаю. Крысолов потягивается, распрямляя ноги и руки.
Ползающие по нему вши падают на серую, всю в пятнах простыню.
В испуге я вскакиваю на тумбочку и задеваю хвостом дудочку – она катится к краю. К тому моменту, как дудочка падает, я успеваю спрыгнуть на пол. Храп прекращается. Крысолов приподнимается на локте и протирает заспанные глаза. Наверное, он успел заметить мою тень, когда я протискивался в щель под дверью.
От страха я даже не чувствую больше укусов вшей, не ощущаю зуда и жжения. Я хочу поскорее оказаться вне пределов досягаемости Крысолова, там, где не слышны звуки его дудочки.
Я бегу по улице, по асфальту, под яркими солнечными лучами. Вдоль сточной канавы – вперед, лишь бы подальше от человека, которого все крысы боятся и ненавидят, а встречая его на своем пути, часто не знают, что это именно он. Лишь смерть других позволяет нам понять, какая угроза над нами нависла.
Я боюсь его взгляда, боюсь рук, которые убивают, поджигают, топят, режут, боюсь его дудочки, боюсь тяжелых башмаков, боюсь коварства, с каким он может ввести меня в заблуждение, и той хитрости, которой он у меня же и научился.
Я перепрыгиваю через железные решетки сточных колодцев, через кучи мусора, перебегаю через улицы. Слышу позади грохот тяжелых шагов… Нет. Это всего лишь стучит мое собственное сердце.
На мостовой стоит пыхтящая, дымящая машина. Я с размаху влетаю прямо в лужу густой темной жидкости с резким запахом. Она облепляет меня со всех сторон, впитывается в шерсть и кожу, склеивает волоски в жесткие, торчащие во все стороны пучки. Лапки скользят, я спотыкаюсь, отряхиваюсь, скольжу на брюхе по гладкой поверхности – лишь бы поскорее оказаться как можно дальше отсюда…
Вокруг сгущаются сумерки. Приближается ночь.
Вибриссами и лапками я чувствую, что это уже другой город. Солома, конский навоз, дым горящей травы. Кажется, здесь Крысолов мне уже не угрожает? Ведь он же остался там – в завшивленной, провонявшей запахами вина и сна комнате?
Я сворачиваю в кусты. Заползаю в самую гущу засохших ветвей. Укусы вшей больше не болят, не чешутся. Только от шерсти очень сильно пахнет. Я поворачиваюсь на бок и погружаюсь во мрак. Вокруг шелестят сухие листья.
Высокие дома стоят на холмистой окраине города. Здесь заканчиваются городские подземные коммуникации – трубы, туннели, провода, водопровод. Крысы неохотно посещают это место, ведь здесь меньше отбросов и сточных вод, а на голой поверхности труднее спрятаться. В центре города – у каменных набережных, у реки, рядом с рынком, в густо застроенных районах – крыса практически невидима. А здесь все наоборот. На зеленых газонах и гладком тротуаре меня можно заметить издалека.
Я начал приходить сюда, когда чаще стали звучать взрывы, а запах гари стал все глубже проникать в подземные норы. Здесь пока ещё царила тишина, которую нарушали лишь журчание воды, эхо далеких колоколов, писк и шорохи. Из городской канализации я пролез в бетонный туннель, по нему уходили наверх связки толстых и тонких труб.
Я пробирался все выше и выше, с этажа на этаж огромного здания. Там, где щели были достаточно широкими для того, чтобы вылезти наружу, я осторожно высовывал мордочку, вынюхивая, нет ли поблизости кошки или собаки.
На некоторые этажи проникнуть было совершений невозможно – все было заделано, загипсовано намертво. Но я упорно полз наверх, чувствуя доносящийся оттуда запах крысы-самки. Поначалу слабый, трудноуловимый, он становился все более сильным, призывным, манящим.
Под действием этого запаха я забыл об усталости и старости, о Крысолове и о всех тех крысоубийцах и крысопожирателях, которых в последнее время так много появилось в городе. Я терпеливо поднимался вверх по трубе, упираясь хвостом в её шершавую изогнутую поверхность. Самка была все ближе. Я чувствовал её ноздрями, вибриссами, всем телом. Я чуял и жаждал её.
Последний этаж. Сквозь трещину в деревянной перегородке я пробираюсь прямо на кухню. Дверь открыта. Меня опьяняет близкий запах самки.
У окна в кресле на колесиках сидит Седой Старик. Он гладит большую старую самку с белой, чуть пожелтевшей шерстью. Его рука ласкает её спину, скользит от головы к длинному розовому хвосту…
Белая крыса жмурит от удовольствия красноватые глаза, лижет его руку. Человек поворачивает голову. Крыса тоже настораживается и поворачивается. Они смотрят на меня без всякого удивления. Я не шевелюсь. Стою изумленный, не зная то ли удрать, то ли остаться?
По подоконнику широко открытого окна разгуливает белый воркующий голубь и клюет рассыпанные зерна. Корка хлеба падает под кресло. Я раздумываю, потом подбегаю ближе, хватаю и ем… Мне хочется здесь остаться…
Растолстевшая от ранней беременности Белая поднимает длинную, слегка приплюснутую мордочку, тычется носом мне в глаза, лижет своим узким языком. Она давно уже совсем обленилась и даже не вылезает из картонной коробки. Она счастлива оттого, что её каждый день кормят. Она не знает ни голода, ни скитаний, ни борьбы, ни болезней…
Самка радостно вытягивает ко мне острый холодный нос, прислушиваясь к шорохам, ожидая моего писка, надеясь на то, что я приду, коснусь её, растворюсь в ней до полного удовлетворения.
Старик в кресле на колесиках наклоняется над картонкой и трясущейся рукой кладет перед нами кусочек сыра. Белая едва прикасается к сыру кончиком зуба, а я тут же подбегаю, счастливый оттого, что могу есть и есть и ни одна чужая крыса не выдирает у меня добычу.
Белая всматривается в меня своими темно-красными блестящими глазами. Она знает, что это ради нее, ради этих мгновений любовного удовлетворения я каждый день преодолеваю лабиринты подземных туннелей, каналов и труб.
Она радостно пищит, трется о меня, ожидая, что я залезу на нее, схвачу зубами за шерсть на загривке, прижмусь к ней, прильну…
Брюхо Белой растет, раздувается, набухает.
Она ждет моего потомства. Она жаждет моего потомства. Она уже стара, а я – единственный самец, который был у неё в жизни.
Я ложусь, прижимаясь головой к её брюху. Мне хочется услышать доносящиеся оттуда звуки…
Тишина. Малыши не двигаются, не шевелятся. Это повторяется каждый раз, когда я прихожу.
Белая все ждет родов, но не рожает. Почему? Она ждет маленьких крысят, но их все нет. Только брюхо остается все таким же огромным, раздутым и тихим.
Но Белая все ждет, ждет, ждет и верит, что все-таки родит.
Она состарилась, облезла, передвигается с трудом, но все ещё надеется, все ещё хочет родить, хочет стать матерью, хочет заботиться о потомстве, кормить его.
Наконец-то. Я чувствую схватки. Брюхо мерно колышется, как при родах. Напряжение мышц, спазм, вода теплая, столько дней наполнявшая её жидкость.
Масса воды выливается из Белой, впитывается в бумагу и картон. Вода и только вода… В ней никогда не было потомства…
Человек ставит перед ней мисочку с молоком. Глаза Белой застилает серый туман, совсем как у тех крыс, что издыхают в тупиках туннелей там, в городе.
Белой уже нет в живых… Ты видел её – неподвижную, холодную, окоченевшую. Человек завернул её в газету и бросил в мусоропровод рядом с кухней.
Ты тоже предчувствуешь смерть. Наблюдаешь за тем, как она медленно разрастается в тебе, проникая все глубже в жилы, мышцы, суставы, кости. Представляешь ли ты себе тот момент, когда она убьет тебя? Когда схватит за горло, закроет глаза, свалит с ног и ты ещё какое-то время будешь дергаться, не вполне понимая, что подошел к концу период твоего бытия, а точнее твоего долгого умирания.
Ты уже знаешь, что большая часть жизни позади, что тебя уже мало что ждет, потому что закончились скитания, странствия, поиски…
Впереди у тебя подползание украдкой к помойкам и пожирание того, на что не польстились другие крысы. Теперь ты – раньше такой сильный и неуступчивый – начнешь отступать, убегать даже от слабых, станешь избегать, отрекаться. Все больше слабея, ты будешь прятаться в нору и дрожать там, охваченный непонятным страхом. Ты уже не будешь той-самой крысой, которой был, ты станешь совсем иным – преображенным, незнакомым даже самому себе зверем… Ты с ужасом мотаешь головой. По спине пробегает дрожь. Может, это все-таки наступит не так скоро?
Из своего кресла на колесиках Старик трясущейся рукой протягивает мне заветренный кусок сухаря. Я сижу на поручне кресла и медленно, придерживая коготками, ем хрустящее лакомство.
Он гладит меня по голове, по спине, пальцем почесывает за ушами, а я зажмуриваю глаза, потому что солоноватый вкус сухаря вместе с его прикосновениями дарит мне счастье и наслаждение, каких я никогда раньше не испытывал.
Этот Седой Старик так же, как и я, предчувствует свою смерть. Его руки дрожат, ноги парализованы, как это часто бывает у крыс, которые, таская за собой животы и задние лапы, стараются продолжать жить так же, как жили раньше, добывать пищу и даже плодить потомство.
Ну и что с того, что каждый носит в себе страх, предчувствие смерти?
Человек тоже знает, что умирает, и, может быть, именно поэтому он старается подружиться, сблизиться со мной. Старый Человек ищет общества старой крысы…
Мы оба предчувствуем в себе смерть и поэтому уже можем понять друг друга. Я – не кусаю его за пальцы, а он – не хочет убить меня. Я не убегаю, а он старается не спугнуть меня.
Картонка, в которой жила Белая, стоит пустая. Я поднимаюсь на задние лапки и вдыхаю следы её присутствия, остатки запахов её шерсти, желез, мочи. Человек подъезжает к картонке на своей коляске и на открытой ладони протягивает мне кусочек черствого хлеба. Я прыгаю ему на плечо и по руке сползаю вниз, к ладони. Лапками ощущаю исходящее от него тепло.
Я снова ем, а он наблюдает за мной, боясь вздохнуть поглубже. Он наклоняется, его лицо сводит болью. Он тихонько кашляет, пытаясь подавить приступ сухого кашля. Заслоняет ладонью рот, стараясь не шевелиться. Я сижу на задних лапках и ем хлеб.
Из глаз Старика стекают прозрачные, сверкающие в свете электрической лампочки капли. Я прыгаю в коробку, в которой жила Белая. Закрываю глаза среди обрывков бумаги и тряпок, и мне кажется, что она трогает меня своими вибриссами, прижимается, ласкается – что она есть…
Седой Человек смотрит на нас со своего кресла. Мною овладевает желание, я обхватываю её лапками – хочу удовлетворить и её, и себя. Лежу, зарывшись в клочки ваты, газет, шерсти. Вместо Белой прижимаю к себе примятые её телом бумажки.
Свет гаснет. Вокруг царит тишина, какой я давно уже не помню в этом городе пожаров, взрывов, толчков. А ведь в темноте все голоса звучат громче, четче, яснее…
По краю коробки перебираюсь на стол, к миске. Мелкими глотками пью холодную вкусную воду.
В окно вижу зарево – приглушенные отсветы расположенного в котловине города. Я встаю на столе, опираясь о вазу, и съедаю несколько зернышек с засушенного букета цветов и трав. В темноте слышу биение человеческого сердца.
Страх смерти, предчувствие опасности, неуверенность вызывают у многих крыс желание покинуть осажденный город. Они чувствуют, какая судьба их может ждать и какова будет судьба живущих здесь людей. Они знают о том, что приближаются голод, пожары, болезни, война. Им говорят об этом и солнце, и порывы ветра, и носящиеся в воздухе запахи, и гул земли, и вкус воды, и даже уличная пыль… Скоро они двинутся в путь – от города к городу, – приводя в ужас людей и сея панику среди зверей. В конце концов дойдет до того, что безопасных мест больше не останется нигде, а голоса, знаки, сигналы будут вызывать только страх и ужас. И тогда крысы прервут свое путешествие и останутся там, где у них будет хоть какой-нибудь, хоть малейший шанс выжить. Они найдут место, где будут чувствовать себя свободными, хотя это и будет свобода под постоянной угрозой смерти. Раскаленный воздух врывается в подземелья, вибрирует над помойками, режет легкие. Воздух предупреждает, предостерегает…
Вода, затопившая подвалы после сильного дождя, пахнет дымом далеких пожарищ. Эта вода обжигает горло и лишь усиливает жажду, утолить которую невозможно. Вода предостерегает…
Нас будят подземные толчки – едва слышные голоса земли, которая что-то кричит нам. Земля предупреждает… Порывы ветра бьют с невиданной силой, ветер воет в водосточных трубах, в вентиляционных шахтах. Ветер несет с собой горькую, обжигающую пыль, которая въедается глубоко в кожу. Ветры предостерегают…
Я остался, хотя все вокруг – вода, воздух, земля – подталкивало к бегству, к бесконечным странствиям. Я остался у Старого Человека в высоком бетонном блоке, у Человека, которому я стал доверять, который своими касаниями, поглаживаниями, лаской заставил меня поверить ему.
У страха нет имени, но он принуждает спасаться бегством или искать хоть какую-то возможность выжить. А все крысы верят в то, что им все же удастся выжить, – и те, что, несмотря на страх, выходят на поверхность, и те, что остаются под землей, в укрытиях, надеясь на то, что здесь безопаснее.
Нервные, раздражительные, сварливые – мы все стараемся набраться сил, ищем еду и пожираем больше, чем раньше, наедаемся до полного обжорства. Мы поглощаем все, пригодное для пищи, что нам только удается найти, поедаем даже то, чего никогда раньше есть бы не стали.
Я все время возвращаюсь к Человеку в кресле на колесиках, который когда-то кормил меня сыром, ветчиной, печеньем…
Я прихожу, меня с непреодолимой силой тянет встречаться с ним, потому что я знаю: он никогда меня не ударит, не прогонит, не убьет.
Я пробегаю по каменному полу между кухонным шкафчиком и стеной до металлического порожка, бегу дальше по коридору в комнату, где на полу лежит ковер.
Он уже услышал шорох, тихий шелест моих коготков. Медленно поворачивает голову.
Я подбегаю к нему, забираюсь на ступеньку, потом на прикрытые пледом колени. Он протягивает руку. Я лижу его ладонь, прижимаюсь к теплым ловким пальцам. Он чешет мне шею и за ушами, гладит нос и те места, откуда растут вибриссы, касается брюшка и хвоста.
Он не боится меня, а я не боюсь его. Между нами нет страха. Я мечтаю о том, что вот сейчас он протянет ко мне руку со сладкой печениной, даст на ладони кусочек творога со сметаной.
Я умываюсь, сидя у него на коленях, расчесываю зубами шерсть. Он смотрит на меня. Я вопросительно смотрю на него. Он протягивает руку с куском твердого, высохшего хлеба. Я хватаю сухарь, придерживаю лапками, разгрызаю и съедаю крошку за крошкой. Чувствую в хлебе опилки.
Еще недавно моя нора была полна черствых корок хлеба, принесенного из разных районов города. Теперь нора пуста, съедено все, до последней крошки. Старый Человек всегда кормил меня лакомствами, как будто хотел, чтобы я сюда возвращался. И я возвращался в ожидании, что здесь смогу наполнить до краев мой крысиный желудок.
Но сейчас он протягивает мне лишь высушенный кусочек хлеба, в котором полно опилок. Знак. Такой же, как другие знаки – голоса земли, свет дня и ночи, сухость ветра, кислый дождь. Знак грозящей опасности, знак из рук Человека, ставшего моим другом.
В городе не хватает хлеба. Его нет даже в пекарнях. Исчезли огромные кучи мешков с зерном, крупами, мукой. Склады пустые, их покинули и люди, и крысы. Голод – это тоже знак, который велит идти вперед, идти и добывать, идти и бороться.
Я сжимаю в лапках кусочек хлеба с такой же жадностью, с какой некогда съедал ароматный творог.
Человек гладит меня по голове – от подергивающихся ноздрей до чувствительной кожи за ушами.
Эти прикосновения электризуют, я жажду их, они нужны мне. Я хочу, чтобы этот человек вечно касался меня, погружал свои ладони в мою шерсть, прижимал к моей коже кончики своих пальцев.
Я кручу в лапках высохшую корку и дрожу от счастья, от радости, какой я никогда раньше не испытывал.
Я засыпаю у него на коленях. Он сидит без движения. Не мешает мне спать. Проснувшись, я подползаю к старому лицу, вытягиваю мордочку и слизываю соленые, теплые капли.
Из глубины его тела, как из глубины земли, я слышу эхо ударов – пульсирующие, ритмичные отзвуки.
Я лижу его подбородок, касаюсь его кожи… Но доносящиеся из нутра живого Человека звуки тоже пугают меня, они предостерегают так же, как и другие знаки.
Я поворачиваюсь, и его пальцы медленно скользят по моему хвосту. Он заснул. Я спускаюсь к нему на колени, хватаю в зубы последнюю крошку, спрыгиваю на ковер. Бегу на кухню, к щели между стеной и плитой, и дальше – по дороге, ведущей в город.
Каждая крыса – иная, непохожая, чем-то обязательно отличающаяся от других. И я, и ты, и он, и она, и та, и эта. Мы различны по форме, по размеру, у нас разная окраска, длина хвоста, мы отличаемся друг от друга ловкостью, скоростью, высотой прыжка, выносливостью к жаре, холоду, боли…
Глаза видят у кого ближе, у кого дальше, взгляд скользит по поверхности предмета или проникает внутрь, кто-то лучше видит в полумраке, а кто-то – на свету.
Каждая крыса по-своему пахнет, по-своему пищит, каждая выбирает свои дороги. Шерсть может быть жесткой или мягкой, гладкой, скользящей вдоль всех углов и неровностей. Вибриссы тоже разные: длинные, прочные, твердые и хрупкие, ломкие, опадающие вниз или стоящие торчком. Уши могут быть маленькими, прилегающими к черепу или торчащими кверху, настороженно ловящими все звуки, удлиненными или округлыми. У одной крысы спина изогнута дугой, у другой – прямая, стелющаяся параллельно земле. Различна и форма глаз: они бывают плоскими, глубоко посаженными или выпуклыми, большими и маленькими, полукруглыми, продолговатыми…
Время шло, и я привык к жизни в постоянном, на первый взгляд совершенно необоснованном страхе. Я продолжал бояться, но сердце уже так не колотилось, спина и хвост не выгибались в напряжении, а доносящиеся снаружи отзвуки не прерывали моего сна.
Мой страх стал будничным, как это бывало всегда, когда я долго боялся.
В ту ночь я не покидал дома. Сильный ветер, несший с собой тучи пыли, не проникал в наши подземные норы – он лишь глухо завывал в водосточных желобах и печных трубах, врываясь в дом сквозь щели в крыше, оконных рамах и дверях.
Я съел принесенный прошлой ночью хлеб, удобно разлегся на спине и заснул.
Треск веток, шум мотора, вой собаки. Крик, звон разбитого стекла. Падающие на пол камни.
Я вскочил на ноги и почувствовал запах дыма. Дом горел. Жильцы пытались выбраться из огня на улицу.
Я выскочил прямо на лужайку перед домом, но там стояли нападавшие. Они стреляли в выбегавших из дома людей и бросали в окна зажженные факелы. Я молниеносно бросился обратно в нору и через подвал пробрался в соседний сад.
Выглянув наружу, я сразу почувствовал запах гари и сквозь стебли и ветки увидел позади пульсирующее красным светом огненное пятно.
Я брел под дождем по холодным мокрым канавам, вокруг свистел ветер. Я не видел людей, как будто их вовсе и не было здесь, хотя рядом проезжали тяжелые стальные машины. Перепуганные собаки пробегали мимо с поджатыми хвостами. Немногочисленные ошалевшие крысы крутились на месте, встряхивались, чесались, попискивали.
Усталый, я спрятался в подвале без окон, куда не проникал ветер, устроился в покинутом крысами гнезде: среди перьев, клочков бумаги и тряпок.
Проснулся я от болезненного зуда у основания хвоста, за ушами, вокруг мошонки. Я прочесал зубами шерсть на брюхе, давя мелких насекомых. Насосавшиеся крови, они лопались под моими резцами.
Вши. Я ощутил вокруг мягкую шевелящуюся массу изголодавшихся насекомых, сползавшихся ко мне из всех подвальных закоулков, с перьев, с клочков шерсти. Они залезали на меня, прицеплялись к шерсти, к бровям, к вибриссам, облепляли хвост, впиваясь в чешуйчатую кожу.
Так вот почему крысы покинули удобную, просторную нору. Они предпочли бегство постоянному вычесыванию насекомых из шерсти, выгрызанию их с подбрюшья и из подмышек, непрерывному промыванию глаз и ушей.
Но я, уставший и измученный, продолжал спать, вертясь и крутясь от зуда и боли. Меня точно поливали кипятком, жгли огнем, точно птицы клевали мне шкуру…
Я проснулся, встряхнулся, выскочил из норы. На лапках, в ноздрях, на веках, на ушах сидели вши, пили мою кровь, выжирали мои мышцы. Я тщетно пытался вычесать их, оторвать, отодрать, выгрызть. Они впивались в складки кожи, залезали в поры и волосяные сумки, вцеплялись в соски и уши. Они были похожи на струпья, темные пятна, утолщения, комки, зудящие болячки, шрамы. К шерсти уже успели приклеиться продолговатые белые гниды.
Я начинаю погоню за собственным хвостом, покрытым темными прыщами. Переворачиваюсь на спину, кручусь, извиваюсь, чешусь, царапаюсь, трусь о камни, пытаясь избавиться от назойливых наглецов. Но все напрасно…
Я бегу в подвал соседнего дома. Под окном лежит мертвая крыса. Они выползают из нее… Отпадают от кожи, падают с волосков. Покидают стынущую падаль. Они знают, что крыса мертва и что их тоже может убить начавшийся процесс гниения. Сколько же вшей на такой маленькой крысе!
Они ищут новую пищу, новую крысу! Чуют мое присутствие, тепло моего тела. Ко мне ползет бело-серо-коричневое голодное пятно. У мертвой крысы широко раскрыты глаза, коченеющие лапки растопырены в стороны, уши насторожены, как будто прислушиваются к чему-то. Шкура в пятнах дочиста выеденной шерсти, лишь кое-где торчат взъерошенные клочки волосков, видны засохшие кровоподтеки, из ран течет гной…
Вши въелись даже в кожу век, в уголки губ, в кончики ушей. Они падают с вибриссов, с усов, с бровей, соскальзывают на землю, чтобы двинуться в мою сторону. На темном полу они напоминают живую лужу, которая обтекает меня своими многочисленными щупальцами, разливается, разбрызгивается во все стороны.
Они приближаются, проползают между частицами пыли и паутиной. Я прыгаю на ступеньку и по лестнице бегу наверх, в покинутый людьми дом. Кругом лежат мертвые крысы, а изголодавшиеся вши таятся в щелях полов, в складках штор и занавесок, в опилках и вате, в подушках и коврах. Крысы, которые пока ещё живы, не замечают меня, занятые борьбой с пожирающими их живьем насекомыми.
Я перехожу из дома в дом, из подвала в подвал, залезаю на чердаки, заглядываю в кладовки и гаражи.
Встречаю крыс, покрытых вшами от кончика хвоста до усов, – крыс измученных, отчаявшихся, которые даже уже и не стряхивают кровососов, влезающих им в глаза и уши, затыкающих ноздри, так что становится невозможно дышать. Израненная самка умирает рядом со своими малышами, с которых вши полностью объели нежную, безволосую шкурку.
Я тащусь дальше, чешусь и трусь боками о мебель и кирпичи. Это не помогает, это не может помочь, потому что на меня бросаются все новые и новые насекомые. От укусов кожа болит, чешется, зудит, горит… Они режут, рвут, кусают, душат меня.
Не успеваешь почесать брюхо, как они уже на шее, на ногах, на хвосте, на загривке и на спине. Они передвигаются вдоль позвоночника, словно знают, что там их зубами не достанешь, что там с ними ничего невозможно сделать.
До сих пор страх был другим… Я знал, что такое бояться человека, кошку, куницу, ласку, сову. Я спасался бегством, уверенный, что можно убежать. А теперь противник обосновался прямо на мне, овладел мною, стал частью моего тела, перемещается вместе со мной, а я не могу избавиться от него.
Тени заслоняют глаза. Я протираю мордочку лапками, очищаю вибриссы. Надолго ли у меня хватит сил сопротивляться? Когда наступит момент полного отчаяния? Когда – совсем одуревший, измученный бессонницей, с пятнами совершенно сожранной кожи – я, взъерошенный, присяду где-нибудь под стеной и стану ждать конца?
Из соседней комнаты доносится громкий храп, который кажется мне знакомым. Пролезаю в щель под дверью.
Пустые бутылки, запах вина, пронзающая до самых внутренностей кислая вонь человеческого дыхания…
Я знаю это лицо! Он спит с широко раскрытым – как вход в крысиную нору – ртом, с приоткрытыми глазами, выдыхая густые, насыщенные алкоголем пары. Длинные пальцы вздрагивают, будто он и во сне продолжает играть. Дудочка лежит на тумбочке, рядом со стаканом недопитого вина. Вши ходят по волосам, губам, векам, ладоням, сыплются с усов и бороды, как каша.
С минуту я, совершенно ошеломленный, сижу совсем рядом с его широким лицом. С каким удовольствием я укусил бы его, но боюсь, что он меня схватит.
Из любопытства перескакиваю на тумбочку и засовываю голову в стакан. Ну и вонища! Я чуть не теряю сознания.
Крысолов громко отрыгивает. Я соскальзываю на пол и обхожу кровать вокруг. Крысолов храпит и хрипит. Он напивается от отчаяния, потому что в городе больше нет крыс, которых он мог бы повести за собой и убить. Здесь это сделали за него вши.
Я залезаю в лежащую рядом открытую сумку. В ней пусто. Только в боковом кармане лежат продолговатые, разглаженные, сложенные толстой пачкой листочки бумаги. Они издают сильный запах краски и людских рук, запах пота, слюны, жира, табака. Я отгрызаю уголок от жесткой бумажки и с отвращением выплевываю.
Крысолов продолжает храпеть, и мне даже отсюда слышны эти громкие хриплые звуки. Пора бежать. Ведь Крысолов в любую минуту может проснуться и закрыть меня в сумке.
Я вылезаю. Крысолов потягивается, распрямляя ноги и руки.
Ползающие по нему вши падают на серую, всю в пятнах простыню.
В испуге я вскакиваю на тумбочку и задеваю хвостом дудочку – она катится к краю. К тому моменту, как дудочка падает, я успеваю спрыгнуть на пол. Храп прекращается. Крысолов приподнимается на локте и протирает заспанные глаза. Наверное, он успел заметить мою тень, когда я протискивался в щель под дверью.
От страха я даже не чувствую больше укусов вшей, не ощущаю зуда и жжения. Я хочу поскорее оказаться вне пределов досягаемости Крысолова, там, где не слышны звуки его дудочки.
Я бегу по улице, по асфальту, под яркими солнечными лучами. Вдоль сточной канавы – вперед, лишь бы подальше от человека, которого все крысы боятся и ненавидят, а встречая его на своем пути, часто не знают, что это именно он. Лишь смерть других позволяет нам понять, какая угроза над нами нависла.
Я боюсь его взгляда, боюсь рук, которые убивают, поджигают, топят, режут, боюсь его дудочки, боюсь тяжелых башмаков, боюсь коварства, с каким он может ввести меня в заблуждение, и той хитрости, которой он у меня же и научился.
Я перепрыгиваю через железные решетки сточных колодцев, через кучи мусора, перебегаю через улицы. Слышу позади грохот тяжелых шагов… Нет. Это всего лишь стучит мое собственное сердце.
На мостовой стоит пыхтящая, дымящая машина. Я с размаху влетаю прямо в лужу густой темной жидкости с резким запахом. Она облепляет меня со всех сторон, впитывается в шерсть и кожу, склеивает волоски в жесткие, торчащие во все стороны пучки. Лапки скользят, я спотыкаюсь, отряхиваюсь, скольжу на брюхе по гладкой поверхности – лишь бы поскорее оказаться как можно дальше отсюда…
Вокруг сгущаются сумерки. Приближается ночь.
Вибриссами и лапками я чувствую, что это уже другой город. Солома, конский навоз, дым горящей травы. Кажется, здесь Крысолов мне уже не угрожает? Ведь он же остался там – в завшивленной, провонявшей запахами вина и сна комнате?
Я сворачиваю в кусты. Заползаю в самую гущу засохших ветвей. Укусы вшей больше не болят, не чешутся. Только от шерсти очень сильно пахнет. Я поворачиваюсь на бок и погружаюсь во мрак. Вокруг шелестят сухие листья.
Высокие дома стоят на холмистой окраине города. Здесь заканчиваются городские подземные коммуникации – трубы, туннели, провода, водопровод. Крысы неохотно посещают это место, ведь здесь меньше отбросов и сточных вод, а на голой поверхности труднее спрятаться. В центре города – у каменных набережных, у реки, рядом с рынком, в густо застроенных районах – крыса практически невидима. А здесь все наоборот. На зеленых газонах и гладком тротуаре меня можно заметить издалека.
Я начал приходить сюда, когда чаще стали звучать взрывы, а запах гари стал все глубже проникать в подземные норы. Здесь пока ещё царила тишина, которую нарушали лишь журчание воды, эхо далеких колоколов, писк и шорохи. Из городской канализации я пролез в бетонный туннель, по нему уходили наверх связки толстых и тонких труб.
Я пробирался все выше и выше, с этажа на этаж огромного здания. Там, где щели были достаточно широкими для того, чтобы вылезти наружу, я осторожно высовывал мордочку, вынюхивая, нет ли поблизости кошки или собаки.
На некоторые этажи проникнуть было совершений невозможно – все было заделано, загипсовано намертво. Но я упорно полз наверх, чувствуя доносящийся оттуда запах крысы-самки. Поначалу слабый, трудноуловимый, он становился все более сильным, призывным, манящим.
Под действием этого запаха я забыл об усталости и старости, о Крысолове и о всех тех крысоубийцах и крысопожирателях, которых в последнее время так много появилось в городе. Я терпеливо поднимался вверх по трубе, упираясь хвостом в её шершавую изогнутую поверхность. Самка была все ближе. Я чувствовал её ноздрями, вибриссами, всем телом. Я чуял и жаждал её.
Последний этаж. Сквозь трещину в деревянной перегородке я пробираюсь прямо на кухню. Дверь открыта. Меня опьяняет близкий запах самки.
У окна в кресле на колесиках сидит Седой Старик. Он гладит большую старую самку с белой, чуть пожелтевшей шерстью. Его рука ласкает её спину, скользит от головы к длинному розовому хвосту…
Белая крыса жмурит от удовольствия красноватые глаза, лижет его руку. Человек поворачивает голову. Крыса тоже настораживается и поворачивается. Они смотрят на меня без всякого удивления. Я не шевелюсь. Стою изумленный, не зная то ли удрать, то ли остаться?
По подоконнику широко открытого окна разгуливает белый воркующий голубь и клюет рассыпанные зерна. Корка хлеба падает под кресло. Я раздумываю, потом подбегаю ближе, хватаю и ем… Мне хочется здесь остаться…
Растолстевшая от ранней беременности Белая поднимает длинную, слегка приплюснутую мордочку, тычется носом мне в глаза, лижет своим узким языком. Она давно уже совсем обленилась и даже не вылезает из картонной коробки. Она счастлива оттого, что её каждый день кормят. Она не знает ни голода, ни скитаний, ни борьбы, ни болезней…
Самка радостно вытягивает ко мне острый холодный нос, прислушиваясь к шорохам, ожидая моего писка, надеясь на то, что я приду, коснусь её, растворюсь в ней до полного удовлетворения.
Старик в кресле на колесиках наклоняется над картонкой и трясущейся рукой кладет перед нами кусочек сыра. Белая едва прикасается к сыру кончиком зуба, а я тут же подбегаю, счастливый оттого, что могу есть и есть и ни одна чужая крыса не выдирает у меня добычу.
Белая всматривается в меня своими темно-красными блестящими глазами. Она знает, что это ради нее, ради этих мгновений любовного удовлетворения я каждый день преодолеваю лабиринты подземных туннелей, каналов и труб.
Она радостно пищит, трется о меня, ожидая, что я залезу на нее, схвачу зубами за шерсть на загривке, прижмусь к ней, прильну…
Брюхо Белой растет, раздувается, набухает.
Она ждет моего потомства. Она жаждет моего потомства. Она уже стара, а я – единственный самец, который был у неё в жизни.
Я ложусь, прижимаясь головой к её брюху. Мне хочется услышать доносящиеся оттуда звуки…
Тишина. Малыши не двигаются, не шевелятся. Это повторяется каждый раз, когда я прихожу.
Белая все ждет родов, но не рожает. Почему? Она ждет маленьких крысят, но их все нет. Только брюхо остается все таким же огромным, раздутым и тихим.
Но Белая все ждет, ждет, ждет и верит, что все-таки родит.
Она состарилась, облезла, передвигается с трудом, но все ещё надеется, все ещё хочет родить, хочет стать матерью, хочет заботиться о потомстве, кормить его.
Наконец-то. Я чувствую схватки. Брюхо мерно колышется, как при родах. Напряжение мышц, спазм, вода теплая, столько дней наполнявшая её жидкость.
Масса воды выливается из Белой, впитывается в бумагу и картон. Вода и только вода… В ней никогда не было потомства…
Человек ставит перед ней мисочку с молоком. Глаза Белой застилает серый туман, совсем как у тех крыс, что издыхают в тупиках туннелей там, в городе.
Белой уже нет в живых… Ты видел её – неподвижную, холодную, окоченевшую. Человек завернул её в газету и бросил в мусоропровод рядом с кухней.
Ты тоже предчувствуешь смерть. Наблюдаешь за тем, как она медленно разрастается в тебе, проникая все глубже в жилы, мышцы, суставы, кости. Представляешь ли ты себе тот момент, когда она убьет тебя? Когда схватит за горло, закроет глаза, свалит с ног и ты ещё какое-то время будешь дергаться, не вполне понимая, что подошел к концу период твоего бытия, а точнее твоего долгого умирания.
Ты уже знаешь, что большая часть жизни позади, что тебя уже мало что ждет, потому что закончились скитания, странствия, поиски…
Впереди у тебя подползание украдкой к помойкам и пожирание того, на что не польстились другие крысы. Теперь ты – раньше такой сильный и неуступчивый – начнешь отступать, убегать даже от слабых, станешь избегать, отрекаться. Все больше слабея, ты будешь прятаться в нору и дрожать там, охваченный непонятным страхом. Ты уже не будешь той-самой крысой, которой был, ты станешь совсем иным – преображенным, незнакомым даже самому себе зверем… Ты с ужасом мотаешь головой. По спине пробегает дрожь. Может, это все-таки наступит не так скоро?
Из своего кресла на колесиках Старик трясущейся рукой протягивает мне заветренный кусок сухаря. Я сижу на поручне кресла и медленно, придерживая коготками, ем хрустящее лакомство.
Он гладит меня по голове, по спине, пальцем почесывает за ушами, а я зажмуриваю глаза, потому что солоноватый вкус сухаря вместе с его прикосновениями дарит мне счастье и наслаждение, каких я никогда раньше не испытывал.
Этот Седой Старик так же, как и я, предчувствует свою смерть. Его руки дрожат, ноги парализованы, как это часто бывает у крыс, которые, таская за собой животы и задние лапы, стараются продолжать жить так же, как жили раньше, добывать пищу и даже плодить потомство.
Ну и что с того, что каждый носит в себе страх, предчувствие смерти?
Человек тоже знает, что умирает, и, может быть, именно поэтому он старается подружиться, сблизиться со мной. Старый Человек ищет общества старой крысы…
Мы оба предчувствуем в себе смерть и поэтому уже можем понять друг друга. Я – не кусаю его за пальцы, а он – не хочет убить меня. Я не убегаю, а он старается не спугнуть меня.
Картонка, в которой жила Белая, стоит пустая. Я поднимаюсь на задние лапки и вдыхаю следы её присутствия, остатки запахов её шерсти, желез, мочи. Человек подъезжает к картонке на своей коляске и на открытой ладони протягивает мне кусочек черствого хлеба. Я прыгаю ему на плечо и по руке сползаю вниз, к ладони. Лапками ощущаю исходящее от него тепло.
Я снова ем, а он наблюдает за мной, боясь вздохнуть поглубже. Он наклоняется, его лицо сводит болью. Он тихонько кашляет, пытаясь подавить приступ сухого кашля. Заслоняет ладонью рот, стараясь не шевелиться. Я сижу на задних лапках и ем хлеб.
Из глаз Старика стекают прозрачные, сверкающие в свете электрической лампочки капли. Я прыгаю в коробку, в которой жила Белая. Закрываю глаза среди обрывков бумаги и тряпок, и мне кажется, что она трогает меня своими вибриссами, прижимается, ласкается – что она есть…
Седой Человек смотрит на нас со своего кресла. Мною овладевает желание, я обхватываю её лапками – хочу удовлетворить и её, и себя. Лежу, зарывшись в клочки ваты, газет, шерсти. Вместо Белой прижимаю к себе примятые её телом бумажки.
Свет гаснет. Вокруг царит тишина, какой я давно уже не помню в этом городе пожаров, взрывов, толчков. А ведь в темноте все голоса звучат громче, четче, яснее…
По краю коробки перебираюсь на стол, к миске. Мелкими глотками пью холодную вкусную воду.
В окно вижу зарево – приглушенные отсветы расположенного в котловине города. Я встаю на столе, опираясь о вазу, и съедаю несколько зернышек с засушенного букета цветов и трав. В темноте слышу биение человеческого сердца.
Страх смерти, предчувствие опасности, неуверенность вызывают у многих крыс желание покинуть осажденный город. Они чувствуют, какая судьба их может ждать и какова будет судьба живущих здесь людей. Они знают о том, что приближаются голод, пожары, болезни, война. Им говорят об этом и солнце, и порывы ветра, и носящиеся в воздухе запахи, и гул земли, и вкус воды, и даже уличная пыль… Скоро они двинутся в путь – от города к городу, – приводя в ужас людей и сея панику среди зверей. В конце концов дойдет до того, что безопасных мест больше не останется нигде, а голоса, знаки, сигналы будут вызывать только страх и ужас. И тогда крысы прервут свое путешествие и останутся там, где у них будет хоть какой-нибудь, хоть малейший шанс выжить. Они найдут место, где будут чувствовать себя свободными, хотя это и будет свобода под постоянной угрозой смерти. Раскаленный воздух врывается в подземелья, вибрирует над помойками, режет легкие. Воздух предупреждает, предостерегает…
Вода, затопившая подвалы после сильного дождя, пахнет дымом далеких пожарищ. Эта вода обжигает горло и лишь усиливает жажду, утолить которую невозможно. Вода предостерегает…
Нас будят подземные толчки – едва слышные голоса земли, которая что-то кричит нам. Земля предупреждает… Порывы ветра бьют с невиданной силой, ветер воет в водосточных трубах, в вентиляционных шахтах. Ветер несет с собой горькую, обжигающую пыль, которая въедается глубоко в кожу. Ветры предостерегают…
Я остался, хотя все вокруг – вода, воздух, земля – подталкивало к бегству, к бесконечным странствиям. Я остался у Старого Человека в высоком бетонном блоке, у Человека, которому я стал доверять, который своими касаниями, поглаживаниями, лаской заставил меня поверить ему.
У страха нет имени, но он принуждает спасаться бегством или искать хоть какую-то возможность выжить. А все крысы верят в то, что им все же удастся выжить, – и те, что, несмотря на страх, выходят на поверхность, и те, что остаются под землей, в укрытиях, надеясь на то, что здесь безопаснее.
Нервные, раздражительные, сварливые – мы все стараемся набраться сил, ищем еду и пожираем больше, чем раньше, наедаемся до полного обжорства. Мы поглощаем все, пригодное для пищи, что нам только удается найти, поедаем даже то, чего никогда раньше есть бы не стали.
Я все время возвращаюсь к Человеку в кресле на колесиках, который когда-то кормил меня сыром, ветчиной, печеньем…
Я прихожу, меня с непреодолимой силой тянет встречаться с ним, потому что я знаю: он никогда меня не ударит, не прогонит, не убьет.
Я пробегаю по каменному полу между кухонным шкафчиком и стеной до металлического порожка, бегу дальше по коридору в комнату, где на полу лежит ковер.
Он уже услышал шорох, тихий шелест моих коготков. Медленно поворачивает голову.
Я подбегаю к нему, забираюсь на ступеньку, потом на прикрытые пледом колени. Он протягивает руку. Я лижу его ладонь, прижимаюсь к теплым ловким пальцам. Он чешет мне шею и за ушами, гладит нос и те места, откуда растут вибриссы, касается брюшка и хвоста.
Он не боится меня, а я не боюсь его. Между нами нет страха. Я мечтаю о том, что вот сейчас он протянет ко мне руку со сладкой печениной, даст на ладони кусочек творога со сметаной.
Я умываюсь, сидя у него на коленях, расчесываю зубами шерсть. Он смотрит на меня. Я вопросительно смотрю на него. Он протягивает руку с куском твердого, высохшего хлеба. Я хватаю сухарь, придерживаю лапками, разгрызаю и съедаю крошку за крошкой. Чувствую в хлебе опилки.
Еще недавно моя нора была полна черствых корок хлеба, принесенного из разных районов города. Теперь нора пуста, съедено все, до последней крошки. Старый Человек всегда кормил меня лакомствами, как будто хотел, чтобы я сюда возвращался. И я возвращался в ожидании, что здесь смогу наполнить до краев мой крысиный желудок.
Но сейчас он протягивает мне лишь высушенный кусочек хлеба, в котором полно опилок. Знак. Такой же, как другие знаки – голоса земли, свет дня и ночи, сухость ветра, кислый дождь. Знак грозящей опасности, знак из рук Человека, ставшего моим другом.
В городе не хватает хлеба. Его нет даже в пекарнях. Исчезли огромные кучи мешков с зерном, крупами, мукой. Склады пустые, их покинули и люди, и крысы. Голод – это тоже знак, который велит идти вперед, идти и добывать, идти и бороться.
Я сжимаю в лапках кусочек хлеба с такой же жадностью, с какой некогда съедал ароматный творог.
Человек гладит меня по голове – от подергивающихся ноздрей до чувствительной кожи за ушами.
Эти прикосновения электризуют, я жажду их, они нужны мне. Я хочу, чтобы этот человек вечно касался меня, погружал свои ладони в мою шерсть, прижимал к моей коже кончики своих пальцев.
Я кручу в лапках высохшую корку и дрожу от счастья, от радости, какой я никогда раньше не испытывал.
Я засыпаю у него на коленях. Он сидит без движения. Не мешает мне спать. Проснувшись, я подползаю к старому лицу, вытягиваю мордочку и слизываю соленые, теплые капли.
Из глубины его тела, как из глубины земли, я слышу эхо ударов – пульсирующие, ритмичные отзвуки.
Я лижу его подбородок, касаюсь его кожи… Но доносящиеся из нутра живого Человека звуки тоже пугают меня, они предостерегают так же, как и другие знаки.
Я поворачиваюсь, и его пальцы медленно скользят по моему хвосту. Он заснул. Я спускаюсь к нему на колени, хватаю в зубы последнюю крошку, спрыгиваю на ковер. Бегу на кухню, к щели между стеной и плитой, и дальше – по дороге, ведущей в город.
Каждая крыса – иная, непохожая, чем-то обязательно отличающаяся от других. И я, и ты, и он, и она, и та, и эта. Мы различны по форме, по размеру, у нас разная окраска, длина хвоста, мы отличаемся друг от друга ловкостью, скоростью, высотой прыжка, выносливостью к жаре, холоду, боли…
Глаза видят у кого ближе, у кого дальше, взгляд скользит по поверхности предмета или проникает внутрь, кто-то лучше видит в полумраке, а кто-то – на свету.
Каждая крыса по-своему пахнет, по-своему пищит, каждая выбирает свои дороги. Шерсть может быть жесткой или мягкой, гладкой, скользящей вдоль всех углов и неровностей. Вибриссы тоже разные: длинные, прочные, твердые и хрупкие, ломкие, опадающие вниз или стоящие торчком. Уши могут быть маленькими, прилегающими к черепу или торчащими кверху, настороженно ловящими все звуки, удлиненными или округлыми. У одной крысы спина изогнута дугой, у другой – прямая, стелющаяся параллельно земле. Различна и форма глаз: они бывают плоскими, глубоко посаженными или выпуклыми, большими и маленькими, полукруглыми, продолговатыми…