Я боюсь точно так же, как боялся тогда, когда видел, как зверей резали на столах, когда видел вывалившиеся внутренности, когда видел смерть, в кругу которой я оставался последним живым существом. Не для того же я выжил, чтобы войти в бетонную западню, в которой нажравшийся, насытившийся, отяжелевший – я буду торчать до последнего удара своего сердца?
Я слышу голоса летучих мышей и стук капель, которые время от времени срываются с потолка и падают вниз. Снова и снова пытаюсь взобраться по гладким стенам и снова падаю…
Если бы я только мог, я бы покинул это спокойное, безопасное, заполненное пищей пространство. Покинул бы ради бесконечных городских сточных каналов, ради норы, ветвящейся под плитами портовой набережной, ради норы, в которой есть множество ведущих в разные стороны выходов.
Я хожу по одним и тем же тропам, брожу под одними и теми же стенами – безумным маршем по кругу, по своим же следам…
Я даже не знаю, светит ли солнце. Идет ли дождь? Тепло сейчас или холодно? Только в сильную бурю слышится эхо громовых раскатов от ударяющих в приморский лесок молний.
Скоро ты перестанешь бегать, подпрыгивать, карабкаться, метаться, как серый живой маятник. Перестанешь вставать на задние лапы, задирать голову вверх, туда, откуда сочатся серые отблески света, перестанешь слушать отзвуки, доносящиеся из отверстия, сквозь которое ты когда-то проник сюда.
Ты перестаешь верить, что сможешь когда-нибудь выбраться отсюда.
Шум моторов, рев отбойных молотков, скрежет проржавевших дверных петель, скрип железных засовов, стук, удары, звуки пилы, дрели…
Бункер дрожит, трясется… Тяжелая дверь, под которой я лежал в полудреме, распахивается, и её подавшаяся внутрь створка скрипит и падает под тяжестью собственного веса.
Внутрь врываются свет электрических фонариков, запах осеннего дождя, шелестящие голоса людей.
Входят кряжистые, крепкие люди в касках, освещая себе путь фонарями. Наступают на умирающую под стеной крысу и останавливаются на мгновение, удивленные её отчаянным писком.
Полуослепший от света, обалдевший от свежего воздуха, я проскакиваю между тяжелыми сапожищами, перепрыгиваю через стальной порог – быстрее, быстрее бы вырваться из замкнутого круга бетонных стен и узких проходов, по которым нельзя вернуться обратно.
Крысы здесь крупнее и сильнее, чем я. Их густая шерсть длиннее моей и не так блестит. Кривые, желтые резцы грозно поблескивают в полумраке – они и растут быстрее, и вообще они тверже и крепче, чем мои зубы. Местные крысы постоянно точат и шлифуют их. Даже когда они спят, я слышу приглушенные отзвуки скрежета зубов.
Оловянные оплетки превращаются в блестящие стружки и опилки. Я тоже сжимаю челюсти на мягкой металлической поверхности, прогрызаю очередные слои толстого кабеля до последних, медных проволок, прикосновение к которым вызывает жжение в деснах. Хватит! Я боюсь, что мои зубы раскрошатся или сломаются… Рядом со мной выгнутые, темные спины крыс, продолжающих яростно грызть и рвать оловянные трубки.
Большие и сильные, они равнодушно взирают на то, что я хожу по их каналам и улицам. Я всего лишь пришелец – чужая крыса значительно меньшего размера, а значит, и не имеющая никакого значения. Они так уверены в себе, что иногда позволяют мне даже заглядывать к ним в норы. Но я предпочитаю держаться от них подальше… Они без труда могли бы загрызть меня, и им это отлично известно. Им достаточно этого сознания собственной силы и моего страха. Довольные и сытые, время от времени они трогают своими вибриссами мои спину и хвост. Хотят ли они, чтобы я их боялся?
Я стараюсь вести себя естественно. Резкий выпад самообороны или попытка броситься в бегство могут быть сочтены проявлением моей слабости, могут заставить их перейти в нападение. Эти крысы не боятся даже человека. И часто средь бела дня гуляют прямо по улицам.
Блохи с этих крупных крыс, привыкшие прокусывать более толстую и грубую шкуру, давно уже расплодились в моей шерсти, и, как я ни стараюсь, мне никак не удается переловить их. Больнее всего они кусают меня в спину, там, куда я не могу дотянуться зубами и коготками. А как же чешутся эти их укусы в том месте, где кончается спина… Я сворачиваюсь в кольцо, пытаясь схватить себя зубами за хвост.
Блохи ползают вокруг основания хвоста, переползают ниже, в пах, на внутреннюю поверхность бедра, бегают по брюху.
Я высовываю язык и разделяю зубами спутанные волоски. Блохи снова перебираются выше, прячутся в шерсти на боках и на загривке. Я пытаюсь чесаться… Прогоняю их нервными движениями задней ноги. Расчесываю коготками слипшиеся волоски до тех пор, пока зуд не проходит. Но все напрасно. Блохи скачут с места на место. У меня чешется уже все тело. Я терпеливо сижу, выгрызаю их, расчесываю шерсть, хватаю, чешусь… Засыпая, чувствую, как насекомые ходят по моей коже.
Из подвалов, складов, сточных каналов продолжает доноситься скрежет прочных зубов и когтей, прокладывающих в земле и стенах очередные туннели, проходы, норы, лабиринты. А у меня болят покалеченные десны, из которых торчат спиленные, затупившиеся зубы.
Вместе с крупными крысами я обследую окрестности. Сквозь дыру в заборе мы пробираемся в большой сад. Воздух, солнце, пение птиц, журчание ручья…
Перед нами стены такой ослепительной белизны, что мне страшно даже приблизиться к ним. Но остальные крысы спокойно идут дальше. По освещенной солнцем террасе ходят люди. Мы подбираемся к ним бесшумно, проскальзываем сквозь щели в каменной балюстраде. Перед каждым из сидящих за низкими столами стариков человек в белом халате ставит полную тарелку еды.
От запаха теплой, жирной пищи судорогой сводит кишки. Ноздри нервно подергиваются. Поднятые кверху носы жадно вздрагивают.
Люди едят медленно, пробуют, наслаждаются, лениво пережевывают каждый кусок.
Разносивший еду человек уже ушел, и теперь крысы молниеносно выскакивают из своих укрытий и прыгают прямо на столы и скамейки.
Старики действуют неуклюже и не могут помешать нам. Они машут руками в воздухе, стучат ложками по столу, сбрасывают тарелки на пол. Неужели они не видят, как крысы хозяйничают на столах и на террасе? Я тоже хватаю в зубы картофелину и жадно глотаю большими кусками.
Надо мной склоняется сморщенное лицо с глазами без зрачков. Эти глаза тусклые, в них нет света.
Люди здесь слепые, больные, старые. Их кожа пожелтела и посерела, сморщилась и высохла, как пергамент.
Перепуганные, беззубые, нервные, заплаканные. Я вижу их невидящие глаза, слюнявые рты, растопыренные, скрюченные пальцы и понимаю, что они беззащитны, что у них можно вырвать кусок, отобрать еду, что они больше боятся моего писка, чем я – их криков и битья наугад ложками по столу.
Тарелка падает, разбивается, и я спрыгиваю со стола, чтобы среди черепков осторожно доесть клейкую, разваренную кашу.
Крупные крысы совсем не боятся крика стариков. Они прыгают людям прямо на спины, на плечи, залезают им на колени, карабкаются на головы. Люди отдергивают руки, боясь укусов и прикосновений крыс.
К тому времени, как прибегает разносивший еду человек, тарелки пусты, а мы уже в лопухах, под верандой, в кустах роз и жасмина, среди цветущих на клумбе тюльпанов, гвоздик и настурций пожираем украденные со столов картошины, макароны, куски мяса, печенья, хлеба. Теперь большие, толстые крысы дерутся друг с другом за куски повкуснее, отгоняя тех, кто послабее, вырывая изо рта и выхватывая лакомства прямо из-под носа. Они уже наелись, но хотят съесть ещё больше, хотят есть все время, хотят нажраться до полного, окончательного насыщения.
Сквозь дыры в заборе, перебежав через улицу, мы возвращаемся в свои гнезда в каналах. Ночью я снова буду слушать скрежет их зубов, грызущих металлические оплетки кабелей и трубы.
Мне казалось, что кража еды прямо со столов долго продолжаться не сможет. Люди потеряют терпение и захотят нас переловить. Слепые позовут на помощь зрячих, безногим придут на помощь быстрые и ловкие.
Следующий день, следующее кормление развеяло мои опасения. Мы снова вторглись прямо на накрытые вдоль края веранды столы и бросились хватать и пожирать все, что подвернется. Перепуганные старики били ложками куда попало, выли, стонали, плевались.
Я как раз бежал от балюстрады к тарелке, полной обильно политой свиным салом дымящейся картошки, когда ко мне вдруг покатились светло-голубые стеклянные глаза. Они выпали из глазниц наклонившегося над тарелкой старца. Его руки рыскают по столу, шарят на ощупь по клеенке и по тарелке – ищут пропажу. Я взглянул вверх и увидел пустые дыры глазниц.
Руки старика тщетно кружили по столу, пытаясь схватить нас, раздавить, отогнать. Голодные, разозленные люди жадно хватали все, чего мы не успели сожрать и украсть. Ладонями хватали ещё теплые картофелины, чтобы тут же запихнуть в рот раздавленную, разваливающуюся массу. Люди давились, задыхались, кашляли, стараясь проглотить как можно больше и как можно быстрее.
Сморщенные, лысые, трясущиеся старики вытаскивали свои вставные челюсти и, разминая картошку прямо деснами, сопели от бессильной ненависти. Я отодвигаюсь в сторону, и сжатые в кулак пальцы бьют по доске, а я по поручню кресла спускаюсь под стол, где топают ноги, обрубки, протезы, а между ними валяется так много сброшенной со столов на пол еды.
Мы убегаем сквозь отверстия в балюстраде, минуем клумбу с цветами, перепрыгиваем через ручей и исчезаем в своих сточных канавах, канализационных трубах, помойках, подвалах. Все крысы радостно подпрыгивают, гоняются друг за другом – они беззаботно наслаждаются насыщением, радуются обилию пищи, отобранной у медлительных, неловких людей.
Завтра наступит следующий день и следующий поход за едой.
Мои страхи отступают, исчезают дурные предчувствия, сны становятся спокойными, и только в самых отдаленных закоулках памяти я ещё чувствую тихое присутствие Старого Самца, которому выкололи глаза железным прутом, и Крысолова, который где-то существует, где-то убивает – может, близко, а может, и далеко отсюда, но я все ещё боюсь встречи с ним.
В стае мы ведем себя уверенно, мы смелы и чувствуем себя в полной безопасности. Тихая масса бегущих к террасе крыс – тени среди стеблей, тени на тропинках, как будто катятся серые камни… Все идут, значит, так надо, значит, тоже надо идти вместе со всеми. Все знают, что эти люди старые, слабые и слепые, значит, надо отобрать у них, вырвать, украсть ароматную, теплую, вкусную еду.
Они не опасны, хотя кричат и пытаются бороться за то, что им принадлежит. Их злость тебя не пугает. Л что тебя пугает, крыса, идущая вперед в толпе жадных и знающих, чего они хотят, других крыс? Крысы и спереди, и сзади, и по бокам. Они идут перед гобой и за тобой, а ты надеешься на их осторожность, наблюдательность, нюх, опыт.
Уже пройден ручей, впереди клумба, с которой видны темные отверстия в белой балюстраде.
Люди с палками, лопатами, пиками вдруг выскакивают, из-за деревьев, преграждают путь. Они бьют, колотят, давят, топчут, колют. Здесь же и собаки – они лают, кусают, загрызают, рвут на части.
Бежать, бежать куда-нибудь. Скрыться, спрятаться, замаскироваться, втиснуться в щель, в ямку, в нишу…
Газон гладкий, и я только сейчас замечаю, что его подстригли, что трава на нем сегодня короче, чем была вчера. На зеленой лужайке наши серые шкуры заметны издалека. И их отлично видят бьющие палками люди и захлебывающиеся ненавистью собаки.
Бросаюсь бежать, лишь бы уйти живым. Опустившаяся прямо за моей спиной дубина раздробила мне хвост. Боль пронзает все тело. Бегу. Перепрыгиваю через жаждущий раздавить меня сапог. Прыгаю прямо в ручей и покоряюсь течению быстро несущегося вперед мутного потока. Вылезаю на берег, перепуганный, замерзший, мокрый, вылизываю посиневшую, налившуюся кровью шкуру.
Закончились походы в белый дом, населенный людьми, неспособными защитить себя от крыс. Закончилась теплая картошка, политая свиным салом с хрустящими шкварками.
И все же на следующий день масса крыс снова направляется к знакомому забору. Они пролезают сквозь щели и осторожно подбираются к ручью и простирающемуся за ним зелено-желтому пространству газона.
Я останавливаюсь, втягиваю ноздрями воздух, настораживаю уши. Люди стоят за деревьями, я слышу их дыхание и приглушенное ворчание пса. Несколько молодых крыс все же перепрыгивают через ручей. Они бегут по траве к виднеющейся за кустами белой балюстраде.
Но люди тоже уже бегут. Кроваво-серые пятна подергиваются в траве. Я поворачиваю назад. Ночью мне снится Крысолов, у которого я краду с тарелки деревянную дудочку.
На следующий день в привычное время кормления людей мне становится не по себе. Я так привык к этим походам, и теперь, когда знаю, что слепцы спокойно поедают там свою политую растопленным салом картошку, а мне не удастся отобрать её, я чувствую злость и сосущий в брюхе голод.
На улице вдоль стен тоже сидят слепые, безногие, безрукие, стонущие, гниющие заживо, умирающие, глухие. Я ищу взглядом еду на стоящих перед ними тарелках. Но там лежат лишь круглые бляшки и продолговатые бумажки.
Длинноволосый нищий с узкими бледными губами, в скрывающих глаза темных очках жует кусок хлеба.
Он кладет булку на полотняную суму. Я подбегаю и с булкой во рту исчезаю в разбитом подвальном окне.
Узкий туннель переходит в широкую галерею, посередине которой плывет бурый поток нечистот. Я бегу по краю, стараясь не потерять равновесия. Становится светлее, совсем светло, и вдруг я слышу монотонный плеск волн о камни.
Мимо меня пробегают вслед за матерью несколько молодых крысят.
Может, вернуться? Я останавливаюсь на залитом солнцем краю и, встав на задние лапки, поднимаю голову к нависшим над выходом из туннеля кустам. Солнечный свет пробивается сквозь листья растущей на откосе зелени. По скользкой, покрытой бурой плесенью стене бегают солнечные зайчики. Я сижу на камнях у выхода. Закрываю глаза и чувствую, как солнце проникает сквозь шерсть, сквозь кожу, согревает кровь, кости. Меня охватывает лень.
Я больше не боюсь, я чувствую себя в безопасности, хотя тот, лишенный глаз Старый Самец снова встает перед глазами и я снова слышу его зов… Старик со взъерошенной, спутанной шерстью смотрит вокруг пустыми глазницами. Вдруг он расплывается, растворяется в мерцающих лучах света, исчезает.
Я не двигаюсь, вслушиваюсь в шепот плывущей внизу реки.
За время, которое проходит между тем, как я закрываю глаза и снова открываю их, я хожу, бегаю, дерусь, убиваю, добываю, обдумываю, переплываю, кусаю, раскапываю и снова возвращаюсь на то же самое – безопасное – место.
За время, которое проходит между тем, как я закрываю глаза и снова открываю их, я успеваю побывать тем, кто я есть, кем я был и кем ещё стану.
Я – маленький крысенок, дрожащий при виде грозных челюстей отца. Прижимаюсь к пахнущему молоком материнскому брюху.
Вибрирующий звук… Это уже наяву! Голос дудочки доносится сверху, из-за просвечивающих неподвижных листьев. Упавший из-под ноги камень будит беспокойное эхо в темном туннеле.
Вдруг тяжелый, сброшенный сверху валун ударяется в стену прямо рядом со мной… Падает дальше… Он чуть не раздавил меня.
Шорох листьев, движение воздуха… Лапки скользят по мокрому краю, и я падаю в быстро текущий мощный поток.
Меня несет к безбрежному, слепящему глаза водному пространству. Я барахтаюсь, тщетно пытаясь вернуться к каменному берегу. Плыву по течению. Перебираю лапками. Надоедливые волны заливают мне глаза и ноздри.
Я глотаю капли, пытаюсь выбраться, но только все глубже и глубже погружаюсь в воду. Отчаянно барахтаюсь, подталкиваемый предчувствием смерти, которая ждет меня там, на серебристо-сером дне.
Стараюсь держать голову повыше. Рулю хвостом, пытаясь высмотреть хоть какое-нибудь место, где можно было бы остановиться, за что-то зацепиться.
Я плыву, плыву, плыву, не видя ничего, кроме серо-зеленой поверхности. Меня подхватывает водоворот. Выплываю полуживой, наглотавшись воды.
Меня накрывает тень. Она опускается все ниже и ниже. Следит за моими нервными, хаотичными движениями. Она уже совсем рядом. Белая птица с блестящим клювом очень хочет схватить меня. Быстрое течение утаскивает меня прямо у неё из-под носа. Я плыву, а птица садится передо мной на волнах и вытягивает ко мне красный, хищно хлопающий клюв.
Сбоку краем глаза замечаю мокрый, длинный, отливающий чернотой предмет. Из последних сил поворачиваю к нему и впиваюсь когтями, зубами, цепляюсь хвостом. Выползаю на толстый, шершавый канат, который то погружается в воду, то опять выпрыгивает из волн на поверхность. Я машинально пускаюсь бежать по канату в том направлении, где он поднимается все круче и круче вверх над водой.
Птица хватается клювом за канат, как будто стараясь сбросить меня обратно в реку. Канат натягивается, с силой ударяет по поверхности воды. Птица кружит, высматривая что-то в глубине… Несется вниз.
Канат идет здесь уже почти вертикально вверх. Птица улетает прочь с серебристой рыбешкой в клюве. Передо мной – темная стена с блестящими отверстиями. Прыгаю. Весь мокрый, приземляюсь на освещенных солнцем досках среди ящиков.
Я прячусь в ближайшую щель, прижимаюсь к доскам, фыркаю, отряхиваюсь, отплевываюсь. Баржа покачивается, а я, втиснувшись между ящиком и канатами, тоскую по уютному полумраку, который ещё так недавно окружал меня. Меня пугают широкое пространство, яркий свет и крикливые белые птицы.
Может, я ещё не открыл глаз? Может, я снова проснусь в темном туннеле, среди рыскающих в поисках пищи крыс?
Но я напрасно закрываю и открываю глаза в слепящем солнечном свете.
Растянувшись на голубиных перьях и рваной бумаге, я всматриваюсь во тьму. Высоко надо мной падает снег, завывает ветер, а пробирающий до костей холод лишает сил все живые существа. А здесь, вдали от убийственного холода, я спокойно лежу и чувствую себя в безопасности. Я счастлив. Мне не надо никуда выходить, не надо бегать, искать еду, не надо драться с другими крысами за высохшее свиное ухо, черствый хлеб или рыбью шкурку.
В норе под огромными корнями давным-давно спиленных людьми деревьев тихо и уютно – здесь так хорошо спать. Сюда не проникает ветер, лишь тела движущихся по проходам крыс вызывают легкие движения воздуха. Шкурки, кости, высохшие хрящи, а неподалеку к тому же ещё и забитые доверху подвалы и кладовки… Еды хватает, а о мертвые дубовые корни я каждый день стачиваю свои зубы.
Достаточно спуститься пониже вдоль уходящего в глубину корня, чтобы добраться до пробивающегося сквозь толщу песка холодного потока. Именно отсюда шумевший некогда на этом месте лес черпал жизненные соки.
Только мы знаем об этом источнике и только мы утоляем здесь жажду. Вокруг вырос большой город. Фундаменты, стены, трубы, кабели, туннели проникают так же глубоко, как и корни старых деревьев, от которых на поверхности уже не осталось и следа. Но вода здесь вкуснее, она не оставляет на языке горького или кисловатого осадка, что так трудно забить даже вкусом зерна, хлеба или моркови.
Там, в городе, над мертвыми корнями проносятся машины… Я уже привык к их постоянному шуму. Ночью они ездят реже или не ездят вовсе, и именно по отсутствию шума мы узнаем, что на поверхности царит ночь.
Серебристая лежит рядом со мной на спине, удобно развалившись среди рваного тряпья, перьев, обрывков бумаги. На ближайшей помойке каждый день появляется мусор такого рода, а мы приносим его в нору и укладываем в нашем гнезде.
Корни дерева – это самое безопасное место из всех, которые я знаю, потому что здесь совершенно не ощущается присутствие человека. Там, наверху, людьми пахнет все – их запахом пропитаны пороги, стены, сточные канавы, кирпичи, подвалы, лестницы, кладовки, помойки. Кисловатый дождь и стекающая в сточные канавы вода тоже напоминают о них. Производимый ими мусор и отходы становятся частью нашей крысиной жизни.
И только здесь, в щелях и норах вокруг разросшихся во все стороны корней, я не ощущаю их зловещего присутствия. Сюда они не добрались… Они не знают, что от большого леса остались корни, остались тайные подземные крысиные укрытия, куда ещё не проник человек и о которых он никогда не узнает.
Я вылеживаюсь в гнезде, потягиваюсь, зеваю, щупаю вибриссами голову Серебристой и жду, когда наконец стихнет шум машин на поверхности.
Тогда мы отправимся пополнить наши запасы.
Этот погруженный во мрак лабиринт, где лишь изредка фосфоресцирующей искоркой свернет кое-где выделяющийся при гниении газ, я нашел вскоре после того, как баржа пристала к берегу.
Может, меня преследовали звуки деревянной дудочки? Или за мной гналась кошка? Или я просто чувствовал повисшую в воздухе опасность? Не помню. Я бежал, искал – и вдруг прямо под носом увидел отверстие в серой поверхности асфальта. Это могла быть нора, но могла быть и просто трещина, расширенная стекающей вниз водой.
Я спускался вниз почти вертикально сквозь слои бетона, щебня, песка и вдруг почувствовал под ногами твердую древесину. Появились толстые корни и мелкие корешки, разросшиеся вглубь и вширь, а вокруг них проходы, коридоры, туннели – сходящиеся друг с другом и расходящиеся в разные стороны, сплетающиеся и перегороженные массой осыпавшейся земли, а кое-где и расширяющиеся в удобные галереи. Место показалось мне исключительно удобным для устройства гнезда.
Я услышал знакомый звук – скрежет вгрызающихся в твердое дерево крысиных зубов. Это Серебристая усердно грызла мертвый дубовый корень. Она грызла древесину значительно чаще, чем я. Ее зубы росли быстрее, и ей приходилось стачивать их почти беспрерывно, однообразно двигая сильными челюстями.
Кроме Серебристой под корнями жила ещё Слепая, которая никогда не выходила из-под земли на поверхность, питалась опилками, личинками, дождевыми червями и остатками того, что притаскивали сюда другие крысы. В темноте – там, где она знала каждый проход, каждый поворот – зрение было ей не нужно. Обычно она только спускалась к источнику, а потом медленно, с трудом карабкалась обратно.
Лишь однажды, когда она подобралась поближе к дыре в асфальте, я увидел её глаза – они были бело-серые, мутные, без всякого блеска. Их мертвенность ещё сильнее подчеркивали ободки облезшей, как будто выжженной кожи. И мне тут же вспомнился дрожащий от холода тот Старый Самец с кровавыми дырами вместо глаз.
Я отвернулся и побежал вниз, а Слепая медленно поплелась вслед за мной. Серебристая не кусала Слепую, а Слепая вообще не обращала на нас внимания.
Большая нора Серебристой ещё хранила запах предыдущего самца. Может, он недавно бросил ее? Может, попался в ловушку или пошел за Крысоловом? А может, просто отправился куда глаза глядят? Его запах постепенно становился все слабее и слабее, пока не исчез окончательно.
Мы вместе вгрызались в твердую древесину… Издалека до нас доносились скрежет зубов Слепой и шум проезжавших над нами машин. Вскоре я нашел ещё один выход из подземелья – он вел в подвал ближайшего дома, в фундаменте которого кое-где раскрошились кирпичи. Мы пользовались этим выходом чаще, чем дырой в асфальте, где кругом ревели моторы и лаяли собаки.
Вскоре среди доносящихся до нас звуков стало не хватать скрежета зубов и свистящего дыхания Слепой. В ведущем к её норе проходе я почувствовал запах гниения… Слепая лежала на боку, и это была уже не Слепая, а разлагающийся кусок мяса. Скоро жуки и черви обглодали тело, и от Слепой остался один скелет.
Среди переплетенных корней встречались скелеты собак, птиц, людей, змей. Скелет огромного человека, одетого в проржавевший железный панцирь, свисал рядом, почти над самым гнездом, и, когда Серебристая беспокойно ворочалась во сне, она иногда задевала когтями металл, вызывая звон, скрежет, звяканье. Я не боялся скелета-великана и иной раз даже грыз его истлевшие кости. Но все же этот случайный звук скребущих по металлу когтей раздражал меня, напоминая о преследованиях, ловушках и погонях. Мне казалось, что этот звук возник не здесь, под корнями, что он доносится извне – оттуда, где жил и все ещё продолжал искать меня Крысолов. Я сжимался в комок, по спине пробегала дрожь, а лапки судорожно подергивались. Изъеденные ржавчиной железные доспехи были опасны своими острыми, тонкими краями, о которые нетрудно было задеть и порезаться, поэтому я старался спать подальше от той стенки, часть которой представлял собой панцирь лежащего несколько выше нашей норы скелета.
Из города в подземный лес забредали другие крысы. Чаще всего они оставались здесь, довольные тем, что нашли такое прекрасное укрытие. Корни простирались далеко и вглубь, и вширь, так что разные крысиные семьи устраивались на разных уровнях, в разных ответвлениях, не мешая, а иной раз даже и не подозревая о существовании друг друга.
Вскоре первый выводок нашего с Серебристой потомства подрос и покинул гнездо.
Я был спокойным, неагрессивным самцом и не нападал на других. На ближайшей к нам помойке, которую я посещал чаще всего, было полно еды. Я открывал все новые и новые выходы на поверхность и старательно расширял их. Вдоль трубы с горячей водой я пробирался в подвалы и гаражи.
В самом дальнем от нас конце – там, где расходились в стороны лишь тонкие отростки корней, я обнаружил промытую водой щель, выходившую на большую площадь. Я высунул наружу мордочку и увидел вокруг человеческие ноги – очень много ног. Я пошевелил вибриссами, вдыхая роскошные ароматы. Десны аж заболели от пронзившего меня желания. Неподалеку лежала вафля, заполненная холодной, расплывающейся начинкой. Я чуял запах сахара, яиц, молока. Я вылез, схватил в зубы размякшую вафлю, втащил её в нору и долго слизывал сладкую, ароматную жижу…
Я слышу голоса летучих мышей и стук капель, которые время от времени срываются с потолка и падают вниз. Снова и снова пытаюсь взобраться по гладким стенам и снова падаю…
Если бы я только мог, я бы покинул это спокойное, безопасное, заполненное пищей пространство. Покинул бы ради бесконечных городских сточных каналов, ради норы, ветвящейся под плитами портовой набережной, ради норы, в которой есть множество ведущих в разные стороны выходов.
Я хожу по одним и тем же тропам, брожу под одними и теми же стенами – безумным маршем по кругу, по своим же следам…
Я даже не знаю, светит ли солнце. Идет ли дождь? Тепло сейчас или холодно? Только в сильную бурю слышится эхо громовых раскатов от ударяющих в приморский лесок молний.
Скоро ты перестанешь бегать, подпрыгивать, карабкаться, метаться, как серый живой маятник. Перестанешь вставать на задние лапы, задирать голову вверх, туда, откуда сочатся серые отблески света, перестанешь слушать отзвуки, доносящиеся из отверстия, сквозь которое ты когда-то проник сюда.
Ты перестаешь верить, что сможешь когда-нибудь выбраться отсюда.
Шум моторов, рев отбойных молотков, скрежет проржавевших дверных петель, скрип железных засовов, стук, удары, звуки пилы, дрели…
Бункер дрожит, трясется… Тяжелая дверь, под которой я лежал в полудреме, распахивается, и её подавшаяся внутрь створка скрипит и падает под тяжестью собственного веса.
Внутрь врываются свет электрических фонариков, запах осеннего дождя, шелестящие голоса людей.
Входят кряжистые, крепкие люди в касках, освещая себе путь фонарями. Наступают на умирающую под стеной крысу и останавливаются на мгновение, удивленные её отчаянным писком.
Полуослепший от света, обалдевший от свежего воздуха, я проскакиваю между тяжелыми сапожищами, перепрыгиваю через стальной порог – быстрее, быстрее бы вырваться из замкнутого круга бетонных стен и узких проходов, по которым нельзя вернуться обратно.
Крысы здесь крупнее и сильнее, чем я. Их густая шерсть длиннее моей и не так блестит. Кривые, желтые резцы грозно поблескивают в полумраке – они и растут быстрее, и вообще они тверже и крепче, чем мои зубы. Местные крысы постоянно точат и шлифуют их. Даже когда они спят, я слышу приглушенные отзвуки скрежета зубов.
Оловянные оплетки превращаются в блестящие стружки и опилки. Я тоже сжимаю челюсти на мягкой металлической поверхности, прогрызаю очередные слои толстого кабеля до последних, медных проволок, прикосновение к которым вызывает жжение в деснах. Хватит! Я боюсь, что мои зубы раскрошатся или сломаются… Рядом со мной выгнутые, темные спины крыс, продолжающих яростно грызть и рвать оловянные трубки.
Большие и сильные, они равнодушно взирают на то, что я хожу по их каналам и улицам. Я всего лишь пришелец – чужая крыса значительно меньшего размера, а значит, и не имеющая никакого значения. Они так уверены в себе, что иногда позволяют мне даже заглядывать к ним в норы. Но я предпочитаю держаться от них подальше… Они без труда могли бы загрызть меня, и им это отлично известно. Им достаточно этого сознания собственной силы и моего страха. Довольные и сытые, время от времени они трогают своими вибриссами мои спину и хвост. Хотят ли они, чтобы я их боялся?
Я стараюсь вести себя естественно. Резкий выпад самообороны или попытка броситься в бегство могут быть сочтены проявлением моей слабости, могут заставить их перейти в нападение. Эти крысы не боятся даже человека. И часто средь бела дня гуляют прямо по улицам.
Блохи с этих крупных крыс, привыкшие прокусывать более толстую и грубую шкуру, давно уже расплодились в моей шерсти, и, как я ни стараюсь, мне никак не удается переловить их. Больнее всего они кусают меня в спину, там, куда я не могу дотянуться зубами и коготками. А как же чешутся эти их укусы в том месте, где кончается спина… Я сворачиваюсь в кольцо, пытаясь схватить себя зубами за хвост.
Блохи ползают вокруг основания хвоста, переползают ниже, в пах, на внутреннюю поверхность бедра, бегают по брюху.
Я высовываю язык и разделяю зубами спутанные волоски. Блохи снова перебираются выше, прячутся в шерсти на боках и на загривке. Я пытаюсь чесаться… Прогоняю их нервными движениями задней ноги. Расчесываю коготками слипшиеся волоски до тех пор, пока зуд не проходит. Но все напрасно. Блохи скачут с места на место. У меня чешется уже все тело. Я терпеливо сижу, выгрызаю их, расчесываю шерсть, хватаю, чешусь… Засыпая, чувствую, как насекомые ходят по моей коже.
Из подвалов, складов, сточных каналов продолжает доноситься скрежет прочных зубов и когтей, прокладывающих в земле и стенах очередные туннели, проходы, норы, лабиринты. А у меня болят покалеченные десны, из которых торчат спиленные, затупившиеся зубы.
Вместе с крупными крысами я обследую окрестности. Сквозь дыру в заборе мы пробираемся в большой сад. Воздух, солнце, пение птиц, журчание ручья…
Перед нами стены такой ослепительной белизны, что мне страшно даже приблизиться к ним. Но остальные крысы спокойно идут дальше. По освещенной солнцем террасе ходят люди. Мы подбираемся к ним бесшумно, проскальзываем сквозь щели в каменной балюстраде. Перед каждым из сидящих за низкими столами стариков человек в белом халате ставит полную тарелку еды.
От запаха теплой, жирной пищи судорогой сводит кишки. Ноздри нервно подергиваются. Поднятые кверху носы жадно вздрагивают.
Люди едят медленно, пробуют, наслаждаются, лениво пережевывают каждый кусок.
Разносивший еду человек уже ушел, и теперь крысы молниеносно выскакивают из своих укрытий и прыгают прямо на столы и скамейки.
Старики действуют неуклюже и не могут помешать нам. Они машут руками в воздухе, стучат ложками по столу, сбрасывают тарелки на пол. Неужели они не видят, как крысы хозяйничают на столах и на террасе? Я тоже хватаю в зубы картофелину и жадно глотаю большими кусками.
Надо мной склоняется сморщенное лицо с глазами без зрачков. Эти глаза тусклые, в них нет света.
Люди здесь слепые, больные, старые. Их кожа пожелтела и посерела, сморщилась и высохла, как пергамент.
Перепуганные, беззубые, нервные, заплаканные. Я вижу их невидящие глаза, слюнявые рты, растопыренные, скрюченные пальцы и понимаю, что они беззащитны, что у них можно вырвать кусок, отобрать еду, что они больше боятся моего писка, чем я – их криков и битья наугад ложками по столу.
Тарелка падает, разбивается, и я спрыгиваю со стола, чтобы среди черепков осторожно доесть клейкую, разваренную кашу.
Крупные крысы совсем не боятся крика стариков. Они прыгают людям прямо на спины, на плечи, залезают им на колени, карабкаются на головы. Люди отдергивают руки, боясь укусов и прикосновений крыс.
К тому времени, как прибегает разносивший еду человек, тарелки пусты, а мы уже в лопухах, под верандой, в кустах роз и жасмина, среди цветущих на клумбе тюльпанов, гвоздик и настурций пожираем украденные со столов картошины, макароны, куски мяса, печенья, хлеба. Теперь большие, толстые крысы дерутся друг с другом за куски повкуснее, отгоняя тех, кто послабее, вырывая изо рта и выхватывая лакомства прямо из-под носа. Они уже наелись, но хотят съесть ещё больше, хотят есть все время, хотят нажраться до полного, окончательного насыщения.
Сквозь дыры в заборе, перебежав через улицу, мы возвращаемся в свои гнезда в каналах. Ночью я снова буду слушать скрежет их зубов, грызущих металлические оплетки кабелей и трубы.
Мне казалось, что кража еды прямо со столов долго продолжаться не сможет. Люди потеряют терпение и захотят нас переловить. Слепые позовут на помощь зрячих, безногим придут на помощь быстрые и ловкие.
Следующий день, следующее кормление развеяло мои опасения. Мы снова вторглись прямо на накрытые вдоль края веранды столы и бросились хватать и пожирать все, что подвернется. Перепуганные старики били ложками куда попало, выли, стонали, плевались.
Я как раз бежал от балюстрады к тарелке, полной обильно политой свиным салом дымящейся картошки, когда ко мне вдруг покатились светло-голубые стеклянные глаза. Они выпали из глазниц наклонившегося над тарелкой старца. Его руки рыскают по столу, шарят на ощупь по клеенке и по тарелке – ищут пропажу. Я взглянул вверх и увидел пустые дыры глазниц.
Руки старика тщетно кружили по столу, пытаясь схватить нас, раздавить, отогнать. Голодные, разозленные люди жадно хватали все, чего мы не успели сожрать и украсть. Ладонями хватали ещё теплые картофелины, чтобы тут же запихнуть в рот раздавленную, разваливающуюся массу. Люди давились, задыхались, кашляли, стараясь проглотить как можно больше и как можно быстрее.
Сморщенные, лысые, трясущиеся старики вытаскивали свои вставные челюсти и, разминая картошку прямо деснами, сопели от бессильной ненависти. Я отодвигаюсь в сторону, и сжатые в кулак пальцы бьют по доске, а я по поручню кресла спускаюсь под стол, где топают ноги, обрубки, протезы, а между ними валяется так много сброшенной со столов на пол еды.
Мы убегаем сквозь отверстия в балюстраде, минуем клумбу с цветами, перепрыгиваем через ручей и исчезаем в своих сточных канавах, канализационных трубах, помойках, подвалах. Все крысы радостно подпрыгивают, гоняются друг за другом – они беззаботно наслаждаются насыщением, радуются обилию пищи, отобранной у медлительных, неловких людей.
Завтра наступит следующий день и следующий поход за едой.
Мои страхи отступают, исчезают дурные предчувствия, сны становятся спокойными, и только в самых отдаленных закоулках памяти я ещё чувствую тихое присутствие Старого Самца, которому выкололи глаза железным прутом, и Крысолова, который где-то существует, где-то убивает – может, близко, а может, и далеко отсюда, но я все ещё боюсь встречи с ним.
В стае мы ведем себя уверенно, мы смелы и чувствуем себя в полной безопасности. Тихая масса бегущих к террасе крыс – тени среди стеблей, тени на тропинках, как будто катятся серые камни… Все идут, значит, так надо, значит, тоже надо идти вместе со всеми. Все знают, что эти люди старые, слабые и слепые, значит, надо отобрать у них, вырвать, украсть ароматную, теплую, вкусную еду.
Они не опасны, хотя кричат и пытаются бороться за то, что им принадлежит. Их злость тебя не пугает. Л что тебя пугает, крыса, идущая вперед в толпе жадных и знающих, чего они хотят, других крыс? Крысы и спереди, и сзади, и по бокам. Они идут перед гобой и за тобой, а ты надеешься на их осторожность, наблюдательность, нюх, опыт.
Уже пройден ручей, впереди клумба, с которой видны темные отверстия в белой балюстраде.
Люди с палками, лопатами, пиками вдруг выскакивают, из-за деревьев, преграждают путь. Они бьют, колотят, давят, топчут, колют. Здесь же и собаки – они лают, кусают, загрызают, рвут на части.
Бежать, бежать куда-нибудь. Скрыться, спрятаться, замаскироваться, втиснуться в щель, в ямку, в нишу…
Газон гладкий, и я только сейчас замечаю, что его подстригли, что трава на нем сегодня короче, чем была вчера. На зеленой лужайке наши серые шкуры заметны издалека. И их отлично видят бьющие палками люди и захлебывающиеся ненавистью собаки.
Бросаюсь бежать, лишь бы уйти живым. Опустившаяся прямо за моей спиной дубина раздробила мне хвост. Боль пронзает все тело. Бегу. Перепрыгиваю через жаждущий раздавить меня сапог. Прыгаю прямо в ручей и покоряюсь течению быстро несущегося вперед мутного потока. Вылезаю на берег, перепуганный, замерзший, мокрый, вылизываю посиневшую, налившуюся кровью шкуру.
Закончились походы в белый дом, населенный людьми, неспособными защитить себя от крыс. Закончилась теплая картошка, политая свиным салом с хрустящими шкварками.
И все же на следующий день масса крыс снова направляется к знакомому забору. Они пролезают сквозь щели и осторожно подбираются к ручью и простирающемуся за ним зелено-желтому пространству газона.
Я останавливаюсь, втягиваю ноздрями воздух, настораживаю уши. Люди стоят за деревьями, я слышу их дыхание и приглушенное ворчание пса. Несколько молодых крыс все же перепрыгивают через ручей. Они бегут по траве к виднеющейся за кустами белой балюстраде.
Но люди тоже уже бегут. Кроваво-серые пятна подергиваются в траве. Я поворачиваю назад. Ночью мне снится Крысолов, у которого я краду с тарелки деревянную дудочку.
На следующий день в привычное время кормления людей мне становится не по себе. Я так привык к этим походам, и теперь, когда знаю, что слепцы спокойно поедают там свою политую растопленным салом картошку, а мне не удастся отобрать её, я чувствую злость и сосущий в брюхе голод.
На улице вдоль стен тоже сидят слепые, безногие, безрукие, стонущие, гниющие заживо, умирающие, глухие. Я ищу взглядом еду на стоящих перед ними тарелках. Но там лежат лишь круглые бляшки и продолговатые бумажки.
Длинноволосый нищий с узкими бледными губами, в скрывающих глаза темных очках жует кусок хлеба.
Он кладет булку на полотняную суму. Я подбегаю и с булкой во рту исчезаю в разбитом подвальном окне.
Узкий туннель переходит в широкую галерею, посередине которой плывет бурый поток нечистот. Я бегу по краю, стараясь не потерять равновесия. Становится светлее, совсем светло, и вдруг я слышу монотонный плеск волн о камни.
Мимо меня пробегают вслед за матерью несколько молодых крысят.
Может, вернуться? Я останавливаюсь на залитом солнцем краю и, встав на задние лапки, поднимаю голову к нависшим над выходом из туннеля кустам. Солнечный свет пробивается сквозь листья растущей на откосе зелени. По скользкой, покрытой бурой плесенью стене бегают солнечные зайчики. Я сижу на камнях у выхода. Закрываю глаза и чувствую, как солнце проникает сквозь шерсть, сквозь кожу, согревает кровь, кости. Меня охватывает лень.
Я больше не боюсь, я чувствую себя в безопасности, хотя тот, лишенный глаз Старый Самец снова встает перед глазами и я снова слышу его зов… Старик со взъерошенной, спутанной шерстью смотрит вокруг пустыми глазницами. Вдруг он расплывается, растворяется в мерцающих лучах света, исчезает.
Я не двигаюсь, вслушиваюсь в шепот плывущей внизу реки.
За время, которое проходит между тем, как я закрываю глаза и снова открываю их, я хожу, бегаю, дерусь, убиваю, добываю, обдумываю, переплываю, кусаю, раскапываю и снова возвращаюсь на то же самое – безопасное – место.
За время, которое проходит между тем, как я закрываю глаза и снова открываю их, я успеваю побывать тем, кто я есть, кем я был и кем ещё стану.
Я – маленький крысенок, дрожащий при виде грозных челюстей отца. Прижимаюсь к пахнущему молоком материнскому брюху.
Вибрирующий звук… Это уже наяву! Голос дудочки доносится сверху, из-за просвечивающих неподвижных листьев. Упавший из-под ноги камень будит беспокойное эхо в темном туннеле.
Вдруг тяжелый, сброшенный сверху валун ударяется в стену прямо рядом со мной… Падает дальше… Он чуть не раздавил меня.
Шорох листьев, движение воздуха… Лапки скользят по мокрому краю, и я падаю в быстро текущий мощный поток.
Меня несет к безбрежному, слепящему глаза водному пространству. Я барахтаюсь, тщетно пытаясь вернуться к каменному берегу. Плыву по течению. Перебираю лапками. Надоедливые волны заливают мне глаза и ноздри.
Я глотаю капли, пытаюсь выбраться, но только все глубже и глубже погружаюсь в воду. Отчаянно барахтаюсь, подталкиваемый предчувствием смерти, которая ждет меня там, на серебристо-сером дне.
Стараюсь держать голову повыше. Рулю хвостом, пытаясь высмотреть хоть какое-нибудь место, где можно было бы остановиться, за что-то зацепиться.
Я плыву, плыву, плыву, не видя ничего, кроме серо-зеленой поверхности. Меня подхватывает водоворот. Выплываю полуживой, наглотавшись воды.
Меня накрывает тень. Она опускается все ниже и ниже. Следит за моими нервными, хаотичными движениями. Она уже совсем рядом. Белая птица с блестящим клювом очень хочет схватить меня. Быстрое течение утаскивает меня прямо у неё из-под носа. Я плыву, а птица садится передо мной на волнах и вытягивает ко мне красный, хищно хлопающий клюв.
Сбоку краем глаза замечаю мокрый, длинный, отливающий чернотой предмет. Из последних сил поворачиваю к нему и впиваюсь когтями, зубами, цепляюсь хвостом. Выползаю на толстый, шершавый канат, который то погружается в воду, то опять выпрыгивает из волн на поверхность. Я машинально пускаюсь бежать по канату в том направлении, где он поднимается все круче и круче вверх над водой.
Птица хватается клювом за канат, как будто стараясь сбросить меня обратно в реку. Канат натягивается, с силой ударяет по поверхности воды. Птица кружит, высматривая что-то в глубине… Несется вниз.
Канат идет здесь уже почти вертикально вверх. Птица улетает прочь с серебристой рыбешкой в клюве. Передо мной – темная стена с блестящими отверстиями. Прыгаю. Весь мокрый, приземляюсь на освещенных солнцем досках среди ящиков.
Я прячусь в ближайшую щель, прижимаюсь к доскам, фыркаю, отряхиваюсь, отплевываюсь. Баржа покачивается, а я, втиснувшись между ящиком и канатами, тоскую по уютному полумраку, который ещё так недавно окружал меня. Меня пугают широкое пространство, яркий свет и крикливые белые птицы.
Может, я ещё не открыл глаз? Может, я снова проснусь в темном туннеле, среди рыскающих в поисках пищи крыс?
Но я напрасно закрываю и открываю глаза в слепящем солнечном свете.
Растянувшись на голубиных перьях и рваной бумаге, я всматриваюсь во тьму. Высоко надо мной падает снег, завывает ветер, а пробирающий до костей холод лишает сил все живые существа. А здесь, вдали от убийственного холода, я спокойно лежу и чувствую себя в безопасности. Я счастлив. Мне не надо никуда выходить, не надо бегать, искать еду, не надо драться с другими крысами за высохшее свиное ухо, черствый хлеб или рыбью шкурку.
В норе под огромными корнями давным-давно спиленных людьми деревьев тихо и уютно – здесь так хорошо спать. Сюда не проникает ветер, лишь тела движущихся по проходам крыс вызывают легкие движения воздуха. Шкурки, кости, высохшие хрящи, а неподалеку к тому же ещё и забитые доверху подвалы и кладовки… Еды хватает, а о мертвые дубовые корни я каждый день стачиваю свои зубы.
Достаточно спуститься пониже вдоль уходящего в глубину корня, чтобы добраться до пробивающегося сквозь толщу песка холодного потока. Именно отсюда шумевший некогда на этом месте лес черпал жизненные соки.
Только мы знаем об этом источнике и только мы утоляем здесь жажду. Вокруг вырос большой город. Фундаменты, стены, трубы, кабели, туннели проникают так же глубоко, как и корни старых деревьев, от которых на поверхности уже не осталось и следа. Но вода здесь вкуснее, она не оставляет на языке горького или кисловатого осадка, что так трудно забить даже вкусом зерна, хлеба или моркови.
Там, в городе, над мертвыми корнями проносятся машины… Я уже привык к их постоянному шуму. Ночью они ездят реже или не ездят вовсе, и именно по отсутствию шума мы узнаем, что на поверхности царит ночь.
Серебристая лежит рядом со мной на спине, удобно развалившись среди рваного тряпья, перьев, обрывков бумаги. На ближайшей помойке каждый день появляется мусор такого рода, а мы приносим его в нору и укладываем в нашем гнезде.
Корни дерева – это самое безопасное место из всех, которые я знаю, потому что здесь совершенно не ощущается присутствие человека. Там, наверху, людьми пахнет все – их запахом пропитаны пороги, стены, сточные канавы, кирпичи, подвалы, лестницы, кладовки, помойки. Кисловатый дождь и стекающая в сточные канавы вода тоже напоминают о них. Производимый ими мусор и отходы становятся частью нашей крысиной жизни.
И только здесь, в щелях и норах вокруг разросшихся во все стороны корней, я не ощущаю их зловещего присутствия. Сюда они не добрались… Они не знают, что от большого леса остались корни, остались тайные подземные крысиные укрытия, куда ещё не проник человек и о которых он никогда не узнает.
Я вылеживаюсь в гнезде, потягиваюсь, зеваю, щупаю вибриссами голову Серебристой и жду, когда наконец стихнет шум машин на поверхности.
Тогда мы отправимся пополнить наши запасы.
Этот погруженный во мрак лабиринт, где лишь изредка фосфоресцирующей искоркой свернет кое-где выделяющийся при гниении газ, я нашел вскоре после того, как баржа пристала к берегу.
Может, меня преследовали звуки деревянной дудочки? Или за мной гналась кошка? Или я просто чувствовал повисшую в воздухе опасность? Не помню. Я бежал, искал – и вдруг прямо под носом увидел отверстие в серой поверхности асфальта. Это могла быть нора, но могла быть и просто трещина, расширенная стекающей вниз водой.
Я спускался вниз почти вертикально сквозь слои бетона, щебня, песка и вдруг почувствовал под ногами твердую древесину. Появились толстые корни и мелкие корешки, разросшиеся вглубь и вширь, а вокруг них проходы, коридоры, туннели – сходящиеся друг с другом и расходящиеся в разные стороны, сплетающиеся и перегороженные массой осыпавшейся земли, а кое-где и расширяющиеся в удобные галереи. Место показалось мне исключительно удобным для устройства гнезда.
Я услышал знакомый звук – скрежет вгрызающихся в твердое дерево крысиных зубов. Это Серебристая усердно грызла мертвый дубовый корень. Она грызла древесину значительно чаще, чем я. Ее зубы росли быстрее, и ей приходилось стачивать их почти беспрерывно, однообразно двигая сильными челюстями.
Кроме Серебристой под корнями жила ещё Слепая, которая никогда не выходила из-под земли на поверхность, питалась опилками, личинками, дождевыми червями и остатками того, что притаскивали сюда другие крысы. В темноте – там, где она знала каждый проход, каждый поворот – зрение было ей не нужно. Обычно она только спускалась к источнику, а потом медленно, с трудом карабкалась обратно.
Лишь однажды, когда она подобралась поближе к дыре в асфальте, я увидел её глаза – они были бело-серые, мутные, без всякого блеска. Их мертвенность ещё сильнее подчеркивали ободки облезшей, как будто выжженной кожи. И мне тут же вспомнился дрожащий от холода тот Старый Самец с кровавыми дырами вместо глаз.
Я отвернулся и побежал вниз, а Слепая медленно поплелась вслед за мной. Серебристая не кусала Слепую, а Слепая вообще не обращала на нас внимания.
Большая нора Серебристой ещё хранила запах предыдущего самца. Может, он недавно бросил ее? Может, попался в ловушку или пошел за Крысоловом? А может, просто отправился куда глаза глядят? Его запах постепенно становился все слабее и слабее, пока не исчез окончательно.
Мы вместе вгрызались в твердую древесину… Издалека до нас доносились скрежет зубов Слепой и шум проезжавших над нами машин. Вскоре я нашел ещё один выход из подземелья – он вел в подвал ближайшего дома, в фундаменте которого кое-где раскрошились кирпичи. Мы пользовались этим выходом чаще, чем дырой в асфальте, где кругом ревели моторы и лаяли собаки.
Вскоре среди доносящихся до нас звуков стало не хватать скрежета зубов и свистящего дыхания Слепой. В ведущем к её норе проходе я почувствовал запах гниения… Слепая лежала на боку, и это была уже не Слепая, а разлагающийся кусок мяса. Скоро жуки и черви обглодали тело, и от Слепой остался один скелет.
Среди переплетенных корней встречались скелеты собак, птиц, людей, змей. Скелет огромного человека, одетого в проржавевший железный панцирь, свисал рядом, почти над самым гнездом, и, когда Серебристая беспокойно ворочалась во сне, она иногда задевала когтями металл, вызывая звон, скрежет, звяканье. Я не боялся скелета-великана и иной раз даже грыз его истлевшие кости. Но все же этот случайный звук скребущих по металлу когтей раздражал меня, напоминая о преследованиях, ловушках и погонях. Мне казалось, что этот звук возник не здесь, под корнями, что он доносится извне – оттуда, где жил и все ещё продолжал искать меня Крысолов. Я сжимался в комок, по спине пробегала дрожь, а лапки судорожно подергивались. Изъеденные ржавчиной железные доспехи были опасны своими острыми, тонкими краями, о которые нетрудно было задеть и порезаться, поэтому я старался спать подальше от той стенки, часть которой представлял собой панцирь лежащего несколько выше нашей норы скелета.
Из города в подземный лес забредали другие крысы. Чаще всего они оставались здесь, довольные тем, что нашли такое прекрасное укрытие. Корни простирались далеко и вглубь, и вширь, так что разные крысиные семьи устраивались на разных уровнях, в разных ответвлениях, не мешая, а иной раз даже и не подозревая о существовании друг друга.
Вскоре первый выводок нашего с Серебристой потомства подрос и покинул гнездо.
Я был спокойным, неагрессивным самцом и не нападал на других. На ближайшей к нам помойке, которую я посещал чаще всего, было полно еды. Я открывал все новые и новые выходы на поверхность и старательно расширял их. Вдоль трубы с горячей водой я пробирался в подвалы и гаражи.
В самом дальнем от нас конце – там, где расходились в стороны лишь тонкие отростки корней, я обнаружил промытую водой щель, выходившую на большую площадь. Я высунул наружу мордочку и увидел вокруг человеческие ноги – очень много ног. Я пошевелил вибриссами, вдыхая роскошные ароматы. Десны аж заболели от пронзившего меня желания. Неподалеку лежала вафля, заполненная холодной, расплывающейся начинкой. Я чуял запах сахара, яиц, молока. Я вылез, схватил в зубы размякшую вафлю, втащил её в нору и долго слизывал сладкую, ароматную жижу…