Теперь я чувствовал себя в безопасности только внутри подземного лабиринта. Тянувшиеся под бетонными и каменными плитами туннели и щели, норы и коридоры имели выходы к жилым домам, а дальше разветвленной сетью каналов можно было пробраться в город. Некоторые крысы так никогда и не покидали этих лабиринтов, пребывая в постоянно господствующих здесь темноте и полумраке. Они знали солнце лишь по светлым, скользящим по стенам пятнам и проникающему под землю теплу.
Там же в каналах – в том месте, где легче было спуститься к воде, – лежали самые старые, умирающие, доживающие последние дни и мгновения крысы. Меня пугало их пассивное ожидание смерти, и я не любил ходить в ту сторону.
Я свернул с привычной тропинки, надеясь сократить таким образом путь к моему гнезду, и тут меня со всех сторон обволокла струя отвратительного запаха. В то же мгновение я увидел студнеобразную массу на крысиных ногах, с крысиной мордой и деформированным хвостом. Я всем телом вжался в камень и уже собрался отпрыгнуть назад, как вдруг почувствовал, что точно такой же запах приближается ко мне и с другой стороны. Со вставшей дыбом шерстью я наблюдал за медленно приближавшимися ко мне существами.
Ослабленные, больные крысы – скелеты, поросшие кусками ещё живого и кровоточащего вонючего мяса – не могли напасть на меня. Похоже, они даже не замечали моего присутствия, потому что их собственная вонь забивала все другие запахи.
В слабом свете, сочившемся сквозь щели в крышке люка, я видел студнеобразные наросты на бредущей мимо меня, попискивающей от боли самке. Ее вытаращенное, выпадающее из глазницы глазное яблоко смотрело прямо на меня невидящим взглядом.
Монотонный, тихий писк перепугал меня окончательно. Я проскочил мимо превратившихся в чудища крыс и понесся вперед, мечтая побыстрее добраться до своего гнезда. Но чем дальше я бежал, тем чаще на моем пути попадались точно такие же полусгнившие, но в большинстве ещё живые трупы.
Я искал знакомые мне повороты, ступеньки, плиты, ведь я же думал, что этот проход соединяет старую, знакомую крысиную тропу с ведущим к набережной туннелем. И вдруг я понял, что свернул намного раньше, чем надо. Ведь тот туннель был извилистый и запутанный, к тому же он проходил под улицей, откуда постоянно доносились шум и отзвуки голосов. А здесь господствовала тишина, которую прерывали лишь писки крысиной боли, журчание медленно текущего потока нечистот и скрежет моих собственных коготков о растрескавшиеся кирпичи и камни.
Кое-где туннель расширялся и снова становился уже. Вдоль осыпающихся стен тянулась опасная полоса развалин. Наконец мне преградила путь стена, полурассыпавшаяся от старости и сырости. Кругом лежали трупы крыс, которые добрались сюда и уже не имели сил на то, чтобы вернуться. Я внимательно осмотрел стену в поисках хоть какой-то щели среди узких продолговатых кирпичей, но не нашел ни малейшего отверстия. Сточные воды образовали в этом месте мутное стоячее озерко, потому что даже вода не могла просочиться на другую сторону.
Я оказался в ловушке. Мне оставалось только отступить назад по туннелю, вдоль которого я несся вслепую, и отыскать другой проход или же вернуться назад до того места, где я так неудачно свернул, и оттуда знакомой дорогой добраться до порта. Я повернул обратно.
Я бежал, все время чуя носом гниющие тела мертвых и умирающих крыс.
Передо мной открылся вход в длинные узкие туннели. И я машинально свернул туда, где вода текла быстрее, с громким журчанием. Я снова бежал вдоль бетонной стены в поисках хоть какого-нибудь поворота, который вывел бы меня из опасного лабиринта.
Туннель пошел вверх – со всех сторон в стенах открываются отверстия, ведущие в незнакомые мне канаты. Мое сердце колотится от страха. Когда-то я верил, что знаю в этом городе каждый камень, и вот – заблудился и никак не могу попасть в собственную нору.
Вдруг вся шерсть встала на мне дыбом – посередине туннеля шел огромный кот с ярко горящими красными огнями в глазах. Я бросился в ближайшее отверстие в стене и изо всех сил побежал вперед.
За спиной я слышал скрежет кошачьих когтей по бетону. Я бежал, чувствуя хвостом его дыхание. Меня гнал вперед страх. Вдруг я споткнулся – сил уже почти не осталось. И тут услышал рев бурного потока. Я вжался в нишу, и волна пронеслась мимо, отбросив преследовавшего меня кота.
Я должен возвратиться в свою нору. Должен найти склад со сладким зерном и фруктами. Должен выбраться на набережную, где слышны удары прибрежных волн. Должен вернуться…
Все вокруг стало чужим, незнакомым, неизвестным, как будто я сплю. Задыхаясь, я бегу дальше. Стараюсь отыскать хоть какие-то знакомые следы, камни, стены, норы, запахи или звуки, отголоски птичьих криков и проплывающих мимо кораблей.
Но меня окружают совсем иные, сочащиеся сверху одуряющие запахи. Со всех сторон стены, покрытые белым налетом, они берут меня в кольцо, я чувствую, что попал в ловушку.
Я снова сворачиваю в темную, незнакомую дыру – и снова оказываюсь на той же тропе, по которой я, кажется, уже недавно проходил. Я опять бегу вдоль стены до очередной развилки в бетоне, опять слышу угрожающее мяуканье вышедшего на охоту кота, опять удираю мыльным коридором. Вверх? Вниз? Внутрь? Куда?
Когда я, уже совсем измотанный и перепуганный, увидел наконец ясное пятно света в конце туннеля, я быстро протиснулся сквозь проржавевшие прутья решетки и, не раздумывая, нырнул в холодные белые волны полотна, заполнявшие незнакомое мне помещение.
В этой прачечной – в кипах постельного белья, полотенец, рубашек, среди запахов пота, молока, крови, спермы и многих других неизвестных мне ароматов – царило иллюзорное ощущение свободы и безопасности.
Раздражало здесь отсутствие еды, за которой нужно было отправляться во двор на помойку или пробираться по трубам в лабиринт каналов, однако с кратковременным чувством голода крысы знакомятся и осваиваются с первых же дней своей жизни, так что из-за этого я не стал бы покидать спокойное, тихое пристанище, тем более что пропитанные высохшими жидкостями волокна шерсти, хлопка, льна и шелка можно было разгрызать, перетирать зубами и съедать.
Крысы бежали из прачечной, потому что не могли стерпеть шума, вибрации и грохота работающих здесь машин. В огромные, пахнущие мылом емкости люди загружали горы тканей и потом смотрели в стеклянные окошечки.
Случалось, что неосторожные крысы, неосмотрительно уснувшие в уютной куче белья, погибали, ошпаренные кипятком, а люди потом выбрасывали их, взяв за хвост, прямо на помойку.
В выложенном со всех сторон кафелем большом помещении, куда я попал, выбравшись из туннеля, я тут же заснул и лишь в последний момент успел выскочить из корзины, которую уже подносили к открытому окошку машины. Молодые женщины в широких белых халатах бросали мне вслед тряпки и полотенца. Я удирал от них, а они бежали за мной, крича и топая ногами. Высоко на вешалках висели пальто, костюмы, платья, а под стенами лежали свернутые рулонами ковры и половики, сложенные стопкой бархатные портьеры и занавески.
Я подпрыгнул к свисавшему прямо над полом парчовому платью с блестками и спрятался в длинном узком рукаве.
Они вошли. До меня донесся запах пота, крови и возбуждения погоней. Они бы убили меня – разорвали, раздавили, сожрали, затоптали. Я слышал, как шаги и дыхание преследователей миновали мое укрытие. Я сидел, страшась ударов собственного сердца. Слабый слух человека не различал этих звуков, так же как их обоняние не улавливало запаха вспотевшей, парализованной страхом крысы. Я ждал, когда же они уйдут, когда наконец устанут искать, когда забудут обо мне? Но они долго шныряли по всему помещению, проверяя все укромные местечки, заглядывая в углы, передвигая вешалки, разворачивая и скатывая обратно ковры и шторы. Они уже ушли, а я все сидел, не шевелясь, вцепившись в тонкую, гладкую ткань.
Я протиснулся вниз и выглянул наружу. В помещении никого больше не было. Остался только запах их тел. С высунутой наружу головой и все ещё остающимся внутри рукава телом, я пребывал в очень уязвимом положении. Сужающийся книзу рукав платья не давал возможности свободно двигаться и, что ещё хуже, не позволял мне вытащить наружу мое пушистое откормленное тело. Я так и висел с торчащей из рукава головой и тщетно барахтающимся в матерчатой трубе корпусом. Я пытался перевернуться, отодвинуться назад, выбраться хотя бы задом наперед. Я старался, напрягал все свои мышцы, сжимался в комок, вытягивался в струну – все напрасно. Я попытался схватиться зубами за золотистые пуговки, соединявшие разрез на рукаве, – и тут перед глазами у меня завертелись вешалки, платья, пол, потолок… Я блевал, свисая головой вниз в узкой кишке. Меня душил кашель, мне не хватало воздуха.
Красные и черные хлопья опадали вниз, как снег, закрывая от меня крутящийся волчком, скользящий, как по волнам, мир. Я закрыл глаза и повис неподвижно, собирая силы для следующей попытки высвободиться из рукава.
А если попробовать высунуть наружу лапки? Невозможно. А если втянуть голову обратно в рукав и попытаться выбраться с другой стороны или прогрызть дыру? Не получается. Я тщетно пытался освободиться из пут платья, которое я никогда не заподозрил бы в том, что оно может превратиться в коварную ловушку, не оставляющую мне никаких шансов на освобождение.
Я висел головой вниз, барахтаясь лапками и хвостом в тесном рукаве, а перед глазами у меня кружились красно-серые пятна, тени, блики. Прилившая к голове кровь бешено стучала в черепной коробке, ноздри дрожали, а изо рта медленно стекали слюна и кисловато-горькое содержимое желудка.
Я не слышал, как открылась дверь.
Она появилась рядом со мной, одетая в белый, прилегающий к телу халат. Меня отрезвил и привел в чувство запах потного женского тела.
Это она недавно преследовала меня, и поэтому сейчас я всем телом ощущаю внезапный страх. Я боюсь, потею, дрожу от ужаса, отчаянными рывками пытаюсь выбраться.
Она снимает платье с вешалки, задевая при этом меня своими крепкими розовыми округлостями. Я ощущаю её тепло, жар человеческого лона, чувствую запах самки, жаждущей самца.
Как выглядит смерть?
Просвечивает полным телом сквозь тонкую белую ткань? Заманивает запахом?
Она несет платье, а вместе с ним меня, к шумящим, пульсирующим машинам. Я верчусь, кручусь, рвусь, дрыгаюсь, вырываюсь… Но все напрасно!
Она останавливается, поднимает вешалку с платьем, и её огромные серые глаза смотрят прямо на меня. И вдруг я вижу, как её пальцы быстро приближаются к моей голове.
Коснется? Проткнет насквозь? Раздавит? Я яростно выворачиваюсь всем телом и вонзаю зубы в мягкую белую кожу. Чувствую кровь на языке.
Испугавшись, она бросает платье на пол. Я чувствую под лапками твердый пол и молниеносно выбираюсь из рукава. Отскакиваю в сторону и заползаю между рулонами свернутых ковров.
Будет ли она искать меня? Будет ли гоняться за мной? Захочет ли отомстить за укус? Я протискиваюсь к куче сложенных в углу корзин и залезаю внутрь в самую верхнюю из них. Сквозь решетку высохших переплетенных прутьев вижу, как женщина внимательно озирается по сторонам среди всех этих платьев и ковров, засунув в рот укушенный палец.
Бело-розовая великанша, сероглазая и светловолосая
Снова скрипит дверь, и она лениво оборачивается в ожидании. Входят вразвалочку мощные, сильные, большие и маленькие, пахнущие уличной пылью, водкой и дымом. Ведь она же ждала их и только поэтому не стала меня разыскивать! Она торопливо расстегивает пуговки халата, ложится на ковер на спину и раздвигает ноги.
Сквозь щели между ивовыми прутьями я вижу широкое розовое пятно её тела. Ее окружают, мурлычут, посвистывают, шепчут, пыхтят, гладят, щупают, тискают, нюхают.
Плечистый, хромоногий, темноглазый залезает на округлое, раскидистое тело. Когда он склоняется над её плечом, мне вдруг кажется, что он похож на Крысолова.
Они все по очереди залезают на нее, сопят, пыхтят, кряхтят, постанывают.
Женщина принимает их с радостью – так же, как меня принимают крысы-самки.
Запах спермы и пота доносится и сюда, в мою корзину. Я втягиваю в ноздри запахи мужских желаний, запах возбуждения и удовлетворения.
Ах, если бы я был не крысой, а одним из них!
Я прижимаюсь брюхом к ивовым прутьям и начинаю тереться, касаться, ритмично двигаться, пока наконец мое семя не брызжет на сухие ивовые веточки.
Бело-розовое тело будто плывет по волнам, приподнимается и опадает, вскрикивает и стонет.
Я сижу в корзине и возбуждаюсь, я жажду её, мне нужна самка – все равно, крыса она или человек. Рядом с белеющими на ковре раздвинутыми коленями валяется измятое платье-ловушка.
Я сижу в корзине, почти теряя сознание от желания, и жду, когда же наконец они перестанут заползать на неё и дергаться в этом волнообразном, быстром ритме. Я жду, когда же они выйдут и закроют за собой дверь.
Она встает, массирует пальцами живот и ноги, ополаскивается под краном и набрасывает на себя белый, облегающий тело халат. Поднимает с пола серебристое платье, несет его к шумящей машине, полной пенящейся воды, открывает стеклянное окошко и бросает его внутрь.
Крысолов беспрестанно идет по моим следам. Я слышу зловещий звук его дудочки в каналах, в подвалах, на помойках, в кладовках, на складах. Крысы пропадают целыми семьями. Норы, к которым я некогда приближался с опаской, остерегаясь острых зубов охраняющих свое потомство самок, опустели. Исчезли грозные самцы, ревниво стерегущие свои гнезда, исчезли молодые, неопытные крысята, которых можно было прогнать, напугать, укусить. Я бежал по опустевшим лабиринтам коридоров в поисках свежих знаков присутствия хоть какой-нибудь крысы.
Ничего. Ни писков, ни следов, ни шуршания. Только на старых тропах ещё чувствуется слабеющий запах мочи и кала.
Я и он. Мне казалось, что во всем портовом городе остались только мы двое. Крысоубийца и последняя крыса, которая не пошла за ним.
В ту ночь я выбрался на улицу и по сточной канаве побежал в сторону рыночной площади, где между прилавками всегда оставалось много вкусных отбросов. Я как раз закончил жевать ароматную ветчинную шкурку, когда услышал знакомые звуки.
Он шел вдоль горящих тусклым светом фонарей и дул в свою дудочку, время от времени оборачиваясь, чтобы проверить, бегут ли за ним очередные обманутые крысы. Но местных крыс здесь больше не было – за ним шли только те, которых он сам приручил, воспитал и приучил вести на смерть других крыс.
Я видел, как он идет, оглядываясь назад и осматривая решетки сточных колодцев и подвальные окошки.
Вдруг он остановился. Перестал играть. Сплюнул, вытер рот ладонью, нагнулся и протянул руки. Дрессированные крысы быстро прыгали ему на руки, а он складывал их в большую кожаную сумку. Он больше не играл, только что-то тихо бормотал себе под нос. Он спрятал дудочку, поднял сумку и большими шагами двинулся вперед.
Мне надо было бежать подальше отсюда, но я пошел за ним. Мне нужно было бояться, но я не чувствовал страха. Мне следовало спрятаться в сточной канаве, а я бежал по мостовой, поблескивавшей в тусклом свете уличных фонарей.
Он остановился перед белым фасадом дома, на котором четко вырисовывалась деревянная дверь. Он уже собирался войти, когда вдруг обернулся и, видимо, заметил сзади меня, прижавшегося к серым камням булыжной мостовой. Он вздрогнул, как будто его ударил порыв ветра, и сунул руку в карман. Я отскочил на тротуар и спрятался за толстым стволом дерева.
Он не погнался за мной… Повернул ручку и вошел в дом.
Осторожно, все ещё опасаясь, что он неожиданно выскочит из-за двери, я приблизился к дому в поисках какой-нибудь щели, которая позволила бы мне пробраться внутрь.
Все старые крысиные норы и проходы были зацементированы. Только в подвальном окошке призывно зияло разбитое стекло.
Мне бы надо было повернуть назад, но я протиснулся между острыми осколками стекла и спрыгнул вниз. Здесь были слышны шаги и голоса Крысолова и ещё одного человека.
В этом доме жила его самка. Он приходил к ней отдохнуть, наесться и напиться вина.
Я слушал её мягкий, шуршащий голос, втягивал в ноздри запах, почти не отличавшийся от запаха моих самок. Крысолов ел, громко стучал ложкой по тарелке, чавкал, сопел, шмыгал носом, икал. Он пил вино, много вина. Я слушал их дыхание, стоны, шепот, шорохи. Когда он наконец ушел, я отважился пойти осмотреть дом. Из подвала я пробрался на кухню, где пахло жареным мясом.
Я боялся, что Крысолов вернется. Сердце прыгало в груди от страха, потому что очень не просто быть крысой в доме Крысолова. Он преследовал меня с самого моего рождения, а я сейчас хозяйничаю прямо у него в норе, бегаю среди платьев его самки, обнюхиваю тарелки, с которых он ест, и рюмки, из которых он пьет.
Я карабкаюсь и запрыгиваю на полки и полочки, в шкафы и шкафчики, комоды и серванты, ящики и сундуки, корзины, коробки и картонки…
Мне не везде удается забраться – мешают замки и засовы, крючки и задвижки. Я нигде не пытаюсь прогрызть дыру, потому что скрежет зубов может обнаружить мое присутствие.
Надо затаиться и притвориться, что меня нет. Надо вести себя тихо и не оставлять следов.
Слышу храп – значит, можно двигаться смелее.
Я уже в комнате. На полке лежат бумажные пакеты, а в них ароматное, хрустящее печенье. Это те пакеты, которые принес в своем рюкзаке Крысолов. Я щупаю печенье вибриссами, трогаю его носом и понимаю, что оно отравлено. Точно такое же отравленное печенье я видел разбросанным во многих подвалах. Молодые крысы пожирали его, а потом корчились от боли и умирали.
Я разрываю зубами бумагу. Пододвигаю пакет к краю, опрокидываю вниз. Печенье сыплется из пакета и падает на стоящую внизу деревянную скамью. Раздаются стук, треск… Я прижимаюсь к стене и трясусь от страха.
Храп не прекращается. Самка Крысолова спит, громко втягивая в легкие воздух. Крысолов, наверное, охотится за мной в ночной темноте спящего города.
Я просыпаюсь высоко на полке, среди книг, где меня трудно обнаружить. Женщина больше не храпит, она лежит на кровати, бело-розовая, сонная, и размеренно дышит.
Почему я уснул в её комнате? Теперь уже поздно возвращаться в подвал. Крысолов ещё не вернулся. Может, ему удалось найти хоть пару крыс, и теперь он сжигает или топит их? От мыслей об этом меня пробирает дрожь.
Она потягивается, зевает, поворачивается на бок – огромный кусок обтянутого гладкой кожей бледно-розового мяса. Только на голове, под мышками и внизу живота торчат светло-рыжие кудряшки.
Она смотрит в закрытое занавеской окно, протирает глаза, поднимается, спускает ноги с кровати и протягивает вперед руки.
Я втискиваюсь как можно глубже между книжными обложками, но она смотрит ниже – прямо перед собой, вокруг себя. Она встает и стоит на блестящих досках пола – сияющая, освещенная утренними лучами.
Крупная, тяжелая, с ногами, которые без труда могли бы растоптать меня. Я трясусь от страха, что она меня заметит. Но она не смотрит вверх – она смотрит на широкую скамью рядом с полками. На ней стоят бутылка и тарелка, из которой ел Крысолов. А рядом с тарелкой лежит печенье, что я рассыпал, лазая ночью по полкам.
Она подбегает ближе. Хищно облизывает губы, жадно хватает печенье и пожирает его. Сухое тесто хрустит у неё на зубах, чавкает во рту.
Она съедает все. Пальцами собирает крошки и запихивает себе в рот. Садится на стул и запивает вином из бутылки. Вытирает рот тыльной стороной ладони. Когда она выходит из комнаты и до меня доносится шум воды в ванной, я спрыгиваю с полки и спускаюсь в подвал.
Я знал, что она умирает. Слух и обоняние подсказывали мне, что её тело наполняется смертью. Она умирала на белых простынях среди подушек, набитых гусиным пухом.
Лицо с большими глазами и жадно хватающим воздух ртом напоминает живую рыбу, которую я недавно видел на берегу. И разинутый рот рыбы, и эти губы так и притягивают – подойди ближе, загляни в эту пульсирующую дыру.
Я жду среди сваленных кучей в углу комнаты газет и книг. Она заметила меня. Расширенные зрачки внимательно следят за каждым моим движением, изо рта вырывается хрип. Она боится.
И мне становится ясно, что это именно я привожу её в ужас. Не подвластная ей рука дернулась к стоящим на столике предметам, как будто она хотела чем-нибудь в меня бросить. Я уселся на золотистый корешок книжки и стал расчесывать и приглаживать языком свою шерсть.
Тем временем её рука все же добралась до столика. Она с трудом сжала в пальцах стакан, но на то, чтобы бросить его в меня, сил у неё уже не было, и рука безвольно упала. Сброшенное со столика стекло разлетелось по полу острыми серебристыми осколками.
Я все так же сидел на куче книг, расчесывая мех и вылавливая блох. Ведь она все равно уже не могла встать и прогнать так высоко забравшуюся крысу.
Я спрыгнул вниз, пробежал по полу и забрался на кровать, прямо рядом с белым, как простыня, лицом. Слезящиеся глаза округлились, вылезли из орбит. Рот раскрылся, обнажая вход в огромный, окруженный зубами туннель, в котором дрожал налитый кровью длинный язык. В горле забулькали крик, стон, вой… Она почувствовала опасность и – последним усилием умирающего тела пыталась отогнать меня.
Я заглянул ей в лицо, вытянул мордочку к векам и, притворяясь спокойным, обнюхал её.
Стон, визг, скулеж. Женщина задрожала, руки и ноги напряглись, затряслись в судороге. Изо рта со свистом вырвался воздух. Она сдохла, как отравленная крыса.
Ее внезапная смерть застала меня врасплох, и вдруг я услышал сзади скрип досок Я молниеносно спрятался среди книг.
Заскрежетала дверная ручка, дверь открылась, и вошел Крысолов.
Я замер. Он подошел к кровати, сел рядом с мертвой, схватил её за руку. Некоторое время он сидел без движения, но вдруг резким движением руки стряхнул с постели оставленные мною длинные палочки испражнений. Крысолов вскочил на ноги, и я увидел его пронзительные, сузившиеся глаза, в которых полыхало гневное, мстительное пламя.
Он искал меня, высматривал среди книг и фарфоровых фигурок, как будто зная, что я совсем близко и что он вполне может достать меня. Я сжался, жалея, что не могу вдруг уменьшиться в размерах.
Он отвернулся и снова склонился над мертвой женщиной. Сел, положил голову ей на грудь и застонал. Я сидел без движения, опасаясь, что он снова начнет искать меня. Но он обнимал лежавшее перед ним тело, прижимал его к себе, гладил по лицу и по голове.
Потом он отскочил от кровати и подбежал к полке, на которой лежала приготовленная им отрава, осмотрел разгрызенные пакеты из-под печенья. И нашел мои следы.
Я видел его узкое, выдающееся вперед лицо, его белый лоб с залысинами, красные глазки, скрежещущие зубы.
Крысолов выбежал из комнаты, и вскоре я услышал отчаянный писк. Он убивал тех ручных крыс, которые служили ему для приманивания других.
Я не стал ждать, когда он вернется, – взобрался по занавеске на подоконник и спрыгнул на ухоженный, подстриженный газон.
Длинношерстный, лохматый пес с тупой мордой и глазами навыкате бежит за мной, угрожающе гавкая. Он протягивает ко мне свой тупой нос и хочет придавить меня лапой. Раздувает ноздри, щелкает зубами. Я поворачиваюсь и проезжаю своими резцами по черной подушечке. Я едва задел его, но шерсть у него сразу встала дыбом и лай стал ещё более злобным. Он боится схватить меня зубами, потому что тогда я могу ещё раз укусить его за этот черный скользкий нос. Он боится, а чем больше в нем страха, тем сильнее он меня ненавидит.
Он обегает меня кругом, заходит то спереди, то сзади, то сбоку в попытке не дать мне удрать. А я буду чувствовать себя в безопасности лишь в том случае, если мне удастся перебежать через улицу и проскользнуть в щель под крыльцом. Поэтому я наклоняю голову то в одну, то в другую сторону, обнажая острые желтые зубы. Пес подпрыгивает, подскакивает поближе, отскакивает в сторону, лает, скулит, визжит. Озирается по сторонам, желая привлечь внимание людей, которые расправились бы со мной.
Я проскакиваю мимо него, проскальзываю между короткими мохнатыми лапами. Он догоняет меня сзади, наступает на хвост, хватает зубами за ногу.
Мне больно. Я поворачиваюсь и, не глядя, кусаю. Потом бросаюсь на него. Пес не знает, что делать, – он удивлен и ошарашен. В конце концов он поджимает хвост и убегает.
Спасительная щель уже близко, ещё два прыжка – и я исчезаю между обломками штукатурки.
Слышу, как пес возвращается, пытается просунуть нос в щель, нюхает, со злостью втягивая воздух. Лает, скребет когтями.
Я спускаюсь ниже и жду, пока лай не стихнет. Здесь полно сороконожек и длинноногих черных пауков. Я уже видел покусанных ими крыс, лежавших в лихорадке, потных, с расширенными от страха зрачками. Яд, попадающий в кровь при укусах пауков, вызывает временный паралич, слепоту, а иной раз и смерть.
Сверху сочится вода. Я пью мелкими глотками. Внутри разливается приятный холод. Рядом со мной утоляет жажду маленький крысенок, от которого ещё пахнет материнским молоком. Он тычется мне носом в бок и нюхает. Меня раздражает его любопытство. Я кусаю его за ухо. Он пищит и убегает. Напившись холодной дождевой воды, я тяжелею. Меня клонит в сон.
Там же в каналах – в том месте, где легче было спуститься к воде, – лежали самые старые, умирающие, доживающие последние дни и мгновения крысы. Меня пугало их пассивное ожидание смерти, и я не любил ходить в ту сторону.
Я свернул с привычной тропинки, надеясь сократить таким образом путь к моему гнезду, и тут меня со всех сторон обволокла струя отвратительного запаха. В то же мгновение я увидел студнеобразную массу на крысиных ногах, с крысиной мордой и деформированным хвостом. Я всем телом вжался в камень и уже собрался отпрыгнуть назад, как вдруг почувствовал, что точно такой же запах приближается ко мне и с другой стороны. Со вставшей дыбом шерстью я наблюдал за медленно приближавшимися ко мне существами.
Ослабленные, больные крысы – скелеты, поросшие кусками ещё живого и кровоточащего вонючего мяса – не могли напасть на меня. Похоже, они даже не замечали моего присутствия, потому что их собственная вонь забивала все другие запахи.
В слабом свете, сочившемся сквозь щели в крышке люка, я видел студнеобразные наросты на бредущей мимо меня, попискивающей от боли самке. Ее вытаращенное, выпадающее из глазницы глазное яблоко смотрело прямо на меня невидящим взглядом.
Монотонный, тихий писк перепугал меня окончательно. Я проскочил мимо превратившихся в чудища крыс и понесся вперед, мечтая побыстрее добраться до своего гнезда. Но чем дальше я бежал, тем чаще на моем пути попадались точно такие же полусгнившие, но в большинстве ещё живые трупы.
Я искал знакомые мне повороты, ступеньки, плиты, ведь я же думал, что этот проход соединяет старую, знакомую крысиную тропу с ведущим к набережной туннелем. И вдруг я понял, что свернул намного раньше, чем надо. Ведь тот туннель был извилистый и запутанный, к тому же он проходил под улицей, откуда постоянно доносились шум и отзвуки голосов. А здесь господствовала тишина, которую прерывали лишь писки крысиной боли, журчание медленно текущего потока нечистот и скрежет моих собственных коготков о растрескавшиеся кирпичи и камни.
Кое-где туннель расширялся и снова становился уже. Вдоль осыпающихся стен тянулась опасная полоса развалин. Наконец мне преградила путь стена, полурассыпавшаяся от старости и сырости. Кругом лежали трупы крыс, которые добрались сюда и уже не имели сил на то, чтобы вернуться. Я внимательно осмотрел стену в поисках хоть какой-то щели среди узких продолговатых кирпичей, но не нашел ни малейшего отверстия. Сточные воды образовали в этом месте мутное стоячее озерко, потому что даже вода не могла просочиться на другую сторону.
Я оказался в ловушке. Мне оставалось только отступить назад по туннелю, вдоль которого я несся вслепую, и отыскать другой проход или же вернуться назад до того места, где я так неудачно свернул, и оттуда знакомой дорогой добраться до порта. Я повернул обратно.
Я бежал, все время чуя носом гниющие тела мертвых и умирающих крыс.
Передо мной открылся вход в длинные узкие туннели. И я машинально свернул туда, где вода текла быстрее, с громким журчанием. Я снова бежал вдоль бетонной стены в поисках хоть какого-нибудь поворота, который вывел бы меня из опасного лабиринта.
Туннель пошел вверх – со всех сторон в стенах открываются отверстия, ведущие в незнакомые мне канаты. Мое сердце колотится от страха. Когда-то я верил, что знаю в этом городе каждый камень, и вот – заблудился и никак не могу попасть в собственную нору.
Вдруг вся шерсть встала на мне дыбом – посередине туннеля шел огромный кот с ярко горящими красными огнями в глазах. Я бросился в ближайшее отверстие в стене и изо всех сил побежал вперед.
За спиной я слышал скрежет кошачьих когтей по бетону. Я бежал, чувствуя хвостом его дыхание. Меня гнал вперед страх. Вдруг я споткнулся – сил уже почти не осталось. И тут услышал рев бурного потока. Я вжался в нишу, и волна пронеслась мимо, отбросив преследовавшего меня кота.
Я должен возвратиться в свою нору. Должен найти склад со сладким зерном и фруктами. Должен выбраться на набережную, где слышны удары прибрежных волн. Должен вернуться…
Все вокруг стало чужим, незнакомым, неизвестным, как будто я сплю. Задыхаясь, я бегу дальше. Стараюсь отыскать хоть какие-то знакомые следы, камни, стены, норы, запахи или звуки, отголоски птичьих криков и проплывающих мимо кораблей.
Но меня окружают совсем иные, сочащиеся сверху одуряющие запахи. Со всех сторон стены, покрытые белым налетом, они берут меня в кольцо, я чувствую, что попал в ловушку.
Я снова сворачиваю в темную, незнакомую дыру – и снова оказываюсь на той же тропе, по которой я, кажется, уже недавно проходил. Я опять бегу вдоль стены до очередной развилки в бетоне, опять слышу угрожающее мяуканье вышедшего на охоту кота, опять удираю мыльным коридором. Вверх? Вниз? Внутрь? Куда?
Когда я, уже совсем измотанный и перепуганный, увидел наконец ясное пятно света в конце туннеля, я быстро протиснулся сквозь проржавевшие прутья решетки и, не раздумывая, нырнул в холодные белые волны полотна, заполнявшие незнакомое мне помещение.
В этой прачечной – в кипах постельного белья, полотенец, рубашек, среди запахов пота, молока, крови, спермы и многих других неизвестных мне ароматов – царило иллюзорное ощущение свободы и безопасности.
Раздражало здесь отсутствие еды, за которой нужно было отправляться во двор на помойку или пробираться по трубам в лабиринт каналов, однако с кратковременным чувством голода крысы знакомятся и осваиваются с первых же дней своей жизни, так что из-за этого я не стал бы покидать спокойное, тихое пристанище, тем более что пропитанные высохшими жидкостями волокна шерсти, хлопка, льна и шелка можно было разгрызать, перетирать зубами и съедать.
Крысы бежали из прачечной, потому что не могли стерпеть шума, вибрации и грохота работающих здесь машин. В огромные, пахнущие мылом емкости люди загружали горы тканей и потом смотрели в стеклянные окошечки.
Случалось, что неосторожные крысы, неосмотрительно уснувшие в уютной куче белья, погибали, ошпаренные кипятком, а люди потом выбрасывали их, взяв за хвост, прямо на помойку.
В выложенном со всех сторон кафелем большом помещении, куда я попал, выбравшись из туннеля, я тут же заснул и лишь в последний момент успел выскочить из корзины, которую уже подносили к открытому окошку машины. Молодые женщины в широких белых халатах бросали мне вслед тряпки и полотенца. Я удирал от них, а они бежали за мной, крича и топая ногами. Высоко на вешалках висели пальто, костюмы, платья, а под стенами лежали свернутые рулонами ковры и половики, сложенные стопкой бархатные портьеры и занавески.
Я подпрыгнул к свисавшему прямо над полом парчовому платью с блестками и спрятался в длинном узком рукаве.
Они вошли. До меня донесся запах пота, крови и возбуждения погоней. Они бы убили меня – разорвали, раздавили, сожрали, затоптали. Я слышал, как шаги и дыхание преследователей миновали мое укрытие. Я сидел, страшась ударов собственного сердца. Слабый слух человека не различал этих звуков, так же как их обоняние не улавливало запаха вспотевшей, парализованной страхом крысы. Я ждал, когда же они уйдут, когда наконец устанут искать, когда забудут обо мне? Но они долго шныряли по всему помещению, проверяя все укромные местечки, заглядывая в углы, передвигая вешалки, разворачивая и скатывая обратно ковры и шторы. Они уже ушли, а я все сидел, не шевелясь, вцепившись в тонкую, гладкую ткань.
Я протиснулся вниз и выглянул наружу. В помещении никого больше не было. Остался только запах их тел. С высунутой наружу головой и все ещё остающимся внутри рукава телом, я пребывал в очень уязвимом положении. Сужающийся книзу рукав платья не давал возможности свободно двигаться и, что ещё хуже, не позволял мне вытащить наружу мое пушистое откормленное тело. Я так и висел с торчащей из рукава головой и тщетно барахтающимся в матерчатой трубе корпусом. Я пытался перевернуться, отодвинуться назад, выбраться хотя бы задом наперед. Я старался, напрягал все свои мышцы, сжимался в комок, вытягивался в струну – все напрасно. Я попытался схватиться зубами за золотистые пуговки, соединявшие разрез на рукаве, – и тут перед глазами у меня завертелись вешалки, платья, пол, потолок… Я блевал, свисая головой вниз в узкой кишке. Меня душил кашель, мне не хватало воздуха.
Красные и черные хлопья опадали вниз, как снег, закрывая от меня крутящийся волчком, скользящий, как по волнам, мир. Я закрыл глаза и повис неподвижно, собирая силы для следующей попытки высвободиться из рукава.
А если попробовать высунуть наружу лапки? Невозможно. А если втянуть голову обратно в рукав и попытаться выбраться с другой стороны или прогрызть дыру? Не получается. Я тщетно пытался освободиться из пут платья, которое я никогда не заподозрил бы в том, что оно может превратиться в коварную ловушку, не оставляющую мне никаких шансов на освобождение.
Я висел головой вниз, барахтаясь лапками и хвостом в тесном рукаве, а перед глазами у меня кружились красно-серые пятна, тени, блики. Прилившая к голове кровь бешено стучала в черепной коробке, ноздри дрожали, а изо рта медленно стекали слюна и кисловато-горькое содержимое желудка.
Я не слышал, как открылась дверь.
Она появилась рядом со мной, одетая в белый, прилегающий к телу халат. Меня отрезвил и привел в чувство запах потного женского тела.
Это она недавно преследовала меня, и поэтому сейчас я всем телом ощущаю внезапный страх. Я боюсь, потею, дрожу от ужаса, отчаянными рывками пытаюсь выбраться.
Она снимает платье с вешалки, задевая при этом меня своими крепкими розовыми округлостями. Я ощущаю её тепло, жар человеческого лона, чувствую запах самки, жаждущей самца.
Как выглядит смерть?
Просвечивает полным телом сквозь тонкую белую ткань? Заманивает запахом?
Она несет платье, а вместе с ним меня, к шумящим, пульсирующим машинам. Я верчусь, кручусь, рвусь, дрыгаюсь, вырываюсь… Но все напрасно!
Она останавливается, поднимает вешалку с платьем, и её огромные серые глаза смотрят прямо на меня. И вдруг я вижу, как её пальцы быстро приближаются к моей голове.
Коснется? Проткнет насквозь? Раздавит? Я яростно выворачиваюсь всем телом и вонзаю зубы в мягкую белую кожу. Чувствую кровь на языке.
Испугавшись, она бросает платье на пол. Я чувствую под лапками твердый пол и молниеносно выбираюсь из рукава. Отскакиваю в сторону и заползаю между рулонами свернутых ковров.
Будет ли она искать меня? Будет ли гоняться за мной? Захочет ли отомстить за укус? Я протискиваюсь к куче сложенных в углу корзин и залезаю внутрь в самую верхнюю из них. Сквозь решетку высохших переплетенных прутьев вижу, как женщина внимательно озирается по сторонам среди всех этих платьев и ковров, засунув в рот укушенный палец.
Бело-розовая великанша, сероглазая и светловолосая
Снова скрипит дверь, и она лениво оборачивается в ожидании. Входят вразвалочку мощные, сильные, большие и маленькие, пахнущие уличной пылью, водкой и дымом. Ведь она же ждала их и только поэтому не стала меня разыскивать! Она торопливо расстегивает пуговки халата, ложится на ковер на спину и раздвигает ноги.
Сквозь щели между ивовыми прутьями я вижу широкое розовое пятно её тела. Ее окружают, мурлычут, посвистывают, шепчут, пыхтят, гладят, щупают, тискают, нюхают.
Плечистый, хромоногий, темноглазый залезает на округлое, раскидистое тело. Когда он склоняется над её плечом, мне вдруг кажется, что он похож на Крысолова.
Они все по очереди залезают на нее, сопят, пыхтят, кряхтят, постанывают.
Женщина принимает их с радостью – так же, как меня принимают крысы-самки.
Запах спермы и пота доносится и сюда, в мою корзину. Я втягиваю в ноздри запахи мужских желаний, запах возбуждения и удовлетворения.
Ах, если бы я был не крысой, а одним из них!
Я прижимаюсь брюхом к ивовым прутьям и начинаю тереться, касаться, ритмично двигаться, пока наконец мое семя не брызжет на сухие ивовые веточки.
Бело-розовое тело будто плывет по волнам, приподнимается и опадает, вскрикивает и стонет.
Я сижу в корзине и возбуждаюсь, я жажду её, мне нужна самка – все равно, крыса она или человек. Рядом с белеющими на ковре раздвинутыми коленями валяется измятое платье-ловушка.
Я сижу в корзине, почти теряя сознание от желания, и жду, когда же наконец они перестанут заползать на неё и дергаться в этом волнообразном, быстром ритме. Я жду, когда же они выйдут и закроют за собой дверь.
Она встает, массирует пальцами живот и ноги, ополаскивается под краном и набрасывает на себя белый, облегающий тело халат. Поднимает с пола серебристое платье, несет его к шумящей машине, полной пенящейся воды, открывает стеклянное окошко и бросает его внутрь.
Крысолов беспрестанно идет по моим следам. Я слышу зловещий звук его дудочки в каналах, в подвалах, на помойках, в кладовках, на складах. Крысы пропадают целыми семьями. Норы, к которым я некогда приближался с опаской, остерегаясь острых зубов охраняющих свое потомство самок, опустели. Исчезли грозные самцы, ревниво стерегущие свои гнезда, исчезли молодые, неопытные крысята, которых можно было прогнать, напугать, укусить. Я бежал по опустевшим лабиринтам коридоров в поисках свежих знаков присутствия хоть какой-нибудь крысы.
Ничего. Ни писков, ни следов, ни шуршания. Только на старых тропах ещё чувствуется слабеющий запах мочи и кала.
Я и он. Мне казалось, что во всем портовом городе остались только мы двое. Крысоубийца и последняя крыса, которая не пошла за ним.
В ту ночь я выбрался на улицу и по сточной канаве побежал в сторону рыночной площади, где между прилавками всегда оставалось много вкусных отбросов. Я как раз закончил жевать ароматную ветчинную шкурку, когда услышал знакомые звуки.
Он шел вдоль горящих тусклым светом фонарей и дул в свою дудочку, время от времени оборачиваясь, чтобы проверить, бегут ли за ним очередные обманутые крысы. Но местных крыс здесь больше не было – за ним шли только те, которых он сам приручил, воспитал и приучил вести на смерть других крыс.
Я видел, как он идет, оглядываясь назад и осматривая решетки сточных колодцев и подвальные окошки.
Вдруг он остановился. Перестал играть. Сплюнул, вытер рот ладонью, нагнулся и протянул руки. Дрессированные крысы быстро прыгали ему на руки, а он складывал их в большую кожаную сумку. Он больше не играл, только что-то тихо бормотал себе под нос. Он спрятал дудочку, поднял сумку и большими шагами двинулся вперед.
Мне надо было бежать подальше отсюда, но я пошел за ним. Мне нужно было бояться, но я не чувствовал страха. Мне следовало спрятаться в сточной канаве, а я бежал по мостовой, поблескивавшей в тусклом свете уличных фонарей.
Он остановился перед белым фасадом дома, на котором четко вырисовывалась деревянная дверь. Он уже собирался войти, когда вдруг обернулся и, видимо, заметил сзади меня, прижавшегося к серым камням булыжной мостовой. Он вздрогнул, как будто его ударил порыв ветра, и сунул руку в карман. Я отскочил на тротуар и спрятался за толстым стволом дерева.
Он не погнался за мной… Повернул ручку и вошел в дом.
Осторожно, все ещё опасаясь, что он неожиданно выскочит из-за двери, я приблизился к дому в поисках какой-нибудь щели, которая позволила бы мне пробраться внутрь.
Все старые крысиные норы и проходы были зацементированы. Только в подвальном окошке призывно зияло разбитое стекло.
Мне бы надо было повернуть назад, но я протиснулся между острыми осколками стекла и спрыгнул вниз. Здесь были слышны шаги и голоса Крысолова и ещё одного человека.
В этом доме жила его самка. Он приходил к ней отдохнуть, наесться и напиться вина.
Я слушал её мягкий, шуршащий голос, втягивал в ноздри запах, почти не отличавшийся от запаха моих самок. Крысолов ел, громко стучал ложкой по тарелке, чавкал, сопел, шмыгал носом, икал. Он пил вино, много вина. Я слушал их дыхание, стоны, шепот, шорохи. Когда он наконец ушел, я отважился пойти осмотреть дом. Из подвала я пробрался на кухню, где пахло жареным мясом.
Я боялся, что Крысолов вернется. Сердце прыгало в груди от страха, потому что очень не просто быть крысой в доме Крысолова. Он преследовал меня с самого моего рождения, а я сейчас хозяйничаю прямо у него в норе, бегаю среди платьев его самки, обнюхиваю тарелки, с которых он ест, и рюмки, из которых он пьет.
Я карабкаюсь и запрыгиваю на полки и полочки, в шкафы и шкафчики, комоды и серванты, ящики и сундуки, корзины, коробки и картонки…
Мне не везде удается забраться – мешают замки и засовы, крючки и задвижки. Я нигде не пытаюсь прогрызть дыру, потому что скрежет зубов может обнаружить мое присутствие.
Надо затаиться и притвориться, что меня нет. Надо вести себя тихо и не оставлять следов.
Слышу храп – значит, можно двигаться смелее.
Я уже в комнате. На полке лежат бумажные пакеты, а в них ароматное, хрустящее печенье. Это те пакеты, которые принес в своем рюкзаке Крысолов. Я щупаю печенье вибриссами, трогаю его носом и понимаю, что оно отравлено. Точно такое же отравленное печенье я видел разбросанным во многих подвалах. Молодые крысы пожирали его, а потом корчились от боли и умирали.
Я разрываю зубами бумагу. Пододвигаю пакет к краю, опрокидываю вниз. Печенье сыплется из пакета и падает на стоящую внизу деревянную скамью. Раздаются стук, треск… Я прижимаюсь к стене и трясусь от страха.
Храп не прекращается. Самка Крысолова спит, громко втягивая в легкие воздух. Крысолов, наверное, охотится за мной в ночной темноте спящего города.
Я просыпаюсь высоко на полке, среди книг, где меня трудно обнаружить. Женщина больше не храпит, она лежит на кровати, бело-розовая, сонная, и размеренно дышит.
Почему я уснул в её комнате? Теперь уже поздно возвращаться в подвал. Крысолов ещё не вернулся. Может, ему удалось найти хоть пару крыс, и теперь он сжигает или топит их? От мыслей об этом меня пробирает дрожь.
Она потягивается, зевает, поворачивается на бок – огромный кусок обтянутого гладкой кожей бледно-розового мяса. Только на голове, под мышками и внизу живота торчат светло-рыжие кудряшки.
Она смотрит в закрытое занавеской окно, протирает глаза, поднимается, спускает ноги с кровати и протягивает вперед руки.
Я втискиваюсь как можно глубже между книжными обложками, но она смотрит ниже – прямо перед собой, вокруг себя. Она встает и стоит на блестящих досках пола – сияющая, освещенная утренними лучами.
Крупная, тяжелая, с ногами, которые без труда могли бы растоптать меня. Я трясусь от страха, что она меня заметит. Но она не смотрит вверх – она смотрит на широкую скамью рядом с полками. На ней стоят бутылка и тарелка, из которой ел Крысолов. А рядом с тарелкой лежит печенье, что я рассыпал, лазая ночью по полкам.
Она подбегает ближе. Хищно облизывает губы, жадно хватает печенье и пожирает его. Сухое тесто хрустит у неё на зубах, чавкает во рту.
Она съедает все. Пальцами собирает крошки и запихивает себе в рот. Садится на стул и запивает вином из бутылки. Вытирает рот тыльной стороной ладони. Когда она выходит из комнаты и до меня доносится шум воды в ванной, я спрыгиваю с полки и спускаюсь в подвал.
Я знал, что она умирает. Слух и обоняние подсказывали мне, что её тело наполняется смертью. Она умирала на белых простынях среди подушек, набитых гусиным пухом.
Лицо с большими глазами и жадно хватающим воздух ртом напоминает живую рыбу, которую я недавно видел на берегу. И разинутый рот рыбы, и эти губы так и притягивают – подойди ближе, загляни в эту пульсирующую дыру.
Я жду среди сваленных кучей в углу комнаты газет и книг. Она заметила меня. Расширенные зрачки внимательно следят за каждым моим движением, изо рта вырывается хрип. Она боится.
И мне становится ясно, что это именно я привожу её в ужас. Не подвластная ей рука дернулась к стоящим на столике предметам, как будто она хотела чем-нибудь в меня бросить. Я уселся на золотистый корешок книжки и стал расчесывать и приглаживать языком свою шерсть.
Тем временем её рука все же добралась до столика. Она с трудом сжала в пальцах стакан, но на то, чтобы бросить его в меня, сил у неё уже не было, и рука безвольно упала. Сброшенное со столика стекло разлетелось по полу острыми серебристыми осколками.
Я все так же сидел на куче книг, расчесывая мех и вылавливая блох. Ведь она все равно уже не могла встать и прогнать так высоко забравшуюся крысу.
Я спрыгнул вниз, пробежал по полу и забрался на кровать, прямо рядом с белым, как простыня, лицом. Слезящиеся глаза округлились, вылезли из орбит. Рот раскрылся, обнажая вход в огромный, окруженный зубами туннель, в котором дрожал налитый кровью длинный язык. В горле забулькали крик, стон, вой… Она почувствовала опасность и – последним усилием умирающего тела пыталась отогнать меня.
Я заглянул ей в лицо, вытянул мордочку к векам и, притворяясь спокойным, обнюхал её.
Стон, визг, скулеж. Женщина задрожала, руки и ноги напряглись, затряслись в судороге. Изо рта со свистом вырвался воздух. Она сдохла, как отравленная крыса.
Ее внезапная смерть застала меня врасплох, и вдруг я услышал сзади скрип досок Я молниеносно спрятался среди книг.
Заскрежетала дверная ручка, дверь открылась, и вошел Крысолов.
Я замер. Он подошел к кровати, сел рядом с мертвой, схватил её за руку. Некоторое время он сидел без движения, но вдруг резким движением руки стряхнул с постели оставленные мною длинные палочки испражнений. Крысолов вскочил на ноги, и я увидел его пронзительные, сузившиеся глаза, в которых полыхало гневное, мстительное пламя.
Он искал меня, высматривал среди книг и фарфоровых фигурок, как будто зная, что я совсем близко и что он вполне может достать меня. Я сжался, жалея, что не могу вдруг уменьшиться в размерах.
Он отвернулся и снова склонился над мертвой женщиной. Сел, положил голову ей на грудь и застонал. Я сидел без движения, опасаясь, что он снова начнет искать меня. Но он обнимал лежавшее перед ним тело, прижимал его к себе, гладил по лицу и по голове.
Потом он отскочил от кровати и подбежал к полке, на которой лежала приготовленная им отрава, осмотрел разгрызенные пакеты из-под печенья. И нашел мои следы.
Я видел его узкое, выдающееся вперед лицо, его белый лоб с залысинами, красные глазки, скрежещущие зубы.
Крысолов выбежал из комнаты, и вскоре я услышал отчаянный писк. Он убивал тех ручных крыс, которые служили ему для приманивания других.
Я не стал ждать, когда он вернется, – взобрался по занавеске на подоконник и спрыгнул на ухоженный, подстриженный газон.
Длинношерстный, лохматый пес с тупой мордой и глазами навыкате бежит за мной, угрожающе гавкая. Он протягивает ко мне свой тупой нос и хочет придавить меня лапой. Раздувает ноздри, щелкает зубами. Я поворачиваюсь и проезжаю своими резцами по черной подушечке. Я едва задел его, но шерсть у него сразу встала дыбом и лай стал ещё более злобным. Он боится схватить меня зубами, потому что тогда я могу ещё раз укусить его за этот черный скользкий нос. Он боится, а чем больше в нем страха, тем сильнее он меня ненавидит.
Он обегает меня кругом, заходит то спереди, то сзади, то сбоку в попытке не дать мне удрать. А я буду чувствовать себя в безопасности лишь в том случае, если мне удастся перебежать через улицу и проскользнуть в щель под крыльцом. Поэтому я наклоняю голову то в одну, то в другую сторону, обнажая острые желтые зубы. Пес подпрыгивает, подскакивает поближе, отскакивает в сторону, лает, скулит, визжит. Озирается по сторонам, желая привлечь внимание людей, которые расправились бы со мной.
Я проскакиваю мимо него, проскальзываю между короткими мохнатыми лапами. Он догоняет меня сзади, наступает на хвост, хватает зубами за ногу.
Мне больно. Я поворачиваюсь и, не глядя, кусаю. Потом бросаюсь на него. Пес не знает, что делать, – он удивлен и ошарашен. В конце концов он поджимает хвост и убегает.
Спасительная щель уже близко, ещё два прыжка – и я исчезаю между обломками штукатурки.
Слышу, как пес возвращается, пытается просунуть нос в щель, нюхает, со злостью втягивая воздух. Лает, скребет когтями.
Я спускаюсь ниже и жду, пока лай не стихнет. Здесь полно сороконожек и длинноногих черных пауков. Я уже видел покусанных ими крыс, лежавших в лихорадке, потных, с расширенными от страха зрачками. Яд, попадающий в кровь при укусах пауков, вызывает временный паралич, слепоту, а иной раз и смерть.
Сверху сочится вода. Я пью мелкими глотками. Внутри разливается приятный холод. Рядом со мной утоляет жажду маленький крысенок, от которого ещё пахнет материнским молоком. Он тычется мне носом в бок и нюхает. Меня раздражает его любопытство. Я кусаю его за ухо. Он пищит и убегает. Напившись холодной дождевой воды, я тяжелею. Меня клонит в сон.