Я тоже разгребаю коготками шерсть на брюхе и зубами отрываю впившихся в шкуру насекомых. Чувствую, как они лопаются. Пью свою собственную кровь.
Самец с Темной Полосой осторожно высовывает голову наружу и прислушивается. Стены ещё хранят отдаленное эхо звуков дудочки.
Мы оба внимательно вслушиваемся в этот замирающий вдали голос, которым Крысолов привязал к себе крыс, населявших огромное помещение портового склада.
Он ведет их к подземелью, откуда воняет гарью, паленым жиром и дымом.
Там есть старая печь, в которой давно уже ничего не жгли. Она уже рядом. Человек неторопливо, пританцовывая, кружит у входа – поджидает отставших. Потом снова подносит к губам флейту, перебирает пальцами по отверстиям и заводит в печь послушную, доверчивую серую массу.
Он осторожно ставит ноги, чтобы не затоптать, не напугать грызунов. Ведь крысы до сих пор все ещё думают, что он – их друг, человек-крыса, просто крыса большего, чем они, размера.
Они входят прямо в печь и начинают спокойно есть, как уже делали это во стольких разных местах под звуки все той же дудочки.
Крысолов на цыпочках отходит назад и, оказавшись за пределами последних рядов крыс, подбегает к стене, хватает стальной баллон и направляет струю прямо на серую массу.
Пламя обрушивается на зверьков, как раскаленный ветер. Даже воздух горит. А человек все продолжает поливать огнем и вылавливает отдельных крыс, которые пытаются выбраться из пекла. Они пытаются бежать, но впереди у них – только камни, а позади – стена огня.
Больше не слышно звуков дудочки. Слышен лишь доносящийся издалека писк.
Этот самец кусал и отгонял всех, кто осмеливался приблизиться к его жилищу. Вход в его нору был проделан в мягкой глине и замаскирован насыпью из листьев, веток, пучков травы.
Он притаскивал кусочки коры, шерсти, полотна, кости и укладывал в большую кучу с узким туннелем внутри, переходящим под землей в глубокий разветвленный лабиринт ходов.
Его движения казались несколько тяжеловатыми – как будто он скорее скользил, чем ходил. Но это впечатление было обманчивым – он был быстрее и ловчее других сородичей, и когда хотел догнать или наказать кого-то из них, то делал это молниеносно, совершая удивительно далекие прыжки благодаря своим мощным, пружинистым ногам.
Барахтаясь и извиваясь всем телом, я плюхнулся прямо в кучу бумаг и ветвей, развалив устланный перьями и шерстью туннель. Остальные крысята разбежались, а я стоял и с удивлением наблюдал за тем, как сверху осыпаются все новые и новые куски сооружения.
И тут я почувствовал резкий удар и укус в ухо.
Я по инерции пролетел над только что разрушенной мною конструкцией и, слегка ушибившись, приземлился с противоположной её стороны. Почуяв опасного противника, больше похожего на кота, чем на крысу, я попытался бежать, но он догнал меня, и я обернулся, оскалив зубы. Он на секунду остановился, и это мгновение задержки дало мне шанс – я соскользнул на дно подвала и удрал. И с той поры больше не приближался к его укрытию, опасаясь нового нападения.
Его избегали все здешние крысы. Заметив, как он – большой и грузный – идет по краю канала, все побыстрее прятались под стенами или прыгали в воду. Уже поседевший Большой Самец знал, что его все боятся, и я никогда не видел, чтобы он прятался, таился или спасался бегством. Его боялись даже некоторые кошки, и, когда он выходил наверх, они гневно фыркали и убегали, рассерженно махая хвостами.
Люди тоже выделяли его из массы других крыс, и, как мне кажется, последний приход Крысолова был связан с участившимися визитами Большого в их жилища, откуда он притаскивал разнообразные, не известные нам лакомства.
Он старался вести себя равнодушно, как будто не слышал звуков дудочки и не чувствовал ароматов приманки. Крысолов был для него необычной – поучительной, живой – разновидностью ловушки, стоящей в одном ряду со всеми прочими клетками, силками, капканами, захлопывающимися ящиками, хитро падающими гирьками и удушающими стальными петлями… Да, но он был самой опасной ловушкой, потому что его действия никогда нельзя было точно предвидеть до конца. Это он раскладывал в углах подвалов и прямо на наших тропинках пахнущие миндалем утиные яйца, рассыпал кучки пропитанного отравой зерна, разбрасывал ничем не пахнущие, но мгновенно убивающие куски сахара.
Крысолов пользовался теперь самыми разнообразными способами крысоубийства: закачивал в подземные проходы отравляющие газы и жидкости, выжигал подземелья огнем из огнеметов, затапливал норы водой из шлангов, замазывал цементным раствором подвальные дыры, закладывал кирпичом щели и ниши, перегораживал каналы калечащими тело острыми сетками, стрелял, душил горячим паром…
Крысолова надо было избегать и в то же самое время делать вид, что ты не обращаешь на него внимания точно так же, как на придуманные человеком ловушки иного рода.
Большой Седой Самец слышал дудочку врага, но не слушал её. Он слышал шорох рассыпаемого вокруг входа в каналы зерна, но не поддавался искушению. И хотя Крысолову удалось выманить из нор и уничтожить великое множество крыс, Большой Седой Самец был вне пределов его досягаемости.
Этот маленький крысеныш рос среди нас, ничем не выделяясь. Может, только шерстка у него была чуть более гладкой и блестящей, и, когда он перебирался через поток сточных вод, его спина прямо сверкала – вся в мелких каплях.
Лоснящийся был немножко меньше меня, спокойнее и тише. Я никогда не слышал, чтобы он пищал. Даже когда его кусали или отталкивали, он не издавал ни звука, ну, самое большее – скрипел зубами.
Мы опять оказались в опасной близости от насыпи. Я в последнюю секунду притормозил, почуяв границу, при пересечении которой чужаком Седой выскакивал из укрытия и бросался в атаку на нарушителя.
Я остановился, но Лоснящийся подошел к насыпи и стал карабкаться на нее, разгребая и ломая ветки.
Шерсть на мне встала дыбом, и я отступил к стене, ожидая молниеносного нападения Седого.
Он выскочил, бросился на Лоснящегося, перевернул его на спину, обнюхал… Тот не шевелился – он лежал тихо и спокойно и ждал, что же намерен сделать с ним разъяренный самец.
Вдруг Седой начал вылизывать ему мордочку и глаза, чесать зубами и когтями блестящую шелковистую шерстку, тереться и прижиматься. Лоснящийся встал, встряхнулся и стал лизать морду Седого, неожиданно превратившегося из укротителя в ухажера.
Седой вскарабкался Лоснящемуся на спину и, придерживая его зубами за шиворот, ритмично двигался до полного удовлетворения. Лоснящийся не протестовал, напротив – он покорно стоял, полностью покорившись и отдавшись Большому Седому Самцу.
Они поселились вместе, вместе стали таскать обрывки тряпок и бумаг, очистки и куриные кости, рыбьи хребты и шкурки.
Когда я встречал Лоснящегося, я отлично знал, что тут же за ним высунется и широкая морда Седого. Я избегал таких встреч, потому что ревнивый влюбленный самец кусал всех, кто приближался к Лоснящемуся. Он боялся, что кто-нибудь переманит его и молодой крысеныш уйдет с другим самцом или самкой. Поэтому Седой поспешно загонял его в нору и стерег, притаившись поблизости. А когда Лоснящийся выскальзывал из отверстия, полагая, что его опекуна нет поблизости, тот вдруг выскакивал из своего укрытия, хватал его зубами за шиворот, за хвост или за ухо и тащил обратно в гнездо.
Но Лоснящийся вовсе не собирался бежать, наоборот – он привязался к своему опекуну и старался везде сопровождать его. Правда, Седой ходил слишком далеко, и, зная, как опасны бывают эти путешествия, он перед каждым выходом загонял Лоснящегося в нору и забрасывал выход ветками и бумагой.
Нора находилась неподалеку от свалки, куда люди то и дело высыпали песок и глину. В ямках и углублениях на поверхности собиралась вода, в которой плавали личинки комаров и головастики.
Почти тотчас же после ухода Седого Лоснящийся разгребал изнутри насыпанную кучу и вылезал на поверхность. Он усаживался на краю ближайшей лужи и вглядывался в тянувшегося к нему из воды крысеныша. Он нагибался ниже, трогал его лапками, щупал вибриссами, пытаясь разрешить странную загадку непонятного сородича, прячущегося по ту сторону водной глади.
Я подошел поближе, и в воде вдруг появилась крыса точно таких же размеров, что и я. Лоснящийся занервничал – он не привык к тому, чтобы вокруг было так много крыс. Я отскочил в сторону, и мое отражение исчезло, а он остался один на один со своим подводным двойником.
Он часто бегал от лужи к луже и терпеливо склонялся над водой в ожидании того, похожего на него, крысеныша, с которым ему ужасно хотелось пообщаться.
Проржавевшие мусорные бачки стояли у кирпичных стен покинутых людьми построек. Смеркалось. Высоко над нами свистел ветер, но ближе к земле воздух был почти неподвижен. Лоснящийся все сидел над большой лужей, всматриваясь в свое уже нечеткое в сумерках отражение.
Он смотрел, смотрел, вертел головой, но видел все меньше и меньше, потому что быстро приближалась ночь. Из-за кучи гниющих кочанов капусты я видел, как он крутит шеей, дрыгает хвостом, встает на задние лапки.
Неожиданно от построек оторвалась длинная тень и бесшумно двинулась к сидящему на краю лужи Лоснящемуся. Человек в сером плаще с капюшоном был очень похож на крысу. Мыслил и чувствовал он, видимо, тоже по-крысиному – иначе как бы ему удалось учуять или заметить покрытую серой шерстью спину на фоне такой же серой воды?
Крысолов подобрался незаметно и неожиданно нагнулся над Лоснящимся, который, наверное, увидев его отражение, подумал, что это Седой вернулся с прогулки и собирается тащить его зубами за ухо обратно в гнездо.
Крысолов молниеносно схватил Лоснящегося за шкирку, задушил двумя пальцами и бросил в висевшую на поясе сумку.
Мне показалось, что я уловил едва слышный писк. Может, это был единственный звук, который за всю свою жизнь издал Лоснящийся?
Крысолов удалился, длинными шагами пересекая пустынную свалку. И тут я заметил Большого Седого Самца, сидевшего неподалеку от меня. Сжавшись в комок, он скрипел зубами от ярости.
Он бросился к луже, потом побежал в нору. Вернулся и снова обежал лужу кругом. Он бегал так всю ночь, пища и призывая Лоснящегося. А ведь он видел, как Крысолов схватил его и бросил в свою сумку!
Вскоре Седой исчез. Может, он пошел за Крысоловом, который таскался со своей дудочкой по складам и свалкам? А может, просто ушел подальше отсюда и где-то строит новую насыпь из мусора?
Кучу собранной им рухляди, маскировавшей скрытую в подвале нору, вскоре разрушили весенняя буря и ливень.
Еще долгое время, приближаясь к тому месту, где жил Седой, я останавливался опасении, что он вот-вот выскочит, бросится на меня и прогонит прочь.
По ночам я странствовал по городу – не столько в поисках еды, которой в огромных складских зданиях и на свалках всегда было вдоволь, сколько подгоняемый любопытством.
Я не мог вынести постоянного топтания по одним и тем же подвалам, каналам и постройкам, я чувствовал непреодолимую жажду познания, меня манили открытия, я хотел знать – что же там дальше, за пределами этих прибрежных улочек и подземелий большого, шумного порта.
Мне нужны были эти путешествия. Я спускался в каналы и бежал по туннелям, не обращая внимания на льющиеся отовсюду потоки воды и грязи. И я бродил так до тех пор, пока не выматывался окончательно и пока у меня не оставалось одного-единственного желания – заснуть.
Тогда я отдыхал, прижавшись к холодной каменной стене и возвращался обратно или шел дальше, вперед и вперед, в погоне за тем, чего я ещё не знал.
Меня гнало в непрерывные скитания сознание того, что жизнь существует и там, где я ещё не был; что там, за теми подвалами, которые я только что миновал, есть следующие, которых я ещё не видел, может быть, опасные, но главное – другие, и только от меня одного, от силы моих крысиных лапок зависит, смогу ли я познать их.
В этих своих скитаниях я не одинок. Мне нередко встречаются крысы, кружащие, как и я, по самым границам наших семейных территорий.
Я встречал и крыс совсем иной окраски, с совсем другим запахом – чужих, неуверенных, не знающих, что их ждет здесь: найдут ли они себе новое гнездо или будут изгнаны отсюда.
Встречались и крысы, блуждающие группами и целыми семьями в поисках неизвестной, иллюзорной цели, в которую мы верим, не зная даже, существует л” она.
Встречались одиночки, быстро перебегающие улицу в страхе перед хищными птицами и кошками, и я знал, что ничто не заставит их свернуть в сторону или повернуть назад.
Но я не бегу вслепую – лишь бы вперед, вперед и дальше… Я иду, потому что предчувствую, мыслю, ощущаю, потому что жажду этих скитаний, жажду самостоятельно выбирать себе путь.
И этой путеводной мысли я заставляю служить свои деликатные, хрупкие конечности, чувствительные пластинки моих ушей, мой острый, видящий даже в темноте взгляд, вылавливающее мельчайшие оттенки запахов обоняние – все мое тело, от вибриссов, предупреждающих о препятствиях на пути, до чувствительного к холоду кончика хвоста.
Куда?
Между скользкими стальными решетками, прикрывающими вход в подземные каналы, и жилищами спящих людей я вдруг неожиданно открыл для себя незнакомое пространство – ночь, первые вопросы жизни и шум лениво текущей воды.
Страх – это сила жизни. Он объединяет, как сеть подземных тоннелей. Страх постоянно сидит в нас и лишь иногда выползает наружу, пищит, стонет, воет, заставляет спасаться бегством. Началом самосознания живых становится страх за собственную жизнь.
Здесь, в портовом городе, который, как мне кажется, я познавал подвал за подвалом, дом за домом, ещё остались места, куда не ступала моя нога. Почему я обходил их стороной? Ведь достаточно свернуть вон в тот канал или пролезть вот в этот ведущий наверх колодец. А может, я обходил эти места стороной только потому, что большинство местных крыс избегают их? Потому что все другие ходят своими, давным-давно протоптанными путями?
Мы всегда добегаем до обвалившейся стены и сворачиваем в сторону лишь у этих развалин.
А если бы я свернул, не доходя до этого места? Или за этой вот кучей камней пошел прямо, не обращая внимания на то, что все остальные крысы здесь поворачивают?
Но я продолжаю идти среди других крыс, сворачиваю вместе с ними, вместе с ними обхожу препятствия на пути. И все же почему меня, как магнитом, влечет вон тот льющийся с высоты мутный поток смешанной с перьями крови, разбавленной горячей водой? Он льется, растекается по сторонам, распространяя вокруг запах страха смерти, запах, который предостерегает – не ходи туда! Не лезь в это отверстие! Любопытство может убить тебя, любопытство опасно…
Ведь мои самые любопытные братья и сестры погибли первыми. Да я и сам довольно долго не искал, не входил, не сворачивал, если этого до меня не делали другие крысы.
Но теперь меня влекут незнакомые коридоры, льющиеся потоки, неведомо куда ведущие лестницы и тропы. Крысы проходят мимо них, не глядя, как будто не замечая, они ничего не ищут. Их жизнь, как вытоптанная раз и навсегда тропинка – знакомая, размеченная заранее, неизменная.
Некоторые здесь родились и здесь же умрут. Они никогда не видели ни дневного света, ни лунного блеска, да и не хотят их увидеть. Им знакомы только такие люди, каких можно встретить внизу, в каналах, с масками на лицах, в тяжелых резиновых сапогах. Эти крысы счастливы здесь. Они счастливее, чем я, бредущий неведомо куда.
Любопытство? Тоска? Беспокойство? Что заставляет меня покинуть теплое гнездо, семью, дружественно настроенных крыс, ждущую потомства самку?
Пространство заполнено крупными, жирными, толстоногими птицами. Они сильно бьют крыльями, но не взлетают – стоят, вытянув шеи, беспокойные и напуганные. Из раскрытых клювов высовываются извивающиеся, подергивающиеся язычки. Птицы хотят пить, хотят есть, но вокруг них лишь огороженная площадка и смешанный с пометом песок. Они смотрят друг на друга и время от времени бьют друг друга клювами по головам, шеям, крыльям.
Они перебирают ногами, кричат, становятся все более раздраженными и неуверенными. Проходят к раздвижной стене, откуда доносятся отзвуки убивания.
Птицы знают, что они скоро умрут, что им не удастся сбежать, ускользнуть, преодолеть барьеры, сетки, стены. Они знают, но все ещё хотят жить, и это желание будет теплиться в них даже тогда, когда их станут убивать.
Очередную партию птиц вталкивают в раздвижную дверь, и они исчезают в помещении, которого я ещё не видел. Я смотрю на них сверху, устроившись на тонкой трубе. Если бы я упал отсюда, птицы заклевали бы меня насмерть, забили бы ударами мощных ног, задавили, разорвали. Может, от злости, а может, и от страха перед поджидающей их за этой стеной смертью, запах которой чувствуется даже здесь…
Я тоже начинаю бояться, хотя смерть здесь ждет не меня, хотя я мог бы отступить, мог бы вернуться в каналы. Я боюсь, но все равно продолжаю сидеть на тонкой трубе, внутри которой булькает горячая вода.
Беги, удирай отсюда, отступи… Люди толстыми палками подгоняют слишком медленно идущих птиц. Быстрее, быстрее за раздвижную стену. Снова движется вперед беспокойная, одуревшая от страха масса.
Спасайся, пока не поздно!
Я дрогнул, покачнулся и только благодаря точным движениям хвоста сумел удержать равновесие.
Я останусь. Я хочу видеть, хочу знать, хочу понять. Прижимаюсь к шумящей горячей трубе. Пространство вокруг кажется необозримым, его освещают продолговатые лампы. Меня, ползущего под потолком, видно со всех сторон. Птицы уже заметили мое появление и тянут вверх свои трясущиеся клювы. Я осторожно продвигаюсь вперед, широко расставляя лапки, прижимаясь брюхом к теплой гипсовой оплетке трубы. Далеко ли до противоположной стены?
Подо мной – следующая партия птиц. Перепуганная толпа послушно движется вперед.
Уже близко. Труба соединяется здесь с другими коммуникациями, с проводами, идущими по стене сбоку и снизу. Я оборачиваюсь назад и ещё раз смотрю вниз, на ожидающую смерти птичью массу.
Сейчас они пройдут туда. Мне уже незачем сохранять равновесие – я иду дальше по толстой связке труб и проводов, протянутых сквозь круглое, выбитое в стене окошко. Я пролезаю в узкий просвет. Внимательно обнюхиваю влажные от пара края отверстия. Как же ярко горят лампы с той стороны!
Вокруг меня дрожат в воздухе приглушенные шумом машин голоса птиц. Люди в окровавленных халатах хватают птиц и насаживают на движущиеся крюки. Истекая кровью, они отъезжают вдаль по стальному тросу. Отрезанные гильотиной головы падают в металлические баки. В глазах с полуопущенными пленками век ещё не погасли отблески ламп.
Всматриваюсь в мутнеющие, заволакивающиеся мглой глаза. У всех живых созданий, которых я видел, глаза очень похожие. Все они одинаково смотрят, видят и умирают. Глаза птиц, крыс, людей, собак, кошек – они ничем не отличаются.
Подо мной лежат головы птиц – слой за слоем, рядом друг с другом, сваленные в кучу, смятые, спрессованные, неподвижные. Еще недавно они были живыми, они клевали, кричали, шипели, гоготали, боялись, щипались, целовались, касались друг друга, поворачивались, смотрели, искали выход…
От запахов крови и птичьего страха у меня кружится голова. Живые существа, которые предчувствуют смерть, которые боятся, которые знают, что их ждет острие ножа, выделяют особый запах – исключительный, единственный в своем роде.
Головы в баке издают именно этот запах, и меня вдруг охватывает страх, мне хочется сбежать отсюда, сбежать немедленно! Я с трудом беру себя в руки.
Перья на мертвых головах взъерошены, стоят дыбом, лишь кое-где их склеила и пригладила кровь. Меня качает, и я хвостом помогаю себе сохранить равновесие – мне страшно, что и я могу упасть в бак с этими мертвыми клювами, которые ещё недавно запросто заклевали бы меня.
Снова шеренги живых, и снова шеренги мертвых. Подвешивание, гильотина, горячая вода, ощипывание. Головы сыплются, как перезрелые фрукты.
Беги отсюда, крыса, ведь твоя голова тоже может пасть, отрубленная острым лезвием гильотины. Ну что ты стоишь и смотришь? Ведь ты же сыт, твое брюхо набито зерном и куриной кровью.
Я спрыгиваю на забрызганный кровью кафель и втискиваюсь под металлический лист. Среди проводов и труб пролезаю к ведущей вниз шахте. Здесь тоже пахнет кровью и птичьим страхом, и в этом запахе я все ещё чувствую угрозу. Как можно быстрее я удаляюсь от гой линии, где убивают. Я смотрю вперед – в глубокую серую челюсть плохо освещенной бетонной пропасти.
Я сползаю вниз уверенно и спокойно – отлично зная, что здесь человек не сможет до меня добраться. Отверстие впереди расширяется, и вот передо мной широкий, шумящий водой, пульсирующий жизнью канал.
Крысиный писк, стрекотание сверчков, шуршание тараканов и медведок, отзвуки всасывания, втягивания, проплывания, падения, бульканье, хлюпанье, плеск, брызги, водовороты – волны звуков проплывают в моих ушах мягким, знакомым ритмом.
Здесь я чувствую себя в безопасности. Я знаю, что здесь – мой дом, что тут со мной не справиться ни человеку, ни собаке, ни кошке. Я переплываю на другой берег канала и, не таясь, возвращаюсь к себе в нору. Но иногда мне все ещё мерещится, что со стен на меня глядят те сваленные в металлический бак куриные головы, и тогда я прибавляю шагу, подпрыгиваю и, то и дело налетая на идущих навстречу мне крыс, отшвыриваю их лапами или кусаю за шкуру.
Я снова в теплом, шумящем множеством разных звуков канале Сытая и смелая крыса на каменном берегу.
Я осознал, что тоже могу погибнуть. Окоченею под стеной подвала, проплыву раздутым трупом в потоке нечистот, высохну и рассыплюсь в пыль где-нибудь на чердаке, сгнию под мусорной кучей, а может, меня раздавит колесами на асфальте мостовой – то есть я перестану быть, спать, чувствовать, видеть, знать.
Маленькие крысята никогда не понимали этого и погибали, вылезая из гнезда с ещё не успевшими толком раскрыться глазами, выбираясь в жилые помещения или прямо на улицу на нетвердо стоящих лапках.
Я уже знаю, что смерть – это не просто страшное зрелище, мимо которого лучше пробежать побыстрее или подойти и уйти, как будто меня все это не касается.
Я понял, что точно такая же смерть сидит во мне самом, в усталости моих лапок, в моих слипающихся глазах, что смерть – вокруг, что она в каждой поднявшей камень людской руке, в каждом блеске когтей живущей в башне морского маяка совы. Понял, что я тоже когда-нибудь стану таким же холодным, вонючим и безголосым, как крысы, выброшенные волной на берег. Я понял это, и меня охватил ужас, мне захотелось найти другое место – более безопасное, чем лабиринт подземных коридоров за бетонными стенами набережной.
Отсюда я мог, не выходя на поверхность, добраться до складов, набитых мешками спелого зерна, сушеных фруктов, орехов, бочками жидко-сладкой массы. Эти запахи подсказывали, что есть и другие места, казавшиеся мне более спокойными, чем берег, о который постоянно бьются волны, поднятые проплывающими судами и ветрами.
Теперь рев вспененной воды, обрушивающейся на каменные стены, за которыми я прятался в кругу семьи среди клочков бумаги, тряпья и перьев, стал страшить меня, он мешал мне спать, обрекая на беспокойство и страдания.
Раньше я смело спускался на бетонный карниз, нависший прямо над водой, или прыгал с камня на камень, не обращая внимания на то, что они скользкие и шатаются. Я спускался низко, очень низко и пил солоноватую воду, которая заливала мне мордочку и глаза. Я даже плавал у берега, поднимаясь и опускаясь вместе с ленивыми волнами. Я был толстым, откормленным, полным сил и самоуверенным.
И вдруг, влезая на скользкий камень, я неожиданно почувствовал всю тяжесть своего тела. Я растолстел…
Мой вес тянул меня вниз, к воде. Лапки скользили, коготки не выдерживали избыточного веса тела, хвост уже не помогал удержать равновесие. Привычная прогулка к воде могла стать для меня последним в жизни приключением. Теперь, когда я начал бояться, я больше не спускаюсь вниз по поросшим водорослями ступенькам, не соскальзываю прямо к воде по усеянным ракушками деревянным опорам. Мне больше не нужно напрягать зрение, высматривая, не проскользнула ли где-то рядом светлая тень чайки.
Я кружу то туда, то обратно между закованной в бетон норой и складом, заполненным регулярно сменяющейся едой.
Зерна – сладкие, пахнущие медом, сухие и хрустящие, мягкие и терпкие, кислые и горчащие той горечью, которой жаждешь, пахнущие незнакомой землей, дымом и огнем, скрытые в толстой оболочке и обнаженные, целиком состоящие из мякоти…
Я давил их лапками, вползая в прорытый мною туннель, закапывался в них с головой, высунув наружу лишь глаза и ноздри. Мое тело со всех сторон окружали зерна, они охраняли меня с боков и все время сыпались мне прямо в рот. Я лежал без движения, отдыхая и пожирая падающие в рог зернышки и одновременно освобождаясь с другого конца от уже переваренной пищи. Но теперь такое лежание в зерне тоже стало казаться мне небезопасным.
Я как раз собирался спрыгнуть вниз, когда заметил там крысу, вокруг которой поверхность зерна вдруг заволновалась, завертелась волчком и стала засасывать зверька все глубже и глубже, пока не поглотила окончательно…
Еще какое-то время зерно над этим местом продолжало шевелиться, а снизу доносился шорох угасающей борьбы за жизнь. Я знал, что это молодая крыса тщетно пытается разгрести зерно лапками, открывая рот, давясь и задыхаясь. Я знал, что она старается выкарабкаться, выбраться, освободиться от сковывающей движения зернистой массы. Затем поверхность снова успокоилась, а я с ужасом понял, что это слишком торопливые движения крысенка стали причиной его гибели под грудой дышащего зерна. А ведь я уже готов был прыгнуть как раз в это самое место.
Самец с Темной Полосой осторожно высовывает голову наружу и прислушивается. Стены ещё хранят отдаленное эхо звуков дудочки.
Мы оба внимательно вслушиваемся в этот замирающий вдали голос, которым Крысолов привязал к себе крыс, населявших огромное помещение портового склада.
Он ведет их к подземелью, откуда воняет гарью, паленым жиром и дымом.
Там есть старая печь, в которой давно уже ничего не жгли. Она уже рядом. Человек неторопливо, пританцовывая, кружит у входа – поджидает отставших. Потом снова подносит к губам флейту, перебирает пальцами по отверстиям и заводит в печь послушную, доверчивую серую массу.
Он осторожно ставит ноги, чтобы не затоптать, не напугать грызунов. Ведь крысы до сих пор все ещё думают, что он – их друг, человек-крыса, просто крыса большего, чем они, размера.
Они входят прямо в печь и начинают спокойно есть, как уже делали это во стольких разных местах под звуки все той же дудочки.
Крысолов на цыпочках отходит назад и, оказавшись за пределами последних рядов крыс, подбегает к стене, хватает стальной баллон и направляет струю прямо на серую массу.
Пламя обрушивается на зверьков, как раскаленный ветер. Даже воздух горит. А человек все продолжает поливать огнем и вылавливает отдельных крыс, которые пытаются выбраться из пекла. Они пытаются бежать, но впереди у них – только камни, а позади – стена огня.
Больше не слышно звуков дудочки. Слышен лишь доносящийся издалека писк.
Этот самец кусал и отгонял всех, кто осмеливался приблизиться к его жилищу. Вход в его нору был проделан в мягкой глине и замаскирован насыпью из листьев, веток, пучков травы.
Он притаскивал кусочки коры, шерсти, полотна, кости и укладывал в большую кучу с узким туннелем внутри, переходящим под землей в глубокий разветвленный лабиринт ходов.
Его движения казались несколько тяжеловатыми – как будто он скорее скользил, чем ходил. Но это впечатление было обманчивым – он был быстрее и ловчее других сородичей, и когда хотел догнать или наказать кого-то из них, то делал это молниеносно, совершая удивительно далекие прыжки благодаря своим мощным, пружинистым ногам.
Барахтаясь и извиваясь всем телом, я плюхнулся прямо в кучу бумаг и ветвей, развалив устланный перьями и шерстью туннель. Остальные крысята разбежались, а я стоял и с удивлением наблюдал за тем, как сверху осыпаются все новые и новые куски сооружения.
И тут я почувствовал резкий удар и укус в ухо.
Я по инерции пролетел над только что разрушенной мною конструкцией и, слегка ушибившись, приземлился с противоположной её стороны. Почуяв опасного противника, больше похожего на кота, чем на крысу, я попытался бежать, но он догнал меня, и я обернулся, оскалив зубы. Он на секунду остановился, и это мгновение задержки дало мне шанс – я соскользнул на дно подвала и удрал. И с той поры больше не приближался к его укрытию, опасаясь нового нападения.
Его избегали все здешние крысы. Заметив, как он – большой и грузный – идет по краю канала, все побыстрее прятались под стенами или прыгали в воду. Уже поседевший Большой Самец знал, что его все боятся, и я никогда не видел, чтобы он прятался, таился или спасался бегством. Его боялись даже некоторые кошки, и, когда он выходил наверх, они гневно фыркали и убегали, рассерженно махая хвостами.
Люди тоже выделяли его из массы других крыс, и, как мне кажется, последний приход Крысолова был связан с участившимися визитами Большого в их жилища, откуда он притаскивал разнообразные, не известные нам лакомства.
Он старался вести себя равнодушно, как будто не слышал звуков дудочки и не чувствовал ароматов приманки. Крысолов был для него необычной – поучительной, живой – разновидностью ловушки, стоящей в одном ряду со всеми прочими клетками, силками, капканами, захлопывающимися ящиками, хитро падающими гирьками и удушающими стальными петлями… Да, но он был самой опасной ловушкой, потому что его действия никогда нельзя было точно предвидеть до конца. Это он раскладывал в углах подвалов и прямо на наших тропинках пахнущие миндалем утиные яйца, рассыпал кучки пропитанного отравой зерна, разбрасывал ничем не пахнущие, но мгновенно убивающие куски сахара.
Крысолов пользовался теперь самыми разнообразными способами крысоубийства: закачивал в подземные проходы отравляющие газы и жидкости, выжигал подземелья огнем из огнеметов, затапливал норы водой из шлангов, замазывал цементным раствором подвальные дыры, закладывал кирпичом щели и ниши, перегораживал каналы калечащими тело острыми сетками, стрелял, душил горячим паром…
Крысолова надо было избегать и в то же самое время делать вид, что ты не обращаешь на него внимания точно так же, как на придуманные человеком ловушки иного рода.
Большой Седой Самец слышал дудочку врага, но не слушал её. Он слышал шорох рассыпаемого вокруг входа в каналы зерна, но не поддавался искушению. И хотя Крысолову удалось выманить из нор и уничтожить великое множество крыс, Большой Седой Самец был вне пределов его досягаемости.
Этот маленький крысеныш рос среди нас, ничем не выделяясь. Может, только шерстка у него была чуть более гладкой и блестящей, и, когда он перебирался через поток сточных вод, его спина прямо сверкала – вся в мелких каплях.
Лоснящийся был немножко меньше меня, спокойнее и тише. Я никогда не слышал, чтобы он пищал. Даже когда его кусали или отталкивали, он не издавал ни звука, ну, самое большее – скрипел зубами.
Мы опять оказались в опасной близости от насыпи. Я в последнюю секунду притормозил, почуяв границу, при пересечении которой чужаком Седой выскакивал из укрытия и бросался в атаку на нарушителя.
Я остановился, но Лоснящийся подошел к насыпи и стал карабкаться на нее, разгребая и ломая ветки.
Шерсть на мне встала дыбом, и я отступил к стене, ожидая молниеносного нападения Седого.
Он выскочил, бросился на Лоснящегося, перевернул его на спину, обнюхал… Тот не шевелился – он лежал тихо и спокойно и ждал, что же намерен сделать с ним разъяренный самец.
Вдруг Седой начал вылизывать ему мордочку и глаза, чесать зубами и когтями блестящую шелковистую шерстку, тереться и прижиматься. Лоснящийся встал, встряхнулся и стал лизать морду Седого, неожиданно превратившегося из укротителя в ухажера.
Седой вскарабкался Лоснящемуся на спину и, придерживая его зубами за шиворот, ритмично двигался до полного удовлетворения. Лоснящийся не протестовал, напротив – он покорно стоял, полностью покорившись и отдавшись Большому Седому Самцу.
Они поселились вместе, вместе стали таскать обрывки тряпок и бумаг, очистки и куриные кости, рыбьи хребты и шкурки.
Когда я встречал Лоснящегося, я отлично знал, что тут же за ним высунется и широкая морда Седого. Я избегал таких встреч, потому что ревнивый влюбленный самец кусал всех, кто приближался к Лоснящемуся. Он боялся, что кто-нибудь переманит его и молодой крысеныш уйдет с другим самцом или самкой. Поэтому Седой поспешно загонял его в нору и стерег, притаившись поблизости. А когда Лоснящийся выскальзывал из отверстия, полагая, что его опекуна нет поблизости, тот вдруг выскакивал из своего укрытия, хватал его зубами за шиворот, за хвост или за ухо и тащил обратно в гнездо.
Но Лоснящийся вовсе не собирался бежать, наоборот – он привязался к своему опекуну и старался везде сопровождать его. Правда, Седой ходил слишком далеко, и, зная, как опасны бывают эти путешествия, он перед каждым выходом загонял Лоснящегося в нору и забрасывал выход ветками и бумагой.
Нора находилась неподалеку от свалки, куда люди то и дело высыпали песок и глину. В ямках и углублениях на поверхности собиралась вода, в которой плавали личинки комаров и головастики.
Почти тотчас же после ухода Седого Лоснящийся разгребал изнутри насыпанную кучу и вылезал на поверхность. Он усаживался на краю ближайшей лужи и вглядывался в тянувшегося к нему из воды крысеныша. Он нагибался ниже, трогал его лапками, щупал вибриссами, пытаясь разрешить странную загадку непонятного сородича, прячущегося по ту сторону водной глади.
Я подошел поближе, и в воде вдруг появилась крыса точно таких же размеров, что и я. Лоснящийся занервничал – он не привык к тому, чтобы вокруг было так много крыс. Я отскочил в сторону, и мое отражение исчезло, а он остался один на один со своим подводным двойником.
Он часто бегал от лужи к луже и терпеливо склонялся над водой в ожидании того, похожего на него, крысеныша, с которым ему ужасно хотелось пообщаться.
Проржавевшие мусорные бачки стояли у кирпичных стен покинутых людьми построек. Смеркалось. Высоко над нами свистел ветер, но ближе к земле воздух был почти неподвижен. Лоснящийся все сидел над большой лужей, всматриваясь в свое уже нечеткое в сумерках отражение.
Он смотрел, смотрел, вертел головой, но видел все меньше и меньше, потому что быстро приближалась ночь. Из-за кучи гниющих кочанов капусты я видел, как он крутит шеей, дрыгает хвостом, встает на задние лапки.
Неожиданно от построек оторвалась длинная тень и бесшумно двинулась к сидящему на краю лужи Лоснящемуся. Человек в сером плаще с капюшоном был очень похож на крысу. Мыслил и чувствовал он, видимо, тоже по-крысиному – иначе как бы ему удалось учуять или заметить покрытую серой шерстью спину на фоне такой же серой воды?
Крысолов подобрался незаметно и неожиданно нагнулся над Лоснящимся, который, наверное, увидев его отражение, подумал, что это Седой вернулся с прогулки и собирается тащить его зубами за ухо обратно в гнездо.
Крысолов молниеносно схватил Лоснящегося за шкирку, задушил двумя пальцами и бросил в висевшую на поясе сумку.
Мне показалось, что я уловил едва слышный писк. Может, это был единственный звук, который за всю свою жизнь издал Лоснящийся?
Крысолов удалился, длинными шагами пересекая пустынную свалку. И тут я заметил Большого Седого Самца, сидевшего неподалеку от меня. Сжавшись в комок, он скрипел зубами от ярости.
Он бросился к луже, потом побежал в нору. Вернулся и снова обежал лужу кругом. Он бегал так всю ночь, пища и призывая Лоснящегося. А ведь он видел, как Крысолов схватил его и бросил в свою сумку!
Вскоре Седой исчез. Может, он пошел за Крысоловом, который таскался со своей дудочкой по складам и свалкам? А может, просто ушел подальше отсюда и где-то строит новую насыпь из мусора?
Кучу собранной им рухляди, маскировавшей скрытую в подвале нору, вскоре разрушили весенняя буря и ливень.
Еще долгое время, приближаясь к тому месту, где жил Седой, я останавливался опасении, что он вот-вот выскочит, бросится на меня и прогонит прочь.
По ночам я странствовал по городу – не столько в поисках еды, которой в огромных складских зданиях и на свалках всегда было вдоволь, сколько подгоняемый любопытством.
Я не мог вынести постоянного топтания по одним и тем же подвалам, каналам и постройкам, я чувствовал непреодолимую жажду познания, меня манили открытия, я хотел знать – что же там дальше, за пределами этих прибрежных улочек и подземелий большого, шумного порта.
Мне нужны были эти путешествия. Я спускался в каналы и бежал по туннелям, не обращая внимания на льющиеся отовсюду потоки воды и грязи. И я бродил так до тех пор, пока не выматывался окончательно и пока у меня не оставалось одного-единственного желания – заснуть.
Тогда я отдыхал, прижавшись к холодной каменной стене и возвращался обратно или шел дальше, вперед и вперед, в погоне за тем, чего я ещё не знал.
Меня гнало в непрерывные скитания сознание того, что жизнь существует и там, где я ещё не был; что там, за теми подвалами, которые я только что миновал, есть следующие, которых я ещё не видел, может быть, опасные, но главное – другие, и только от меня одного, от силы моих крысиных лапок зависит, смогу ли я познать их.
В этих своих скитаниях я не одинок. Мне нередко встречаются крысы, кружащие, как и я, по самым границам наших семейных территорий.
Я встречал и крыс совсем иной окраски, с совсем другим запахом – чужих, неуверенных, не знающих, что их ждет здесь: найдут ли они себе новое гнездо или будут изгнаны отсюда.
Встречались и крысы, блуждающие группами и целыми семьями в поисках неизвестной, иллюзорной цели, в которую мы верим, не зная даже, существует л” она.
Встречались одиночки, быстро перебегающие улицу в страхе перед хищными птицами и кошками, и я знал, что ничто не заставит их свернуть в сторону или повернуть назад.
Но я не бегу вслепую – лишь бы вперед, вперед и дальше… Я иду, потому что предчувствую, мыслю, ощущаю, потому что жажду этих скитаний, жажду самостоятельно выбирать себе путь.
И этой путеводной мысли я заставляю служить свои деликатные, хрупкие конечности, чувствительные пластинки моих ушей, мой острый, видящий даже в темноте взгляд, вылавливающее мельчайшие оттенки запахов обоняние – все мое тело, от вибриссов, предупреждающих о препятствиях на пути, до чувствительного к холоду кончика хвоста.
Куда?
Между скользкими стальными решетками, прикрывающими вход в подземные каналы, и жилищами спящих людей я вдруг неожиданно открыл для себя незнакомое пространство – ночь, первые вопросы жизни и шум лениво текущей воды.
Страх – это сила жизни. Он объединяет, как сеть подземных тоннелей. Страх постоянно сидит в нас и лишь иногда выползает наружу, пищит, стонет, воет, заставляет спасаться бегством. Началом самосознания живых становится страх за собственную жизнь.
Здесь, в портовом городе, который, как мне кажется, я познавал подвал за подвалом, дом за домом, ещё остались места, куда не ступала моя нога. Почему я обходил их стороной? Ведь достаточно свернуть вон в тот канал или пролезть вот в этот ведущий наверх колодец. А может, я обходил эти места стороной только потому, что большинство местных крыс избегают их? Потому что все другие ходят своими, давным-давно протоптанными путями?
Мы всегда добегаем до обвалившейся стены и сворачиваем в сторону лишь у этих развалин.
А если бы я свернул, не доходя до этого места? Или за этой вот кучей камней пошел прямо, не обращая внимания на то, что все остальные крысы здесь поворачивают?
Но я продолжаю идти среди других крыс, сворачиваю вместе с ними, вместе с ними обхожу препятствия на пути. И все же почему меня, как магнитом, влечет вон тот льющийся с высоты мутный поток смешанной с перьями крови, разбавленной горячей водой? Он льется, растекается по сторонам, распространяя вокруг запах страха смерти, запах, который предостерегает – не ходи туда! Не лезь в это отверстие! Любопытство может убить тебя, любопытство опасно…
Ведь мои самые любопытные братья и сестры погибли первыми. Да я и сам довольно долго не искал, не входил, не сворачивал, если этого до меня не делали другие крысы.
Но теперь меня влекут незнакомые коридоры, льющиеся потоки, неведомо куда ведущие лестницы и тропы. Крысы проходят мимо них, не глядя, как будто не замечая, они ничего не ищут. Их жизнь, как вытоптанная раз и навсегда тропинка – знакомая, размеченная заранее, неизменная.
Некоторые здесь родились и здесь же умрут. Они никогда не видели ни дневного света, ни лунного блеска, да и не хотят их увидеть. Им знакомы только такие люди, каких можно встретить внизу, в каналах, с масками на лицах, в тяжелых резиновых сапогах. Эти крысы счастливы здесь. Они счастливее, чем я, бредущий неведомо куда.
Любопытство? Тоска? Беспокойство? Что заставляет меня покинуть теплое гнездо, семью, дружественно настроенных крыс, ждущую потомства самку?
Пространство заполнено крупными, жирными, толстоногими птицами. Они сильно бьют крыльями, но не взлетают – стоят, вытянув шеи, беспокойные и напуганные. Из раскрытых клювов высовываются извивающиеся, подергивающиеся язычки. Птицы хотят пить, хотят есть, но вокруг них лишь огороженная площадка и смешанный с пометом песок. Они смотрят друг на друга и время от времени бьют друг друга клювами по головам, шеям, крыльям.
Они перебирают ногами, кричат, становятся все более раздраженными и неуверенными. Проходят к раздвижной стене, откуда доносятся отзвуки убивания.
Птицы знают, что они скоро умрут, что им не удастся сбежать, ускользнуть, преодолеть барьеры, сетки, стены. Они знают, но все ещё хотят жить, и это желание будет теплиться в них даже тогда, когда их станут убивать.
Очередную партию птиц вталкивают в раздвижную дверь, и они исчезают в помещении, которого я ещё не видел. Я смотрю на них сверху, устроившись на тонкой трубе. Если бы я упал отсюда, птицы заклевали бы меня насмерть, забили бы ударами мощных ног, задавили, разорвали. Может, от злости, а может, и от страха перед поджидающей их за этой стеной смертью, запах которой чувствуется даже здесь…
Я тоже начинаю бояться, хотя смерть здесь ждет не меня, хотя я мог бы отступить, мог бы вернуться в каналы. Я боюсь, но все равно продолжаю сидеть на тонкой трубе, внутри которой булькает горячая вода.
Беги, удирай отсюда, отступи… Люди толстыми палками подгоняют слишком медленно идущих птиц. Быстрее, быстрее за раздвижную стену. Снова движется вперед беспокойная, одуревшая от страха масса.
Спасайся, пока не поздно!
Я дрогнул, покачнулся и только благодаря точным движениям хвоста сумел удержать равновесие.
Я останусь. Я хочу видеть, хочу знать, хочу понять. Прижимаюсь к шумящей горячей трубе. Пространство вокруг кажется необозримым, его освещают продолговатые лампы. Меня, ползущего под потолком, видно со всех сторон. Птицы уже заметили мое появление и тянут вверх свои трясущиеся клювы. Я осторожно продвигаюсь вперед, широко расставляя лапки, прижимаясь брюхом к теплой гипсовой оплетке трубы. Далеко ли до противоположной стены?
Подо мной – следующая партия птиц. Перепуганная толпа послушно движется вперед.
Уже близко. Труба соединяется здесь с другими коммуникациями, с проводами, идущими по стене сбоку и снизу. Я оборачиваюсь назад и ещё раз смотрю вниз, на ожидающую смерти птичью массу.
Сейчас они пройдут туда. Мне уже незачем сохранять равновесие – я иду дальше по толстой связке труб и проводов, протянутых сквозь круглое, выбитое в стене окошко. Я пролезаю в узкий просвет. Внимательно обнюхиваю влажные от пара края отверстия. Как же ярко горят лампы с той стороны!
Вокруг меня дрожат в воздухе приглушенные шумом машин голоса птиц. Люди в окровавленных халатах хватают птиц и насаживают на движущиеся крюки. Истекая кровью, они отъезжают вдаль по стальному тросу. Отрезанные гильотиной головы падают в металлические баки. В глазах с полуопущенными пленками век ещё не погасли отблески ламп.
Всматриваюсь в мутнеющие, заволакивающиеся мглой глаза. У всех живых созданий, которых я видел, глаза очень похожие. Все они одинаково смотрят, видят и умирают. Глаза птиц, крыс, людей, собак, кошек – они ничем не отличаются.
Подо мной лежат головы птиц – слой за слоем, рядом друг с другом, сваленные в кучу, смятые, спрессованные, неподвижные. Еще недавно они были живыми, они клевали, кричали, шипели, гоготали, боялись, щипались, целовались, касались друг друга, поворачивались, смотрели, искали выход…
От запахов крови и птичьего страха у меня кружится голова. Живые существа, которые предчувствуют смерть, которые боятся, которые знают, что их ждет острие ножа, выделяют особый запах – исключительный, единственный в своем роде.
Головы в баке издают именно этот запах, и меня вдруг охватывает страх, мне хочется сбежать отсюда, сбежать немедленно! Я с трудом беру себя в руки.
Перья на мертвых головах взъерошены, стоят дыбом, лишь кое-где их склеила и пригладила кровь. Меня качает, и я хвостом помогаю себе сохранить равновесие – мне страшно, что и я могу упасть в бак с этими мертвыми клювами, которые ещё недавно запросто заклевали бы меня.
Снова шеренги живых, и снова шеренги мертвых. Подвешивание, гильотина, горячая вода, ощипывание. Головы сыплются, как перезрелые фрукты.
Беги отсюда, крыса, ведь твоя голова тоже может пасть, отрубленная острым лезвием гильотины. Ну что ты стоишь и смотришь? Ведь ты же сыт, твое брюхо набито зерном и куриной кровью.
Я спрыгиваю на забрызганный кровью кафель и втискиваюсь под металлический лист. Среди проводов и труб пролезаю к ведущей вниз шахте. Здесь тоже пахнет кровью и птичьим страхом, и в этом запахе я все ещё чувствую угрозу. Как можно быстрее я удаляюсь от гой линии, где убивают. Я смотрю вперед – в глубокую серую челюсть плохо освещенной бетонной пропасти.
Я сползаю вниз уверенно и спокойно – отлично зная, что здесь человек не сможет до меня добраться. Отверстие впереди расширяется, и вот передо мной широкий, шумящий водой, пульсирующий жизнью канал.
Крысиный писк, стрекотание сверчков, шуршание тараканов и медведок, отзвуки всасывания, втягивания, проплывания, падения, бульканье, хлюпанье, плеск, брызги, водовороты – волны звуков проплывают в моих ушах мягким, знакомым ритмом.
Здесь я чувствую себя в безопасности. Я знаю, что здесь – мой дом, что тут со мной не справиться ни человеку, ни собаке, ни кошке. Я переплываю на другой берег канала и, не таясь, возвращаюсь к себе в нору. Но иногда мне все ещё мерещится, что со стен на меня глядят те сваленные в металлический бак куриные головы, и тогда я прибавляю шагу, подпрыгиваю и, то и дело налетая на идущих навстречу мне крыс, отшвыриваю их лапами или кусаю за шкуру.
Я снова в теплом, шумящем множеством разных звуков канале Сытая и смелая крыса на каменном берегу.
Я осознал, что тоже могу погибнуть. Окоченею под стеной подвала, проплыву раздутым трупом в потоке нечистот, высохну и рассыплюсь в пыль где-нибудь на чердаке, сгнию под мусорной кучей, а может, меня раздавит колесами на асфальте мостовой – то есть я перестану быть, спать, чувствовать, видеть, знать.
Маленькие крысята никогда не понимали этого и погибали, вылезая из гнезда с ещё не успевшими толком раскрыться глазами, выбираясь в жилые помещения или прямо на улицу на нетвердо стоящих лапках.
Я уже знаю, что смерть – это не просто страшное зрелище, мимо которого лучше пробежать побыстрее или подойти и уйти, как будто меня все это не касается.
Я понял, что точно такая же смерть сидит во мне самом, в усталости моих лапок, в моих слипающихся глазах, что смерть – вокруг, что она в каждой поднявшей камень людской руке, в каждом блеске когтей живущей в башне морского маяка совы. Понял, что я тоже когда-нибудь стану таким же холодным, вонючим и безголосым, как крысы, выброшенные волной на берег. Я понял это, и меня охватил ужас, мне захотелось найти другое место – более безопасное, чем лабиринт подземных коридоров за бетонными стенами набережной.
Отсюда я мог, не выходя на поверхность, добраться до складов, набитых мешками спелого зерна, сушеных фруктов, орехов, бочками жидко-сладкой массы. Эти запахи подсказывали, что есть и другие места, казавшиеся мне более спокойными, чем берег, о который постоянно бьются волны, поднятые проплывающими судами и ветрами.
Теперь рев вспененной воды, обрушивающейся на каменные стены, за которыми я прятался в кругу семьи среди клочков бумаги, тряпья и перьев, стал страшить меня, он мешал мне спать, обрекая на беспокойство и страдания.
Раньше я смело спускался на бетонный карниз, нависший прямо над водой, или прыгал с камня на камень, не обращая внимания на то, что они скользкие и шатаются. Я спускался низко, очень низко и пил солоноватую воду, которая заливала мне мордочку и глаза. Я даже плавал у берега, поднимаясь и опускаясь вместе с ленивыми волнами. Я был толстым, откормленным, полным сил и самоуверенным.
И вдруг, влезая на скользкий камень, я неожиданно почувствовал всю тяжесть своего тела. Я растолстел…
Мой вес тянул меня вниз, к воде. Лапки скользили, коготки не выдерживали избыточного веса тела, хвост уже не помогал удержать равновесие. Привычная прогулка к воде могла стать для меня последним в жизни приключением. Теперь, когда я начал бояться, я больше не спускаюсь вниз по поросшим водорослями ступенькам, не соскальзываю прямо к воде по усеянным ракушками деревянным опорам. Мне больше не нужно напрягать зрение, высматривая, не проскользнула ли где-то рядом светлая тень чайки.
Я кружу то туда, то обратно между закованной в бетон норой и складом, заполненным регулярно сменяющейся едой.
Зерна – сладкие, пахнущие медом, сухие и хрустящие, мягкие и терпкие, кислые и горчащие той горечью, которой жаждешь, пахнущие незнакомой землей, дымом и огнем, скрытые в толстой оболочке и обнаженные, целиком состоящие из мякоти…
Я давил их лапками, вползая в прорытый мною туннель, закапывался в них с головой, высунув наружу лишь глаза и ноздри. Мое тело со всех сторон окружали зерна, они охраняли меня с боков и все время сыпались мне прямо в рот. Я лежал без движения, отдыхая и пожирая падающие в рог зернышки и одновременно освобождаясь с другого конца от уже переваренной пищи. Но теперь такое лежание в зерне тоже стало казаться мне небезопасным.
Я как раз собирался спрыгнуть вниз, когда заметил там крысу, вокруг которой поверхность зерна вдруг заволновалась, завертелась волчком и стала засасывать зверька все глубже и глубже, пока не поглотила окончательно…
Еще какое-то время зерно над этим местом продолжало шевелиться, а снизу доносился шорох угасающей борьбы за жизнь. Я знал, что это молодая крыса тщетно пытается разгрести зерно лапками, открывая рот, давясь и задыхаясь. Я знал, что она старается выкарабкаться, выбраться, освободиться от сковывающей движения зернистой массы. Затем поверхность снова успокоилась, а я с ужасом понял, что это слишком торопливые движения крысенка стали причиной его гибели под грудой дышащего зерна. А ведь я уже готов был прыгнуть как раз в это самое место.