Жаколио Луи. В трущобах Индии

   — Это Рама зовет нас, — сказал Сердар. — Вперед, Барбассон, и поскорее. Нам достаточно и двадцати минут, чтобы пролететь шесть миль, отделяющих нас от друзей.
   — А Тота-Ведда? — спросил Барбассон.
   — Я беру его на себя.
   — All right! — как говорит Барнет. — Отвечал моряк.
   И шлюпка снова понеслась по волнам. Туземец заснул, скорчившись в углу. Менее чем через полчаса вдали показался противоположный берег озера. Сердар, который не мог отвечать на сигнал, посланный ему из Нухурмура, потому что ветер дул ему навстречу, взял теперь в каюте висевший там буйволовый рог и извлек из него три звучных ноты, которые друг за другом и с различными изменениями разнеслись эхом по долинам.
   — Теперь, когда мы предупредили наших товарищей, — сказал он своему спутнику, — остановитесь на минуту и помогите мне. Я должен принять небольшую предосторожность, чтобы этот туземец никогда не мог открыть тайны нашего таинственного убежища.
   — Я не любопытен, — отвечал моряк, — это наше семейное качество, но клянусь бородою всех Барбассонов, прошедших, настоящих и будущих, предполагая, что знаменитая ветвь эта не угаснет со мною, я все же с нетерпением жду, что вы сделаете, чтобы скрыть вход в подземелье от этого «комка сажи».
   Сердар не мог удержаться от смеха, выслушав эту тираду, прелесть которой увеличивалась акцентом, от которого наш марселец никогда не мог отделаться.
   — Очень просто, — отвечал он, — я употреблю тот же способ, который так успешно заставил его есть; он, как ребенок, подчинится всему, что мы ему скажем. Одолжите мне свою голову, Барбассон!
   — Обещаете мне отдать ее обратно?
   — В полной сохранности.
   — Получайте же! Это самое драгоценное, что я имею в этом мире, хотя Барбассон-отец всегда утверждал, что Бог забыл наполнить ее мозгами.
   — Я сделаю вид, что завязываю вам глаза, и я уверен, что Тота безропотно позволит сделать и себе то же самое.
   — Вот об этом я не мог бы догадаться. А как это просто! Как и все гениальные мысли, Сердар! Но я всегда говорил, что в вашем мизинце гораздо больше ума, чем у всех нас вместе взятых.
   Хохоча от души над многословием своего спутника, Сердар приступил к исполнению своего проекта, который удался вполне. Разбуженный Тота с любопытством следил за тем, что он делает с Барбассоном, и позволил завязать себе глаза, нисколько не сопротивляясь.
   В ту минуту, когда шлюпка пристала к берегу, авантюристов приветствовали Рама-Модели и Сами, которые с самого захода солнца с тревогой ждали их возвращения. Рама собирался уже передать своему другу тревожившие его заботы, но слова замерли у него на губах, когда он увидел третье незнакомое ему лицо; удивленный этой неожиданностью, он не мог отдать себе отчет, к какой касте принадлежит это существо.
   — Это несчастный Тота-Ведда, которого я ранил, приняв его за шпиона, — поспешил Сердар, предупреждая его вопросы. — Я все подробно расскажу тебе потом; помоги мне сначала провести его в подземелье. Я завязал ему глаза, чтобы он не догадался, куда мы привели его.
   Влияние Сердара на всех окружающих было так велико, что Рама-Модели не позволил себе сделать ни малейшего замечания. Он взял одну руку Тоты, тогда как друг его взял другую, чтобы помешать ему снять повязку, и оба вынесли его из шлюпки. Несчастный туземец снова принялся дрожать всем телом.
   — Скажи, что ему незачем бояться нас, — сказал Сердар, обращаясь к Раме.
   — Не знаю, поймет ли он меня, — отвечал последний, — некоторые из этих дикарей, заброшенные своими родителями с детства, доходят до такого состояния, что только кричат и от радости, и от горя, и от удивления и никогда не в состоянии запомнить тех выражений, из которых состоит язык их братьев, хотя и в нем всего только тридцать слов, не более.
   Заклинатель пантер был прав: он никак не мог добиться, чтобы его понял Тота-Ведда. Несчастный был, вероятно, покинут матерью с самого раннего детства своего, и перед нами возникает мудреная проблема, каким образом мог он существовать среди всякого рода опасностей, окружающих его.
   В нескольких шагах от озера среди чащи пальм, бамбуков и гуявов находился целый ряд утесов, нагроможденных друг на друга и доходящих до пятидесяти-шестидесяти метров высоты. Сердар притронулся к одному из них, часть которого тотчас же повернулась, открывая вход, устроенный самой природой и только с одной стороны несколько расширенный рукою человека. Маленький отряд скрылся спустя минуту внутри этого входа; Сами толкнул камень, закрывший вход, и он принял прежнее свое положение, так естественно прикрывавшее отверстие, что даже самый опытный глаз не мог бы ничего заметить.
   Снаружи оставался один только Барбассон, который должен был, по своему обыкновению, отвезти шлюпку в небольшой залив вроде гавани, хорошо скрытый за ветвями деревьев, густо переплетенных лианами и ползучими растениями и образующих нечто вроде свода, где она была скрыта от всякого нескромного взгляда.
   Пройдя двадцать метров среди полной темноты, Сердар и спутники его повернули вправо и очутились в обширном гроте, великолепно освещенном старой индусской лампой из массивного серебра с шестью рожками, которая висела на потолке пещеры, прикрепленная к нему посредством металлической цепи.
   Сердар говорил правду, рассказывая Барбассону, что он за несколько еще месяцев вперед приготовил это убежище для последнего наследника древней империи моголов. Весь пол был устлан мягкими коврами из Кашмира и Непала, и вдоль стен, покрытых шелковой бенгальской материей, затканной серебром и золотом, стояли широкие и роскошные диваны с подушками всевозможной формы и величины. Мебель и разные вещи, дорогие Нана-Сагибу по воспоминаниям, были также перенесены сюда из дворца его в Беджапуре на Декане, который находился всего в пятидесяти милях расстояния от Нухурмура. Благодаря почти полному уединению этой местности, совершенно опустошенной последними войнами махратов, верные Нариндра и Рама-Модели, переодетые разносчиками, могли в несколько приемов перевезти эти вещи на спине слона, прикрыв их парусиной.
   Вот почему принц, очутившись в этом месте после своего побега, полного треволнений, не верил своим глазам, увидя себя среди роскошного помещения, напоминающего одно из помещений его дворца. Целый ряд других гротов, обставленных более скромно, был занят спутниками изгнанного принца. Отсюда через коридор, увеличенный беглецами, можно было пройти в глубокую долину с отвесными стенами, которую Рама-Модели открыл с опасностью для жизни и которую назвали колодцем Нухурмура.
   Нана-Сагиб жил здесь уже почти шесть месяцев с небольшим числом людей, оставшихся ему верными, а англичане до сих пор еще не могли напасть на его следы.
   Но напрасно превращена была долина в прелестный сад, напрасно был он окружен всем, чего только желал, напрасно спутники, полные уважения к его несчастью, обращались к нему, как к царственному лицу, — жизнь, которую он вел в подземельях Нухурмура, так тяготила его, что он готов был отдать все спасенные им миллионы золота и драгоценных камней, чтобы вести свободную жизнь самого последнего из кули, ибо свобода есть первое благо в жизни, хотя ее ценят только тогда, когда потеряют. С некоторого времени он жил одною только мыслью: Сердар обещал ему отправиться на «Диане» вместе с Барбассоном на поиски какого-нибудь пустынного острова среди бесчисленных групп островов в Зондском проливе и на Тихом океане, куда все они собирались переселиться вместе с ним, вдали от мстительной Англии. С этого дня он то и дело побуждал его к исполнению своего обещания; но Сердар не хотел ехать в такое далекое путешествие раньше, чем не будет уверен в том, что утомленные войной англичане и целая армия их шпионов прекратят всякие преследования. В настоящее же время нечего было и думать о том, чтобы не только Нана-Сагиб, но еще более Сердар, который своими подвигами прославился по всей Индии, покинули это убежище, не рискуя быть немедленно узнанными и переданными в руки врагов.

III

Нана-Сагиб и Сердар. — Серьезный разговор. — Существование Барнета в Нухурмуре. — Орест-Барнет и Барбассон-Пилад. — Честолюбивый проект. — Слава Барнета мешает спать обоим друзьям. — Отсутствие Нариндры. — Грустные мысли. — Барбассон — лингвист.

   В ту минуту, когда Сердар входил в грот, Нана-Сагиб сидел на диване и курил свой гука; шум шагов пробудил его от глубокой задумчивости, и он бросился к входившему.
   — Как я рад твоему возвращению, Сагиб! — принц никогда не звал его иначе. — Ты запоздал сегодня, и я боялся, не случилось ли с тобой какого-нибудь несчастья.
   — Нас задержало маленькое приключение, принц, в котором мы, к счастью, не подвергались никакой опасности. Но мы вынуждены были взять с собой нового сожителя, который, пожалуй, будет несколько стеснять нас.
   И Сердар в нескольких словах рассказал Нана-Сагибу о том, что произошло. Тота-Ведда, которому сняли повязку с глаз, тотчас же упал к ногам Сердара, которого он, по-видимому, признавал своим господином.
   — Дай Бог, чтобы тебе не пришлось раскаиваться в том, что ты спас его,
   — сказал Рама, — я знаю людей этого племени, — у них нет середины: или они бывают злы и дики, как хищные звери, с которыми они живут, или кротки и привязчивы, как собаки, и бывают такими же мирными, как и они, если только привязываются к кому-нибудь.
   — Ты знаешь, что говорит наш божественный Ману, — отвечал Нана-Сагиб.
   — «Каждому доброму делу назначена своя награда владыкою всех вещей».
   После нескольких минут разговора Сердар попросил именитого изгнанника позволить ему удалиться вместе со своими товарищами, потому что всем им необходимо подкрепить себя пищею и затем ввиду позднего часа отправиться на покой.
   — Всегда один! — грустно прошептал принц, склоняя голову в знак согласия.
   Предрассудки его касты абсолютно запрещали ему есть с Нариндрой и Рамой-Модели, которые не принадлежали к его касте, и с европейцами, которые не принадлежали к его племени.
   Гастроном Барнет, целый день охотившийся в верхних долинах, где никто не мог беспокоить его, ибо ни один шпион не рискнул бы туда отправиться, вернулся домой с двумя молодыми оленьими телятами и поджарил их на вертеле, следя за приготовлением их со всем вниманием гурмана. Жаркое было дожарено в самый раз… и он начинал уже браниться за промедление, когда приход друзей вернул ему снова хорошее расположение духа.
   Сибарит вел здесь жизнь как нельзя более подходящую к его вкусам: он охотился, ловил рыбу, готовил, благодаря всевозможным консервам, которыми изобиловал Нухурмур, самые изысканные кушанья, какие он придумывал для собственного своего удовольствия и для удовольствия своего друга Барбассона. Он почти не сожалел теперь о своем великолепном дворце в Ауде, откуда его без всякой церемонии выгнал некий капитан Максуэлл после конфискации этого королевства лордом Далузи, генерал-губернатором Индии. Ненависть его к вышеупомянутому капитану даже ослабевала со дня на день, не потому, чтобы он просто в этот момент ничего не желал в этом мире; свежая дичь каждый день, великолепная лакс-форель из озера, полное изобилие всевозможных тропических плодов, затем консервы: паштеты из гусиной печенки, норвежские анчоусы, оренбургская икра, копченая лососина из Сакраменто, окорока из Йорка и т.д… всего не перечислить. Прибавьте ко всему этому лучшие вина Франции, Венгрии, Рейнские, из Капштадта, бесчисленное количество ящиков с портером и индийским пэль-элем, шкап с ликерами, где Вдова Амфу, Бордо сочетались с Гарнье де ла Шартрез, и вы поймете, как должен был наслаждаться Барнет среди такого изобилия, которого он нигде больше не мог надеяться найти.
   Он ни в чем не терпел недостатка, даже в дружбе, этой усладе жизни, на которую так скупы боги, что она встречается на земле лишь в виде исключения. Барнет встретил Барбассона, как Барбассон встретил Барнета; они дополняли друг друга, и посмотрите, сколько сходства между ними! Один родился в Марселе, другой в Нью-Йорке, в двух морских портах; когда один говорил о Канебьере, другой говорил о Бродвее. Оба почти в одно и то же время были выгнаны своими отцами пучками веревок; оба получили от почтенных виновников их существования одно и то же предсказание, что их или расстреляют, или повесят; заметьте, что в данный момент они находились на дороге к тому или другому и остановка была только за выбором; для окончательного решения вопроса им достаточно было прогуляться на равнину к англичанам. Оба бродили по всему миру и практиковались в разных ремеслах; если один вырывал зубы в тридцать пять секунд, то другой подшивал новые подметки под сапоги в двадцать пять минут; если Барбассон был адмиралом без флота у его высочества имама Маскатского, то Барнет был артиллерийским генералом без пушек у экс-раджи Ауда. Мы никогда не покончили бы с этим, если бы захотели перечислить все черты сходства, существующего между этими двумя знаменитыми особами, которые прибавляли ко всем их качествам еще одно
   — быть верными несчастью: правда, они находили это для себя выгодным и не могли выйти отсюда, не рискуя испытать на себе справедливости предсказания своих отцов; но совершенства нет на земле, и они во всяком случае отличались неоспоримым качеством безусловной храбрости, которого никто не мог отрицать у них. Они, конечно, не бежали сами навстречу опасности, они предпочитали не встречаться даже с нею, но, если к этому их вынуждали обстоятельства, бились, как безумные. Чего же больше спрашивать от них?
   Они были связаны узами такой тесной дружбы, что Барбассон-Орест не мог обойтись без Барнета-Пилада, а Пилад-Барнет не мог обойтись без Ореста-Барбассона. Они пользовались жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. Два существа эти были самые счастливые из всех людей, окружающих Нана-Сагиба; подчиненные абсолютному влиянию Сердара, они были всей душой преданы ему и готовы в огонь и воду броситься за него, в том случае, конечно, если огонь этот был недалеко.
   Одна только мысль мешала им быть совершенно счастливыми: доказательство того, что полного счастья нет на земле. Англичане могли в один прекрасный день схватить Нана-Сагиба, несмотря на охрану и преданность, окружающие его. Друзья не сомневались в том, что они найдут способ скрыться, но что будет тогда с ними, после того как они привыкли к наслаждениям жизни покойной, свободной от угрызений совести? Начинать снова бродячую жизнь вокруг света было им не по вкусу; Барбассон мог вернуться в Маскат, но, во-первых, казначей имама всегда забывал ему платить жалованье в течение двух лет его службы, что вынуждало его вознаграждать себя, увеличивая в свою пользу сбор таможенных пошлин в размере 50 на 100, а во-вторых, он мог найти свое место занятым, ибо благодарность государя — вещь неверная: «Настроение государя меняется, и безумец тот, кто ему доверяет», — сказал поэт. Правда, Барбассон Мариус исполнял обязанности адмирала и дантиста его величества, но так как он вырвал у него последний зуб за неделю до отъезда своего в Индию, то не мог больше рассчитывать на зубную боль, чтобы вернуть все прежнее свое влияние. Друзья много раз ломали себе голову над решением этой трудной задачи; несколько уже месяцев думали они все об этом, когда в одно прекрасное утро Барбассон в костюме Архимеда ворвался в грот, где спал Барнет:
   — Нашел! Нашел! — крикнул он, как сумасшедший.
   — Что такое? — спросил янки.
   — Средство устроить свои дела в тот день, когда наш бедный принц…
   — Понял, покороче!
   — Не ты ли рассказывал мне, что соотечественники твои отличались страшным легковерием и какой-то Барнум нажил себе от них целые миллионы, показывая им кормилицу великого Вашингтона?
   — Ничего нет более верного, я сам стоял у дверей и зазывал публику…
   — По боку Барнума! Мы соблазним какого-нибудь индуса.
   — Золотом!
   — Где ты его возьмешь? Обещаниями… в этом отношении мы достаточно богаты.
   — Догадываюсь…
   — Дай мне кончить. Мы наденем на него старый ковер, тюрбан и саблю и перевезем его в твою страну.
   — Барбассон, ты поражаешь меня!
   — Мы будем брать один шиллинг за вход и показывать индуса под именем великого, несравненного Нана-Сагиба, о которого в течение двух лет разбивались все силы Англии.
   — Барбассон, ты велик, как мир!..
   — Это не твои слова, но все равно, я принимаю их — они вполне к месту. Мы скопим денег, купим дачу в окрестностях Марселя и будем проводить дни, обладая золотом, вином из Бордо, трюфелями и шелком.
   Друзья упали в объятия друг друга и с тех пор не беспокоились больше о будущем.
   Простившись с Нана-Сагибом, наши авантюристы отправились в свой грот, который выходил на внутреннюю долину, и сели ужинать. Нариндра не занимал сегодня своего обычного места; вот уже неделя, как он уехал в Бомбей за получением европейской почты, которая приходила туда для Сердара на имя преданного члена тайного общества «Духи Вод», к которому принадлежали также он и Рама.
   В этот вечер Барнет и Барбассон были особенно веселы и воодушевлены, но оригинальные выходки их не веселили сегодня Сердара, который ел с рассеянным видом и все время после возвращения своего в Нухурмур был мрачен и озабочен; он не обращал даже внимания на Тота-Ведду, который, сидя на корточках, ловил на лету, как собака, все, что ему бросали. Отсутствие махрата, который был всегда олицетворением точности и должен был вернуться еще сутки тому назад, внушало ему грустное предчувствие. Он не мог определить своих чувств, но ему казалось, что в воздухе висела какая-то опасность, против которой он чувствовал себя бессильным, а между тем в последних известиях, принесенных Рамой-Модели, не было ничего, что указывало на неминуемую гибель, — он сам это сказал Барбассону.
   Все тут, быть может, заключалось в одном только контрасте. От природы чуткий и деликатный, несколько нервный, человек этот, которого вид и выдержка указывали на высокое происхождение и которого какое-то странное, таинственное приключение выбросило из привычной ему среды, должен был по временам страдать, находясь между авантюристами самого обыкновенного сорта, не имевшими с ним ничего общего ни по своим мыслям, ни по своим чувствам.
   Рыцарь в душе, он мечтал о независимости Индии как о мести Франции и Дюплекса своим вечным врагам; десять лет своей жизни употребил он на то, чтобы соединить и держать в своих руках все нити обширного заговора, который должен был навсегда уничтожить английское владычество на берегах Ганга. И вот на другой день успеха, когда во власти притеснителей этой древней страны оставалось всего только три города, без всякого почти укрепления, Калькутта, Бомбей и Мадрас, он не мог заставить вождей восстания, чтобы они шли против этих оплотов чужеземца и затем уже принимались за восстановление трона Дели. Он никак не мог заставить их понять, что реставрация могольской империи (показав индусам, что они, сбросив иго одного господина, кладут на себя иго другого) должна была парализовать общее воодушевление и придать восстанию характер обыкновенного бунта, а не народного движения. Юг Индии, не желавший владычества мусульман, отказался принять участие в восстании, и Сердар понял с того же дня, что победа англичан — вопрос времени. Но он поклялся отнять у них трофей этой победы и спасти Нана-Сагиба; после целого ряда настоящих чудес отваги и хитрости он добился своей цели, но сколько еще времени удастся ему скрывать принца от поисков своих врагов? Бывали дни, когда он совсем отчаивался в этом, а сегодня вечером будущее казалось ему еще более мрачным и закрытым черными тучами. Если его схватят, то ему не сделают чести умереть от двенадцати пуль, как солдату, с ним поступят как с авантюристом больших дорог и повесят в Калькутте на показ индусам, которых он хотел освободить.
   Какой грустный конец для него… и какое горе для Дианы, его милой сестры! Она должна знать теперь, что этот брат, которого она еще лет двадцать тому назад считала умершим, жив еще… Но почему она не пишет ему? Неужели ее воспитали в той уверенности, что брат обесславил ее?.. Да, он покинул Францию обесчещенным, разжалованным… он носил уже эполеты и шпагу… Богу известно, виновен ли он. Что ж из этого? Жизнь отца ее детей стоила нескольких строчек благодарности… И ни одного слова, ни одного воспоминания от имени жены и матери, по крайней мере, если сестра не захотела признать брата… Нет, она не пишет! Фридерик де Монмор де Монморен не существует больше, есть только авантюрист, которого англичане повесят в первый удобный момент…
   Таковы были размышления, волновавшие Сердара, в то время как другие два товарища его пили, смеялись и забавлялись с Тота-Ведда, как с животным, которого дрессируют. Последний, не бывавший никогда на таком празднестве, пожирал со страшною жадностью все, что ему давали, повторяя за всяким куском тот членораздельный крик, который он издавал раньше на шлюпке: Ури! ури! ури! Так как слово это следовало за питьем, предложенным ему Сердаром, а теперь за каждым куском, который ему давали, то Барбассон решил, что восклицание это служит дикарю для выражения удовольствия и должно соответствовать тем словам в других языках, которые выражают понятие о доброте, превосходстве и применяются ко всем вещам, употребляющимся в пищу и доставляющим наслаждение.
   — Я не знал еще, что вы такой лингвист, Барбассон, — сказал Сердар, который поборол мало-помалу свои мрачные мысли и с любопытством следил за упражнениями своего питомца, забывшего, по-видимому, о своей ране.
   — Тс! — воскликнул провансалец с комическим увлечением. — Это явилось у меня по вдохновению.
   — Он, быть может, останется с нами, ему здесь нравится, — продолжал Сердар. — Я того мнения, что его следует назвать Ури, первым словом, которое он произнес.
   Услышав знакомое слово, произнесенное тем, который нравился ему больше других, Тота взял его руки и несколько раз приложил их себе ко лбу.
   — Это знак привета у этих несчастных, — сказал Рама-Модели. — Он хочет дать тебе понять, Сердар, что он любит тебя и будет предан тебе до смерти.
   — И ты думаешь, Рама, что у него могут быть такие высокие мысли?
   — Все же у него мозг человеческий, Сердар, но только, живя среди листвы деревьев, как обезьяна, он не имел сношения с другими людьми и не научился думать.
   — И не имеет понятия о цивилизации, Рама, которая представляет собрание всех человеческих традиций. В этом отношении ему не много досталось на долю. Ты сам говорил, что у людей его племени всего тридцать-сорок слов для изображения тех физических потребностей, которые они вынуждены удовлетворять. Если же предположить, что привезенный нами бедный Тота, как это видно по отсутствию у него членораздельной речи, был брошен в детстве своими родителями, то в мозгу его не могли возникнуть понятия о привязанности, благодарности и т.д., и мы имеем перед собой существо, способное поддаться некоторой культуре, но не превосходящее в данный момент своим духовным развитием тех обезьян, с которыми он жил. Я думаю даже, что он никогда не научится говорить, потому что мозговые центры, управляющие членораздельной речью, атрофируются при отсутствии упражнения. Когда человек в таком виде достигает зрелого возраста, зло уже непоправимо и орган мышления не поддается развитию.
   — Вы говорите как по книге, Сердар, — вмешался Барбассон. — Вы думаете, следовательно, что это выродившееся существо не способно усвоить себе никакого языка?
   — Нам удастся, конечно, внушить ему кое-какие понятия, он будет даже понимать смысл наших выражений, я думаю только, что теперь слишком поздно развивать его мозговой центр речи, т.е. научить его говорить. Это своего рода опыт; за ним будет очень интересно следить, и он даст нам некоторое развлечение в нашей уединенной жизни, если только Богу угодно, чтобы она была такой же мирной, как раньше, и если дикарь этот, дитя леса, согласится остаться с нами, потому что воля его должна быть в той же мере подвижна, в какой мозг его мало развит.
   Время прошло быстро среди этого разговора, и наступил час отдыха. Каждый из обитателей Нухурмура удалился в ту часть пещеры, которая ему была предназначена; Сердар, уходя, поручил Сами непременно разбудить его, как только вернется Нариндра.
   Когда Тота-Ведда, которого мы впредь будем называть данным ему именем Ури, увидел, что все готовятся ко сну, он стал выказывать явные признаки беспокойства, и Рама-Модели догадался, что он по привычке своей проводит ночи на деревьях, ищет также, где бы ему примоститься для сна. Сердар приказал открыть дверь, сообщавшуюся с долиной, где находилось несколько вековых банианов, на широких внутренних разветвлениях которых туземец мог удобно устроиться сообразно своим привычкам. Увидя их, Ури вскрикнул от радости и бросился на первое из деревьев поближе к нему; скоро послышался треск ломаемых веток и шум срываемых листьев. Тота готовил себе постель на ночь.
   Европейцы и туземцы вернулись в свои пещеры; мало-помалу все стихло в Нухурмуре, и молчание нарушалось только криком диких зверей, вышедших на поиски добычи, или мычаньем буйволов, спешащих на водопой, в ответ на которые раздавался по временам раздраженный голос Ауджали, стоявшего недалеко оттуда в помещении, устроенном исключительно для него. Но авантюристы привыкли к этим крикам; вместо того чтобы стеснять их, эти лесные голоса вполне гармонировали своей суровой и дикой поэзией с настоящими их чувствами.