Я продолжаю письмо, которое прервала, как и накануне, 4 октября, по причине усталости. У меня плохое зрение и перечитать мне трудно, надеюсь вы разберете мои каракули. Боюсь только, что на почте не примут такое толстое письмо, самое длинное из всех, когда-либо мною написанных. В каком-то смысле оно позволило мне облегчить душу, уж не знаю, как сказать. Когда я увижу крестницу — а я ее непременно увижу, — я узнаю от нее адрес и пошлю его вам, если она позволит. С самыми лучшими чувствами к вам и соболезнованиями также от мадам Сциолла и мадам Изола. До свидания, с уважением
мадам вдова Паоло Конте,
урожденная Ди Бокка".
Бар Малыша Луи на улице Амело обшит темным дубом. Пахнет анисом и опилками. Две лампы освещают потолок и давно некрашенные стены. Позади оцинкованной стойки над батареей бутылок развешаны фотографии довоенных боксеров в боевой стойке. Они с каким-то завороженным видом смотрят в объектив. Все фотографии в полированных рамках. Малыш Луи говорит: «Рамки изготовил Эскимос. И макет парусника в глубине зала тоже он. Макет, конечно, постарел, но вы бы видели его в 1911 году — настоящая игрушка, точная копия шхуны „Camara“, на которой в дни молодости Эскимос вместе с братом Шарлем плавали от Сан-Франциско до Ванкувера. Честное слово, руки у Эскимоса были золотые».
Малыш Луи опустил жалюзи. На часах полдесятого вечера, в это время бар обычно закрывается. По телефону он сказал Матильде: «Так нам будет спокойнее». Когда она приехала, подталкиваемая в своей коляске Сильвеном, за стойкой находились только два клиента, которым Малыш Луи посоветовал скорее допить рюмки. Теперь он ставит на мраморную плиту столика разогретую похлебку, початую бутылку вина, тарелку. Он, конечно, предложил Матильде разделить его трапезу — рагу из барашка, но она не смогла бы проглотить и кусочка. Сильвен отправился ужинать в пивную на площади Бастилии.
Малыш Луи вполне соответствует своему прозвищу. Но располнел. Говорит: «Будь я сегодня боксером, перешел бы в средний вес. И со мной разделался бы любой противник. Истинно говорю, если имеешь бистро, трудно сохранить форму». Но его походка, когда он переходит от стойки к столику, приносит две рюмки, полбатона хлеба, камамбер в коробке, отличается удивительной гибкостью. Он ходит словно на пружинах. По перебитому носу, сплющенным ушам и изуродованному рту видно, что ему доставалось от противников. Улыбка открывает ряд золотых зубов.
Усевшись и заложив клетчатую салфетку за ворот рубашки, он наполняет рюмку и сначала предлагает Матильде. Чтобы покончить со светскими условностями, она соглашается. Налив себе и отпив глоток, чтобы промочить горло, он прищелкивает языком и говорит: «Можете убедиться, вино отличное. Мне его присылают из родного Анжу. Вот сколочу деньжат и сам вернусь туда. Продам это вонючее заведение и поселюсь в винном погребе вместе с двумя-тремя приятелями для компании. Истинно скажу, я многое повидал в жизни, но нет ничего лучше вина и дружбы». И, сокрушенно улыбнувшись, добавляет: «Извините, глупости болтаю. Вы меня смущаете».
Затем накладывает в тарелку еду и ест, макая хлеб в соус. А в перерыве между рюмками рассказывает Матильде о том, что ее интересует. Она пододвинула к столу свою коляску. За окном все тихо, не слышны даже автомобили и голоса буянов, любящих вино и дружбу.
В конце января 1917 года в кафе зашла вдова из Благотворительного общества, «дама в трауре», и сообщила Малышу Луи, что его друг умер. Она пришла из дома на улице Давиль, в двух шагах от бара, где до войны у Эскимоса на первом этаже была столярная мастерская, а наверху — комнатенка под крышей.
Малыш Луи так и рухнул на стул. В тот момент он как раз рассказывал клиентам об одном из своих самых славных боев. Вечером, оставшись один, он напился и плакал, перечитывая полученное раньше последнее письмо Эскимоса. И даже в сердцах разбил в баре столик, проклиная судьбу-злодейку.
А в середине апреля явился господин из мэрии с официальной похоронкой: «Убит врагом 7 января 1917 года». Господин хотел узнать, есть ли у Эскимоса родственники, хотя бы дальние, которых надо было бы известить. Малыш Луи ответил, что не знает. Брат Эскимоса Шарль остался жить в Америке и уже давно не подавал о себе вестей.
В тот вечер, чтобы встряхнуться, Малыш Луи выбрался в город с одной из своих возлюбленных. После кино, которое они недосмотрели, не было настроения, они поужинали в ресторане на площади Клиши. Не было настроения заняться и другими делами, он проводил даму до дому, но не зашел к ней, и пешком, весь в слезах, вернулся к себе, заперся в кафе и опять напился в одиночестве, предаваясь воспоминаниям. Однако столов крушить не стал, потому что они дорого стоят, да и все равно ничего не поправишь.
Нет, он не получал больше никаких известий ни о гибели Клебера Буке, ни о месте, где он похоронен. Никто из фронтовых товарищей к нему не заходил. В начале войны приходили, по случаю увольнения, чтобы сообщить ему новости, отдать фотографии, а потом стали бывать все реже. Армия пополнялась новыми людьми, возможно, все они погибли или попали в плен, а может быть, им надоело пережевывать свои беды.
Веронику Пассаван — Веро, о которой писал Эскимос, Малыш Луи встречал часто, она и теперь заходит, обычно к закрытию, чтобы, сидя возле печки, выпить чашку кофе, поговорить о славных былых деньках и немного поплакать. В 1911 году она приходила с Клебером. В тот год Малыш Луи повесил на гвоздь перчатки по случаю своих тридцати девяти лет. А после пресловутого боя с Луи Понтье купил бар. Даже боксируя с сильным противником, он никогда не падал на колени. Но в тот раз здорово испачкал майку. Потом наступили годы, которые они с Веро называют славными деньками. Клебер много раз на дню, весь в стружке, приходил выпить белого винца. Часто по вечерам водил расфранченную Веро в мюзик-холл. Он очень гордился своей спутницей, которую всем представлял как жену. Даже не будучи венчаны, они все равно решили жить вместе до гроба. Разлучила их война.
И вот еще что. В 1916 году Клебер продолжал оплачивать мастерскую и комнату, он хотел, чтобы, приезжая в увольнение, все было как прежде. Он чаще других пользовался отпуском, потому что вызывал у людей симпатию, а может быть потому, что был награжден за то, что привел пленных. В те дни, так сказать, разрядки, он полдня проводил с Веро в постели, а вторую половину — в увеселительных заведениях, даже в тех, куда до войны не осмеливался зайти. Едва приехав, он еще на лестнице скидывал свою солдатскую форму и надевал ее только перед отъездом. Надо было видеть, как он пыжился, идя в твидовом английском пиджаке, сдвинутом для форсу на затылок котелке и с длинным белым шарфом на шее под руку со своей зазнобой. Его принимали за одного из асов-летчиков.
Следует еще сказать, что Вероника Пассаван — прехорошенькая штучка. Высокая, отлично сложенная, с черными до пояса волосами, большими, как шары, кошачьими глазами и с такой кожей, что ей позавидовали бы многие дамочки — истинно говорю, хорошенькая штучка. Ей двадцать семь лет. В последний раз заходила к Малышу Луи в июле этого года, служит продавщицей в бутике для дам в Менильмонтане. Но ни дома, ни улицы, на которой живет, он не знает. Уверен, что она скоро зайдет, и тогда он свяжет ее с Матильдой.
Причина ссоры и разрыв между любовниками в 1916 году во время очередного увольнения Клебера так и остались для Малыша Луи загадкой. Ни он, ни она ничего ему не сказали. Он решил, что такие раздоры между влюбленными не могут длиться долго. Когда в то окаянное утро Веро, узнав от соседей, что ее любовник погиб, прибежала к нему, Малыш Лун дал ей прочитать последнее письмо Эскимоса и попросил обо всем рассказать. Вся в слезах, убитая горем, она стояла на коленях, подняв лицо без следов косметики, и кричала: «Да какое это имеет значение теперь? Хочешь, чтобы меня замучали угрызения совести? Думаешь, я не решила в его следующий приезд броситься ему на шею? И все было бы забыто! Все!» Так она кричала, не считаясь с присутствием пяти-семи клиентов, которым не хватало такта, чтобы удалиться, поборов любопытство перед лицом чужой беды. Малышу Луи пришлось их вышвырнуть.
Много позже, успокоившись и сев за стол у печки, Веро, с сухими глазами, сказала: «В любом случае Клебер заставил меня поклясться, что я никому ничего не скажу». Малыш Луи не стал настаивать. Коли Матильде угодно знать его мнение, то Клебер, всегда питавший слабость к женскому полу, наверное, сделал левый заход, признался Веро и она его не простила. Забрала свои вещи и ушла. Если не мучить себя ненужными подробностями, он, Малыш Луи, видит дело именно в таком свете. Но его смущают две вещи: первое — Веро слишком любила Эскимоса, чтобы долго сердиться на него за случайную связь. И второе — раз Клебер отказался довериться ему, хотя отдавал даже деньги, значит, ему было стыдно или, что всего вероятнее, он кого-то выгораживал. Пусть уж Матильда простит ему, но в постельных делах черт ногу сломит.
В то время как Малыш Луи заканчивает ужин, Матильда приближает свою коляску к огню. В какой-то момент его рассказа ее вдруг охватил озноб. Или всему виной возникшая в мозгу картина. Тем временем Малыш Луи приносит ящик с приготовленными для нее сувенирами: американские фотографии Эскимоса, а также другие, относящиеся к славным довоенным денькам, военные фото, последнее письмо. Матильда еще не знает, должна ли она сказать Малышу Луи, что у нее есть его копия и в какой страшный вечер оно написано. Впрочем, она почти не разыгрывает удивления, читая письмо словно в первый раз.
Она смотрит на скошенные влево буквы, написанные неумелой рукой простого паренька, делающего орфографические ошибки, в ее воображении возникает связанный, замерзший, жалкий солдат, который обернулся, стоя на верху лесенки, чтобы спросить разрешения помочь другому, еще более жалкому, чем он.
Малыш Луи переставляет рюмки, свою и Матильды, на соседний столик, ближе к ней, садится и закуривает сигарету. Его взгляд под разбитыми бровями устремлен куда-то в прошлое. Матильда спрашивает, кто такой Бисквит, о котором написано в постскриптуме? Покривившись, Малыш Луи говорит: «Истинно говорю, вы прочли мои мысли. Я только что о нем подумал».
С Бисквитом связана целая история.
Бедняга тоже не вернулся с войны, он был самым симпатичным из знакомых ему людей. Длинный и худой, как жердь, шатен со спокойными голубыми глазами и редко стригущейся шевелюрой. А Бисквитом его прозвали из-за мягких бицепсов, которые он, Малыш Луи, мог, хоть он и не горилла, обхватить одной ладонью.
Бисквит дружил с Клебером со времен наводнения 1910 года, во время которого они спасли старуху. Оба торговали по субботам на барахолке, что на перекрестке улиц Фобур Сент-Антуан и Лед-рю-Ролен, шкафами, кронштейнами, мелкой мебелью, всем, что могли сделать своими руками. Эскимос был мастак по дереву, достаточно увидеть макет «Camara» в глубине зала, а вот руки Бисквита Матильда вряд ли сможет себе представить: руки ювелира-краснодеревщика, пианиста в работе с грушевым деревом, перекупщика колониального бензина, руки колдуна. Другие барахольщики даже не ревновали к нему.
По вечерам в субботу — но не каждую, ведь у него была жена и пятеро детей, так что приходилось выкручиваться, когда он являлся к холодному ужину — Бисквит заходил вместе с Клебером. За стойкой они выпивали, платя по очереди, шутили и делили выручку. В такие минуты он, Малыш Луи, ревновал к Бисквиту, теперь можно признаться. Конечно, беззлобно, Бисквит ведь был хорошим парнем. Он всегда был уравновешен, никогда не пытался перекричать других и оказывал хорошее влияние на Эскимоса. Да, хорошее. По совету Бисквита Клебер стал откладывать деньги — то сто, то двести франков и отдавал их Малышу Луи, чтобы не выбросить на ветер. Малыш Луи складывал деньги в железную коробку из-под бисквитов с изображением полевых цветов на крышке, хранившуюся в сейфе банка. Когда он вручил эти деньги Веронике Пассаван, как велел поступить Эскимос, та не хотела их брать, плакала, говорила, что не заслуживает. Тогда тут, в этом самом баре, где сейчас находится Матильда, Малыш Луи выпрямился во весь свой рост — 168 сантиметров, полон решимости выполнить волю друга и, держа в руке горящую зажигалку, поклялся, что, если она тотчас не положит деньги к себе в сумочку, он их сожжет, а пепел съест, чтобы ничего не осталось. В конце концов она их взяла. Там было около восьми тысяч франков — маловато, чтобы заглушить тоску, но вполне достаточно, чтобы не нуждаться некоторое время.
И вот еще что: Боженька умеет вершить добрые дела. На войне Клебер и Бисквит, родившиеся в одном квартале, оказались в одном полку, в одной роте. Они вместе выстрадали бои на Марне, Вевре, Сомме, под Верденом. А когда один из них приезжал в увольнение, то сообщал кое-что и о приятеле, пытался рассказывать, какова она, жизнь в траншее, но, потягивая вино, смотрел на Малыша Луи печальными глазами, как бы прося — поговорим о чем-нибудь другом, потому что о траншее не расскажешь: пусть там тревожно и все провоняло, но все равно это — жизнь, и ощущается она куда сильнее, чем в каком-нибудь занюханном местечке. Никто этого не поймет, если сам не побывал там и не помесил вместе с товарищами окопной грязи.
Произнеся эти горькие слова. Малыш Луи на добрую минуту умолкает. Но иногда Боженька делает больно. Летом 1916 года, на каком фронте, забыл, их дружба внезапно кончилась. Клебер и Бисквит возненавидели друг друга, цеплялись друг к другу из-за всякой мелочи — будь то пачка сигарет или банка консервов, спорили до хрипоты, кто из двоих — Файоль или Петен больше берегут своих людей. Они старались не встречаться, не разговаривать. Едва Бисквиту дали звание капрала, как он сменил роту, а вскоре и полк. И никогда больше не заходил в бар. Он погиб во время бомбежки, когда его раненого как раз эвакуировали с какого-то фронта.
Его настоящее имя Малыш Луи услышал в одну из тех суббот 1911 года, когда Эскимос представлял друга, но не может теперь вспомнить, знавшие его клиенты тоже наверняка не помнят. Все звали его Бисквитом. У него была мастерская в нашем районе, по ту сторону Бастилии. Во всяком случае, Малыш Луи был рад узнать, что, слава Боженьке, перед смертью они помирились.
Когда Сильвен постучал с улицы по ставням, уже было более одиннадцати часов. Пока Малыш Луи ходил за рукояткой, чтобы открыть дверь, Матильда еще раз просмотрела фотографии Эскимоса. По ворвавшемуся воздуху ей ясно, что идет дождь. Она не знает, должна ли рассказать Малышу Луи о том, что поведал Даниель Эсперанца, и решает — нет. Ей от этого никакой пользы, а он расстроится и не сможет спокойно уснуть.
На одной из фотографий Эскимос снят вместе с братом Шарлем под гигантским калифорнийским деревом — секвойей. На другой — они сидят в крытом шарабане, вожжи держит Шарль. Потом стоят на фоне далекого города или деревни под снегом. Урожденный Клебер Буке, Эскимос из одиннадцатого округа Парижа, с суровым видом вытянул вперед руки со шкурками белых лисиц. Матильда понимает, что это было восемнадцать лет назад — фото подписано: «Доусон, Клондайк, 16 января 1898 года». Через девятнадцать лет судьба настигла его в снегу на Сомме.
Больше других Матильде нравится фотография, где Эскимос стирает белье, стоя в солдатской пилотке с засученными рукавами, и очень спокойно смотрит прямо в объектив. У него добрые глаза, сильная шея, широкие, внушающие доверие плечи. Словно обращается к Матильде, говоря — и ей хочется ему верить, — что защищал Манеша до последней минуты, ибо был достаточно крепок, достаточно опытен и достаточно пожил, чтобы не дать тому умереть.
МЕЛОЧЕВКА КОРОЛЕВЫ ВИКТОРИИ
Едва она назвала ему Угрюмый Бинго и площадь Оперы, он воздел к небу руки, завопив, что это нелепица какая-то. Неужто кто-то может поверить, что пятерых связанных солдат привели на передовую и выбросили за колючую проволоку — да еще в снег! Это одна из тех злобных выдумок, которые возникли отнюдь не случайно и разлетались, словно пух одуванчиков, на протяжении всей войны.
Эсперанца? Жалкий выдумщик, доведенный до крайности, желающий вызвать к себе интерес, но сразу давший задний ход, едва почувствовал, что зашел слишком далеко. Фотография солдат? Она ничего не доказывает, ее могли сделать где угодно. Письмо Манеша, идентичное сделанной копии? Он мог его продиктовать и в других обстоятельствах. Письмо Фавурье? Такая же фальшивка, как подделка бордеро в деле Дрейфуса. Не исключено, что этого капитана Фавурье и вовсе не существовало.
Тем не менее, если подойти к решению военного трибунала с точки зрения презумпции невиновности, ибо сам факт процесса подтверждается товарищем Манеша по полку, он, Пьер-Мари Рувьер — «только строго между нами, в знак старой дружбы» — готов записать в тетрадь с выгравированными инициалами место действия и имена солдат, названных Матильдой. Он обещает как можно тщательнее разобраться в этой дичайшей истории.
С тех пор он дважды звонил Матильде на улицу Лафонтен: В первый раз, чтобы уточнить имя офицера медслужбы, который делал перевязки пятерым осужденным в разрушенной деревне — его фамилия Сантини. А во второй — чтобы назначить ей на сегодня свидание в шестнадцать часов у нее дома.
За окном дождь. Пьер-Мари курит крепкие турецкие сигареты, вставив их в длинный мундштук из слоновой кости. На нем черный галстук, который он неизменно носит после перемирия в память об умершей в тот день актрисе: он ее очень любил. Одет во все темное, и лицо у него мрачное. Даже кокетливо обставленный Мамой маленький салон кажется помрачневшим.
Во-первых, Матильда должна пообещать, что никому не расскажет о том, что узнает. Эти сведения Пьер-Мари получил благодаря дружбе со штабным офицером. Тому могут грозить большие неприятности, и он сам дал обещание сохранить все в секрете. Зная, что является лгунишкой, Матильда без раздумья дает обещание.
Он садится. Вынимает из внутреннего кармана сложенный листок. За прошедшие пять недель он неоднократно встречался с этим офицером, чье имя сохранит в тайне и будет называть его другом Офицером, как будто это его настоящее имя. Сегодня они пообедали вместе и подвели итог. Хотя некоторые слова Эсперанцы и подтверждаются собранными документами и свидетельскими показаниями, оба они убеждены, что все, что поведал Матильде этот старпер, — сплошная ложь, что события в Угрюмом Бинго предстают совсем в ином свете. У тех, кто находился в траншее 6 и 7 января, несомненно были куда более важные заботы, чем экономить патроны, выбросив через настил приговоренных к смерти солдат.
В маленьком салоне становится светлее. Матильда смотрит на огонь в камине из розового мрамора и на отблески пламени на золотом перстне адвоката, когда он разворачивает свой листок. Значит, Угрюмый Бинго существовал в действительности.
Посмотрев на нее, адвокат опускает голову, говорит «да», что это и другие детали из рассказа Эсперанцы не вызывают сомнения. Водрузив очки, он обращается к своим записям.
«Угрюмым Бинго» называлась немецкая траншея, взятая нашими в октябре 1916 года на фронте Соммы, близ Бушавена, и числившаяся под номером 108. В январе 1917 года ее занимали французские и британские войска. В ночь на 7 января там завязался отчаянный бой, а восьмого, в соответствии с договоренностью между командованием обеих армий, что исключает какую-либо связь с данным делом, британцы на этом участке фронта сменили наши войска.
Капитан Этьен Фавурье, тридцати пяти лет, учитель истории, действительно командовал полубатальоном, находившимся в траншеях 108 и 208 первой и второй линий в воскресенье 7 января 1917 года.
Лейтенант Жан-Жак Эстранжен, двадцати пяти лет, действительно командовал в Угрюмом Бинго ротой, в которой служили капралы Юрбен Шардоло и Бенжамен Горд, а также солдат Селестен Пу.
В руках друга Офицера оказался список потерь 7 января. Среди пятидесяти шести убитых есть имена Фавурье и Эстранжена, а среди семидесяти четырех раненых — Бенжамена Горда.
Адвокат умолкает, снимает очки и долго-долго разглядывает Матильду. Наконец говорит: «И вот что еще, моя бедняжка Матти. В списке потерь, составленном 8 января сержантом разбитой роты, наряду с различными другими чинами значатся убитыми „приданные батальону 6 января“ Клебер Буке, Франсис Гэньяр, Бенуа Нотр-Дам, Анж Бассиньяно и — раз уж ты хочешь все знать — Жан Этчевери».
Матильда подкатывает кресло к камину. Наступает пауза. Не оборачиваясь, она заставляет себя произнести: «Продолжайте, я слушаю».
Точно известно, что лейтенант медслужбы Жан-Батист Сантини, двадцати семи лет, погиб во время бомбежки в Комбле 8 января 1917 года. Его непосредственный начальник не помнит, давал ли он ему указание сделать перевязки приговоренным к смерти. Другу Офицеру этот довольно известный сегодня врач сказал следующее: «Послушайте, если бы такое имело место, я бы не забыл». Еще более определенно он высказался относительно фельдшера, якобы сопровождавшего лейтенанта Сантини: «Так там был еще и фельдшер? Два человека, в том числе врач, для перевязки пятерых солдат, вы смеетесь? Никогда бы я не отдал такого приказа!»
Точно известно, что в январе 1917 года на том же участке, что и хутор Танкур, куда якобы привели осужденных, располагался и драгунский полк. Друг Офицер получил доступ к документам этого полка и утверждает, что в них за 6 января нет никаких следов распоряжения о сопровождении приговоренных. Если только Эсперанца не спутал род войск, что более чем невероятно для бывалого солдата. Таким образом, это его утверждение тоже надо поставить под сомнение.
Пьер-Мари разговаривал с главным врачом госпиталя в Даксе и не смог добиться, чтобы Эсперанцу подозвали к телефону. Старик не покидает постели, совсем не разговаривает, ничего не помнит, за исключением имени школьной учительницы, которую он однажды разыграл в детстве и которую, плача, зовет по ночам.
Командир батальона, в котором Эсперанца служил в январе 1917 года, умер в тот же год. Но не на фронте, а от разрыва сердца во время семейного ужина. Его вдова никогда ничего не слышала ни про Угрюмый Бинго, ни о пятерых приговоренных к смерти, ни вообще о чем-то подобном: она ненавидела его рассказы о войне.
Вот так. Похоже, все, если не считать главного. Об этом Пьер-Мари узнал только сегодня во время обеда, что отметает всякие сомнения и закрывает дело.
Суд действительно состоялся. Действительно в помещении школы в Дандрешене, близ Сюзанны, на Сомме. Судили двадцать шесть солдат и двух капралов за нанесение себе увечий. Подобные факты, имевшие место в течение короткого промежутка времени, конечно, всполошили командование, ибо могли пагубно отразиться на дисциплине. Их судил военный трибунал 28 и 29 декабря 1916 года. Четырнадцать солдат и один капрал — Франсис Гэньяр — были приговорены к смерти, остальные — к разным срокам каторжных работ — от двадцати до тридцати лет.
Сложив листок, Пьер-Мари резко выпрямляется и подходит к камину, у которого сидит Матильда. Та говорит: «Не вижу оснований для закрытия дела. Все только начинается».
«Подождите, Матти. Я еще не закончил. Каким образом, вы думаете, мы получили все эти сведения?»
Ей представляется, что в армейских архивах сохранились протоколы заседаний военных трибуналов, какие-то следы.
Нет, его друг Офицер — пока — их не обнаружил, во всяком случае протокола заседания трибунала в Дандрешене, ничего такого. Но зато обнаружил нечто большее: имя капитана артиллерии «сильного по юридической части», о котором ей говорил Аристид Поммье после лодочных гонок, то есть самого защитника Манеша.
Матильда замирает и с бьющимся в горле сердцем смотрит на Пьера-Мари широко раскрыв глаза и разинув рот, став похожей на рыбу, выброшенную из воды. Тот несколько раз кивает головой, довольный произведенным эффектом. «Да-да, Матти, мой друг Офицер отыскал его».
Защитник Манеша, юрисконсульт из Лаваллуа, больше не практикует, живет на ренту и пенсию по инвалидности в компании кошек и котят в домике при каменоломне. Он потерял сына в бою при Эпарже, ногу в Шампани и жену во время эпидемии. Друг Офицер виделся с ним вчера днем у него дома и попросил рассказать о суде. И тут узнал очень важную вещь, которую оставил Пьеру-Мари на закуску: оказывается, все пятнадцать осужденных были помилованы президентом Пуанкаре 2 января 1917 года, за четыре дня до истории в Угрюмом Бинго. Смертный приговор был заменен им каторжными работами. Защитник Манеша получил уведомление о помиловании 4 января в своей части, а заинтересованное начальство, по-видимому, еще раньше, по телеграфу. Чего теперь стоят разговоры Эсперанцы?
Слегка придя в себя, Матильда говорит: «Мне не хочется обижать вашего друга Офицера, но уверен ли он, что такое уведомление вообще существовало?»
мадам вдова Паоло Конте,
урожденная Ди Бокка".
Бар Малыша Луи на улице Амело обшит темным дубом. Пахнет анисом и опилками. Две лампы освещают потолок и давно некрашенные стены. Позади оцинкованной стойки над батареей бутылок развешаны фотографии довоенных боксеров в боевой стойке. Они с каким-то завороженным видом смотрят в объектив. Все фотографии в полированных рамках. Малыш Луи говорит: «Рамки изготовил Эскимос. И макет парусника в глубине зала тоже он. Макет, конечно, постарел, но вы бы видели его в 1911 году — настоящая игрушка, точная копия шхуны „Camara“, на которой в дни молодости Эскимос вместе с братом Шарлем плавали от Сан-Франциско до Ванкувера. Честное слово, руки у Эскимоса были золотые».
Малыш Луи опустил жалюзи. На часах полдесятого вечера, в это время бар обычно закрывается. По телефону он сказал Матильде: «Так нам будет спокойнее». Когда она приехала, подталкиваемая в своей коляске Сильвеном, за стойкой находились только два клиента, которым Малыш Луи посоветовал скорее допить рюмки. Теперь он ставит на мраморную плиту столика разогретую похлебку, початую бутылку вина, тарелку. Он, конечно, предложил Матильде разделить его трапезу — рагу из барашка, но она не смогла бы проглотить и кусочка. Сильвен отправился ужинать в пивную на площади Бастилии.
Малыш Луи вполне соответствует своему прозвищу. Но располнел. Говорит: «Будь я сегодня боксером, перешел бы в средний вес. И со мной разделался бы любой противник. Истинно говорю, если имеешь бистро, трудно сохранить форму». Но его походка, когда он переходит от стойки к столику, приносит две рюмки, полбатона хлеба, камамбер в коробке, отличается удивительной гибкостью. Он ходит словно на пружинах. По перебитому носу, сплющенным ушам и изуродованному рту видно, что ему доставалось от противников. Улыбка открывает ряд золотых зубов.
Усевшись и заложив клетчатую салфетку за ворот рубашки, он наполняет рюмку и сначала предлагает Матильде. Чтобы покончить со светскими условностями, она соглашается. Налив себе и отпив глоток, чтобы промочить горло, он прищелкивает языком и говорит: «Можете убедиться, вино отличное. Мне его присылают из родного Анжу. Вот сколочу деньжат и сам вернусь туда. Продам это вонючее заведение и поселюсь в винном погребе вместе с двумя-тремя приятелями для компании. Истинно скажу, я многое повидал в жизни, но нет ничего лучше вина и дружбы». И, сокрушенно улыбнувшись, добавляет: «Извините, глупости болтаю. Вы меня смущаете».
Затем накладывает в тарелку еду и ест, макая хлеб в соус. А в перерыве между рюмками рассказывает Матильде о том, что ее интересует. Она пододвинула к столу свою коляску. За окном все тихо, не слышны даже автомобили и голоса буянов, любящих вино и дружбу.
В конце января 1917 года в кафе зашла вдова из Благотворительного общества, «дама в трауре», и сообщила Малышу Луи, что его друг умер. Она пришла из дома на улице Давиль, в двух шагах от бара, где до войны у Эскимоса на первом этаже была столярная мастерская, а наверху — комнатенка под крышей.
Малыш Луи так и рухнул на стул. В тот момент он как раз рассказывал клиентам об одном из своих самых славных боев. Вечером, оставшись один, он напился и плакал, перечитывая полученное раньше последнее письмо Эскимоса. И даже в сердцах разбил в баре столик, проклиная судьбу-злодейку.
А в середине апреля явился господин из мэрии с официальной похоронкой: «Убит врагом 7 января 1917 года». Господин хотел узнать, есть ли у Эскимоса родственники, хотя бы дальние, которых надо было бы известить. Малыш Луи ответил, что не знает. Брат Эскимоса Шарль остался жить в Америке и уже давно не подавал о себе вестей.
В тот вечер, чтобы встряхнуться, Малыш Луи выбрался в город с одной из своих возлюбленных. После кино, которое они недосмотрели, не было настроения, они поужинали в ресторане на площади Клиши. Не было настроения заняться и другими делами, он проводил даму до дому, но не зашел к ней, и пешком, весь в слезах, вернулся к себе, заперся в кафе и опять напился в одиночестве, предаваясь воспоминаниям. Однако столов крушить не стал, потому что они дорого стоят, да и все равно ничего не поправишь.
Нет, он не получал больше никаких известий ни о гибели Клебера Буке, ни о месте, где он похоронен. Никто из фронтовых товарищей к нему не заходил. В начале войны приходили, по случаю увольнения, чтобы сообщить ему новости, отдать фотографии, а потом стали бывать все реже. Армия пополнялась новыми людьми, возможно, все они погибли или попали в плен, а может быть, им надоело пережевывать свои беды.
Веронику Пассаван — Веро, о которой писал Эскимос, Малыш Луи встречал часто, она и теперь заходит, обычно к закрытию, чтобы, сидя возле печки, выпить чашку кофе, поговорить о славных былых деньках и немного поплакать. В 1911 году она приходила с Клебером. В тот год Малыш Луи повесил на гвоздь перчатки по случаю своих тридцати девяти лет. А после пресловутого боя с Луи Понтье купил бар. Даже боксируя с сильным противником, он никогда не падал на колени. Но в тот раз здорово испачкал майку. Потом наступили годы, которые они с Веро называют славными деньками. Клебер много раз на дню, весь в стружке, приходил выпить белого винца. Часто по вечерам водил расфранченную Веро в мюзик-холл. Он очень гордился своей спутницей, которую всем представлял как жену. Даже не будучи венчаны, они все равно решили жить вместе до гроба. Разлучила их война.
И вот еще что. В 1916 году Клебер продолжал оплачивать мастерскую и комнату, он хотел, чтобы, приезжая в увольнение, все было как прежде. Он чаще других пользовался отпуском, потому что вызывал у людей симпатию, а может быть потому, что был награжден за то, что привел пленных. В те дни, так сказать, разрядки, он полдня проводил с Веро в постели, а вторую половину — в увеселительных заведениях, даже в тех, куда до войны не осмеливался зайти. Едва приехав, он еще на лестнице скидывал свою солдатскую форму и надевал ее только перед отъездом. Надо было видеть, как он пыжился, идя в твидовом английском пиджаке, сдвинутом для форсу на затылок котелке и с длинным белым шарфом на шее под руку со своей зазнобой. Его принимали за одного из асов-летчиков.
Следует еще сказать, что Вероника Пассаван — прехорошенькая штучка. Высокая, отлично сложенная, с черными до пояса волосами, большими, как шары, кошачьими глазами и с такой кожей, что ей позавидовали бы многие дамочки — истинно говорю, хорошенькая штучка. Ей двадцать семь лет. В последний раз заходила к Малышу Луи в июле этого года, служит продавщицей в бутике для дам в Менильмонтане. Но ни дома, ни улицы, на которой живет, он не знает. Уверен, что она скоро зайдет, и тогда он свяжет ее с Матильдой.
Причина ссоры и разрыв между любовниками в 1916 году во время очередного увольнения Клебера так и остались для Малыша Луи загадкой. Ни он, ни она ничего ему не сказали. Он решил, что такие раздоры между влюбленными не могут длиться долго. Когда в то окаянное утро Веро, узнав от соседей, что ее любовник погиб, прибежала к нему, Малыш Лун дал ей прочитать последнее письмо Эскимоса и попросил обо всем рассказать. Вся в слезах, убитая горем, она стояла на коленях, подняв лицо без следов косметики, и кричала: «Да какое это имеет значение теперь? Хочешь, чтобы меня замучали угрызения совести? Думаешь, я не решила в его следующий приезд броситься ему на шею? И все было бы забыто! Все!» Так она кричала, не считаясь с присутствием пяти-семи клиентов, которым не хватало такта, чтобы удалиться, поборов любопытство перед лицом чужой беды. Малышу Луи пришлось их вышвырнуть.
Много позже, успокоившись и сев за стол у печки, Веро, с сухими глазами, сказала: «В любом случае Клебер заставил меня поклясться, что я никому ничего не скажу». Малыш Луи не стал настаивать. Коли Матильде угодно знать его мнение, то Клебер, всегда питавший слабость к женскому полу, наверное, сделал левый заход, признался Веро и она его не простила. Забрала свои вещи и ушла. Если не мучить себя ненужными подробностями, он, Малыш Луи, видит дело именно в таком свете. Но его смущают две вещи: первое — Веро слишком любила Эскимоса, чтобы долго сердиться на него за случайную связь. И второе — раз Клебер отказался довериться ему, хотя отдавал даже деньги, значит, ему было стыдно или, что всего вероятнее, он кого-то выгораживал. Пусть уж Матильда простит ему, но в постельных делах черт ногу сломит.
В то время как Малыш Луи заканчивает ужин, Матильда приближает свою коляску к огню. В какой-то момент его рассказа ее вдруг охватил озноб. Или всему виной возникшая в мозгу картина. Тем временем Малыш Луи приносит ящик с приготовленными для нее сувенирами: американские фотографии Эскимоса, а также другие, относящиеся к славным довоенным денькам, военные фото, последнее письмо. Матильда еще не знает, должна ли она сказать Малышу Луи, что у нее есть его копия и в какой страшный вечер оно написано. Впрочем, она почти не разыгрывает удивления, читая письмо словно в первый раз.
Она смотрит на скошенные влево буквы, написанные неумелой рукой простого паренька, делающего орфографические ошибки, в ее воображении возникает связанный, замерзший, жалкий солдат, который обернулся, стоя на верху лесенки, чтобы спросить разрешения помочь другому, еще более жалкому, чем он.
Малыш Луи переставляет рюмки, свою и Матильды, на соседний столик, ближе к ней, садится и закуривает сигарету. Его взгляд под разбитыми бровями устремлен куда-то в прошлое. Матильда спрашивает, кто такой Бисквит, о котором написано в постскриптуме? Покривившись, Малыш Луи говорит: «Истинно говорю, вы прочли мои мысли. Я только что о нем подумал».
С Бисквитом связана целая история.
Бедняга тоже не вернулся с войны, он был самым симпатичным из знакомых ему людей. Длинный и худой, как жердь, шатен со спокойными голубыми глазами и редко стригущейся шевелюрой. А Бисквитом его прозвали из-за мягких бицепсов, которые он, Малыш Луи, мог, хоть он и не горилла, обхватить одной ладонью.
Бисквит дружил с Клебером со времен наводнения 1910 года, во время которого они спасли старуху. Оба торговали по субботам на барахолке, что на перекрестке улиц Фобур Сент-Антуан и Лед-рю-Ролен, шкафами, кронштейнами, мелкой мебелью, всем, что могли сделать своими руками. Эскимос был мастак по дереву, достаточно увидеть макет «Camara» в глубине зала, а вот руки Бисквита Матильда вряд ли сможет себе представить: руки ювелира-краснодеревщика, пианиста в работе с грушевым деревом, перекупщика колониального бензина, руки колдуна. Другие барахольщики даже не ревновали к нему.
По вечерам в субботу — но не каждую, ведь у него была жена и пятеро детей, так что приходилось выкручиваться, когда он являлся к холодному ужину — Бисквит заходил вместе с Клебером. За стойкой они выпивали, платя по очереди, шутили и делили выручку. В такие минуты он, Малыш Луи, ревновал к Бисквиту, теперь можно признаться. Конечно, беззлобно, Бисквит ведь был хорошим парнем. Он всегда был уравновешен, никогда не пытался перекричать других и оказывал хорошее влияние на Эскимоса. Да, хорошее. По совету Бисквита Клебер стал откладывать деньги — то сто, то двести франков и отдавал их Малышу Луи, чтобы не выбросить на ветер. Малыш Луи складывал деньги в железную коробку из-под бисквитов с изображением полевых цветов на крышке, хранившуюся в сейфе банка. Когда он вручил эти деньги Веронике Пассаван, как велел поступить Эскимос, та не хотела их брать, плакала, говорила, что не заслуживает. Тогда тут, в этом самом баре, где сейчас находится Матильда, Малыш Луи выпрямился во весь свой рост — 168 сантиметров, полон решимости выполнить волю друга и, держа в руке горящую зажигалку, поклялся, что, если она тотчас не положит деньги к себе в сумочку, он их сожжет, а пепел съест, чтобы ничего не осталось. В конце концов она их взяла. Там было около восьми тысяч франков — маловато, чтобы заглушить тоску, но вполне достаточно, чтобы не нуждаться некоторое время.
И вот еще что: Боженька умеет вершить добрые дела. На войне Клебер и Бисквит, родившиеся в одном квартале, оказались в одном полку, в одной роте. Они вместе выстрадали бои на Марне, Вевре, Сомме, под Верденом. А когда один из них приезжал в увольнение, то сообщал кое-что и о приятеле, пытался рассказывать, какова она, жизнь в траншее, но, потягивая вино, смотрел на Малыша Луи печальными глазами, как бы прося — поговорим о чем-нибудь другом, потому что о траншее не расскажешь: пусть там тревожно и все провоняло, но все равно это — жизнь, и ощущается она куда сильнее, чем в каком-нибудь занюханном местечке. Никто этого не поймет, если сам не побывал там и не помесил вместе с товарищами окопной грязи.
Произнеся эти горькие слова. Малыш Луи на добрую минуту умолкает. Но иногда Боженька делает больно. Летом 1916 года, на каком фронте, забыл, их дружба внезапно кончилась. Клебер и Бисквит возненавидели друг друга, цеплялись друг к другу из-за всякой мелочи — будь то пачка сигарет или банка консервов, спорили до хрипоты, кто из двоих — Файоль или Петен больше берегут своих людей. Они старались не встречаться, не разговаривать. Едва Бисквиту дали звание капрала, как он сменил роту, а вскоре и полк. И никогда больше не заходил в бар. Он погиб во время бомбежки, когда его раненого как раз эвакуировали с какого-то фронта.
Его настоящее имя Малыш Луи услышал в одну из тех суббот 1911 года, когда Эскимос представлял друга, но не может теперь вспомнить, знавшие его клиенты тоже наверняка не помнят. Все звали его Бисквитом. У него была мастерская в нашем районе, по ту сторону Бастилии. Во всяком случае, Малыш Луи был рад узнать, что, слава Боженьке, перед смертью они помирились.
Когда Сильвен постучал с улицы по ставням, уже было более одиннадцати часов. Пока Малыш Луи ходил за рукояткой, чтобы открыть дверь, Матильда еще раз просмотрела фотографии Эскимоса. По ворвавшемуся воздуху ей ясно, что идет дождь. Она не знает, должна ли рассказать Малышу Луи о том, что поведал Даниель Эсперанца, и решает — нет. Ей от этого никакой пользы, а он расстроится и не сможет спокойно уснуть.
На одной из фотографий Эскимос снят вместе с братом Шарлем под гигантским калифорнийским деревом — секвойей. На другой — они сидят в крытом шарабане, вожжи держит Шарль. Потом стоят на фоне далекого города или деревни под снегом. Урожденный Клебер Буке, Эскимос из одиннадцатого округа Парижа, с суровым видом вытянул вперед руки со шкурками белых лисиц. Матильда понимает, что это было восемнадцать лет назад — фото подписано: «Доусон, Клондайк, 16 января 1898 года». Через девятнадцать лет судьба настигла его в снегу на Сомме.
Больше других Матильде нравится фотография, где Эскимос стирает белье, стоя в солдатской пилотке с засученными рукавами, и очень спокойно смотрит прямо в объектив. У него добрые глаза, сильная шея, широкие, внушающие доверие плечи. Словно обращается к Матильде, говоря — и ей хочется ему верить, — что защищал Манеша до последней минуты, ибо был достаточно крепок, достаточно опытен и достаточно пожил, чтобы не дать тому умереть.
МЕЛОЧЕВКА КОРОЛЕВЫ ВИКТОРИИ
Ноябрь.
У отца Матильды, Матье Доннея, есть юрисконсульт, пятидесятилетний адвокат, симпатичный, услужливый, очень привлекательный, несмотря на лысину. Он известен скорее как неутомимый защитник сирот и вдов, чем как их обольститель. Зовут его Пьер-Мари Рувьер. Он знает Матильду с детства. И так набаловал экскими миндальными пирожными, что навсегда завоевал ее сердце. Именно к нему, в его обшитый штофом кабинет, Матильда и приехала за советом, когда выбралась в ноябре в Париж.Едва она назвала ему Угрюмый Бинго и площадь Оперы, он воздел к небу руки, завопив, что это нелепица какая-то. Неужто кто-то может поверить, что пятерых связанных солдат привели на передовую и выбросили за колючую проволоку — да еще в снег! Это одна из тех злобных выдумок, которые возникли отнюдь не случайно и разлетались, словно пух одуванчиков, на протяжении всей войны.
Эсперанца? Жалкий выдумщик, доведенный до крайности, желающий вызвать к себе интерес, но сразу давший задний ход, едва почувствовал, что зашел слишком далеко. Фотография солдат? Она ничего не доказывает, ее могли сделать где угодно. Письмо Манеша, идентичное сделанной копии? Он мог его продиктовать и в других обстоятельствах. Письмо Фавурье? Такая же фальшивка, как подделка бордеро в деле Дрейфуса. Не исключено, что этого капитана Фавурье и вовсе не существовало.
Тем не менее, если подойти к решению военного трибунала с точки зрения презумпции невиновности, ибо сам факт процесса подтверждается товарищем Манеша по полку, он, Пьер-Мари Рувьер — «только строго между нами, в знак старой дружбы» — готов записать в тетрадь с выгравированными инициалами место действия и имена солдат, названных Матильдой. Он обещает как можно тщательнее разобраться в этой дичайшей истории.
С тех пор он дважды звонил Матильде на улицу Лафонтен: В первый раз, чтобы уточнить имя офицера медслужбы, который делал перевязки пятерым осужденным в разрушенной деревне — его фамилия Сантини. А во второй — чтобы назначить ей на сегодня свидание в шестнадцать часов у нее дома.
За окном дождь. Пьер-Мари курит крепкие турецкие сигареты, вставив их в длинный мундштук из слоновой кости. На нем черный галстук, который он неизменно носит после перемирия в память об умершей в тот день актрисе: он ее очень любил. Одет во все темное, и лицо у него мрачное. Даже кокетливо обставленный Мамой маленький салон кажется помрачневшим.
Во-первых, Матильда должна пообещать, что никому не расскажет о том, что узнает. Эти сведения Пьер-Мари получил благодаря дружбе со штабным офицером. Тому могут грозить большие неприятности, и он сам дал обещание сохранить все в секрете. Зная, что является лгунишкой, Матильда без раздумья дает обещание.
Он садится. Вынимает из внутреннего кармана сложенный листок. За прошедшие пять недель он неоднократно встречался с этим офицером, чье имя сохранит в тайне и будет называть его другом Офицером, как будто это его настоящее имя. Сегодня они пообедали вместе и подвели итог. Хотя некоторые слова Эсперанцы и подтверждаются собранными документами и свидетельскими показаниями, оба они убеждены, что все, что поведал Матильде этот старпер, — сплошная ложь, что события в Угрюмом Бинго предстают совсем в ином свете. У тех, кто находился в траншее 6 и 7 января, несомненно были куда более важные заботы, чем экономить патроны, выбросив через настил приговоренных к смерти солдат.
В маленьком салоне становится светлее. Матильда смотрит на огонь в камине из розового мрамора и на отблески пламени на золотом перстне адвоката, когда он разворачивает свой листок. Значит, Угрюмый Бинго существовал в действительности.
Посмотрев на нее, адвокат опускает голову, говорит «да», что это и другие детали из рассказа Эсперанцы не вызывают сомнения. Водрузив очки, он обращается к своим записям.
«Угрюмым Бинго» называлась немецкая траншея, взятая нашими в октябре 1916 года на фронте Соммы, близ Бушавена, и числившаяся под номером 108. В январе 1917 года ее занимали французские и британские войска. В ночь на 7 января там завязался отчаянный бой, а восьмого, в соответствии с договоренностью между командованием обеих армий, что исключает какую-либо связь с данным делом, британцы на этом участке фронта сменили наши войска.
Капитан Этьен Фавурье, тридцати пяти лет, учитель истории, действительно командовал полубатальоном, находившимся в траншеях 108 и 208 первой и второй линий в воскресенье 7 января 1917 года.
Лейтенант Жан-Жак Эстранжен, двадцати пяти лет, действительно командовал в Угрюмом Бинго ротой, в которой служили капралы Юрбен Шардоло и Бенжамен Горд, а также солдат Селестен Пу.
В руках друга Офицера оказался список потерь 7 января. Среди пятидесяти шести убитых есть имена Фавурье и Эстранжена, а среди семидесяти четырех раненых — Бенжамена Горда.
Адвокат умолкает, снимает очки и долго-долго разглядывает Матильду. Наконец говорит: «И вот что еще, моя бедняжка Матти. В списке потерь, составленном 8 января сержантом разбитой роты, наряду с различными другими чинами значатся убитыми „приданные батальону 6 января“ Клебер Буке, Франсис Гэньяр, Бенуа Нотр-Дам, Анж Бассиньяно и — раз уж ты хочешь все знать — Жан Этчевери».
Матильда подкатывает кресло к камину. Наступает пауза. Не оборачиваясь, она заставляет себя произнести: «Продолжайте, я слушаю».
Точно известно, что лейтенант медслужбы Жан-Батист Сантини, двадцати семи лет, погиб во время бомбежки в Комбле 8 января 1917 года. Его непосредственный начальник не помнит, давал ли он ему указание сделать перевязки приговоренным к смерти. Другу Офицеру этот довольно известный сегодня врач сказал следующее: «Послушайте, если бы такое имело место, я бы не забыл». Еще более определенно он высказался относительно фельдшера, якобы сопровождавшего лейтенанта Сантини: «Так там был еще и фельдшер? Два человека, в том числе врач, для перевязки пятерых солдат, вы смеетесь? Никогда бы я не отдал такого приказа!»
Точно известно, что в январе 1917 года на том же участке, что и хутор Танкур, куда якобы привели осужденных, располагался и драгунский полк. Друг Офицер получил доступ к документам этого полка и утверждает, что в них за 6 января нет никаких следов распоряжения о сопровождении приговоренных. Если только Эсперанца не спутал род войск, что более чем невероятно для бывалого солдата. Таким образом, это его утверждение тоже надо поставить под сомнение.
Пьер-Мари разговаривал с главным врачом госпиталя в Даксе и не смог добиться, чтобы Эсперанцу подозвали к телефону. Старик не покидает постели, совсем не разговаривает, ничего не помнит, за исключением имени школьной учительницы, которую он однажды разыграл в детстве и которую, плача, зовет по ночам.
Командир батальона, в котором Эсперанца служил в январе 1917 года, умер в тот же год. Но не на фронте, а от разрыва сердца во время семейного ужина. Его вдова никогда ничего не слышала ни про Угрюмый Бинго, ни о пятерых приговоренных к смерти, ни вообще о чем-то подобном: она ненавидела его рассказы о войне.
Вот так. Похоже, все, если не считать главного. Об этом Пьер-Мари узнал только сегодня во время обеда, что отметает всякие сомнения и закрывает дело.
Суд действительно состоялся. Действительно в помещении школы в Дандрешене, близ Сюзанны, на Сомме. Судили двадцать шесть солдат и двух капралов за нанесение себе увечий. Подобные факты, имевшие место в течение короткого промежутка времени, конечно, всполошили командование, ибо могли пагубно отразиться на дисциплине. Их судил военный трибунал 28 и 29 декабря 1916 года. Четырнадцать солдат и один капрал — Франсис Гэньяр — были приговорены к смерти, остальные — к разным срокам каторжных работ — от двадцати до тридцати лет.
Сложив листок, Пьер-Мари резко выпрямляется и подходит к камину, у которого сидит Матильда. Та говорит: «Не вижу оснований для закрытия дела. Все только начинается».
«Подождите, Матти. Я еще не закончил. Каким образом, вы думаете, мы получили все эти сведения?»
Ей представляется, что в армейских архивах сохранились протоколы заседаний военных трибуналов, какие-то следы.
Нет, его друг Офицер — пока — их не обнаружил, во всяком случае протокола заседания трибунала в Дандрешене, ничего такого. Но зато обнаружил нечто большее: имя капитана артиллерии «сильного по юридической части», о котором ей говорил Аристид Поммье после лодочных гонок, то есть самого защитника Манеша.
Матильда замирает и с бьющимся в горле сердцем смотрит на Пьера-Мари широко раскрыв глаза и разинув рот, став похожей на рыбу, выброшенную из воды. Тот несколько раз кивает головой, довольный произведенным эффектом. «Да-да, Матти, мой друг Офицер отыскал его».
Защитник Манеша, юрисконсульт из Лаваллуа, больше не практикует, живет на ренту и пенсию по инвалидности в компании кошек и котят в домике при каменоломне. Он потерял сына в бою при Эпарже, ногу в Шампани и жену во время эпидемии. Друг Офицер виделся с ним вчера днем у него дома и попросил рассказать о суде. И тут узнал очень важную вещь, которую оставил Пьеру-Мари на закуску: оказывается, все пятнадцать осужденных были помилованы президентом Пуанкаре 2 января 1917 года, за четыре дня до истории в Угрюмом Бинго. Смертный приговор был заменен им каторжными работами. Защитник Манеша получил уведомление о помиловании 4 января в своей части, а заинтересованное начальство, по-видимому, еще раньше, по телеграфу. Чего теперь стоят разговоры Эсперанцы?
Слегка придя в себя, Матильда говорит: «Мне не хочется обижать вашего друга Офицера, но уверен ли он, что такое уведомление вообще существовало?»