Жарден Александр. Франсуаза Фанфан

   – Мы едем в Вену! – вскричал я.
   – В Вену?
   – Разве я не ездил в Шамоникс, чтобы сорвать для тебя эдельвейс? Только, чтобы отвезти тебя в Вену, я должен завязать тебе глаза.
   Фанфан, заинтригованная моей выдумкой, согласилась. Я завязал концы шали у нее на затылке и поехал в киностудию «Булонь», где стояли декорации для многосерийного фильма по сценарию моего отца. Действие происходило в Вене в 1815 году.
   Отец, заботясь о моем будущем, познакомил меня со сторожем студии, так что я мог бродить по площадкам в свое полное удовольствие. Замысел заключался в том, чтобы ознакомить меня с техникой съемок и тем самым привлечь к киноискусству на тот случай, если повороты и капризы судьбы не сделают меня президентом Франции или Объединенной Европы. После победы над раком он смотрел на будущее нетерпеливыми глазами и отмахивался от превратностей жизни. На его взгляд, какой-нибудь десяток лет отделял меня от карьеры, которая позволит мне стать чем-то вроде Шарля де Голля или Юлия Цезаря, а на худой конец – вторым Чарли Чаплином.
   Я был в добрых отношениях со сторожем, он часто позволял мне приводить ночью девчонок в сказочные декорации безмолвной съемочной площадки. Но эти соплячки были лишь на вторых ролях в серьезной комедии, каковую представляла собой моя лирическая биография. Фанфан затмила их всех.
   По дороге в студию я наслаждался сознанием, что рядом со мной сидит эта непредсказуемая молодая особа, полонившая мое сердце. Предвкушал всю романтическую прелесть предстоящего вечера, радовался, что открыл секрет вечной любви – он в ожидании. Тем самым я уходил и от беспорядочной жизни в Вердело, и от серой скуки семейного быта четы Шантебиз. Конечно, это мое решение было весьма своеобразным, даже противоречащим здравому смыслу, но, будучи потомком Робинзона Крузо, я воспринимал мир необыкновенного как родную стихию.
   Управляя машиной, я продумывал подробности подготовленного для Фанфан сюрприза; когда с этим было покончено, я пришел к убеждению, что для восприятия романтических атрибутов потребуется не так уж много воображения. Скажу прямо: сердце всегда было моим главным органом. Мозг я не презираю, но, как мне кажется, не стоит слишком много рассуждать, лучше прочувствовать нечто, чтобы не осталось сожаления на грядущие годы.
   Как ни парадоксально, я, сторонник любви без дружбы – то есть страсти, – по собственной воле стал апостолом дружбы между мужчиной и женщиной. Подумав об этом превращении, я улыбнулся. Фанфан этого не заметила: глаза ее все еще были завязаны.
   – Где мы едем? – спросила она.
   – Мы проезжаем через лес, – ответил я, сворачивая на набережную Сены.
   – Мы полетим самолетом?
   – Да, с маленького аэродрома. Я нанял частный самолет.
   – Ты смеешься?
   – Нет! Не снимай повязку! – серьезным тоном воскликнул я. – Иначе не повезу тебя в Вену.
   Она оставила повязку на глазах. Через десять минут я припарковал машину перед студией «Булонь» и попросил Фанфан минутку подождать. Сын сторожа, заменявший отца ночью, дал мне ключ от съемочной площадки.
   Я вернулся за Фанфан.
   – Все готово, самолет подан, пойдем.
   Фанфан дала мне руку и позволила провести себя в студию. Наверно, думала, что мы идем по ангару.
   – Осторожно, наклони голову, тут винт! – уверенно предупредил я ее.
   В артистической я попросил ее надеть поверх платья отделанный бархатом шелковый наряд принцессы. Она удивилась, почувствовав вокруг себя пышные складки, и спросила, к чему такое переодевание перед взлетом. Я ответил, что она должна быть готова к танцу, как только мы сойдем с трапа самолета, а сам облачился в мундир австро-венгерского офицера 1815 года, в телячьем восторге оттого, что вступаю в сказку.
   Не знаю, что может быть восхитительней мгновения, когда удается уменьшить разрыв, отделяющий нас от наших детских грез. Мальчишкой я не любил автомобили и ковбойское снаряжение. Меня увлекала только любовь. Сколько себя помню, во всех поступках я руководствовался сердцем. Я ходил в школу, потому что был влюблен в одноклассницу; а когда некого было любить на перемене, я «усыхал». Мои однокашники с азартом занимались спортом, посвящали воскресенья разным хобби, а я ухаживал за девочками. Только они помогали мне уйти от повседневной реальности.
   Воображал себя Очаровательным Принцем, и, когда напялил на себя мундир офицера Габсбургского двора, это был один из костюмов, о которых я мечтал в детстве.
   Я провел Фанфан на площадку, затем поставил пластинку с венским вальсом на диск стереофонического проигрывателя, которым пользовался звукооператор.
   Подойдя к Фанфан, выпятил грудь и взволнованно сказал:
   – Мадемуазель, разрешите пригласить вас на танец.
   – Что происходит? – спросила Фанфан все еще с завязанными глазами.
   Я взял ее за талию и с колотящимся сердцем начал танцевать, одновременно снимая с ее глаз повязку. Она была поражена и как будто опьянена. Вальсировала в моих объятиях, одетая как принцесса, на паркете прекрасно воспроизведенного венского дворцового зала. Правда, над деревянными панелями стен и зеркалами нависали современные рампы и мостики для осветителей, но роскошь и богатство декораций покорили Фанфан. Девушка, твердо решившая связать свою судьбу с киноискусством, вдруг очутилась в том мире, о котором мечтала. Сияя, она легко кружилась в вальсе.
   – Разве я не обещал тебе, что мы поедем в Вену? – шепнул я ей.
   Фанфан в волнении прижалась ко мне. Я был счастлив. Моим главным желанием было доставить ей радость. Мне бы хотелось, чтобы эти мгновения длились целую вечность, но меня снова начало терзать сластолюбие, так как ее груди касались меня, а ее дыхание я ощущал на шее. Слегка отодвинулся от нее. Не помогло. Демон страсти продолжал нашептывать мне развратные мысли, которые я тщетно пытался отогнать. Но не мог же я запретить руке ощущать изгибы ее талии, нежность которой доводила меня до умопомрачения. Как ни заставлял я себя думать о другом, желание не унималось. У Фанфан горели глаза, казалось, она сознает свою притягательность для меня. Впрочем, она этим воспользовалась и бросила на меня пристальный взгляд, который проник мне в душу, и пришлось поневоле опустить глаза.
   Тогда я остановился и отступил на шаг, дабы не пасть жертвой собственных страстей. От признания в любви меня удержало воспоминание о сонном житье-бытье четы Шантебиз. О господи, как обманчив первый поцелуй… ведь завтра он сулит скуку!
   – Вы не хотите больше танцевать? – с апломбом и немного вызывающе сказала Фанфан.
   – Пойдем лучше на террасу и выпьем шампанского, пока оно не согрелось, – ответил я, предлагая ей руку.
   Она оперлась на мою руку и произнесла фразу, которая привела меня в восхищение:
   – Вы знаете, мсье, что ваш кузен князь Меттерних долго говорил мне о ваших достоинствах вчера вечером? Он давно думает о вашем назначении послом в Лондон.
   Итак, Фанфан приняла игру. Мы направились к макету террасы, откуда видна была декорация, изображавшая крыши венских домов, по пути рассуждая о взбаламученной Наполеоном Европе. Нас окружали роскошные букеты искусственных цветов, которые ничем не пахли. До нас доносились обрывки вальса.
   Я налил Фанфан шампанского и облокотился на балюстраду, изготовленную из пробки, но художники постарались, чтобы она выглядела как каменная. Фанфан осушила бокал и с улыбкой швырнула его через плечо. Осколки рассыпались по паркету.
   – Разве мы не в фильме? – спросила она вместо извинения. Затем тихонько добавила: – В этот вечер мы имеем право делать все что угодно…
   Чуточку захмелев, я уставился на Фанфан и обрушил на нее объяснение в дружбе, от которого она явно оторопела. Как она ни старалась скрыть досаду под маской равнодушия, лицо выдавало ее.
   – Ну разве не чудесно, если между нами установится духовная близость без всякой пошлости? – сказал я в заключение.
   Затем я ввел ее в курс моих былых любовных исканий, продолжая убеждать, что питаю к ней дружбу без всяких задних мыслей, и тем самым еще больше смущать ее. Фанфан была существом, остро воспринимающим как наслаждение, так и боль. Она тяжело дышала. Я тоже страдал от едва сдерживаемой в ее присутствии страсти; но в то же время тщеславно гордился своей силой воли.
   Мне хотелось пробудить в девушке желание утешить меня, и я рассказал, как жестоко ранили меня женщины раньше и что я ждал такую, которая соответствовала бы моим мечтам о совместной жизни. Поведал о своем разочаровании девицами, которые безоглядно транжирят свою любовь; потом описал, какую жизнь собирался вести с той, которая сумеет полонить мое сердце. Мои слова, видимо, пробудили в ее душе горькие сожаления, а я вознесся до ангельских высот.
   Выслушав меня, истерзанная Фанфан сказала:
   – Да, я тебя понимаю… я тоже еще не повстречала человека, для которого любовь была бы всем.
   – Может, у тебя есть чудесная подруга, пережившая такое же разочарование, как и ты? Ты могла бы меня с ней познакомить. Но, говоря по чести, я не могу представить себе женщину, которая поднялась бы до твоего уровня.
   – И я таких не знаю, – сказала Фанфан, стараясь скрыть свое уныние.
   Этим я нанес ей последний удар, чтобы избавить от дальнейших мучений. Мне и самому было больно, но я не знал, как иначе сохранить Фанфан. Если я не собирался прикасаться к ней, то и не хотел, чтобы она позволила это сделать кому-нибудь другому. Значит, мне надо было вести себя именно так.
   Несмотря на роскошное платье, Фанфан выглядела расстроенной. Полный сострадания, я взял ее за руку и повлек за собой:
   – Идем…
   Мы прошли между рядами деревьев из синтетического каучука, изображавшими лес, и вошли в другой фильм, в комнату венецианского дворца, окна которой выходили на Большой канал.
   – Вот наша спальня, – сказал я. – Здесь мы проведем ночь. А в Париж вернемся только завтра утром.
   Пораженная Фанфан на несколько мгновений замерла; потом улыбнулась мне, будто все, что она слышала перед этим, она не так поняла; однако я поспешил пояснить, что буду спать рядом с ней самым невинным образом, честь по чести.
   – Это старый французский обычай, который называется «умеренность». Ты не знала? В деревне это делают с незапамятных времен. Мне этот обычай всегда нравился. Не беспокойся, – со смехом добавил я, – я сумею держать себя в руках!
   Фанфан не оставалось ничего другого, как тихонько засмеяться. Я улегся на кровать в форме австрийского офицера.
   – Почему ты не ложишься? – спросил я, изображая простодушие, которое она приняла за чистую монету.
   Фанфан легла рядом со мной. Несомненно, она рассчитывала, что ее близость пробудит во мне животные инстинкты; но я вел себя так непринужденно, что во мне нельзя было заподозрить трепещущего влюбленного. Я строго-настрого приказал себе сдерживаться.
   Мы снова заговорили о необычных отношениях, которые сложились между нами после нашей встречи. Я намекал на свою любовь иносказательно, с помощью всякого рода аналогий, но прямо так ничего и не сказал, и взгляд мой остался неопределенным; наконец я разрушил ее надежды, повторив слово «дружба». Этот прием показался мне как нельзя более подходящим для того, чтобы у нее возникла страсть достаточно сильная, чтобы продолжаться до бесконечности. Лежа рядом с ней, я испытывал много чувств, но еще больше размышлял, как побороть любовный дурман, который уже начал окутывать мое сознание.
   Я очень невнятно пояснил ей свое желание оказывать ей знаки истинной дружбы и дал понять, что, обуздывая собственные плотские желания, мы установим между нами неразрывную связь. И никогда не покинем друг друга, потому что не будем вместе.
   Разглагольствуя об этом, я краешком глаза видел складки на ее лбу, свидетельствовавшие о том, что она отвергает подобные отношения. Меня пугала каждая перемена выражения ее лица. Ей страстно хотелось того, в чем я ей отказывал.
   Читатель, возможно, усомнится в том, как это моя воля не была сломлена, когда Фанфан легла со мной рядом, раз уж один вид ее обещал неслыханное наслаждение, а ее пристальный взгляд выдавал ожидание, да к тому же я знал, что она – женщина моей жизни, без которой мне никогда не стать самим собой. С одной стороны, я с восторгом вовлек бы ее в самое пекло сладострастия, но с другой – вы не можете себе представить, сколько мужества мне требовалось, чтобы изменить Лоре. Дух Вердело все еще представлялся мне грозной опасностью.
   Кто не знал любовного хаоса, царившего в доме моей матери за пустыми словами и видимой веселостью, тот не в состоянии понять меня.
   К тому же и чувства мои были смутными. Я все еще любил Лору, и Фанфан тревожила меня тем, что так привлекала к себе. Я сердился на нее за то, что она грозила разрушить мудрую и спокойную жизнь, которую я вел с Лорой.
   Однако очень скоро меня разволновала сногсшибательная красота Фанфан. И я принял меры, чтобы предотвратить восстание моих мужских инстинктов: запретил себе думать о чем бы то ни было, кроме мчащегося через поля поезда. Представлял себе локомотив в мельчайших деталях.
   Вот каким способом удалось мне задушить свое желание.
   Ожидание ласк Фанфан я предпочитал самим ласкам.
   Жил надеждой, что мы станем первой парой, любовь которой будет продолжаться полвека, не подвергаясь тлетворному воздействию повседневности.
   Мои методы могут показаться суровыми, если не жестокими; но я так вел себя не только в собственных интересах, но и в интересах Фанфан. Она также вкушала – и с каким пылом! – сладость напряженного ожидания, которое нас объединяло.
   Когда Фанфан проснулась в дворцовых покоях, меня там уже не было. Я улизнул, чтобы этот венский вечер показался ей сном, в котором Очаровательного Принца поглотила ночь.
   Я снял мундир и, чтобы пробудиться окончательно, выпил две чашечки кофе в табачном баре. На улице весна делала неуверенные первые шаги. День занимался для всех, но для меня больше других. Я радовался победе над собственными чувствами.
   Я все еще слышал свисток локомотива, который старался удержать в воображении, пока меня не сморил сон. Эта ночь умеренности возбудила мои плотские вожделения сверх того, что может выдержать человеческий организм; но я удержался. И к моему ликованию примешивалось чувство собственного героизма.
   День для меня представлял собой двенадцать часов необыкновенного счастья. Я улыбался, и все вокруг улыбалось мне. В метро я спешил уступить место, меня благодарили. Я был охвачен непрекращающимся приступом веселья. Я был влюблен и ощущал в себе силу, способную защитить мою любовь от коварного времени. Я сумел сдерживать свое желание всю ночь и полагал, что смогу выдержать целую жизнь.
   Вечером я встретился с Лорой. Она обняла меня, потом напомнила, что воскресенье – день «приборки». Пока я орудовал пылесосом, она рассказала о событиях и делах в семье Шантебиз за этот день. Повторила то, что рассказывала десятки раз. Ее родители никогда не меняли воскресную программу: нудный ранний завтрак, отупение в церкви на мессе, второй завтрак у «мадам бабушки», изливавшей свой яд, салонные игры в пятнадцать часов и, наконец, обязательная совместная прогулка. Моя веселость окончательно испарилась.
   Мы пообедали перед телевизором. Лора захотела посмотреть фильм. Меня охватила тоска. Появилось такое чувство, словно я загодя, на двадцать лет раньше срока, напялил на себя обветшавшие одежды ее отца.
   – Ты нашел себе место для стажировки? – спросила она, когда фильм прервали рекламой.
   – Нет.
   – Ты же знаешь, как это важно для твоего аттестата. Если хочешь, мои родители похлопочут, чтобы тебя пригласили в фирму «Дюблан», которая торгует водоподогревателями. Неплохо, если бы после окончания Школы они взяли тебя к себе, верно? – ласково добавила она.
   Мой curriculum vitae,^[8] фирма, торгующая водоподогревателями, Политическая школа – все это было так далеко от меня, так далеко от феерической, полной страстей жизни Фанфан. Неужели я появился на свет божий, чтобы торговать водоподогревателями? Восхитительная Лора вызывала у меня тошноту.
   Потом мы поговорили о нашей свадьбе. Лора не уступала ни в одной мелочи. Я стал повышать голос – получилась размолвка.
   Лора желала, чтобы уведомления о бракосочетании содержали все освященные традицией глупости. Собиралась пригласить целую ораву своих родичей и вдобавок решила, что мы сделаем заказ на свадебные покупки, куда войдет всякая посуда, некоему торговцу, слывущему престижным и дорогим, потому что он снабжал семь поколений ее рода. Моя печаль перешла в раздражение. А еще она хотела, чтобы я был одет во фрак, точно факельщик похоронного бюро; мое раздражение сменилось злостью.
   Я понимал важность нашего спора. Уступить означало бы навеки отказаться от права самому распоряжаться своей жизнью. Моя сговорчивость побуждала бы Лору укрепить свое главенство в нашей совместной жизни. И тогда мне пришлось бы принять пошлые покрывала, которые ее мать обязательно нам всучит, и многие вещи похуже, и я уперся на своем.
   Перед тем как лечь в постель, Лора шумно помочилась, не прикрывая дверь уборной, смежной с нашей комнатой, а потом без всякого стеснения громко пукнула. С тех пор как мы назначили срок свадьбы, она все меньше следила за собой. Случалось ей и рыгать при мне под тем предлогом, что, дескать, «вредно сдерживать желудочные газы».
   В постели мне не понадобилось думать о поезде, чтобы не прикасаться к Лоре. Все, что связано со словом «супружество», вдруг стало вызывать у меня отвращение. От мысли о том, что мне придется делить ложе с Лорой по крайней мере полвека, меня мороз продирал по коже.
   Мое невинное приключение с Фанфан сделало для меня невыносимой распущенность, которую я до той поры терпел. Мне показалось нелепым хранить верность Лоре и сдерживать порывы, пробуждаемые Фанфан, только для того, чтобы порвать с нравами Вердело. Разве вчера ночью я не одержал победу над своими плотскими аппетитами с помощью одной только воли? Не понадобился мне ни образ Лоры, ни воспоминание о связи с ней.
   Но хватит ли у меня смелости отделаться от Лоры? Этот вопрос не давал мне покоя. Мучила мысль о том, что я пойду по стопам родителей, а ведь я стремился уйти от злого рока, похоже тяготеющего над нынешними влюбленными.
   Лора прильнула ко мне. Каким жалким показалось мне ее прикосновение по сравнению с тем, что я мог бы испытать вчера ночью, если бы ощутил всем телом нежную бархатистую кожу Фанфан!
   Так что же мне делать: сразу бросить Лору или сделать передышку в развитии наших отношений?
   Терзаясь этим вопросом, я предательским образом заснул.
   Назавтра утром на лестничной площадке я столкнулся носом к носу со светловолосым мужчиной, который вышел из квартиры моей матери.
   Я не раз встречал его у нее на обедах. Мать представила мне его как «друга». Я заметил, как настойчиво он смотрел на нее. В какой-то мере его оправдывало положение репортера, обязанного интересоваться всем на свете; «Мне платят за то, чтобы я во все совал свой нос», – сказал он однажды. Ему было сорок с небольшим, лицо его было отмечено критической сдержанностью, исчезавшей при порывах необыкновенного воодушевления.
   Увидев меня, он немало смутился, словно застыл. Я ответил на его приветствие, как будто я ему чем-то обязан. Мы вместе вошли в лифт.
   Промолчали до первого этажа.
   Пока спускались, мои намерения относительно Лоры сменились на противоположные. Острое напоминание о Вердело пробрало меня до мозга костей. Мир для меня еще раз содрогнулся, и я снова стал мечтать о незыблемом супружеском союзе. Простил Лоре ее принадлежность клану Шантебиз, простил фирму, выпускающую водоподогреватели, домашнюю тиранию и скопление газов в кишечнике.
   Когда лифт остановился, я в душе согласился с тем, чтобы Лора составляла смехотворные уведомления и пригласила на свадьбу все ветви и листья своего родословного древа.
   В конце концов, Лора была очаровательна, и не она одна была виновна в вырождении нашей любви. Иными вечерами и мне случалось вести себя, как если бы я был уже ее мужем. Я не давал себе труда понять, что она говорит, забывал вносить чувства в нашу повседневность.
   Меж тем я всеми силами души хотел создать возвышенную и вечную идиллию. Желал остаться Очаровательным Принцем для своей избранницы до того часа, когда меня унесет смерть.
   Мне оставалось лишь держаться на безопасном расстоянии от Фанфан, чтобы у нее сохранился образ идеального возлюбленного, каким я хотел стать. Мне необходимо было, чтобы девушка считала меня всегда способным соблазнить ее.
   Кроме того, по правде говоря, мне не хватало смелости войти в жизнь Фанфан. Лора не требовала от меня ничего, лишь бы я продолжал учебу в Политической школе, согласился продавать водоподогреватели до пенсионного возраста и ублаготворять ее в постели. А Фанфан поставила бы меня на перепутье. О, она была слишком тонкой натурой, чтобы повелевать… Но она сумела бы напомнить мне, что я в силу своего рождения должен стать Александром Крузо, и никем другим. Она сама стремилась окунуться в мечту. И не поняла бы меня, если бы я не нырнул вслед за ней.
   Однако меня беспокоили мои тайные помыслы. Я жаждал исправить действительность, всегда казавшуюся мне невыносимой, сочиняя пьесы для театра. Однажды я даже попытался написать пьесу тайком от всех. Если бы меня в этом уличили, я был бы смущен не меньше девственника, которого застали в момент мастурбации. От страха я сжег первый вариант, как только дописал последнюю сцену. Все было бы по-другому, если бы рак унес моего отца; но он остался жив, и его писательская жизнь ужасала меня. Отпугивали его поиски абсолюта в беспорядочном существовании. Ни за что на свете не хотел я идти по его стопам и боялся возрождения моих мальчишеских страхов, как только возьмусь за ручку и положу перед собой чистый лист бумаги. Лора не желала будить дремавшего во мне драматурга – предпочитала, чтобы я продавал водоподогреватели. Конечно, она не обладала притягательностью свободной Фанфан, но в ее объятиях я чувствовал себя надежно укрытым.
   Случайная встреча в лифте укрепила мое желание остаться верным Лоре.
   В тот же день я завтракал с отцом, и он не придумал ничего умней, как бросить мне:
   – Если когда-нибудь начнешь писать, постарайся держать сразу несколько любовниц, у тебя будет больше шансов оказаться покинутым и, стало быть, несчастным!
   Тогда я твердо решил, что никогда не буду писать и всю жизнь буду хранить верность одной женщине.
   Через несколько дней состоялся просмотр двух фильмов Фанфан в гостиной моего отца в присутствии знакомого продюсера по имени Габилан.
   У Габилана было слишком много долгов, чтобы кредиторы принимали его всерьез. Время от времени он пускал слух о своем скором отъезде в Италию. Встревоженные парижские банкиры тогда выворачивались наизнанку, чтобы снабдить его деньгами, лишь бы он продолжал свою деятельность во Франции. Они надеялись таким путем получить обратно хотя бы часть своих денег. Обосновавшись в Италии, Габилан не заплатил бы им ни гроша.
   Когда какой-нибудь из его фильмов каким-то чудом не оказывался убыточным и фирмы, занимающиеся прокатом, выдавали ему чек на кругленькую сумму, он вел переговоры с каждым из своих заимодавцев. Тот, у кого хватало сообразительности отсрочить остальные платежи на льготных условиях, получал деньги. А других он по полгода не приглашал на завтрак, чтобы выказать им свое неудовольствие.
   Толстый и обрюзгший Габилан радовался жизни и высокомерно не обращал внимания на свои финансовые затруднения. Кинематограф представлялся ему мечтой, которую банкиры должны были щедро оплачивать.
   Ему понравилась темпераментность Фанфан. Оба ее фильма, отснятые камерой «Сюпер-8», – вестерн и один из научно-фантастических – очаровали его. Думаю, Габилан был искренним, ибо не такой он человек, чтобы лгать без надобности. Впрочем, к своим комплиментам он присовокупил предложение, заставившее Фанфан подпрыгнуть от радости:
   – В двух моих ближайших фильмах вы будете второй помощницей режиссера, в третьем – первой. Хочу, чтобы вы попривыкли к работе настоящих съемочных групп. Потом я сделаю ваш первый фильм на широкой пленке, идет?
   Фанфан бросилась толстяку на шею и расцеловала в обе щеки. Он даже смутился.
   А уж мой отец был явно восхищен броской красотой Фанфан. Мне не нравился огонек в его глазах, когда он смотрел на нее. Его похвалы показались мне более подозрительными, чем похвалы Габилана, у которого чувственная сфера целиком перекрывалась его неимоверной страстью к ядовитым змеям. Любовью его жизни был Марсель, самец кобры длиной более пяти метров.
   Когда Габилан ушел, отец начал привораживать Фанфан, как будто меня там не было. Он умел показать себя веселым, экстравагантным и остроумным, за несколько секунд пробудить в собеседнике желание нравиться ему. Фанфан смотрела на него как зачарованная: они были одной породы – киношники, смело преодолевавшие собственные страхи. Я в панике схватил Фанфан за руку и увел подальше от соблазна.
   На улице Фанфан дала волю своей радости. Четверть часа я слушал восклицания, в которых выражалось счастье, восхищение, она видела впереди безоблачное будущее, улыбалась, благодарила жизнь, судьбу, меня.
   Потом мы прошлись по лавкам и магазинам, как будто наши средства соответствовали нашим желаниям. Мой банковский счет был весьма тощим, а ее – давно исчерпан чеками без обеспечения; но мы разыгрывали богачей, выбирали наряды, которые могли представить себе только на рекламных плакатах.