Жарикова Татьяна. Петропавловская крепость

   Против обвинения в распространении фурьеристского толка скажу, что толка никакого не знаю, знаю только единственно систему Фурье, которой многие идеи признаю хорошими. Система Фурье - есть ничто иное, как изложение способов соединения выгод частного хозяйства с выгодами хозяйства в складчину, общинного. Фурье понял, что большая часть страданий людей происходит от неправильности их развития - и что поэтому источника всего худого не следует искать в природе человеческой, но в самом устройстве житейских отношений. Когда будут сделаны эти отношения правильными, будут устранены все вредные явления. Чтоб это сделалось, надо:
   1. Чтоб выгоды всех были между собой тесно связаны.
   2. Чтоб было довольство материальное - обилие средств удовлетворения потребностей.
   3. Чтоб все в людях способности были правильно развиты, употреблены и направлены.
   Когда Фурье такой разбор сделал, ему уж нетрудно было прийти к мысли о фаланстере, то есть общине, в которой соединялись бы все удобства частного отдельного хозяйства в складчину...
   Не уголовному следствию расматривать это дело должно, а ученым. Пусть нарядится ученая комиссия из профессоров университета, академий, людей образованных от разных министерств и дозвольте нам составить комитет для защиты нашего убеждения.
   Прошу Вас, господа следователи, объявить его императорскому величеству, что здесь, в тиши заключения, разбирая обвинение, клевету черную, помысел небывалый, на меня возведенный - убедился еще сильнее прежнего, что первая необходимость земли русской есть справедливость, вот надежный оплот общественного порядка. России нужно введение адвокатов и суда присяжных. В течение моего заключения я эти вопросы обдумал совершенно и придумал способы их введения, без изменения коренных в судопроизводстве, сохраняя все отношения между сословиями в том виде, как до сих пор существовали, и недели через четыре могу их представить совершенно обработанными...
   Уверенность в совершенной мной невинности - во мне неподавима. Осудить меня можно, но не сделать виновным. Бог не в силе, а в правде... И если мне, невинному, суждено надеть оковы, дайте же мне самому надеть их, чтоб ознакомиться поскорее с этим будущим членом моего организма, с этим дорогим ожерельем, которое надела на меня любовь моя к человечеству. У меня нет силы исполинской, к труду механическому не привык, дозвольте, прошу Вас, как милости, к ним попривыкнуть, чтоб, идя по пыльному пути, не тяготить своей слабостью спутника. Быть может, судьба поместит меня рядом с закоренелым злодеем, на душе которого лежит десять убийств. Сидя на привале, полдничая куском черствого хлеба, мы разговаримся, я расскажу, как и за что меня постигло несчастье. Расскажу ему про Фурье, про фаланстер что и зачем там и как, объясню, отчего люди злодеями делаются... И он, глубоко вздохнув, расскажет мне свою биографию. Из рассказа его я увижу, что много великого сгубили в этом человеке обстоятельства. Душа сильная пала под гнетом несчастий. Быть может, в заключение рассказа он скажет: "Да если бы было по-твоему, если бы так жили люди, не быть бы мне злодеем..." И я, если только тяжесть цепи позволит, протяну ему руку и скажу: "будем братьями" - и разломив кусок хлеба, ему подам, говоря: "Есть много я не привык, тебе более нужно, возьми и ешь". При этом на его загрубелой щеке мелькнет слеза и подле меня явится не злодей, но равный мне несчастный, быть может, тоже вначале худо понятый человек...
   Жду всего спокойно. Слова Спасителя, на кресте умирающего, раздаются в ушах моих и спокойствие предсмертное нисходит в мою душу".
   8
   Когда на следующий день Петрашевского повели на допрос, он решил, что послание его прочитано, и готовился вести по нему разговор, вспоминал, что писал в горячке, старался предугадать вопросы, искать ответы, но, войдя в комнату, где располагалась комиссия, увидел на столе перед штатским следователем на бумаге куски окраски и растерялся.
   - Вы по-прежнему намерены молчать? - строго спросил князь Гагарин, но за строгостью его чувствовалось торжество победителя.
   - Я готов отвечать.
   - Тогда скажите нам, говорит ли Вам что-нибудь это? - обвел князь рукой куски окраски с нацарапанными на них словами.
   - Говорит.
   - Это Вы писали? - поднял лоскут генерал Дубельт и показал Петрашевскому.
   - Я.
   - С какой целью?
   - Хотел предостеречь других арестованных в отношении моей личности.
   - Чем Вы писали?
   - Зубом вентилятора... Отломил и царапал.
   - Итак, Вы сознаетесь в том, что пытались вступить в сговор с Вашими соучастниками преступления путем переписки на окраске?
   - Нет, - быстро ответил Михаил Васильевич, а потом заговорил медленно, обдумывая каждое слово. - Писанное мной на окраске комнаты ни в какое доказательство принято быть не может. Это было только выражение моих мыслей, и как на основании статьи Уголовного судопроизводства: "Содержащиеся под стражей до объяснения приговора акты совершать могут", ясно показывает, что выражать мысли можно. Но я сознаюсь в порче казенного имущества во время моего пребывания под стражей. - Петрашевский взглянул на писаря быстро записывающего его ответ и медленно продиктовал, - а именно отколке квадратной четверти окраски и вырыватии зуба вентилятора. За порчу окраски комнаты следует на мой счет ту стену, от которой она отбита, перетереть и перекрасить, ровно, как и вентилятор исправить. Чтоб так было поступлено, того требуют законы справедливости и нравственности - так желаю и я, ибо ничего незаконного, несправедливого и безнравственного никогда не желал.
   - Понятно... Расскажите, когда, где и каким образом Вы познакомились с Черносвитовым? - вкрадчиво спросил генерал Дубельт.
   Петрашевский вздрогнул при имени Черносвитова, метнул взгляд в сторону Дубельта и машинально повторил, почти воскликнул:
   - Черносвитова?
   Дубельт кивнул.
   "Значит Черносвитов?" Вспомнилось широкое, скуластое лицо Черносвитова, с монгольскими глазами, с подкрученными вверх усами. Верно угадал Достоевский. А он не верил, что Черносвитов провокатор. Вот зачем тот вынюхивал о тайном обществе, планы бунта предлагал. Все им известно. Не надо скрывать ничего о Черносвитове.
   - Черносвитова привез ко мне в одну из пятниц Петр Латкин, купеческий сын...
   - Что за человек Черносвитов? Каким он Вам показался? Не чувствовали ли Вы в нем желания бунта? - спросил на этот раз князь Гагарин.
   - С полным чистосердечием могу сказать: Черносвитов желал возмущения народного и не скрывал этого.
   - Нам известно, что в одну из пятниц, по уходе гостей, Черносвитов, оставшись наедине с Вами и Спешневым, между прочим, говорил, что не может быть, что в России нет тайного общества, доказывая это пожарами в 1848 году и происшествиями в низовых губерниях. Так ли это?
   - Подтверждаю... Сказано это было Черносвитовым.
   - Когда он Вас со Спешневым пригласил к себе,и Вы отправились к нему, по дороге Спешнев говорил, что он будет выказывать Черносвитову себя главою целой партии. Объясните эти слова Спешнева и расскажите, что происходило у Черносвитова и в чем состояли Ваши разговоры?
   - Когда мы шли к Черносвитову, я спросил у Спешнева, неизвестно ли что хочет им объявить Черносвитов. Он ответил, что разговор пойдет о серъезном деле, и сказал мне, что для важности он хочет объявить себя главою партии коммунистов, а что я пусть буду чем есть, то есть человеком, желающим мирной реформы и усовершенствования общественного. Целью же своей он полагает бунт крестьян. Я поражен был этим и сказал, что незачем это делать, и был вообще этим рассержен...
   - Нам известно, что когда Вы пришли к Черносвитову, то он, усадив Вас на диван и сам сев против Вас, сказал: "Ну вот, господа, теперь дело надо вести начистоту". Тогда Вы отозвались: "Ну да". И Черносвитов изложил план восстания, говоря, что сначала надо, чтоб вспыхнуло возмущение Восточной Сибири. Туда пошлют корпус, но едва он перейдет Урал, как встанет Урал и посланный корпус весь в Сибири останется, что с четырехстами тысячами заводских можно кинуться на низовые губерниии на землю Донских казаков, что на потушение этого потребуются все войска, а если к этому будет восстание в Петербурге и Москве, так все и кончено. Был ли такой разговор?
   Разговор этот происходил не у Черносвитова, а в кабинете Петрашевского. Он его хорошо помнил. Состоялся он после чтения Достоевским переписки Белинского с Гоголем. Тогда Черносвитов сказал ему:
   - В числе Ваших знакомых есть человек с теплой душой - Спешнев. Давайте потолкуем... Пригласите Спешнева в кабинет.
   Петрашевский согласился. Со Спешневым он знаком много лет, еще с Царскосельского лицея, где они вместе учились, но потом Спешнев длительное время жил за границей.
   В кабинете расположились кто в кресле, кто на диване. Первым заговорил Черносвитов. Трость свою он поставил меж колен и положил на ручку обе руки.
   - Господа, - сказал он, - теперь дело надо вести начистоту! Вскоре я возвращаюсь в Сибирь. По моим наблюдениям в Петербурге не может не быть тайного общества. Я в Сибири в этом направлении предпринимал кое-какие действия, но опыта мало, да и действия свои хотелось согласовать.
   - Ну да, - кивнул Петрашевский и взглянул на Спешнева.
   - У меня есть некоторый план действий, - продолжал Черносвитов. - Но прежде мне хотелось узнать Ваш.
   - У нас плана пока нет, - поспешно ответил Спешнев.
   - Я понимаю, господа, что у Вас мало оснований доверять мне. Но у меня совсем мало времени. В нашем случае от осторожности дело может только проиграть.
   - Я уже сегодня говорил, -ответил Петрашевский, - каким образом нужно действовать! Нужно готовить общество к переменам, показывать истинное положение. Пропаганда, пропаганда - вот что должно стать основным действием для нас.
   - Я считаю, что есть два пути действия: пропаганда и восстание, заговорил Спешнев.- У нас будет больше шансов, если возмем обе дороги. Для этого нужно учредить один центральный комитет, занятие которого будет в создании частных: комитета товарищества, комитета для устройства школ пропаганды, коммунистического комитета, либерального и комитета тайного общества на восстание... Вы правы, - взглянул Спешнев на Черносвитова, все мы должны объединиться! Вместе мы сила!
   - Я фурьерист, - поддержал его Петрашевский, - и уже поэтому знаю пользу всяких ассоциаций.
   - Мы, коммунисты, считаем, - сказал Спешнев, - что восстание - это единственный путь. Как должна начаться будущая революция в России. Без революции государства не может быть.
   - А какие и где Вы видите способы к восстанию? - спросил Черносвитов.
   - Многое зависит от случая. На Волыни сейчас неспокойно...
   - Восстания надо ожидать не на Волыни, - произнес Черносвитов. - Там войск много. На Пермских заводах четыреста тысяч рабочих и оружие под рукой, а войска разбросаны.
   - Да, если Урал подкопать, черни не удержишь!
   - Мой план действий таков, - продолжал Черносвитов. - Вначале необходимо организовать возмущение в Восточной Сибири. Там недовольных много. Подавлять возмущение пошлют часть Оренбургского корпуса, а в это время поднимутся рабочие горных заводов Урала, каторжники. Ослабленный Оренбургский корпус слишком растянут, чтобы быстро подавить восстание. Четыреста тысяч заводских двинутся на Волгу и Дон. Вот тогда-то и нужно поднимать Волынь, Польшу, где еще свежи недавние волнения. И следом за этим переворот в Петербурге и Москве...
   - Был ли такой разговор? - переспросил Дубельт.
   - Слова Черносвитова подтверждаю... Но прошу учесть, что это были только слова. Никаких действий никто не предпринимал и предпринимать не собирался.
   - Значит, никто ничего предпринимать не собирался? - улыбаясь добродушно, вновь своим вкрадчивым голосом переспросил Дубельт.
   - Да.
   - Взгляните, пожайлуста, на этот документ, - Дубельт протянул лист исписанный мелким почерком Спешнева.
   Петрашевский стал читать про себя: "Я, нижеподписавшийся, добровольно: в здравом размышлении и по собственному желанию поступаю в Русское общество и беру на себя следующие обязанности, которые в точности исполнять буду:
   1. Когда Распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываяюсь, не щадя себя, принимать полное и открытое участие в восстании и драке, т. е. что по извещению от комитета обязываюсь быть в назначенный день, в назначенный час в назначенном мне месте, обязываюсь явиться туда и там, вооружившись огнестрельным или холодным оружием, принять участие в драке и как только могу споспешествовать успеху восстания.
   2. Я беру на себя обязанность увеличивать силы общества приобретением новых членов. Впрочем, согласно с правилами Русского общества обязываюсь сам лично больше пятерых не афильировать.
   3. Афильировать, т. е. присоединить к обществу новых членов, обязываюсь не наобум, а по строгом соображении, и только таких, в которых я твердо уверен, что они меня не выдадут, если б даже и отступились после от меня; что они исполнят первый пункт и что они действительно желают участвовать в этом тайном обществе. В следствии чего и обязываюсь с каждого мною афильированного взять письменное обязательство, состоящее в том, что он перепишет от слова до слова сии самые условия и подпишет их. Я же, запечатанное его письменное обязательство передаю своему афильтору для доставления в Комитет, тот - своему и так далее. Для сего я и переписываю для себя один экземпляр сих условий и храню его у себя, как форму для афильяции других".
   - Знаком Вам этот документ? - спросил Дубельт, когда Петрашевский вернул ему лист.
   - Нет, - покачал головой Михаил Васильевич.
   - Знаете, кто его написал?
   - Догадываюсь...
   - Что Вы можете сказать по этому поводу?
   - Думаю, написан проект недавно. Он даже не закончен... И соотнести этот акт с законами, то это единственное свидетельство об умысле бунта... Наказать за это нельзя, вреда обществу не было. Вот все, что могу сказать...
   - А Вы утверждали, что никто ничего не замышлял.
   - У Спешнева не так давно умерла женщина, которую он страстно любил. И у него с тех пор возникла некоторая досада на жизнь. Думаю, что этот проект Русского тайного общества, есть одна из форм, придуманных им для самоубийства...
   - Допустим, что это так, - чуть насмешливо сказал Дубельт. - Нам известно, что в декабре прошлого 1848 года, на собрании у Вас в пятницу, Вы сказали Спешневу: "останься, пожалуйста, попозже. Момбелли хочет переговорить с тобой". Объясните, о чем Момбелли хотел говорить со Спешневым?
   - Да, я Спешнева остановил, чтоб познакомить его с Момбелли. О желании Момбелли я в то время не знал.
   - Когда Спешнев и Момбелли остались у Вас и Вы пригласили их в свой кабинет, то Момбелли предварив, что чем бы не кончился разговор, но чтобы он остался между Вами, сказал: что людей вообще развитых, просвещенных и с передовыми понятиями в России очень мало и те большею частью не имеют никакого веса и авторитета в обществе, так что им и хода никакого не дают, и потому предлагал устроить из тех просвещенных людей общество, не тайное, а вроде товарищества, в котором бы каждый поддерживал друг друга. Был этот разговор?
   - Да...
   - Сделав предложение об учреждении товарищества, Момбелли спрашивал у Вас и у Спешнева мнения по этому поводу. Спешнев отозвался, что не имеет сказать на этот счет положительного мнения, а Вы сказали, что Вы фурьерист и знаете пользу всякой ассоциации...
   - Про слова Спешнева ничего сказать не могу, а свои признаю.
   - Потом Вы договорились собраться у Спешнева для обсуждения этого предмета и привести с собой по одному человеку. Спустя два дня Вы были у Спешнева, где собирались все лица, избранные в состав товарищества, рассуждали о выгодах солидарности, о способах устройства общества и о составе комитета из людей с идеями, которые могли бы двинуть общество вперед на других началах. Кто предназначался в состав помянутого комитета и какие предлагались способы к устройству общества?
   - В комитет мы хотели войти сами, но не составили его, и товарищество не состоялось.
   - Но Спешнев на том же собрании предлагал составление политического общества, чтобы воспользоваться переворотом, который по его мнению, должен был сам собой произойти в России через несколько десятков лет, как это случилось в западных государствах. Так ли это было?
   - Я помню, что Спешнев говорил, что переворот может случаться через несколько лет... предлагал ли он политическое общество составить - не помню...
   - Значит, не помните? - усмехнулся Дубельт. - А нам известно, что тогда же Спешнев читал составленный им план тайного общества, содержание которого заключалось в том,что есть три внеправительственных пути действия: иезуитский, пропагандный и восстание. Каждый из них неверен, и оттого больше шансов, если взять все три дороги, а для этого надо учредить один центральный комитет, задачи которого будут в создании частных: комитета товарищества, комитета для устройства школ пропаганды фурьеристской, коммунистической и либеральной, и наконец, комитета тайного общества на восстание. Какие были приняты меры к приведению этого плана в исполнение?
   - Слова Спешнева подтверждаю, но мер не было принято.
   - Самые приближенные к Вам люди показывают, что Вы в разговорах своих называли государя императора богдыханом. Было дело?
   - Было. Называл...
   - В бумагах Ваших найдено черновое письмо к неизвестному в виде описания путешествия, которое начинается так: - Произнес это князь Гагарин. - Он взял лист со стола и прочитал: - "С тех пор, как я оставил наше смрадное отечество, где нет возможности, не говорю думать, а кажется, дышать свободно!" Обяъсните, когда и кому писано это письмо?
   - Не припоминаю.
   - Антонелли показывает, что при разговорах Ваших с ним, он узнал, что Вы, желая вести пропаганду, старались своих приверженцев поместить учителями в разные учебные заведения и с этой целью сами держали в университете пробную лекцию и были одобрены, но профессор Ивановский донес, что Вы желаете вступить учителем, чтобы распространять между студентами идеи социализма, и Вам учтиво отказали. Так ли это?
   - Показания Антонелли подтверждаю. От желания пропаганды не отрицаюсь...
   - Довольно на сегодня, - объявил князь Гагарин, поднимаясь. - Отведите обвиняемого в каземат.
   Петрашевский встал со стула и вдруг произнес громко:
   - Господа следователи! Прошу внимания. Я хочу сделать заявление!
   Генералы переглянулись, и князь Гагарин кивнул, разрешая говорить.
   - Считаю своим долгом обратить Ваше внимание на моих товарищей по заключению и просить Вас дозволить им чтение книг, прогулку в саду два раза. Уединенное заключение в людях с сильно развитым воображением и нервной системой, может произвести умственное помешательство. Особенно пагубное влияние заключение может иметь на Достоевского, страдавшего и раньше нервическими припадками, на Момбелли, человека склонного к ипохондрии, и на Ханыкова, человека с пламенным воображением и весьма нервозного... Не забудьте, что большие таланты, а талант Достоевского не из маленьких в литературе, есть собственность общественная, достояние народное...
   - Нам виднее, как поступать с заключенными, - хмуро ответил князь Гагарин. - Отведите обвиняемого в каземат...
   9
   Напрасно Достоевский радовался, считая, что комиссия ничего не знает о кружке Спешнева. На следующем допросе князь Гагарин сразу же ошарашил его:
   - Нам стало известно, что помимо кружка Петрашевского существовало тайное общество Спешнева. Раскажите нам о нем.
   - Со Спешневым я был знаком лично, - медленно заговорил Федор Михайлович, лихорадочно думая: неужели они знают об обществе, знают о типографии. - Ездил к нему, но на собраниях у него не бывал и не слышал о таковых. В каждый приезд мой я заставал его одного...
   - Общество это собиралось не у Спешнева, а на квартире поэта Дурова. И Вы постоянно посещали собрания.
   - На вечерах Дурова я бывал. Но они были чисто литературно-музыкальные... Никаких речей там никто никогда не произносил...
   Достоевский глядел на бледное лицо князя. "Не Майков ли выдал?" мелькнуло в голове. Вспомнилось, как уговаривал он Аполлона Майкова вступить в их общество. Достоевский однажды задержался у него и остался ночевать. Помнится, сидели они с Аполлоном в кабинете, пили кофе, и Достоевский решился.
   - Я хотел сказать тебе нечто важное, - Федор Михайлович держал чашку в руке и глядел на Майкова. - Отнесись к этому самым серьезным образом... Нас никто не подслушает, - понизил он голос и взглянул на дверь.
   - Можешь говорить спокойно. - Майков тоже машинально обернулся к двери.
   - Мы, несколько человек, решили составить общество... тайно. И я хочу, чтобы ты был с нами...
   - А что за общество? Кто в него ходит?
   - Организатор общества - Спешнев! Входят в него разные люди: литераторы, студент, два гвардейских офицера, двое ученых... Это дает нам возможность распространять революционные идеи в большом слое общества. Собираемся мы у поэта Дурова под видом литературно-музыкальных вечеров... Впрочем, мы осторожны, сам Дуров не подозревает о существовании тайной организации...
   - А чего вы хотите?
   - Цель наша - подготовить и произвести переворот в России... Мы будем печатать книги, статьи. У нас уже есть типогрфский станок...
   Майков испугался, поставил чашку на блюдечко и возбужденно заговорил:
   - Станок? О нем же сразу узнают в полиции. Кто-то ведь его делал...
   - Не узнают... Делали его по чертежам Филиппова, по частям, в разных местах... Ну как, вступаешь?
   - Ну нет, братцы, вы легомысленно все это затеяли, это верная гибель. Какие мы к черту революционеры. Мы писатели, художники, наше дело...
   - Мы не должны наблюдать со стороны, - перебил Достоевский, - когда страдает народ, страдает вся Россия! Справедливости нет, правды нет! Правительство утонуло во взяточничестве! В такое время позорно заботиться только о себе, о своем здоровье! Подумай хорошенько...
   - Нет, нет. И вам не советую... Бросьте! Это верная гибель!
   - Ну, хорошо... Надеюсь, о разговоре никто не узнает?
   - Это я обещаю... Но повторяю, бросьте вы это дело...
   "Нет, Майков не выдаст. Он честный человек!" - решил Достоевский.
   - Кто еще посещал вечера Дурова и чем там занимались? - спросил генерал Дубельт.
   - Вечера эти были приятельскими. Мы все хорошо знали друг друга. Читали свои новые стихи и повести, слушали игру музыкантов, говорили об искусстве. Постоянно бывали на вечерах литераторы Дуров и Пальм, студент Филиппов, поручик Григорьев и Момбелли... Иногда приезжал Спешнев. Он интересовался искусством. Бывал и брат мой Михаил...
   - На тех вечерах поручик Момбелли сделал предложение о тесном сближении между посетителями, дабы под влиянием друг друга тверже укрепиться в направлении и успешнее поддерживать свои идеи в общественном мнении. Что он имел в виду?
   - Это было еще в самом начале вечеров Дурова, кажется, даже в первый вечер... Момбелли действительно начал говорить что-то подобное, но всех его слов не упомню. Но помню, что он не докончил, потому что его прервали. Момбелли засмеялся, не обиделся за невнимание, и общество осталось чисто литературно-музыкальным...
   Поручик Момбелли и Григорьев входили в тайное общество Спешнева. Момбелли был по характеру своему активным, нервным. Говорил много, страстно желал объединения. Достоевскому он нравился. Им не раз приходилось в спорах поддерживать друг друга. Оба считали, что у каждого народа своя особая судьба, свое особое назначение, своя история, что между Западом и Востоком Европы нет ничего общего, кроме политических сношений, что Россия отделена от Западной Европы всем и на все времена, что ее положение исключительное. Россия развивается совершенно иначе. Момбелли читал у Дурова отрывки из своего дневника. Один из них особенно поразил, потряс Достоевского и запомнился ему, как теперь кажется, навсегда. Помнился и сейчас.
   "В шесть утра, - читал Момбелли, - на Семеновском парадном месте, в присутствии командующего корпусом Арбузова, назначено наказание шпицрутенами фельдфебеля гвардии Егерского полка Тищенко, за то, что ударил по щеке полкового казначея того же полка капитана Горбунова. Поручик Сатин назначен привести на плац команду зрителей нашего полка, составленную из двух унтер-офицеров и двенадцати рядовых от каждой роты. Мне тоже приказано находиться при команде.
   Аудитор прочел конфирмацию, во время чтения которой Арбузов, а за ним и генералы почтительно подняли руки под шляпы, а все офицеры взяли под кивера. Тищенко стоял в мундире фельдфебеля под конвоем. После чтения ему тотчас же спороли нашивки и галуны. Конфирмация определила ему, лишив звания, наказание шпицрутенами через тысячу человек пять раз. Капитана Горбунова, за то, что несколько раз бил Тищенко, на месяц под арест с содержанием на гауптвахте.
   Командир перестроил батальон в две шеренги, приказал задней на четыре шага отступить и поставил шеренги лицом одну к другой. Торопливо раздали солдатам шпицрутены, длинные прутья толщиной с палец, которыми солдаты, понуждаемые начальниками, начали махать, как бы принаравливаясь, как сильнее ударить. Тищенко раздели догола, связали кисти рук накрест и привязали их к прикладу ружья, за штык которого унтер-офицер потянул его по фронту между двух шеренг, вооруженных шпицрутенами. Удары посыпались на Тищеко с двух сторон, при заглушающем барабанном бое. В то время, когда раздевали Тищенко, Арбузов сказал речь солдатам, состоящую из угроз - в случае не вполне сильного удара самого солдата провести между шпицрутенов. Потом в продолжение всей экзекуции, Арбузов следил с лошади за Тищенко, беспрерывно кричал, чтоб сильнее били. Отвратительная хамская физиономия Арбузова от напряжения сделалась еще отвратительней и стала похожа на кусок сырого мяса.