Желязны Роджер. Князь света (Lord of Light) [пер. В.Лапицкого]

   В то время как природа вполне может обойтись безо всяких городов, обитателям оных требуется все же нечто большее, чем симпатичные культурные насаждения. Если бы весь мир был городом, рассуждал Вишну, превратили бы горожане часть его в пустошь, ибо в каждом кроется нечто, жаждущее, чтобы кончался где-то порядок и начинался хаос. И вот вырос у него в мозгу лес – стремящий сквозь себя потоки и пронизанный запахами свежести и гнили, наполненный криками неведомых городу тварей, ютящихся под его сенью, содрогающийся под напором ветра и блестящий под дождем, постоянно погибающий и взрастающий вновь.
   Подступали дебри к самой границе Града, но не проникали в него, ибо был на это наложен запрет, – и точно так же и сам Град придерживался своих границ.
   Но хищниками были некоторые из обитателей леса, и этим не было положено предела в их свободе, могли они идти, куда захотят. А царили среди них тигры-альбиносы. И предписано было богами, чтобы не могли взглянуть призрачные кошки на Небесный Град; и велено было глазам их – через посредство стоящей за ними нервной системы – свидетельствовать, что не было там никакого Града. Внутри их кошачьего мозга весь мир сводился к джунглям Канибуррхи. Они прохаживались по улицам Небес, крадясь по следу в джунглях. Когда проходящий мимо бог поглаживал их, казалось им, что это ветер теребит шерсть. Поднимались они по ступеням широких лестниц – нет, взбирались по каменистому склону. Дома были для них отвесными скалами, статуи – деревьями; невидимками были для них прохожие.
   Ну а если бы кто-нибудь из Града зашел в настоящий лес, тогда уже и бог, и кошки оказались бы на одном уровне существования – в лоне уравновешивающей природы.
   И опять она кашлянула, как столь часто делала и раньше, а ее белоснежную шерсть погладил ветерок. Призрачная кошка, которая уже три дня бродила вокруг да около по дебрям Канибуррхи, убивая и тут же пожирая свежую алую плоть своей добычи, время от времени оглашая окрестности призывными гортанными воплями гулящей кошки, вылизывая шерсть своим широким нежно-розовым языком, ощущая спиной влажное прикосновение дождевых капель, то роняемых на нее листвой высоченных деревьев, то потоками низвергающихся из чудесным образом скапливающихся в самом центре небосвода туч; которую, снедаемую огнем в чреслах, покрыл накануне ночью снежный обвал, лавина меха цвета смерти, исполосовавший когтями ее лопатки, и запах крови привел их обоих в еще большее исступление; которая мурлычет, когда на нее опускаются прохладные сумерки, приносящие с собою луны, схожие с переменчивыми полумесяцами ее глаз, – золотую, серебряную и мутную. Она сидела на скале, облизывая лапы, и пыталась понять, за какой же добычей рыщет.
   В садах локапал возлежала Лакшми с Куберой, четвертым из хранителей мира, на душистом ложе, установленном рядом с бассейном, в котором резвились апсары. Остальные трое из локапал отсутствовали в этот вечер… Хихикая, апсары брызгались ароматизированной водой в сторону ложа. Но тут как раз дунул в свою свирель Владыка Кришна. И тут же забыли девушки о Кубере-Толстом и Лакшми-Обворожительной, отвернувшись от них, оперлись они локтями о низенький бережок пруда и уставились во все глаза на темного бога, растянувшегося под цветущим деревом среди бурдюков с вином и из-под вина, среди объедков многочисленных трапез.
   Он небрежно пробежался по восходящей и нисходящей гаммам какой-то непонятной раги и издал долгий заунывный звук, сменившийся переливами козлиного блеяния. Гаури-Белая, на раздевание которой потратил он битый час ,а потом вроде бы забыл о ее существовании, встала него из-под бока, нырнула в пруд и исчезла в одном из многочисленных подводных гротов. Он икнул, завел какую-то мелодию, резко оборвал ее, начал другую.
   – А что, правду говорят о Кали? – спросила Лакшми.
   – А что, собственно, о ней говорят? – проворчал Кубера, протягивая руку к кубку с сомой.
   Она забрала кубок у него из рук, отпила и отдала обратно. Он осушил его залпом и поставил обратно на поднос, служанка тут же вновь его наполнила.
   – Что она, чтобы отметить свою свадьбу, хочет человеческого жертвоприношения.
   – Вполне вероятно, – сказал Кубера. – Очень даже в ее духе. Кровожадная сука, вот кто она такая. Всегда переселяется на праздник в какое-либо злобное животное. Однажды превратилась в огнеквочку и исполосовала Шитале все лицо – за какие-то ее слова.
   – Когда это?
   – Аватар десять-одиннадцать тому назад. Чертовски долго носила потом Шитала вуаль, пока, наконец, не было готово ее новое тело.
   – Странная пара, – промолвила Лакшми на ухо Кубере, перестав для этого его покусывать. – Только твой друг Яма и сможет, наверное, с ней жить. Предположим, она рассердится на своего любовника и бросит на него свой смертельный взгляд. Кто кроме него может его снести?
   – Понятия не имею, – сказал Кубера. – Так мы и потеряли Картикейю, Бога Битв.
   – Да?
   – Да. Странная она. Как и Яма, но совсем по-другому. Ну да, он – бог смерти. Его стиль – быстрое, чистое убийство. Кали же похожа скорее на кошку.
   – Говорит ли когда-нибудь Яма о том, чем же это она его так покорила?
   – Ты пришла сюда, чтобы собирать сплетни или чтобы породить их?
   – И для того, и для другого, – отвечала богиня.
   В этот момент принял Кришна свой Облик, обретая Атрибут божественного опьянения. И полилась тогда из его свирели неотвязная, прилипчивая мелодия – горькая и темная, терпкая и сладостная… Опьянение выплеснулось из него и заполнило весь сад перемежающимися волнами радости и печали. Он поднялся на ноги – гибкие, темные ноги – и медленно начал танец. Скучно и невыразительно было плоское лицо его; влажные темные волосы закручивались в тугие, точно проволочные, кольца, такой же проволокой курчавилась и борода. Апсары одна за другой вылезали из воды и подстраивались к танцу. Свирель его скиталась среди неведомых троп древних мелодий и постепенно обрела горячечную неистовость; сам он двигался все быстрее и быстрее, пока, наконец, не пустился в расалилу, Танец Вожделения; вслед за ним, все наращивая скорость, закружились на месте, сжимая ладонями свои бедра, и небесные танцовщицы.
   Лакшми ощутила, как теснее стали объятия Куберы.
   – А вот и Атрибут, – сообщила она.
 
 
   Рудра Угрюмый натянул свой лук и спустил тетиву. Стрела отправилась в полет, чтобы через некоторое время упокоиться в самом центре далекой мишени.
   Бог Муруган рядом с ним хмыкнул и опустил свой лук.
   – Опять ты выиграл, – сказал он. – Мне тебя не превзойти.
   Они ослабили тетивы своих луков и отправились к мишени забрать стрелы.
   – Ты еще не встречался с ним? – спросил Муруган.
   – Я знал его давным-давно, – сказал Рудра.
   – Акселеристом?
   – Тогда он им не был. Никем он не был – в смысле политики. Зато был одним из Первых, одним из тех, кто видел Симлу.
   – Да?
   – Он выдвинулся в войнах против Морского Народа и Матерей Нестерпимого Зноя.
   При этих словах Рудра едва не перекрестился.
   – Позже, – продолжал он, – об этом вспомнили и поставили его во главе северного похода во время войн с демонами. В те дни он был известен как Калкин, и там-то его и прозвали Бичом. Он выработал Атрибут, который мог использовать против демонов. При его помощи он уничтожил большую часть якшей и обуздал и сковал ракшасов. Их он успел выпустить на волю, прежде чем Яма и Кали взяли его в плен у Адова Колодезя, что в Мальве. Так что теперь ракшасы вновь разгуливают по свету.
   – Почему он сделал это?
   – Яма и Агни утверждают, что он заключил с их главарем пакт. Они подозревают, что он сдал тому на время свое тело в обмен на обещание, что орды демонов будут воевать против нас.
   – Они могут на нас напасть?
   – Очень сомневаюсь. Демоны не идиоты. Если им не удалось совладать с четверыми из нас в Адовом Колодезе, вряд ли они рискнут напасть на нас на всех здесь, в Небесах. А кроме того, как раз сейчас Яма находится в Безбрежном Чертоге Смерти, разрабатывая специальное оружие.
   – А где его потенциальная невеста?
   – Кто знает? – пробурчал Рудра. – И кого заботит?
   Муруган улыбнулся.
   – Мне однажды показалось, что для тебя самого она была больше, чем мимолетным увлечением.
   – Слишком холодна, слишком насмешлива, – сказал Рудра.
   – Она тебе отказала?
   Рудра повернул свое темное, никогда не улыбающееся лицо к смазливому богу юности.
   – Вы, божества плодовитости, еще хуже марксистов, – заявил он. – Вы думаете, что между людьми только это и есть. Мы просто-напросто одно время были друзьями, но она слишком строга к своим друзьям и всегда их теряет.
   – Так она тебе не дала?
   – Должно быть.
   – А когда она взяла в любовники Моргана, поэта, певца батальной славы, который однажды поутру воплотился вороном и улетел прочь, ты так пристрастился к охоте на воронов, что буквально через месяц перестрелял своими стрелами на Небесах практически всех.
   – И по-прежнему охочусь на воронов.
   – Почему?
   – Мне не по душе их голос.
   – Да, она слишком холодна, слишком насмешлива, – согласился Муруган.
   – Я не терплю насмешек от кого бы то ни было, бог-юноша. Обгонишь ли ты стрелы Рудры?
   Муруган снова улыбнулся.
   – Нет, – сказал он, – и мои друзья локапалы тоже – да им и не будет нужды.
   – Когда принимаю я свой Облик, – заговорил Рудра, – и поднимаю свой большой лук, дарованный мне самой Смертью, могу я послать самонаводящуюся по теплу тела стрелу, со свистом покроет которая мили и мили вдогонку за убегающей мишенью и поразит ее, как удар молнии, – на смерть.
   – Поговорим тогда о чем-нибудь другом, – сказал Муруган, вдруг заинтересовавшись мишенью. – Как я понял, наш гость посмеялся несколькими годами ранее над Брахмой в Махарат-хе и учинил насилие в святых местах. С другой стороны, ведь это вроде бы именно он основал религию мира и просветления.
   – Он самый.
   – Интересно.
   – Договаривай.
   – Что сделает Брахма?
   Рудра пожал плечами.
   – Пути Брахмы неисповедимы, – заключил он.
 
 
   В месте, называемом Миросход, где за кромкой Небес нет ничего, кроме далекого мерцания Небесного свода и – далеко внизу – голой земли, прикрытой белесыми клубами испарений, стоит открытый всем ветрам Павильон Безмолвия, на круглую серую крышу которого никогда не падает дождь, по балюстрадам и балконам которого клубится поутру туман, разгуливает вечерами ветер, среди пустынных комнат которого можно подчас наткнуться то на восседающих на стылых, мрачных сиденьях, то прогуливающихся среди серых колонн задумчивых богов, сокрушенных воинов или изнемогающих от ран влюбленных, пришедших поразмыслить обо всем тщетном и пагубном сюда, под небо, что за пределами Моста Богов, в самое сердце каменистой местности, где цвета наперечет, а единственный звук дарует ветер, – там почти со времен Первых сиживали философ и колдунья, мудрец и маг, самоубийца и аскет, освободившийся от желаний и воли к возрождению или обновлению; там, в самом средоточии отречения и отказа, отстранения и исхода имеется пять комнат, названных Память, Страх, Отчаяние, Прах и Безысходность; и построен был павильон этот Куберой Жирным, которому наплевать было на все эти чувства, но исполнил который, как друг Князя Калкина, повеление Чанди Лютой, известной также и как Дурга или Кали, ибо единственный среди всех богов обладал он Атрибутом, сопрягающим одушевленное и неодушевленное, и мог тем самым окутать труды рук своих чувствами и страстями, которые суждено было пережить здесь посетителям места сего.
   Они сидели в комнате, называемой Отчаяние, и пили сому, но никак не могли они напиться.
   Во всем Павильоне Безмолвия царил полумрак, и только неустанно круживший по Небесам ветер шевелил их волосы.
   В черных накидках сидели они на темных сиденьях, и рука его лежала поверх ее рук на разделявшем их столе, а по стене, что отгораживала Небеса от небосвода, проплывали гороскопы былых их дней; и хранили они молчание, перелистывая страницы минувших столетий,
   – Сэм, – сказала она наконец, – разве плохо было это?
   – Нет, – откликнулся он.
   – А в те давние дни, до того, как покинул ты Небеса, чтобы жить среди людей, – ты любил меня тогда?
   – На самом деле, я не помню, – промолвил он в ответ. – Это было так давно. Мы оба были тогда другими людьми – и умом, и телом. Вероятно, те двое, кто бы они ни были, любили друг друга. Я не могу вспомнить.
   – Ну а у меня, словно это было вчера, встает в памяти весенняя пора этого мира – те дни, когда мы скакали бок о бок в битву, и те ночи, когда мы стряхивали звезды со свеженамалеванного задника небесного окоема! Мир тогда был совсем юн, вовсе не тот, что сейчас, в каждом цветке, затаившись, ждала угроза, каждый рассвет был чреват взрывом. Вместе победили мы – ты и я – весь мир, ибо на самом деле никто не ждал нас здесь, и все противились нашему приходу. Мы прорубили, мы выжгли себе путь сквозь сушу и через море, мы сражались в морских глубинах и в высотах поднебесья, пока, наконец, некому стало препятствовать нам. Тогда отстроены были города, основаны королевства, и по своему выбору возносили мы, кого заблагорассудится, к вершинам власти, а потом, когда переставали они нас забавлять, вновь низвергали вниз. Что знают о той поре младшие боги? Как им понять ту власть, которая ведома была нам, Первым?
   – Никак, – отозвался он.
   – Когда возвели мы для своего двора дворец на берегу моря и я подарила тебе множество сыновей, когда корабли наши резвились в морском просторе, завоевывая острова, разве не прекрасны, не счастливы были те дни? А ночи, полные огня, запахов, вина?.. Разве ты не любил меня тогда?
   – Да, те двое любили друг друга.
   – Те двое? Разве мы совсем другие? Не так уж мы изменились. Хотя века и проносятся мимо, внутри каждого остается нечто неизменное, не способное стать другим, сколько бы ты ни надевал на себя тел, сколько бы ни заводил любовников и любовниц, свидетелем или участником скольких бы прекрасных или отвратительных событий ты ни становился, сколько бы дум ни передумал, сколько чувств ни перечувствовал. Твоя самость, твой атман стоит в центре всего этого и наблюдает.
   – Разломи плод – и ты обнаружишь внутри косточку. Не это ли центр? Расколи косточку – и внутри ты не найдешь ничего. Не это ли центр? Мы уже совсем другие личности, а вовсе не те легендарные повелители битв. Хорошо, что мы познали их, но ныне это в прошлом.
   – Ты отправился жить вне Небес из-за того, что устал от меня?
   – Я хотел сменить точку зрения.
   – Долгие, долгие годы ненавидела я тебя за твой уход. Затем пришло время, когда сидела я в комнате, называемой Безысходность, и не могла набраться смелости ступить за Миросход. Потом настала пора, когда я простила тебя и взывала к семерым риши, чтобы они явили мне твой образ, чтобы видела я, как проводишь ты свои дни, и словно опять вместе оказывались мы тогда. Иногда желала я твоей смерти, но ты обратил моего палача в своего друга, как обратил гнев мой в прощение. Неужто ты хочешь сказать, что ничего больше ко мне не испытываешь?
   – Я хочу сказать, что я больше тебя не люблю. Замечательно было бы, если бы во всей вселенной нашлась хотя бы одна постоянная и неизменная вещь. Если и есть такая, то сильнее она, чем любовь, и мне о ней ничего неведомо.
   – Я не изменилась, Сэм.
   – Подумай хорошенько, леди, обо всем, что ты сказала мне сегодня, обо всем, что напомнила. Вспоминала ты на самом деле не человека. Вспоминала ты дни резни, прошли вы сквозь которые с ним бок о бок. Эпоха уже не та, мир нынче укрощен. Ты же мечтаешь о былом, об огне и стали. Ты думаешь, что рассудок твой смущает человек, но нет, это судьба, которую разделили вы когда-то – и которая миновала, – а ты называешь ее любовью.
   – Как бы я ни называла ее, она не изменилась! И дни ее не прошли. Она-то и постоянна во вселенной, и я зову тебя разделить ее со мною еще раз!
   – А что с доблестным Ямой?
   – Что с ним? Ты же имел дело с теми, кто мог быть ровней ему, – если бы пережил встречу с тобой.
   – Так значит, привлекает тебя лишь его Облик?
   Под стать сумеркам и ветру, что окружали их, была ее улыбка.
   – Конечно.
   – Леди, леди, леди, – забудь меня! Ступай жить и наслаждаться любовью с Ямой. Прошли наши дни, и я не хочу вновь ворошить их. Они были прекрасны, но они в прошлом. Всему свое время, и всему приходит конец. Пришла пора закрепить победу человека над этим миром. Пора насаждать знания, а не скрещивать клинки.
   – И ты готов сражаться с Небесами за это знание? Готов попытаться сломить Небесный Град, открыть миру его своды?
   – Ты же знаешь, что это так.
   – Тогда у нас еще может быть общее дело.
   – Нет, леди, не обманывай сама себя. Ты предана Небесам, а не миру. Ты сама это знаешь. Если я завоюю себе свободу и ты примкнешь ко мне в моей борьбе, ты, может быть, будешь до поры до времени счастлива. Но, выиграем мы или проиграем, боюсь, будешь ты в итоге несчастнее, чем сейчас.
   – Послушай же меня, мягкосердечный святой из пурпурной рощи. Очень любезно с твоей стороны, что ты предвосхищаешь мои чувства, но Кали вольна распоряжаться своей преданностью, как пожелает, и никому ничем не обязана. Она наемная богиня, запомни это! Может быть, все, что ты говорил, – правда, и она лжет, когда говорит тебе, что все еще тебя любит. Будучи, однако, беспощадной и преисполненной жажды битвы, ведома она запахом крови. Чувствую я, что она еще может стать акселеристкой.
   – Следи за своими словами, богиня. Не ровен час, тебя услышат.
   – Некому меня слушать, – сказала она в ответ, – ибо редко звучат здесь слова.
   – Тем интересней будет, когда они прозвучат.
   Она помолчала.
   – Никто не слушает, – сказала она наконец.
   – Ты стала сильнее.
   – Да. А ты?
   – Примерно как раньше, мне кажется.
   – Так ты примешь мой меч, мои колесо и лук – во имя акселеризма?
   – Нет.
   – Почему?
   – Слишком легко раздаешь ты посулы. И нарушаешь их с той же готовностью, что и даешь, посему никогда не смогу я тебе вполне довериться. Кроме того, если мы будем сражаться и победим во имя акселеризма, это вполне может стать последней великой битвой этого мира. Ты же не можешь желать подобного исхода – и даже просто дать ему свершиться.
   – Глупо говорить о последних великих битвах, Сэм, ибо последняя великая битва – это битва, на которой еще не бывал. Не должна ли я явиться в более приятном обличий, чтобы убедить тебя, что говорю правду? Должна ли обнять я тебя в теле, запечатанном печатью девственности? Заставит ли это тебя доверять моим словам?
   – Сомнение, леди, это девственность ума, и я ношу на своем его печать.
   – Тогда знай, что привела я тебя сюда, только чтобы помучать. Ты прав, мне наплевать на твой акселеризм, и дни твои уже сочтены – мною. Мне хотелось заронить в тебя несбыточные надежды, чтобы тем горше было твое отрезвление. И спасли тебя от этого только твои вздорность и слабость.
   – Прости, Кали…
   – Мне не нужны твои извинения! Хотела бы я, однако, твоей любви, чтобы могла я ее использовать против тебя в последние дни и сделать их для тебя еще невыносимее. Но, как ты выразился, мы изменились слишком сильно – и ты больше не стоишь хлопот. Не думай, что я не смогла бы заставить тебя полюбить меня снова – ласками и улыбками, как когда-то. Ибо я чувствую в тебе жар, и легко распалить мне его в любом мужчине. Не заслуживаешь ты, однако, смерти, достойной могущественных, ибо низринут с высот страсти в пучину безысходности. И жаль мне тратить время для тебя – на что-нибудь, кроме презрения.
   Звезды вращались над ними, пылкие и независимые, и ее рука выскользнула из-под его руки, чтобы налить им еще сомы – согреть их в ночи.
   – Кали?
   – Да?
   – Не знаю, принесет ли это в конце концов какое-либо удовлетворение, но я все еще питаю к тебе особое чувство. Либо здесь не замешана любовь, либо каждый раз понимал я под этим словом нечто иное. Это чувство, на самом деле, без имени – и лучше его так и оставить. Так что прими его и уходи, забавляйся им. Ты же знаешь, что стоит нам покорить общих врагов – и мы опять вцепимся друг другу в горло. Много было у нас чудесных примирений, но стоило ли хоть одно из них тех мук, что ему предшествовали? Знай, что ты победила и что ты – богиня, которой я Поклоняюсь, – ибо не являются ли религиозное благоговение и поклонение смесью любви и ненависти, желания и страха?
   Они выпили свою сому в комнате, называемой Отчаяние, и чары Куберы лежали на них.
   Кали заговорила:
   – Ну что, припасть к тебе, и поцеловать тебя, и сознаться, что лгала, когда говорила, что лгу, – чтобы ты мог рассмеяться и заявить, что лгал, чтобы добиться конечного отмщения? Давай же, Князь Сиддхартха! Лучше бы один из нас умер в Адовом Колодезе, ибо непомерна гордость Первых. Не стоило нам приходить сюда, в это место.
   – Да.
   – Тогда уйдем?
   – Нет.
   – Тут ты прав. Давай посидим здесь, отдадим друг другу должное.
   Ее рука легла на его руку, погладила ее.
   – Сэм.
   – Да?
   – Послушай, ты не хотел бы заняться со мною любовью?
   – Подписывая тем самым себе приговор? Ну конечно.
   – Пойдем тогда в комнату, именуемую Безысходность, где стихает ветер и где есть ложе…
   И он пошел за нею от Отчаяния к Безысходности, и кровь все сильнее билась у него в жилах, и когда он уложил ее нагой на ложе и ощутил у себя под ладонью бархатную податливость белого ее живота, понял он, что воистину могущественнейшим среди локапал был Кубера, ибо чувство, которому посвящена была эта комната, переполняло его вместе с росшим в нем желанием, когда опустился он на нее, – и пришло расслабление, напряжение, вздох, и жгучие слезы – слезы, после которых уже ничему не быть, – пролились наружу.
 
 
   – Что угодно тебе, Госпожа Майя?
   – Расскажи мне об акселеризме, Так от Архивов. Так резко выпрямил свое большое, худое тело и спинка его кресла должным образом отреагировала на это, с легким щелчком слегка откинувшись назад.
   Позади него покоились банки данных, многочисленные редкие записи заполняли разноцветными переплетами длинные и высокие книжные полки, а воздух – своим затхлым запахом.
   Он смерил взглядом стоявшую перед ним леди, улыбнулся и покачал головой. Она казалась совсем юной, неопытной, от этого напряженной, нетерпеливо глядящей на него; у нее были ослепительно рыжие волосы, а пикантный носик и кругленькие щечки усеяли россыпи бледных веснушек. Широкие бедра и плечи разделяла тонкая талия, явно строго-настрого вымуштрованная против подобной тенденции.
   – Почему ты качаешь головой? Ведь все приходят за информацией именно к тебе.
   – Ты так юна, госпожа. У тебя за спиной, если я не ошибаюсь, всего три аватары. Я уверен, что на этом этапе своей карьеры ты наверняка не захочешь, чтобы имя твое красовалось в специальном списке интересующейся этим вопросом молодежи.
   – Список?
   – Список.
   – Зачем нужен список подобных любопытствующих?
   Так пожал плечами.
   – Боги собирают престраннейшие вещи; в частности, некоторые из них копят списки.
   – Мне всегда говорили, что акселеризм – это дохлый номер.
   – Откуда же тогда неожиданный интерес к этому покойнику?
   Она засмеялась, и ее зеленые глаза впились в его серые.
   Архивы взорвались вокруг него, и он уже стоял в бальной зале где-то в средних этажах Шпиля Высотою В Милю. Ночь клонилась к рассвету. Вечеринка, без сомнения, длилась уже не один час, но толпа, частью которой был и он сам, сгрудилась почему-то вдруг в углу просторной комнаты. Кое-кто из них стоял, прислонившись к стене, кое-кто сидел, откинувшись на удобные спинки, и все они слушали невысокого, крепко сбитого смуглого мужчину, стоявшего рядом с богиней Кали. Был это только что появившийся здесь со своей надзирательницей Махатма Сэм, Будда. Говорил он о буддизме и акселеризме, о днях обуздания, об Адовом Колодезе, о богохульствах Князя Сиддхартхи в приморском городе Махаратхе. Говорил он, и длился, гипнотизируя, длился его голос, и от него исходили сила, уверенность, тепло, его слова, гипнотизируя, длились, длились, длились, и толпа медленно теряла сознание и падала вокруг него. Женщины, как он заметил, подобрались там довольно-таки уродливые – все, кроме Майи, которая, хихикнув, хлопнула в ладоши, и тут же вернулись назад Архивы, Так вновь очутился в своем кресле, и даже улыбка не успела сбежать с его губ.
   – Откуда же тогда такой неожиданный интерес к этому покойнику? – повторил он.
   – Он отнюдь не покойник!
   – Разве? – протянул Так. – Госпожа Майя, он покойник с того самого момента, когда вступил в Небесный Град. Забудь его. Пусть все будет так, будто его никогда и не существовало. Забудь его слова. Пусть у тебя в мозгу не останется от него и следа. Знай, что когда обратишься ты к ним за обновлением, будут обшаривать Хозяева Кармы твой ум, как и все другие, проходящие через их палаты, в поисках его следов. В глазах богов мерзопакостен и Будда, и его учение.
   – Но почему?
   – Он – анархист с бомбой, сиволапый революционер. Он стремится низвергнуть сами Небеса. Если тебя интересует более серьезная, научная информация, мне придется выйти на машину и затребовать данные. Не подпишешь ли на это заявку?
   – Нет…
   – Тогда выброси его из головы и закрой дверь.
   – Он и в самом деле так плох?
   – Он еще хуже.
   – Почему же ты тогда улыбаешься, когда говоришь об этом?