Это же, в менее драматической форме, происходит сегодня. Есть исторические периоды, когда групповая тенденция обратить сознание внутрь себя сильнее, чем в другие времена. Мы живем в период донкихотства в первоначальном значении этого слова. Это потому, что способность причинять вред в наше время – это возможность не знать, отгородиться, и это более не является исключительным свойством человеческих существ...
Его прервало жужжание. Он выключил записывающий аппарат и коснулся кнопки телефона.
– Чарльз Рендер слушает.
– Это Пол Гертер, – прошепелявил телефон, – директор Диллингской школы.
– Да?
Экран прояснился. Рендер увидел человека с высоким морщинистым лбом и близко посаженными глазами.
– Хочу еще раз извиниться за случившееся. Виною была неисправность в оборудования, ставшая причиной...
– Разве вы не в состоянии приобрести приличное оборудование? Плата у вас достаточно высока...
– Оно было новое. Заводской брак..
– Разве никто не следил за классом?
– Следил, но...
– Почему же он не проверил оборудование? Почему не оказался рядом, чтобы предупредить падение?
– Он был рядом, но не успел: все произошло слишком быстро. А проверять заводской брак не его дело. Я очень извиняюсь. Мне нравится ваш мальчик. Могу заверить вас, что ничего подобного больше не случится.
– В этом вы правы, но только потому, что завтра утром я возьму его и переведу в такую школу, где соблюдаются правила безопасности. – И легким движением пальца Рендер закончил разговор.
Через несколько минут он встал и подошел к шкафу, частично замаскированному книжной полкой. Он открыл его, достал дорогую шкатулку, содержавшую дешевенькое ожерелье и фотографию в рамке; на ней были изображены мужчина, похожий на Рендера, только моложе, и женщина с высоко зачесанными волосами и маленьким подбородком; между ними стояла улыбающаяся девочка с младенцем на руках. Как всегда, Рендер несколько секунд нежно смотрел на ожерелье, затем закрыл шкатулку и снова убрал – на многие месяцы.
«Бум! Бум!» – гремел турецкий барабан. «Чик-чик-чига-чик», – бутылочки.
Возникли цвета – красный, зеленый, синий и божественно-величественный желтый – вокруг удивительных металлических танцоров.
«Люди?» – вопрошала надпись на крыше.
«Роботы?» – непосредственно ниже.
«Зайдите и посмотрите сами!» – в самом низу, таинственно.
Так они и сделали.
Рендер и Джил сидели за микроскопическим столиком, к счастью, поставленным у стены, под нарисованными углем карикатурами на неизвестных личностей. Среди субкультур четырнадцатимиллионного города было слишком много деятелей. Морща нос от удовольствия, Джил восторгалась самым колоритным зрелищем этой особой субкультуры, время от времени поднимая плечи к ушам, чтобы подчеркнуть молчаливый смех или слабый протест, потому что исполнители были слишком людьми – то, как черный робот брался рукой за предплечье серебряного робота, как они сходились и расходились...
Рендер делил свое внимание между Джил, танцорами и скверно выглядевшим пойлом, больше всего походившим на плохой коктейль с водорослями (словно в любой момент мог подняться Кракен, чтобы утащить на дно какой-нибудь беспомощный корабль).
– Чарли, я все-таки думаю, что это люди!
Рендер отвел взгляд от ее волос и прыгающих колец-сережек и осмотрел танцоров на площадке, которая была ниже места, где стоял столик.
Несмотря на металлические корпуса, это могли быть люди. Если так, их танец был исключительно ловким. Хотя использование легких сплавов не было проблемой, все равно требовалось искусство, чтобы танцор, закованный с головы до ног в броню, мог прыгать так свободно и как бы без усилий, и продолжительное время, да еще без раздражающего звяканья и лязга. Беззвучно...
Они скользили, как две чайки: одна покрупнее, цвета полированного антрацита, а вторая как лунный свет, падающий через окно на закутанный в шелк манекен.
Даже когда они соприкасались, звука не было... А может, и был, но заглушался ритмами джаза.
«Бум-бум!Чига-чик!»
Их танец медленно перешел в танец апачей. Рендер взглянул на часы. Слишком долго для нормальных артистов – решил он. Видимо, это роботы. Когда он снова взглянул на них, черный робот оттолкнул от себя серебряного футов на десять и повернулся к нему спиной.
Звука столкновения металла не было.
«Интересно, сколько подобное стоит?» – подумал Рендер.
– Чарли, не было никакого звука! Как они это делают?
– В самом деле? – спросил Рендер.
Смесь в стакане стала снова желтой, затем красной, затем синей, затем зеленой.
– Тебе не кажется, что они могут сломаться?
Белый робот сделал несколько шагов назад, а черный крутил шарнир своего запястья кругом и кругом, держа в пальцах зажженную сигарету. Раздался хохот, когда он машинально прижал ее к своему гладкому безротому лицу. Серебряный робот бросился к черному. Черный бросил сигарету и снова повернулся к партнеру. Неужели он снова оттолкнет серебряного? Нет...
Медленно, как длинноногие восточные птицы, они снова начали свой танец со множеством поворотов.
Чему-то в глубине Рендера это доставляло удовольствие, но он сам не мог понять, что тут приятного. Поэтому стал высматривать Кракена на дне бокала.
Джил вцепилась в его бицепс, привлекая внимание к площадке. Пока спектр терзал световое пятно, черный робот поднял серебряного высоко над головой и закружился с ним, выгнувшим спину и разведшим ноги ножницами – сначала медленно, а потом быстрее и быстрее. Затем он завертелся с невероятной скоростью, и полосы спектра вращались все быстрее.
Рендер потряс головой, чтобы в ней прояснить.
Они двигались так быстро, что просто должны были упасть – люди они или роботы. Но не упали. Они слились в одну серую фигуру. Затем стали замедлять вращение. Все медленнее, медленнее... Остановились.
Музыка смолкла. Наступила темнота, наполненная аплодисментами. Когда свет загорелся снова, оба робота стояли как статуи, лицом к публике. Затем медленно, очень медленно поклонились.
Аплодисменты усилились. Роботы повернулись и ушли.
Снова зазвучала музыка, свет стал ярким. Поднялся шум голосов. Рендер прикончил Кракена.
– Что ты об этом думаешь? – спросила Джил.
Рендер сделал серьезное лицо и сказал:
– Кто я – человек, воображающий себя роботом, или робот, воображающий себя человеком? – Он ухмыльнулся и добавил: – Не знаю.
Она шутя стукнула его за это по плечу, и он заметил ей, что она пьяна.
– Нет, – протестовала она. – Разве чуточку. Не так, как ты.
– Все же, думаю, тебе нужно показаться врачу. Например, мне. Лучше прямо сейчас. Давай уедем отсюда.
– Не сейчас, Чарли. Мне хочется посмотреть на них еще раз. Ну, пожалуйста.
– Если я еще выпью, я не буду способен видеть их.
– Тогда закажи чашку кофе.
– Фу!
– Ну, пива.
– Лучше уж буду страдать без него.
На площадке народ начал танцевать, но ноги Рендера как свинцом налились. Он закурил.
– Итак, ты сегодня разговаривал с собакой?
– Да. От этого несколько странные ощущения...
– Она хорошенькая?
– Это был кобель. И безобразный.
– Дурачок, я имею в виду хозяйку.
– Ты знаешь, что я никогда не говорю о делах, Джил.
– Но ты же сам сказал мне насчет ее слепоты и насчет собаки. Я только хочу знать, хорошенькая она или нет.
– Ну... и да и нет. – Он сделал неопределенный жест. – Знаешь...
– Повторить то же самое, – сказала она официанту, внезапно возникшему из смежного озера тьмы; он поклонился и столь же быстро исчез.
– Вот как пропадают мои добрые намерения, – вздохнул Рендер. – Посмотрим, как тебя будет обследовать пьяный дурак – вот и все, что я могу сказать.
– Ты быстро протрезвеешь. Ты всегда так. Гиппократ и все такое.
Он фыркнул и посмотрел на часы.
– Завтра я должен быть в Коннектикуте. Забрать Пита из этой проклятой школы.
Джил вздохнула. Она уже устала от этой темы.
– Мне кажется, ты слишком уж нянчишься с ним. Любой парнишка может повредить ногу. Это часть проблемы роста. Когда мне было семь лет, я сломала запястье. Несчастный случай. И школа не виновата, что такие вещи случаются.
– К дьяволу, – сказал Рендер, беря свою темную выпивку с темного подноса, принесенного темным человеком. – Если они не могут работать как следует, я найду тех, кто может.
Она пожала плечами.
– Тебе решать. А я знаю только то, о чем читаю в газетах. И ты все-таки настаиваешь на Давосе, хотя знаешь, что в Сент-Морисе общество приличнее?
– Мы же собирались прокатиться, верно? Я предпочитаю прокатиться в Давос.
– Значит, я не каждый вечер выигрываю?
Он погладил ее по руке.
– Со мной ты всегда в выигрыше, милочка.
Они выпили, закурили и держались за руки, пока люди расходились с танцевальной площадки и снова тянулись к своим крохотным столикам, а разноцветные пятна закружились, окрашивая облака дыма тонами от цвета ада до солнечного восхода и обратно, и барабан ухнул: «Бом!»
«Чига-чига!»
– О, Чарли, они опять идут сюда!
Небо было чистое, как кристалл. Дороги чистые. Снегопад прекратился.
Джил сонно дышала. «С-7» выбирался через городские мосты. Если бы Рендер сидел неподвижно, он убедил бы себя, что пьяно только его тело, но как только он поворачивал голову, мир вокруг начинал танцевать. И тогда он воображал себя спящим и Творцом всего этого. В какой-то миг это было правдой. Он улыбнулся, задремывая. Но в следующий миг проснулся и уже не улыбался.
Вселенная взяла реванш над его самонадеянностью. За один миг триумфа над беспомощностью, которой он хотел помочь, ему снова пришлось заплатить видением дна озера; и когда он опять двинулся к гибели на дне мира – как пловец, как неспособный говорить, – он слышал откуда-то с высоты над Землей вой Волка Фенриса, готовящегося пожрать луну; и услышав, он понял, что вой этот так же похож на трубный глас правосудия, как женщина рядом похожа на луну. В каждой малости. Во всех отношениях. И его охватил страх.
Глава 3
Он был собакой.
Но не обычной собакой.
Он выехал за город сам по себе.
По виду крупная немецкая овчарка, если не принимать во внимание голову – он сидел на переднем сиденье, смотрел в окно на другие машины и на все, что видел вокруг. Он обгонял другие машины, потому что ехал по самой скоростной полосе.
День был холодный, на полях лежал снег; деревья были в ледяных куртках, и все птицы в небе и на земле казались удивительно черными.
Его голова была больше, чем у любой другой собаки, за исключением, быть может, ирландского волкодава. Глаза темные, глубоко сидящие, а рот был открыт, потому что пес смеялся. Он ехал дальше.
Наконец машина перешла на другую полосу, замедлила ход, перешла на крайнюю правую и через некоторое время свернула и проехала несколько миль по сельской дороге, а затем свернула на тропинку и припарковалась за деревом. Она остановилась, и дверца открылась. Собака вышла и закрыла дверцу плечом. Увидев, что свет погас, пес повернулся и пошел через поле к лесу.
Он осторожно поднимал лапы. Он осматривал свои следы. Войдя в лес, несколько раз глубоко вздохнул, встряхнулся, залаял странным, несобачьим лаем и пустился бегом.
Он бежал меж деревьев и скал, перепрыгивал через замерзшие лужи, узкие овражки, взбегал на холмы и сбегал по склону, проносился мимо застывших кустов в радужных пятнах, вдоль ледяного ложа ручья.
Он остановился, отдышался и понюхал воздух.
Затем открыл пасть и засмеялся – этому он научился у людей.
Затем глубоко вздохнул, запрокинул голову и завыл – этому он у людей не учился. И даже не знал точно, у кого научился этому.
Вой прокатился по холмам, и эхо было подобно громкой ноте горна.
Уши его встали торчком, пока он прислушивался к этому звуку.
Затем он услышал ответный вой, похожий и не похожий на его. Совсем похожего не могло быть, потому что его голос не был вполне собачьим. Он прислушался, принюхался и снова завыл.
И снова пришел ответ, теперь уже ближе...
Он ждал, нюхая воздух, который нес сообщение.
К нему на холм поднималась собака, сначала быстро, потом перешла на шаг и, наконец, остановилась в сорока футах от него. Вислоухая крупная дворняжка...
Он снова принюхался и тихо заворчал. Дворняга оскалила зубы. Он двинулся к ней. Когда он был примерно в десяти футах, она залаяла.
Он остановился. Собака стала осторожно обходить его кругом, нюхая ветер. Наконец, он издал звук, удивительно похожий на «привет». Дворняжка заворчала. Он шагнул к ней.
– Хорошая собака, – сказал он.
Собака склонила голову набок.
– Хорошая собака, – повторил он, сделал еще шаг к ней, еще один и сел. – Оч-чень хорошая собака.
Собака слегка вильнула хвостом. Он встал и подошел к ней. Она обнюхала его. Он ответил тем же. Она замахала хвостом, обежала его дважды, подняла голову и пролаяла. Потом двинулась по более широкому кругу, время от времени опуская голову, а затем бросилась в лес.
Он понюхал землю, где только что стояла собака, и пустился вслед за ней. Через несколько секунд он догнал ее, и они побежали рядом.
Из-под кустика выскочил кролик. Он догнал кролика и схватил его своими громадными челюстями. Кролик отбивался, затем спина его хрустнула, и он затих.
Некоторое время он держал кролика, оглядываясь вокруг. Собака подбежала к нему, и он уронил кролика к ее ногам.
Собака посмотрела на него с надеждой. Он ждал. Тогда она опустила голову и разорвала маленький труп. Кровь дымилась на холодном воздухе. Собака жевала и глотала, жевала и глотала. Наконец и он опустил голову и оторвал кусок. Мясо было горячее, сырое и дикое. Собака отпрянула, когда он схватил кусок, рычанье замерло в ее глотке.
Он был не очень голоден, поэтому бросил мясо и отошел. Собака снова наклонилась к еде.
Потом они еще несколько часов охотились вместе. Он значительно превосходил дворнягу в искусстве убивать, но всегда отдавал добычу ей.
Они вместе загнали семь кроликов. Последних двух не съели. Дворняга села и посмотрела на него.
– Хорошая собака, – сказал он.
Она вильнула хвостом.
– Плохая собака, – сказал он.
Хвост перестал вилять.
– Очень плохая собака.
Она опустила голову. Он повернулся и пошел прочь. Она пошла за ним, поджав хвост. Он остановился и оглянулся через плечо. Собака съежилась. Он несколько раз пролаял и завыл. Уши и хвост собаки поднялись. Она подошла и снова обнюхала его.
– Хорошая собака, – сказал он.
Хвост завилял.
Он засмеялся.
– Микроцефал, идиот.
Хвост продолжал вилять.
Он снова засмеялся. Собака покружилась, положила голову между передних лап и посмотрела на него. Он оскалил зубы, прыгнул к собаке и укусил ее за плечо.
Собака взвизгнула и пустилась наутек.
– Дурак! – зарычал он. – Дурак!
Ответа не было. Он снова завыл; такого воя не издало бы ни одно земное животное. Затем он вернулся к машине, открыл носом дверцу и залез внутрь.
Он нажал кнопку, и машина завелась. Затем лапой набрал нужные координаты. Машина задом выбралась из-за дерева и двинулась по тропе к дороге, быстро выбралась на шоссе и исчезла.
Где-то в то же самое время гулял человек.
В это холодное утро ему следовало бы одеться потеплее, но он предпочел легкое пальто с меховым воротником.
Заложив руки в карманы, он шел вдоль охранного забора. По ту сторону забора ревели машины.
Он не поворачивал головы.
Он мог бы выбрать множество других мест, но выбрал это.
В это холодное утро он решил погулять.
Он не хотел думать ни о чем, кроме прогулки.
Машины неслись мимо, а он шел медленно, но ровно.
И не видел никого, кто шел бы пешком.
Поднятый воротник защищал его от ветра, но от холода не спасал.
Он шел, а утро кусало его и дергало за одежду. День удерживал его в своей бесконечной галерее картин, неподписанных и незамеченных.
Канун Рождества.
...в противоположность Новому году:
Это время семейных сборищ, пылающих дров, время подарков, особых кушаний и напитков; время скорее личное, а не общественное; время сосредоточиться на себе и семье, а не на обществе; время замерзших окон, ангелов в обрамлении звезд, горящих поленьев, плененной радуги и толстых Санта-Клаусов с двумя парами брюк – потому что самые маленькие, садящиеся к ним на колени, легко грешат; и время кафедральных окон, снежных бурь, рождественских гимнов, колоколов, представлений возле ясель, поздравлений от далеко и не очень далеко живущих, постановок Диккенса по радио, время падуба и свеч, пуанцетий и вечнозеленых растений, снежных сугробов, огней, елок, сосен, Библии и средневековой Англии, песни «О маленький город Вифлеем», время рождения и обещания, света и тьмы, ощущения до осознания, осознания до свершения, смены стражи года, время традиций, одиночества, симпатий, сочувствия, сентиментальности, песен, веры, надежды, милосердия, любви, желания, стремления, страха, осуществления, реализации, веры, надежды, смерти; время собирать камни и время разбрасывать камни, время обнимать, получать и терять, смеяться, танцевать, умирать, возвращаться, молчать, говорить; время разрушать и время строить, время сеять и время собирать посеянное...
Чарльз Рендер, Питер Рендер и Джил ДеВилл праздновали сочельник вместе.
Квартира Рендера располагалась на самом верху башни из стали и стекла. Здесь царила некая атмосфера постоянства. Ряды книг вдоль стен; в некоторых местах полки прерывались скульптурами; примитивная живопись, в несколько красок, занимала свободные места. Маленькие зеркала, вогнутые и выпуклые, теперь обрамленные ветвями падуба, повешены в разных местах.
На каминной доске лежат поздравительные открытки. Горшечные растения – два в гостиной, одно в кабинете и целый куст в спальне – осыпаны блестками и звездочками. Льется музыка.
Пуншевая чаша была из драгоценного розового камня в ромбовидной оправе. Она стояла на низком кофейном столике грушевого дерева в окружении бокалов, сверкающих в рассеянном свете.
Настало время развернуть рождественские подарки...
Джил развернула свой и закуталась в нечто похожее на полотно пилы с мягкими зубьями.
– Горностай! – воскликнула она. – Какой величественный! Какой прекрасный! О, спасибо, дорогой Творец!
Рендер улыбнулся и выпустил кольца дыма.
Свет упал на мех.
– Снег, но теплый! Лед, но мягкий... – говорила Джил.
– Шкурки мертвых животных, – заметил Рендер, – высокая награда за доблесть охотника. Я охотился за ней для тебя, я исходил вдоль и поперек всю землю. Я пришел к самым красивым из белых животных и сказал: «Отдайте мне ваши шкурки», и они отдали. Рендер могучий охотник.
– У меня есть кое-что для тебя, – сказала она.
– Да?
– Вот. Вот тебе подарок.
Он развернул обертку.
– Запонки, – сказал он. – Тотемические. Три золотых лица одно над другим. Ид, эго и суперэго – так я назову их. Самое верхнее лицо – наиболее экзальтированное.
– А самое нижнее улыбается, – сказал Питер.
Рендер кивнул сыну.
– Я не уточнил, какое из них самое верхнее, – сказал он мальчику. – А улыбается оно потому, что имеет собственные радости, каких вульгарное стадо никогда не поймет.
– Бодлер? – спросил Питер.
– Хм, – сказал Рендер. – Да, Бодлер.
– ...Чертовски неудачно сказано.
– Обстоятельства, – сказал Рендер, – это дело времени и случая. Бодлер на Рождество – дело чего-то старого и чего-то нового.
– Звучит, как на свадьбе, – сказал Питер.
Джил вспыхнула над своим снежным мехом, а Рендер как бы не заметил.
– Теперь твоя очередь открыть свои подарки, – сказал он сыну.
– Отлично. – Питер разорвал пакет. – Набор алхимика, – заметил он, – как раз то, что я всегда хотел – перегонный куб, реторты, водяная баня и запас жизненного эликсира. Мощно! Спасибо, мисс ДеВилл.
– Пожалуйста, называй меня Джил.
– Хорошо. Спасибо, Джил.
– Открой и второй.
– Хорошо. – Он сорвал белую бумагу с падубом и колокольчиками. – Сказочно! Вторая вещь, которую я всегда хотел: нечто заимствованное и голубое: семейный альбом в голубом переплете и копия отчета Рендера сенатской подкомиссии протоколов о социопатическом неумении приспособиться к обстановке среди правительственных служащих. А также комплект трудов Лофтинга, Грэхема и Толкиена. Спасибо, папа. Ох! Еще! Таллис, Лорели, Моцарт и добрый старый Бах. Мою комнату наполнят прекрасные звуки! Спасибо, спасибо вам. Что я дам вам взамен? Так, мелочь... Как вам это? – Он протянул один пакет отцу, другой Джил.
Оба раскрыли свои пакеты.
– Шахматы. – Рендер.
– Пудреница с пудрой и румянами. – Джил.
– Спасибо. – Рендер.
– Спасибо. – Джил.
– Не за что.
– Почему ты пришел с флейтой? – спросил Рендер.
– Чтобы вы послушали.
Питер поднял флейту и заиграл.
Он играл о Рождестве и святости, о вечере и пылающей звезде, о горячем сердце и доброте, о пастухах, королях, о свете и о голосах ангелов.
Закончив, он разобрал флейту и убрал ее.
– Очень хорошо, – сказал Рендер.
– Да, хорошо, – сказала Джил. – Очень...
– Спасибо.
– Как школа? – спросила Джил.
– Хорошая, – ответил Питер.
– Много было беспокойства с переходом?
– Нет. Потому что я хороший ученик. Папа меня здорово учил, очень здорово.
– Но тут будут другие учителя...
Питер пожал плечами.
– Если знаешь учителя, то знаешь только учителя. А если знаешь предмет, то и знаешь его. Я знаю много предметов.
– А ты знаешь что-нибудь об архитектуре? – спросила вдруг Джил.
– Что вы имеете в виду? – спросил Питер с улыбкой.
– По твоему виду похоже, что ты кое-что знаешь об архитектуре.
– Да, – согласился он. – Я недавно изучал ее.
– В сущности, я именно это и хотела узнать.
– Спасибо. Я рад, что вы думаете, что я кое-что знаю.
– А зачем ты изучал архитектуру? Я уверена, что она не входит в учебный план.
– Nihil hominum... – он пожал плечами.
– Ладно, я просто поинтересовалась. – Она бросила взгляд на свою сумочку и достала сигареты. – И что ты о ней думаешь?
– Что можно думать об архитектуре? Она как солнце, которое большое, яркое и просто существует. Вот примерно и все – если только вы не хотите спросить что-то конкретное.
Она снова покраснела.
– Я имею в виду – она тебе нравится?
– Если она старая и издали, или если новая, а я внутри, когда снаружи холодно. Я утилитарен в том, что связано с физическими удовольствиями, и романтичен в том, что относится к чувствительности.
– Боже! – сказала она и поглядела на Рендера. – Чему ты учил своего сына?
– Всему, чему мог и насколько мог.
– Зачем?
– Не хочу, чтобы он вдруг когда-нибудь оказался раздавленным небоскребом фактов и современной физики.
– Дурной тон – говорить о человеке, как будто его тут нет, – сказал Питер.
– Правильно, – сказал Рендер, – но хороший тон не всегда уместен.
– По-твоему, человек и извиняться не должен?
– Это каждый решает сам для себя, иначе это не имело бы смысла.
– В таком случае, я решил, что не требую ни от кого извинения, но если кто-то желает извиниться, я приму это как джентльмен, в соответствии с хорошим тоном.
Рендер встал и поглядел на сына.
– Питер... – начал он.
– Можно мне еще пунша? – спросила Джил. – Мне понравилось.
Рендер потянулся к чаше.
– Я подам, – сказал Питер, взял чашу и встал, опираясь локтем на спинку кресла.
Локоть соскользнул. Чаша упала на колени Джил. По белому меху побежала полоса земляничного цвета. Чаша скатилась на софу, изливая на нее остатки пунша.
Питер, сидя на полу, вскрикнул и схватился за лодыжку. Зажужжал телефон. Рендер произнес длинную тираду по латыни, взял одной рукой колено сына, а другой лодыжку.
– Здесь больно?
– Да!
– А здесь?
– Да! Везде больно!
– А тут?
– Сбоку... Вот!
Рендер помог ему встать и держал его, пока мальчик тянулся за костылями.
– Пошли. Опирайся на меня. Внизу, у доктора Хейделла в квартире, есть домашняя лаборатория. Я хочу еще раз просветить ногу рентгеном.
– Нет! Это не...
– А что будет с моим мехом? – спросила Джил.
Телефон зажужжал снова.
– Черт бы вас всех побрал! – буркнул Рендер и включил связь. – Да! Кто это?
– Ох, это я, босс. Я не вовремя?
– Бинни! Послушайте, я не собирался рычать на вас, но тут случилось черт знает что. Поднимитесь сюда. К тому времени, как вы придете, тут все придет в порядок...
– Хорошо, если вы считаете, что это так. Только я на минутку. Я иду в другое место.
– Понятно. – Он выключил связь. – Останься здесь и впусти ее, Джил. Мы вернемся через несколько минут.
– А что делать с мехом? И с софой?
– Потом разберемся. Не переживай. Пошли, Пит.
Он вывел сына в коридор. Они вошли в лифт и направили его на шестой этаж. На пути вниз они встретили другой лифт, поднимавший Бинни наверх.
– Питер, почему ты ведешь себя, как сопливый подросток?
Пит вытаращил глаза.
– У меня просто ускоренное развитие, а что касается сопливости... – он шмыгнул носом.
Рендер вздохнул.
– Поговорим позднее.
Дверь открылась.
Квартира доктора Хейделла находилась в конце коридора. Большая гирлянда из вечнозеленых растений и сосновых шишек висела над дверью, окружая дверной молоток. Рендер поднял молоток и постучал.
Изнутри доносились слабые звуки рождественской музыки. Через минуту дверь открылась. Перед ними стоял доктор Хейделл, глядя на них из-за толстых очков.
– Добро пожаловать, певцы гимнов! – проговорил он низким голосом. – Входите, Чарльз и...
– Мой сын Питер, – сказал Рендер.
– Рад встретиться с тобой, Питер. Входи и присоединяйся к празднеству. – Он распахнул дверь и посторонился.