– Доброе утро, – сказала Джил.
Он поднял глаза.
– Мисс ДеВилл... Джил... доброе утро. – Он кивнул на стул напротив себя. – Присоединяйтесь, пожалуйста.
Она села и сказала подошедшему официанту:
– Мне то же самое, но на девяносто процентов меньше. – И снова повернулась к Бартельметцу: – Вы видели сегодня Чарльза?
– Увы, нет, а я хотел продолжить нашу дискуссию, пока его мозг еще на ранней стадии пробуждения и, значит, более уступчивый. К несчастью, он из тех, кто активно входит в день уже на середине второго акта.
– А я обычно прихожу только к антракту и прошу кого-нибудь вкратце рассказать о событиях, – сказала Джил. – Так что почему бы не продолжить дискуссию со мной? Я более уступчива, и мои скандхи в хорошем состоянии.
Глаза их встретились.
– Ага, – сказал он медленно. – Я подозревал. Что ж – хорошо. Что вы знаете о работе Рендера?
– М-м-м... Он особый специалист в узкоспециальной области, мне трудно оценить некоторые вещи и говорить о них. Я хотела бы иногда заглядывать в мозг других людей, посмотреть, что они думают – обо мне, конечно, – но не думаю, чтобы я оставалась там надолго. Особенно, – она шутливо поежилась, – в чьем-то мозгу с проблемами. Наверное, я либо слишком сочувствовала бы, либо боялась, либо еще что-нибудь, и тогда, в соответствии с тем, что я читала, возникло бы нечто вроде симпатической магии, и это могло бы стать моими проблемами. Но у Чарльза проблем не бывает. Во всяком случае, он никогда не говорил мне об этом. Но в последнее время я беспокоюсь. Эта слепая девушка и ее собака-поводырь, кажется, слишком сильно занимают его.
– Собака-поводырь?
– Да, собака, служащая ей глазами, один из хирургических мутантов.
– Как интересно... Вы когда-нибудь встречались с этой женщиной?
– Никогда.
– Так. – Он задумался. – Иногда врач сталкивается с пациентом, чьи проблемы настолько родственны его собственным, что сеанс становится чрезвычайно острым. Так частенько бывало со мной, когда я лечил коллегу-психиатра. Возможно, Чарльз видит в этой ситуации параллель чему-то, тревожащему его лично. Я не проводил его личный анализ, не знаю всех путей его мозга, хотя он долгое время был моим учеником. Он всегда был замкнутым, о чем-то умалчивал; при случае мог быть весьма авторитарным. Что еще его занимает в последнее время?
– Как обычно, сын Питер. Он переводил мальчика из школы в школу пять раз за пять лет. – Ей подали завтрак, и она придвинулась к столу. – И он читает обо все случаях самоубийства и без конца говорит о них.
– С какой целью?
Она пожала плечами и принялась за еду.
– Он ни разу не объяснял, почему, – сказала она, снова взглянув на Бартельметца. – Может, пишет что-нибудь...
Бартельметц покончил с яичницей и налил себе кофе.
– Вы боитесь этой его пациентки?
– Нет... Да, боюсь.
– Почему?
– Боюсь симпатической магии, – сказала она, слегка краснея.
– Под это определение может подходить очень многое.
– Это верно, – признала она. – Мы с вами сходны в стремлении к его благополучию и пришли к согласию в том, что именно представляет угрозу. Не могу ли я просить вас об одолжении?
– Можете.
– Поговорите с ним еще раз. Убедите его бросить это дело.
Он смял салфетку.
– Я собирался сделать это после обеда. Поскольку верю в ритуальную силу попыток спасения. Делать их надо.
«Дорогой любимый папочка!
Да, школа замечательная, лодыжка моя заживает, и с моими одноклассниками у меня много общего. Нет, я не нуждаюсь в деньгах, питаюсь хорошо и не имею затруднений с другой методикой преподавания. Лады?
Здание я не буду описывать, поскольку ты уже видел это мрачное сооружение. Площадки описать не могу, потому что сейчас они под холодными белыми пластами. Бррр! Подозреваю, ты сейчас наслаждаешься особыми зимними развлечениями, но не разделяю твоего энтузиазма, предпочитаю зиму на рисунках или как эмблему на пачке мороженого.
Лодыжка ограничивает мою подвижность, а мой товарищ по комнате уезжает на уикэнды домой – то и другое является настоящим благословением, потому что у меня теперь удобный повод подналечь на чтение. Что я и делаю.
Всего самого всякого,
Питер».
Рендер наклонился и погладил огромную голову. Это было перенесено стоически, а затем собака перевела взгляд на австрийца, у которого Рендер попросил огонька, как бы говоря: «Должен ли я терпеть подобное оскорбление?» Человек улыбнулся, щелкнул гравированной зажигалкой, и Рендер заметил среди выгравированных инициалов мелкую букву «В».
– Спасибо, – сказал Рендер и обратился к собаке: – Как тебя зовут?
– Бисмарк, – проворчал пес.
– Ты напомнил мне другого такого же, некоего Зигмунда, компаньона и гида моей слепой приятельницы в Америке.
– Мой Бисмарк – охотник, – сказал молодой человек. – Гроза оленей и крупных кошачьих.
Уши собаки встали торчком, она смотрела на Рендера гордыми, горящими глазами.
– Мы охотились в Африке, в северных и южных частях Америки. И в Центральной Америке тоже. Бисмарк никогда не теряет след. Никогда не промахнется. Он прекрасный зверь, и зубы у него словно сделаны в Золингене.
– Ты счастливчик, что у тебя такой охотящийся компаньон.
– Я охочусь, – прорычал пес. – Я преследую... Иногда убиваю...
– Так вы не знаете такой же собаки по имени Зигмунд или женщины, которую он водит – мисс Эйлин Шаллот? – спросил Рендер.
Человек покачал головой.
– Нет. Бисмарка я получил из Массачусетса, но сам в Центре никогда не бывал и не знаком с хозяевами других мутантов.
– Понятно. Ну, спасибо за огонек. Всего вам доброго.
– И вам всего доброго.
– Всего добр-рого...
Рендер зашагал по узкой улице, засунув руки в карманы. Вторая попытка Бартельметца чуть не вынудила его наговорить лишнего, о чем он сам потом пожалел бы. Проще было уйти, чем продолжать разговор. Поэтому он извинился и не сказал, куда идет – он и сам не знал.
Повинуясь внезапному импульсу, он вошел в лавочку и купил часы с кукушкой, бросившиеся ему в глаза. Он был уверен, что Бартельметц правильно поймет его подарок. Он улыбнулся и пошел дальше. Интересно, что за письмо для Джил, с которым клерк специально подошел к их столику в столовой, когда они обедали? Оно три раза переадресовывалось и было отправлено юридической фирмой. Джил даже не вскрыла его, а улыбнулась, поблагодарила старика-клерка и сунула письмо в сумочку. Следовало бы что-нибудь узнать о его содержании. Хотя его любопытство было так очевидно, что она, конечно, пожалеет его и скажет.
Подпирающие небо ледяные столбы, казалось, внезапно закачались перед ним. Подул резкий северный ветер. Рендер сгорбился и упрятал голову в воротник. Стиснув часы с кукушкой, он поспешно двинулся обратно.
В эту ночь змея, вцепившаяся в свой хвост, рыгала, Волк Фенрис прокладывал путь к луне, маленькие часы сказали «ку-ку», и завтра налетело, как последний буйвол Манолита, громогласным ревом обещая втоптать поток львов в песок.
Рендер принял решение, что надо избавиться от излишней сентиментальности.
Позже, много позже, когда они неслись по небу в крейсере, похожем на коршуна, Рендер смотрел вниз на потемневшую землю, думая о звездных огнях ее городов, смотрел на небо, где все они отражались, смотрел вокруг, на людей, мелькавших на экранах, на автоматы с кофе, чаем и спиртными напитками, которые посылали флюиды, воздействуя на людей и заставляя их нажимать свои кнопки, а затем смотрел на Джил, которую старинные здания заставляли ходить по своим коридорам, и знал: она чувствует, что он смотрит на нее, и чувствует, что его сиденье настойчиво требует сейчас превращения в ложе – чтобы он уснул.
Глава 5
В ее приемной было много цветов, ей нравились экзотические ароматы. Иногда она зажигала благовония. Ей нравилось греть ноги в горячей воде, гулять в снегопад, слушать почти непрерывно музыку – возможно, слишком громко, – пробовать за вечер пять или шесть различных ликеров (среди которых почти каждый раз – неприятно пахнущий анисовый, иногда с капелькой полынной настойки). Руки у нее были мягкие, слегка веснушчатые, с длинными сужающимися к концам пальцами. Колец она не носила.
Ее пальцы снова и снова осторожно ощупывали лепестки цветка рядом с ее креслом, пока она говорила в записывающий аппарат.
– ...основные жалобы пациента при поступлении – нервность, бессонница, боли в животе и периоды депрессии. В записях имеются сведения о прежних поступлениях пациента на короткое время. Он был в этом госпитале в 1995 г. с маниакально-депрессивным психозом ослабленного типа, и снова вернулся сюда 3.2.96. 20.9.97 он поступил в другой госпиталь. Физическое обследование показало кровяное давление 170/100. На день обследования 11.12.98 он был нормально развит и хорошо упитан. В это время пациент жаловался на постоянную боль в пояснице, и были отмечены некоторые слабые симптомы последствий алкогольного опьянения. Дальнейшее физическое обследование не выявило патологии, за исключением того, что сухожилия пациента реагируют преувеличенно, но одинаково. Эти симптомы явились результатом прошедшего алкогольного опьянения. При поступлении он не показал себя психотиком, у него не было ни навязчивых представлений, ни галлюцинаций. Хорошо ориентировался в пространстве, времени и своем местоположении. Его психологическое состояние было определено так: он в какой-то мере претенциозный, экспансивный и в достаточной степени враждебен. Считается потенциальным нарушителем порядка. Поскольку он по специальности повар, его назначили работать на кухне. Тогда его общее состояние показало явное улучшение. Больше сотрудничества, меньше напряженности. Диагноз: маниакально-депрессивная реакция (без прогрессирующих последствий от внешних стрессов). Степень психиатрического ухудшения средняя. Признан полностью вменяемым. Продолжать лечение в стационаре.
Она выключила аппарат и засмеялась. Этот звук испугал ее: смех – феномен общественный, а она была одна. Она снова включила запись и грызла уголок носового платка, пока мягкие, произнесенные скороговоркой слова возвращались к ней. После первого же десятка их она перестала слушать.
Когда аппарат замолчал, она выключила его. Она была очень одинока. Так чертовски одинока, что лужица света, возникшая, когда она стукнула себя по лбу и повернулась лицом к окну, вдруг стала самой важной вещью на свете. Она хотела чтобы это был океан света, или чтобы она сама стала совсем крошечной – все равно, лишь бы этот свет полностью поглотил ее.
Вчера минуло три недели...
«Слишком долго, – думала она, – мне следовало бы подождать. Нет! Невозможно! А что, если он вдруг умрет, как Рискомб? Нет! Не может быть! С ним ничего не может случиться. Никогда. Он всесилен и защищен. Но.. но придется ждать три недели... “Без зрения” – вот что это на самом деле значит. Но разве воспоминания потускнели? Разве они ослабли? Как выглядит дерево? Или облако? Я не помню! Что такое – красное? Что такое – зеленое? Боже! Это уже истерия! Я слежу за ней, но не могу прекратить ее! Надо принять лекарство. Лекарство!»
Плечи ее затряслись. Лекарства принимать она не стала, но сильнее прикусила платок, пока острые зубы не прорвали ткань.
– Берегись, – произнесла она свою личную формулу блаженству, – тех, кто жаждет справедливости потому, что таким воздастся. И берегись кротких, которые пытаются унаследовать Землю. И берегись...
Коротко прожужжал телефон. Она убрала платок, сделала спокойное лицо и повернулась к телефону.
– Алло?
– Эйлин, я вернулся. Как вы?
– Хорошо, даже почти отлично. Как прошел ваш отпуск?
– О, не жалуюсь. Я давно собирался, и думаю, что заслужил отдых. Слушайте, я привез кое-что показать вам – например, Винчестерский кафедральный собор. Хотите придти на этой неделе? Я свободен в любой вечер.
«Сегодня. Нет, я хочу этого слишком сильно. Это может стать препятствием, если он увидит...»
– Как насчет завтрашнего вечера? – спросила она. – Или послезавтра?
– Прекрасно, давайте завтра, – ответил он. – Встретимся в «КиС» около семи?
– Да, это будет очень приятно. Тот же столик?
– Почему нет? Я закажу его.
– Идет. Значит, завтра увидимся.
– До свидания.
Связь выключилась.
В ту же секунду в ее голове внезапно закружились цвета и она увидела деревья – дубы, сосны и сикоморы – большие, зеленые с коричневым и серым; она увидела комья облаков, протирающих пастельное небо, и пылающее солнце, и озеро глубокой, почти фиолетовой синевы. Сложила свой истерзанный носовой платок и отложила в сторону.
Она нажала кнопку рядом со столом, и кабинет наполнился музыкой. Скрябин. Затем нажала другую кнопку и снова проиграла надиктованную ей пленку, слушая вполуха обе записи одновременно.
Пьер подозрительно понюхал еду. Санитар снял ее с подноса и вышел, заперев за собой дверь. Салат ждал на полу. Пьер осторожно подошел к нему, захватил горсть и проглотил.
Он боялся.
Только бы прекратился звон стали, удары стали о сталь, где-то в этой темной ночи... только бы...
Зигмунд встал, зевнул и потянулся. Еще секунду задние лапы не слушались, а затем он стал собранным и встряхнулся. Она, наверное, скоро пойдет домой. Пес поглядел вверх, на часы, висящие на удобном для людей уровне, чтобы проверить свои ощущения времени, а затем подошел к телевизору. Встав на задние лапы, одной передней оперся на стол, а другой включил телевизор.
Как раз время сводки погоды; дороги обледенели.
«Я проезжал мимо растущих непрерывно кладбищ, – писал Рендер, – обширные каменные леса, становящиеся с каждым годом всё больше.
Почему человек так ревниво охраняет своих мертвых? Не потому ли, что это монументально демократичный способ обретения бессмертия, высшее утверждение вредоносной силы, то есть жизни, и желание, чтобы она продолжалась вечно? Унамуно уверял, что это именно так. Если да, то за последнее время значительно возрос процент населения, желающий бессмертия, стал больше, чем когда-либо ранее в истории...»
Чик-тчик, чига-тчик!
– Как ты думаешь, это все-таки люди?
– Вряд ли, слишком уж они хороши.
Вечер был звездным. Рендер завел «С-7» в холодный подземный гараж, нашел свое место и поставил машину.
От бетона шла холодная сырость, она вцеплялась в тело, как крысиные зубы. Рендер повел Эйлин к лифту. Их дыхание облаками клубилось перед ними.
– Холодновато, – заметил он.
Она кивнула.
В лифте он с облегчением вздохнул, размотал шарф и закурил.
– Дайте и мне, пожалуйста, – сказала она, почувствовав запах табака.
Он подал ей.
Они поднимались медленно, и Рендер прислонился к стенке, вдыхая смесь дыма и застывающего пара.
– Я встретил другую мутированную овчарку в Швейцарии. Такая же большая, как Зигмунд. Только это был охотник, как и сам пруссак.
– Зигмунд тоже любит охотиться, – заметила Эйлин. – Два раза в год мы ездим в Северные леса, и я отпускаю его. Он пропадает на несколько дней и возвращается вполне счастливым. Он никогда не рассказывает, что делал, но никогда не приходит голодным. Я думаю, ему бывает нужен отдых от людей, чтобы остаться стабильным. И думаю, что права.
Лифт остановился. Они вышли в холл, и Рендер снова повел ее.
Войдя в кабинет, он ткнул термостат, и по комнате заструился теплый воздух. Их пальто он повесил тут же, в кабинете, и выкатил из гнезда «яйцо». Включив его питание, он начал превращать стол в контрольную панель.
– Как вы думаете, много на это понадобиться времени? – спросила она, пробегая кончиками пальцев по гладким, холодным изгибам «яйца». – Я имею в виду, на полную адаптацию к зрению.
Он задумался.
– Не имею представления. Пока не знаю. Мы начали очень хорошо, но еще очень многое предстоит сделать. Месяца через три я смогу сделать предположения.
Она задумчиво кивнула, подошла к столу и обследовала кнопки легкими, как десять перышек, пальцами.
– Осторожно! Не надавите ни на одну.
– Не буду. Как по-вашему, долго ли мне придется учиться оперировать ими?
– Просто научиться – три месяца. Шесть – чтобы стать достаточно опытной для использования их на ком-то; и еще шесть под постоянным наблюдением – прежде чем вам можно будет доверить самостоятельную работу. Всего вместе – больше года.
– Ох-ох! – она села в кресло.
Рендер прикосновением оживил сезоны, фазы дня и ночи, дыхание сельской местности и города, элементы, движущиеся по небу, и все прочие восприятия движения, которыми он пользовался для построения миров. Он раздробил время и прошелся по семи или более последним векам человечества.
– Хорошо, все готово.
Это произошло быстро и с минимумом воздействия со стороны Рендера. На секунду все стало серым. Затем мертвенно-белый туман. Затем он сам собой разошелся, как от порыва ветра, хотя Рендер не чувствовал ветра.
Он стоял рядом с ивой у озера, а Эйлин полускрывали ветви и решетка теней. Солнце клонилось к закату.
– Мы вернулись, – сказала она. – Я все время боялась, что этого так и не произойдет, но я снова вижу все и вспоминаю.
– Хорошо, – сказал он. – Посмотрите на себя.
Она посмотрела в озеро.
– Я не изменилась.
– Нет.
– А вы изменились, – продолжала она, глядя на него. – Вы стали выше, и еще какая-то разница...
– Нет, – ответил он.
– Значит, я ошиблась, – быстро сказала она. – Я еще не все понимаю, что вижу.
– Ясно.
– Что мы будем делать?
– Смотрите.
На ровной бесцветной реке дороги она увидела машину. Та шла издалека, прыгала по горам, жужжала, взбираясь на холмы, кружилась по прогалинам и расцвечивала их серым и серебристым звучанием своей мощи, и озеро дрожало от звуков. Машина остановилась в сотне футов за кустарником; это была «С-7».
– Пошли со мной, – сказал Рендер, взяв Эйлин за руку. – Поедем.
Они прошли меж деревьев, обогнули густые кусты. Она дотронулась до гладкого кокона, до его антенны, до окон – и окна сразу просветлели. Она посмотрела через них внутрь машины и кивнула.
– Это ваш спиннер.
– Да. – Он открыл дверцу. – Садитесь. Мы возвращаемся в клуб. Прямо сейчас. Воспоминания еще свежи и будут в меру приятны или нейтральны.
– Приятны, – сказала она, садясь в машину.
Он захлопнул дверцу, обогнул машину и тоже сел. Она смотрела, как он набирает воображаемые координаты. Машина рванула вперед и плавно заскользила мимо деревьев. Рендер чувствовал, что напряжение возрастает, поэтому не стал менять декорации. Эйлин поворачивалась на вращающемся сиденье и осматривала внутренность машины, а затем снова уставилась в окно. Она смотрела на убегающие назад деревья. Рендер увидел рисунок тревоги и затемнил окна.
– Спасибо, – сказала она. – Мне вдруг стало слишком много видения – все несется мимо, как...
– Понятно, – сказал Рендер, поддерживая ощущение движения. – Я так и предполагал. Но вы становитесь выносливее. Теперь расслабьтесь, – добавил он через минуту, и где-то была нажата кнопка.
Эйлин расслабилась, и они ехали все дальше и дальше. Наконец, машина замедлил ход, и Рендер сказал:
– А теперь один непродолжительный взгляд в окно.
Он пустил в ход все доступные ему стимуляторы, способствующие удовольствию и расслаблению, и выстроил вокруг машины город. Она смотрела сквозь просветленные окна на профили башен и монолитные блоки жилищ, затем увидела три кафетерия, дворец развлечений, аптеку, медицинский центр из желтого кирпича с алюминиевыми кадуцеями над аркой, сплошь застекленную школу, сейчас пустую, еще аптеку и множество машин, припаркованных или несущихся мимо, и людей, входящих и выходящих, идущих мимо домов, садящихся и вылезающих из машин; и было лето, и свет предзакатного солнца лился на город и одежды людей, идущих по бульвару или стоящих на террасах и балконах, разговаривающих на улице, женщину с пуделем, ракеты, сновавшие высоко в небе.
Затем мир рассыпался, и Рендер аккуратно убрал все осколки. Он поддерживал абсолютный мрак, приглушил все ощущения, кроме чувства движения.
Через некоторое время появился тусклый свет; они все еще сидели в спиннере, окна снова стали непрозрачными.
– Боже! – сказала она. – Мир так наполнен! Я в самом деле видела все это?
– Я не планировал дойти до этого сегодня, но вы захотели. Похоже, что вы были готовы.
– Да, – сказала она, и окна вновь просветлели. Она быстро повернулась.
– Сейчас ничего нет, – сказал он. – Я только хотел, чтобы вы бегло взглянули.
Она смотрела. Снаружи теперь было темно, и они ехали по мосту. Двигались они медленно. Других машин не было. Под ними была плоскость, а в небе множество звезд; они освещали дышащую воду, уходящую под мост. Косые подпоры моста спокойно проходили мимо.
– Вы это сделали, и я вам очень благодарна, – сказала она. – Кто же вы на самом деле?
Скорее всего, он сам хотел, чтобы она спросила об этом.
– Я Рендер. – Он засмеялся.
Они продолжали путь по темному, пустому теперь городу и, наконец, подъехали к клубу, в большой парковочный купол. Там он тщательно исследовал все ее ощущения, готовый убрать окружающий мир, если нужно, но этого не потребовалось.
Они вышли из машины и пошли в клуб, который он решил не переполнять людьми. Они сели за свой столик рядом с комплектом доспехов, недалеко от бара в маленькой комнате, и заказали ту же еду, что и раньше.
– Нет, – сказал он, оглядев себя, – это не мое.
Доспехи снова оказались рядом со столом, а Рендер – в своем сером костюме с черным галстуком и серебряной заколкой в виде трех лепестков.
Оба засмеялись.
– Я не тот тип, чтобы носить жестяной костюм, и хотел бы, чтобы вы перестали видеть меня в нем.
– Простите, – она улыбнулась, – я сама не знаю, зачем и как я это сделала.
– Я знаю, и прошу со мной этого не делать. Итак, я еще раз предупреждаю вас. Вы осознаете факт, что все это иллюзия. Я принял такую модель для вас, потому что она максимально эффективна. Но для большинства моих пациентов это реальность, которую они переживают. Это производит контр-травму, нацеленную на излечение, или последовательность образов, даже более сильную. Но вы знаете условия игры и, хотите вы или нет, это дает вам другой вид контроля, не тот, с каким я обычно имею дело. Прошу вас, будьте осторожны.
– Простите, я не хотела этого.
– Я знаю. Нам принесли еду, которая у нас была.
– Уф! Выглядит она страшно. Неужели мы ели эту дрянь?
– Да, – фыркнул он. – Вот нож, вот вилка, а это ложка. Вот ростбиф, картофельное пюре, горошек, а это масло...
– Боже! Как все это гадко...
– Это – салат, это – речная форель – ммм! Это картофель фри. Это бутылка вина... Ну-ка, посмотрим, ведь всё равно не платить... «Романи Конти» и бутылка «Икема» для... Эй!
Комната закачалась.
Он вмиг очистил стол и уничтожил ресторан. Они снова оказались на прогалине. Сквозь просвечивающую ткань мира он видел, как рука двигается по панели. Кнопки нажимались, мир снова становился осязаемым. Их пустой столик стоял теперь у озера, и была летняя ночь, и скатерть казалась очень белой при ярком свете луны.
– Как глупо с моей стороны, – сказал он. – Ужасно глупо. Следовало знакомить с ними постепенно, не со всеми блюдами сразу. Реальный вид того, что прежде вызывало ощущения только во рту, может вызвать сильный стресс. Я так увлекся Творчеством, что забыл о пациенте. Приношу свои извинения.
– Я уже в порядке. В самом деле.
Он вызвал холодный ветер с озера.
– ...А это луна, – добавил он извинительным тоном.
Она кивнула. Она носила крошечную луну в центре лба, и эта луна сияла, как и та, над ними, и заливала серебром волосы и платье Эйлин.
На столе стояла бутылка «Конти» и два бокала.
– Откуда это?
Она пожала плечами. Он налил вино в бокалы.
– Оно может оказаться безвкусным, – сказал он.
– Нет. Попробуй... – она подала ему вино.
Он пригубил и понял, что в вине настоящий fruité винограда, выращенного на островах Благословения, упругое ощущение charnu, а также capiteux, рафинированное из дыма горящего мака. Он вдруг осознал, что его рука, там, над пультом, создает сейчас симфонию чувств, чтобы привести сигналы в соответствие с контрпередачей, неожиданно застигшей его здесь, на берегу озера.
– Да, действительно, – заметил он, – а теперь нам пора возвращаться.
– Так скоро? Я еще не видела кафедрального...
– Да, так скоро.
Он хотел, чтобы мир кончился, и мир кончился.
– Здесь холодно, – сказала она, одеваясь, – и темно.
– Я знаю. Сейчас смешаю какой-нибудь коктейль и уберу машину.
Он мельком глянул на запись сеанса, покачал головой и пошел к бару своего кабинета.
– Это не совсем «Романи Конти», – заметил он, протягивая руку за бутылкой.
– Ну и что ж? Я не против.
В данный момент он тоже был не против. Они выпили, он убрал «яйцо», помог Эйлин надеть пальто, и они вышли.
Пока они спускались в лифте в подвал, ему вдруг захотелось, чтобы окружающее исчезло, но оно ему не подчинилось.
«Сейчас в стране приблизительно один миллиард восемьдесят миллионов жителей и пятьсот миллионов личных автомобилей. Если человек занимает два квадратных фута поверхности земли, а машина примерно сто двадцать, то становится очевидным, что в то время как люди занимают два миллиарда сто шестьдесят миллионов квадратных футов нашей страны, средства передвижения занимают 67,2 миллиарда квадратных футов, то есть примерно в тридцать один раз большее пространство, чем человеческий род. Если в данный момент половина этих автомобилей движется и содержит в среднем по два пассажира, то соотношение больше чем 47 к одному в пользу машин. Когда страна станет одной сплошной дорогой, люди либо вернутся в моря, откуда вышли, либо станут жить под поверхностью земли, либо эмигрируют на другие планеты, и тогда, возможно, технологическая эволюция сможет развиваться далее по линиям, которые проложили для нее статистики».