Роджер Желязны
Мастер снов
Глава 1
Как бы ни было это восхитительно, с кровью и всем прочим, Рендер сознавал, что дело идет к концу.
«Значит, каждая микросекунда стоит минуты, – решил он, – и, возможно, следовало бы повысить напряженность...»
Где-то, на периферии всего, тьма остановила свое наступление. Нечто, как бы крещендо подсознательного грома, застыло на яростной ноте. Эта нота была квинтэссенцией стыда и боли.
Форум задержал дыхание.
Цезарь трусливо сжался за пределами неистовствующего круга. Он рукой прикрывал глаза, но так, что это не мешало ему видеть.
Лиц у сенаторов не было, и одежды их были запятнаны кровью, и голоса их напоминали крики птиц. С нечеловеческой неистовостью они вонзали кинжалы в поверженное тело.
Все, кроме Рендера.
Лужа крови, посреди которой он стоял, продолжала расширяться. Его рука тоже поднималась и опускалась с регулярностью механизма, и горло его могло издавать птичьи крики, но он был одновременно и частью сцены, и вне ее.
Ибо он был Рендером, Творцом.
Скорчившись, испытывая муку и зависть, Цезарь сквозь плач выкрикивал протесты:
– Ты убил его! Ты убил Марка Антония, безвинного и безобидного парня!
Рендер повернулся к нему. Кинжал в его руке был огромен и покрыт запекшейся кровью.
– Да! – сказал он.
Острие лезвия двигалось из стороны в сторону. Цезарь, зачарованный отточенной сталью, покачивался в том же ритме.
– Зачем? – закричал он. – Зачем?
– Потому что, – ответил Рендер, – он был более благородным римлянином, чем ты.
– Ты лжешь! Это не так!
Рендер пожал плечами и повернулся к бойне.
– Это неправда! – кричал Цезарь. – Неправда!
Рендер снова повернулся к нему и помахал кинжалом. Цезарь, словно марионетка, копировал его колебания.
– Неправда? – Рендер улыбнулся. – А кто ты такой, чтобы спрашивать? Величие происходящего значительно выше тебя. Уходи!
Человек с порозовевшим лицом одним прыжком поднялся на ноги. Волосы его были местами прилизаны, местами торчали, как пакля. Он повернулся и пошел прочь, оглядываясь через плечо.
Хотя он отошел далеко от круга убийц, сцена не уменьшилась в размерах. Она по-прежнему выглядела изумительно отчетливо. Это создавало у Цезаря ощущение, что чем дальше он отходит, тем более одинок и отстранен.
Рендер повернул за несуществующий угол – и вновь оказался перед Цезарем в виде слепого нищего.
Цезарь стискивал полы своей одежды.
– У тебя есть для меня на сегодня дурное предзнаменование?
– Берегись! – насмешливо выкрикнул Рендер.
– Да! Да! – закричал Цезарь. – «Берегись!» – это хорошо. Но чего беречься?
– Ид...
– Да? Ид?.. Каких?
– Октябрьских.
– О чем ты говоришь? Что такое октябрь?
– Месяц.
– Ты лжешь. Такого месяца нет.
– Дата, которую должен бояться благородный Цезарь – в несуществующем времени и не отмечена на календарях.
Рендер исчез, как бы снова свернув за несуществующий угол.
– Подожди! Вернись!
Рендер засмеялся, и Форум засмеялся вместе с ним. Птичьи крики стали хором нечеловеческой насмешки.
– Вы смеетесь надо мной! – всхлипнув, выкрикнул Цезарь.
Форум был разогрет как печь, и испарина стекловидной маской покрывала лоб Цезаря, его острый нос и слабо выраженный подбородок.
– Я хочу, чтобы меня тоже убили! – Он рыдал. – Все это несправедливо!
И в этот момент Рендер разметал Форум, сенаторов и оскалившегося мертвого Антония на клочки и смел их в черный мешок. Последним исчез Цезарь.
Чарльз Рендер сидел перед девятью десятками белых кнопок и двумя красными, но не смотрел ни на одну из них. Его правая рука бесшумно скользила по гладкой поверхности консоли, нажимая одни кнопки, пропуская другие, двигаясь дальше по пути, создающему Последовательность Возвращения.
Ощущения тускнели, эмоции сходили на нет. Член палаты представителей Эриксон погружался в негу материнской утробы.
Мягкий щелчок.
Рука Рендера в своем движении дошла до конца нижнего ряда. Для пробуждения сознания и воли теперь требовалось нажать красную кнопку.
Рендер убрал руку с панели и снял корону, словно украшенную волосами Медузы – проводами и миниатюрной электроникой. Затем соскользнул со своего специально оборудованного ложа и поднял крышку. Подойдя к окну, сделал его прозрачным и взял сигарету.
«Дам одну минуту неги в утробе, – решил он. – Не больше. Это критично... Будем надеяться, что прямо сейчас снег не пойдет, хотя эти тучи...»
Под глинистого цвета небом слабо светились аккуратные желтые линии и высокие башни; город состоял из вулканических островов, уходящих глубоко под землю, обтекаемых нескончаемыми потоками спешащего транспорта.
Рендер отвернулся от окна и подошел к громадному «яйцу», гладкому и сверкающему, лежавшему возле его стола. На его поверхности было искаженное отражение, смазавшее горбинку носа Рендера, сделавшее его глаза серыми блюдцами, трансформировавшее волосы в прочерченный молнией горизонт; красноватый галстук казался широким языком вампира.
Рендер улыбнулся, потянулся через стол и нажал вторую красную кнопку.
«Яйцо» со вздохом утратило свою зеркальную непрозрачность. В середине его появилась горизонтальная трещина. Через просвечивающую теперь скорлупу Рендер увидел, как Эриксон гримасничает и плотнее сжимает веки, борясь с возвращением сознания и всем тем, что оно с собой несет. Верхняя половина «яйца» поднялась вертикально на свое место в неактивном положении, открывая розового Эриксона, лежащего в нижней раковине. Когда глаза члена палаты представителей открылись, он не посмотрел на Рендера, а быстро поднялся на ноги и принялся одеваться. Рендер воспользовался этим временем, чтобы проверить колыбель. Он снова наклонился над столом и стал нажимать кнопки: температурный контроль, полный спектр – ПРОВЕРЕНО; экзотические звуки – он поднял наушники – ПРОВЕРЕНО на колокольчики, жужжание, на ноты скрипки и свист, на крики и стоны, на шум дорожного движения и звук прибоя; цепь обратной связи, содержащую собственный голос пациента, который был записан при обследовании – ПРОВЕРЕНО; смешение звуков, брызги влаги, запах – ПРОВЕРЕНО; цветные молнии, возбудители вкусовых ощущений...
Рендер закрыл «яйцо» и выключил его. Затолкнул агрегат в стенной шкаф, ладонью прихлопнул дверцу. Лента зарегистрировала нужную последовательность.
– Садитесь, – сказал он Эриксону.
Тот сел, суетливо дергая шеей.
– У вас было полноценное осмысление происходящего, – сказал Рендер, – так что мне не требуется подводить резюме событиям. От меня ничто не скрылось. Я был там.
Эриксон кивнул.
– Смысл эпизода должен быть вам ясен.
Эриксон снова кивнул и, наконец, обрел голос.
– Но это действительно было? – спросил он. – Я имею в виду, что вы конструировали сон и все время контролировали его. Я ведь не просто видел это во сне – ну, как если бы нормально спал. Вы нагромоздили события для чего-то, на что хотели указать – верно?
Рендер медленно покачал головой, стряхнул пепел в южное полушарие шарообразной пепельницы и встретился взглядом с Эриксоном.
– Это правда, я устанавливаю общие черты ситуации и создаю формы. Но именно вы наполнили их эмоциональным содержанием, продвинули их к статусу символов, соответствующих вашей проблеме. Если бы сон не был действительной аналогией, он не вызвал бы такой реакции. Был бы лишен того тревожного рисунка, который зарегистрировала лента.
Вы анализируетесь вот уже много месяцев, – продолжал Рендер, – но все, что я узнал, не могло убедить меня в том, что ваша боязнь быть убитым имеет под собой фактические основания.
Эриксон уставился на него.
– Тогда какого же дьявола эта боязнь у меня есть?
– Потому что, – ответил Рендер, – вам очень хотелось бы стать объектом убийства.
Эриксон улыбнулся. К нему начало возвращаться хладнокровие.
– Уверяю вас, доктор, я никогда не помышлял о самоубийстве и не имею намерения прекратить жить. – Он закурил. Руки его дрожали.
– Когда вы пришли ко мне летом, то уверяли, что боитесь покушения на свою жизнь. Но затруднялись ответить, почему кто-то мог хотеть убить вас...
– Мое положение! Невозможно быть членом палаты представителей и не иметь врагов!
– И все же, – возразил Рендер, – вы, похоже, ухитрились не иметь их. Когда вы позволили мне поговорить с вашими детективами, я узнал, что они не откопали никаких свидетельств того, что ваши опасения имеют хоть какое-то реальное основание. Никаких.
– Они слишком близоруки или копали не там, где надо. Видимо, они что-то пропустили.
– Боюсь, что нет.
– Почему?
– Повторяю: потому что ваши предчувствия не имеют никакого реального основания. Будьте честны со мной: получали ли ли вы откуда бы то ни было информацию, что кто-то вас так ненавидит, что хочет убить?
– Я получаю множество угрожающих писем...
– Как все члены палаты представителей... но все угрожающие письма, направленные вам в течение прошлого года, расследовались, и было установлено, что это работа разных чокнутых. Можете вы предложить мне хоть одно доказательство, подтверждающее ваши заявления?
Эриксон рассматривал кончик своей сигары.
– Я пришел к вам по совету одного коллеги. Пришел к вам, чтобы вы порылись в моем мозгу и нашли что-то такое, чтобы моим детективам было с чем работать. Может, я кого-то сильно оскорбил, или неудачно применил закон, имея дело с...
– ...но я ничего не нашел, – сказал Рендер, – ничего, кроме причины вашего недовольства. Сейчас, конечно, вы боитесь услышать ее и пытаетесь отвести меня от объяснения моего диагноза...
– Нет, не буду!
– Тогда слушайте. Потом можете комментировать, если хотите, но вы проявляли любопытство и тратили здесь время, не желая принять то, что я предлагал вам в десятке разных форм. Теперь я хочу сказать вам прямо, в чем дело, и делайте с этим, что хотите.
– Прекрасно...
– Во-первых, вы очень хотели бы иметь множество врагов обоего пола...
– Это смешно!
– ...потому что это единственная альтернатива при невозможности иметь друзей...
– У меня куча друзей!
– ...потому что никому не хочется быть полностью игнорируемым, быть тем, к кому никто не испытывает по-настоящему сильных чувств. Любовь и ненависть – высшие формы человеческих отношений. Не имея первой и не в силах добиться ее, вы желаете второй формы. Вы так сильно желали ее, что убедили себя в ее существовании. Но подобное не проходит бесследно для психики. Подлинная эмоциональная нужда, отвечая телу суррогатом желания, не приносит реального удовлетворения, а дает тревогу и дискомфорт, потому что в этих делах психика должна быть открытой системой. Вы не ищете человеческих отношений вне себя самого. Вы закрыты. То, в чем вы нуждаетесь, вы творите из материала собственного «я». Вы человек, очень сильно нуждающийся в крепких связях с другими людьми.
– Дерьмо!
– Можете принять это или отвергнуть, – сказал Рендер. – Я советую вам принять.
– Я платил вам полгода, чтобы вы обнаружили, кто хочет убить меня. А вы теперь говорите, что я все выдумал, чтобы удовлетворить свое желание иметь кого-то, ненавидящего меня.
– Ненавидящего или любящего. Именно так.
– Это абсурд! Я регулярно встречаюсь с таким количеством людей, что даже ношу в кармане записывающий аппарат и камеру на лацкане, чтобы иметь возможность запомнить их всех...
– Я говорю не о том, чтобы встречаться с множеством людей. Скажите, эта последовательность сновидений много ли значила для вас?
Эриксон молчал в течение нескольких тиканий больших настенных часов.
– Да, – наконец сознался он. – Много. Но все равно, ваша интерпретация этого – абсурд. Но допустим, просто ради обсуждения, что ваши слова справедливы; что я должен делать, чтобы избавиться от этих снов?
Рендер откинулся в кресле.
– Пустите энергию, которая произвела это, по новому пути. Встречайтесь с некоторыми людьми не как член палаты, а просто как Джо Эриксон. Делайте вместе с другими что-нибудь не относящееся к политике, скажем, в чем-то соревнуйтесь – так вы сможете создать себе несколько настоящих друзей или врагов, желательно друзей. Я все время вас к этому подталкивал.
– В таком случае, скажите мне кое-что еще.
– Охотно.
– Допустим, вы правы; так почему я никогда не любил и не ненавидел никого, и почему меня – тоже никто? Я занимаю ответственный пост в правительстве; я все время встречаюсь с людьми; почему же я такой... нейтральный?
Хорошо знакомый теперь с карьерой Эриксона, Рендер отогнал свои истинные мысли на этот счет, потому что они не имели непосредственной полезности. Он хотел бы процитировать Эриксону замечание Данте насчет тех душ, которые, не имея добродетелей, отрицают небо, а по недостатку существенных пороков отрицают также и ад; они поднимают паруса и идут, куда несет их ветер времени, без направления, без реального представления, к какому порту они прибьются. Такова была долгая и бесцветная карьера Эриксона, карьера мигрирующей преданности, политических перемен. Но вместо этого Рендер сказал:
– В наше время все больше и больше людей оказывается в таких обстоятельствах. Это происходит из-за растущей сложности общества и обезличивания индивидуума, превращающегося в деталь общественной структуры. В результате даже влечение к другим особям становится скорее вынужденным. Сейчас таких много.
Эриксон кивнул, и Рендер внутренне улыбнулся.
«Иногда нужна грубая линия, а затем нотация», – подумал он.
– У меня такое чувство, что вы, может, и правы, – сказал Эриксон. – Иногда я и в самом деле чувствую то, что вы только что описали – деталь, нечто безличное...
Рендер глянул на часы.
– Как вы поступите, выйдя отсюда – конечно, решать вам. Я думаю, что продолжать анализ будет пустой тратой времени. Теперь мы оба знаем причину ваших жалоб. Я не могу водить вас за ручку и подсказывать, как вам строить свою жизнь. Я могу посоветовать, посочувствовать, но без глубокого зондирования. Договоритесь о встрече, когда почувствуете необходимость поговорить о вашей деятельности и соотнести ее с моим диагнозом.
– Обязательно, – кивнул Эриксон. – Черт побери этот сон! Он захватил меня. Вы делаете их такими же живыми, как сама жизнь... даже еще более живыми... Наверное, я не скоро забуду его.
– Надеюсь на это.
– Хорошо, доктор. – Эриксон встал и протянул руку. – Вероятно, вернусь через пару недель. Попробую сделать честную попытку к общению. – Он ухмыльнулся при этих словах, от которых обычно хмурился. – В сущности, начну немедленно. Могу я угостить вас выпивкой внизу, за углом?
Рендер пожал влажную руку, утомленную действием, как у ведущего актера после очень удачной игры, и почти с сожалением сказал:
– Благодарю, но у меня назначена встреча.
Он помог Эриксону надеть пальто, подал ему шляпу и проводил до двери.
– Ну, спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Когда дверь бесшумно закрылась, Рендер снова прошел к своей крепости красного дерева и затушил сигарету в южном полушарии. Он откинулся в кресле, заложил руки за голову и закрыл глаза.
– Конечно, он более реален, чем жизнь, – сказал он в пространство. – Ведь я создал его.
Улыбаясь, он снова просмотрел шаг за шагом последовательность сцен, жалея, что никто из его учителей не мог быть свидетелем. Сон был хорошо сконструирован, мощно реализован и точно соответствовал данному случаю. Но ведь он Рендер, Творец, один из двухсот особых аналитиков, чья психика позволяла входить в невротические системы и выносить оттуда только эстетическое удовлетворение имитацией отклонения, – Разумный Шляпник.
Рендер покопался в своих воспоминаниях. Его самого тоже анализировали и, как гранитно-волевого, ультрапрочного аутсайдера, заставляли переносить ядовитый газ фиксации, и он прошел невредимым через химеры искажений, заставив темную Мать Медузу закрыть глаза перед кадуцеем его искусства.
Анализ его самого был гораздо проще. Девять лет назад (как давно это было!) он добровольно подвергся новокаиновой инъекции в самую болезненную область своей души. Это было после автокатастрофы, когда погибли Рут и их дочь Миранда, и он хотел выйти из игры. Возможно, он не хотел вновь обрести переживания; возможно, его собственный мир теперь базировался на некоторой черствости в чувствах. Но если и так, он достаточно хорошо разбирался в работе сознания, чтобы понять это, и, видимо, решил, что такой мир имеет свои преимущества.
Его сыну Питеру было теперь десять лет. Он учился в хорошей школе и писал отцу каждую неделю. Письма постепенно становились грамотными, показывали признаки раннего развития, чему Рендер мог только радоваться. Он собирался взять мальчика на лето с собой в Европу.
Что касается Джил – Джил ДеВилл (какая же вычурная, смешная фамилия – он и любил ее за эту фамилию), то она увлекала его все сильнее и сильнее. Он иногда задумывался, не признак ли это преждевременной старости. Его привлекал ее немузыкальный голос, ее внезапный интерес к архитектуре, ее беспокойство по поводу неизлечимой родинки на правой стороне ее во всех других отношениях красивого носа. Сейчас следовало бы немедленно позвонить ей и отправиться на поиски нового ресторана, но почему-то не хотелось.
Он уже несколько недель не был в своем клубе «Куропатка и Скальпель» и сейчас испытывал желание поесть за дубовым столиком один, в многоярусном зале с тремя каминами, под искусственными факелами и кабаньими головами, как на этикетке джина. И потому он сунул свою членскую карточку с перфорацией в прорезь телефона на столе, и позади голосового экрана дважды прожужжало.
– «Куропатка и Скальпель», – сказал голос, – чем могу служить?
– Говорит Чарльз Рендер, – сказал он. – Я хотел бы столик примерно через полчаса.
– На сколько человек?
– На меня одного.
– Очень хорошо, сэр. Значит, через полчаса. Рендер? Р-е-н-д-е-р?
– Правильно.
– Спасибо.
Он выключил связь и встал. Снаружи день уже начал тускнеть. Монолиты и башни теперь отбрасывали собственный свет. Мягкий снег, похожий на сахар, падал вниз и превращался в капли на оконных стеклах.
Рендер влез в пальто, выключил свет, запер внутреннюю дверь из приемной. На книге записей миссис Хиджс лежала записка. «Звонила мисс ДеВилл». Он скомкал записку и бросил в мусоропровод. Придется позвонить ей завтра и сказать, что работал допоздна над лекцией.
Он выключил последний свет, надел шляпу, вышел и запер за собой наружную дверь. Лифт доставил его в подземный гараж, где была припаркована его машина.
Здесь было холодно, и его шаги гулко отдавались по цементу. В ярком свете его спиннер «С-7» казался гладким серым коконом, из которого вот-вот появятся буйные крылья. Два ряда антенн, веером склоняющихся вперед над капотом, усиливали это впечатление. Рендер прижал большой палец к дверце.
Усевшись, он включил зажигание, и раздалось жужжанье одинокой пчелы, проснувшейся в большом улье. Дверца бесшумно закрылась, когда он поднял руль и зафиксировал его в положении для вождения. Покрутившись по спиральному скату, он подъехал к двери перед выходом наружу.
Когда дверь с грохотом поднялась, он включил экран назначения и стал крутить ручку, управляющую отображением карты. Слева направо, сверху вниз он сменял секцию за секцией, пока не нашел часть Карнеги-авеню, где хотел оказаться. Он задал эти координаты и опустил руль. Машина переключилась на монитор и выехала на скоростную полосу шоссе. Рендер закурил.
Отодвинув свое сиденье назад и в центр, он сделал все стекла прозрачными. Приятно было откинуться и смотреть на машины, пролетающие мимо, как рой светлячков. Он сдвинул шляпу на затылок и посмотрел вверх.
Было время, когда он любил снег, когда снег напоминал ему романы Томаса Манна и музыку скандинавских композиторов. Но теперь в его мозгу был другой элемент, от которого он никак не мог полностью отделаться. Он слишком отчетливо видел облачка молочно-белого холода, кружащиеся вокруг его старой машины с рулевым управлением, текущие в ее оплавленное огнем нутро, чтобы почернеть там; видел ясно, будто бы идет по известковому дну озера к машине – затонувшему обломку – и он, водитель, не может раскрыть рта и заговорить – боится утонуть; и он знает, когда бы ни увидел падающий снег, – что где-то точно так же белеют черепа. Но девять лет вымыли большую часть боли, поэтому он также сознавал очарование этого вечера.
Машина быстро неслась по широкой дороге, проносилась по высоким мостам, чья гладкая поверхность, блестящая в свете фар, была соткана из листьев дикого клевера, ныряла в туннели, где тускло светящиеся стены расплывались как мираж. Наконец Рендер затемнил окна и закрыл глаза.
Он не смог вспомнить, дремал он или нет, и это означало, что скорее всего дремал. Почувствовав, что машина замедляет ход, он подвинул сиденье вперед. Почти тотчас же раздалось жужжание сигнала отключения от монитора. Он поднял руль, въехал в паркинг-купол, остановился у ската и оставил машину в секции, получив талон от обслуживающего бокс робота, который торжественно мстил человеческому роду, показывая картонный язык всем, кого обслуживал.
Как всегда, шум был приглушен, как и освещение. Помещение, казалось, поглощало звук и превращало его в тепло, успокаивало нос и язык вкусными запахами, гипнотизировало ухо потрескиванием живого огня в трех каминах.
Рендер был рад, что ему оставили его любимый столик в углу, справа от меньшего камина. Меню он знал наизусть, но рьяно изучал его, потягивая «манхеттен» и подбирая заказ с соответствии с аппетитом. Сеансы формирования всегда пробуждали в нем волчий голод.
– Доктор Рендер...
– Да? – он поднял глаза.
– С вами желает поговорить доктор Шаллот, – сказал официант.
– Не знаю никакого Шаллота, – сказал Рендер. – Может, ему нужен Бендер? Это хирург из «Метро», он иногда обедает здесь...
Официант покачал головой.
– Нет, сэр, именно Рендер. Вот, взгляните, – он протянул карточку размером три на пять дюймов, на которой было отпечатано заглавными буквами полное имя Рендера. – Доктор Шаллот в последние две недели обедает здесь почти каждый вечер и всегда спрашивает, не пришли ли вы.
– Хм... – задумался Рендер. – Странно. Почему он не позвонил мне в офис?
Официант сделал неопределенный жест и замер со стандартной улыбкой.
– Ну ладно, скажите, пусть подойдет, – сказал Рендер, допивая «манхеттен», – и принесите мне еще бокал.
– К несчастью, доктор Шаллот не видит, – объяснил официант. – Может быть, проще было бы вам...
– Да, конечно. – Рендер встал, оставляя любимый столик с сильным предчувствием, что сегодня к нему не вернется. – Проводите.
Они прошли между обедающими и поднялись на следующий уровень. Знакомое лицо сказало «Привет!» от столика у стены, и Рендер ответил приветливым кивком одному из учеников его семинара, которого звали не то Юргенс, не то Джирканс, или еще как-то в этом роде.
Он вошел в меньший по размерам зал, где были заняты только два столика. Нет, три. Один стоял в углу у дальнего конца затемненного бара, частично скрытый древними рыцарскими латами. Официант повел Рендера туда.
Они остановились перед столиком, и Рендер уставился на темные очки, которые тут же откинулись вверх. Доктор Шаллот оказалась женщиной чуть старше тридцати. Низкая бронзовая челка не полностью закрывала серебряное пятно на лбу, похожее на кастовую метку. Рендер затянулся дымом, и голова женщины слегка дернулась, когда вспыхнул кончик его сигареты. Она, казалось, смотрела ему прямо в глаза. Он почувствовал себя неловко, хотя знал, что она могла увидеть лишь то, что крошечное фотоэлектрическое устройство передало в соответствующий участок коры мозга по имплантированному тонкому как волос проводку, ведущему от этого преобразователя световых волн: горящую сигарету.
– Доктор Шаллот, это доктор Рендер, – сказал официант.
– Добрый вечер, – сказал Рендер.
– Добрый вечер, – ответила она. – Меня зовут Эйлин, и я страшно хотела встретиться с вами. Вы не пообедаете со мной?
Ему показалось, что голос ее слегка дрогнул.
– С удовольствием, – сказал он, и официант выдвинул ему стул.
Рендер сел и заметил, что женщина уже пьет. Он напомнил официанту о своем втором «манхеттене».
– Вы уже получили заказ? – спросил он у официанта.
– Нет.
– Дайте два меню... – начал он, но прикусил язык.
– Только одно, – улыбнулась женщина.
– Не надо, – поправился он и стал по памяти зачитывать меню вслух.
Они сделали заказ. Она спросила:
– Вы всегда так?
– То есть?
– Держите все меню в голове?
– Только иногда, – сказал он, – для тяжелых случаев. Так о чем вы хотели поговорить со мной?
– Вы врач-нейросоучастник, – сказала она. – Творец.
– А вы?
– Я психиатр при госпсихцентре. Мне остался еще год.
– Значит, вы были знакомы с Сэмом Рискомбом.
– Да, он помог мне получить эту работу. Он был моим советником.
– А мне – близким другом. Мы вместе учились у Менниндгера.
Она кивнула.
– Я часто слышала от него о вас – это одна из причин, почему я хотела встретиться с вами. Он поддерживал меня в моих планах, несмотря на мой недостаток.
Рендер внимательно оглядел ее. Она была в темно-зеленом вельветовом платье. На корсаже с левой стороны приколота брошь, вероятно, золотая, с красным камнем – возможно, рубином, контур оправы которого напоминал кубок. А может быть, это два профиля, смотрящие друг на друга через камень? В этом было что-то смутно знакомое, но что – он не мог сейчас вспомнить. Камень ярко блестел в слабом освещении.