Желязны Роджер. Творец сновидений

   Как понял Рэндер, для некоторых жильцов потребовались экономические «доводы».
   Они вошли в лабораторию, и Хайдл включил свою аппаратуру. Он сделал нужные снимки, быстро проявил их и высушил.
   — Хорошо, — сказал он изучив снимки. — Никакого повреждения, и кость практически срослась.
   Рэндер улыбнулся, заметив, что рука его дрожит. Хайдл хлопнул его по плечу.
   — Итак, возвращаемся и пробуем наш пунш.
   — Спасибо, Хайдл. Попробую. — Он всегда звал Хайдла по фамилии, потому что они оба были Чарлзами.
   Хайдл выключил оборудование, и они вышли из лаборатории.
   Вернувшись в гостиную, Рэндер пожал несколько рук и уселся с Питером на софу.
   Он потягивал пунш, а один из мужчин, с которыми он только сейчас познакомился — доктор Минтон — начал разговаривать с ним.
   — Вы ведь Конструктор, да?
   — Да.
   — Меня всегда интересовала эта область. На прошлой неделе в госпитале мы как раз разговаривали об отказе от этого.
   — Вот как?
   — Наш постоянный психиатр заявил, что нейротерапия не более и не менее успешна, чем обычный терапевтический курс.
   — Я вряд ли поставил бы его судьей, особенно если вы говорите о Майкле Мэсмере, а я думаю, вы говорите именно о нем.
   Доктор Минтон развел руками.
   — Он сказал, что собрал цифры.
   — Изменение состояния пациента в нейротерапии — это качественное изменение. Я знаю, что ваш психиатр подразумевал под «успешным».
   Результаты успешны, если вы ликвидируете проблему пациента. Для этого есть различные пути, их так же много, как и врачей, но нейротерапия качественно выше некоторых других методов, потому что она производит умеренные органические изменения. Она действует непосредственно на нервную систему под паутиной реальности и стимулирует нейростремительные импульсы. Она вызывает желаемое состояние самоосознания и создает неврологическую основу для поддержки этого состояния. Психоанализ же и смежные с ним области чисто функциональны. Проблема менее склонна к рецидиву, если она упорядочена нейротерапией.
   — Тогда почему вы пользуетесь ею для лечения психотиков?
   — Раза два это делалось. Но вообще-то это слишком рискованное дело.
   Не забывайте, что «соучастие» — это ключевое слово. Участвуют два мозга, две нервные системы. Это может обернуться своей противоположностью антитерапией, если схема отклонения слишком сильна для контроля оператора.
   Его состояние самосознания может ухудшиться, его неврологический фундамент изменится. Он сам станет психотиком, страдающим органическим повреждением мозга.
   — Наверное, есть какая-то возможность выключить принцип обратной связи? спросил Минтон.
   — Пока нет. Этого нельзя сделать, не пожертвовав частично эффективностью оператора. Как раз сейчас над этим и работают в Вене, но до решения еще очень далеко.
   — Если вы найдете решение, то, вероятно, сможете вторгнуться в области более серьезных душевных болезней, — понимающе кивнул Минтон.
   Рэндер допил свой пунш. Ему не понравилось подчеркнутое слово «серьезных».
   — А пока, — сказал он после паузы, — мы лечим то, что можем, и лучшим способом из тех, которые знаем, поскольку нейротерапия — действительно лучшее из того, что мы знаем.
   — Кое-кто утверждает, что вы в действительности не лечите неврозы, а угождаете им — удовлетворяете пациентов, давая им маленькие миры, в которых их собственные неврозы свободны от реальности, миры, где они командуют, как помощники Бога.
   — Не тот случай, — возразил Рэндер. — То, что случается в этих маленьких мирах, не обязательно приятно пациенту. И он почти ничем не командует: командует Конструктор, или, как вы сказали, Бог. Это познавательный опыт. Вы познаете радость и познаете боль. В основном, в этих случаях больше боли. — Он закурил и получил вторую порцию пунша. Так что я не считаю эту критику ценной, — закончил он.
   — А она широко распространена.
   Рэндер пожал плечами. Он прослушал рождественский гимн и встал.
   — Большое спасибо, Хайдл, — сказал он, — но мне пора.
   — Что вы торопитесь? — удивился Хайдл. — Оставайтесь подольше.
   — Рад бы, но у меня наверху люди.
   — Да? Много?
   — Двое.
   — Давайте их сюда. Я тут устроил буфет, и всего более, чем достаточно. Мы их накормим и напоим.
   — Идет, — согласился Рэндер.
   — Ну и прекрасно. Почему бы вам не позвонить им отсюда?
   Рэндер так и сделал.
   — Лодыжка Пита в порядке, — сообщил он.
   — Замечательно. А как насчет моего манто? — спросила Джилл.
   — Забудь о нем пока. Я займусь им позднее.
   — Я попробовала теплой водой, но оно все еще розоватое…
   — Положи его обратно в коробку и больше не морочь мне голову! Я же сказал, что займусь им.
   — Ладно, ладно. Мы через минуту спустимся. Винни принесла подарок для Питера и кое-что для тебя. Она собирается к сестре, но сказала, что не спешит.
   — Прекрасно. Тащи ее вниз. Она знает Хайдла.
   — Отлично. — Она выключила связь.
   ***
   Канун Рождества.
   В противоположность Новому Году.
   Это скорее личное время, чем общественное; время сосредоточиться на себе и на семье, а не на обществе; это время многих вещей: время получать и время терять; время хранить и время выбрасывать; время сеять и время пожинать посеянное…
   ***
   Они ели в буфете. Большинство пило горячий глинтвейн с корицей и гвоздикой, фруктовый коктейль и пахнущий имбирем пунш. Разговаривали об искусственных легких, о компьютерной диагностике, о бесценных свойствах пенициллина. Питер сидел, сложив руки на коленях, слушал и наблюдал. Его костыли лежали рядом. Комната была полна музыки.
   Джилл тоже сидела и слушала.
   Когда говорил Рэндер, слушали все. Винни улыбалась, взяв еще стаканчик. Рэндер говорил как директор, с иезуитской логикой. Ее босс человек известный. А кто знает Минтона? Только другие врачи. Конструкторы знамениты, а она секретарша Конструктора. О Конструкторах знает всякий.
   Подумаешь — быть специалистом по сердцу или костям, или по внутренним болезням! А ее босс был ее мерилом славы. Девушки вечно спрашивали ее о нем, о его магической машине…
   "Электронные Свенгали" — так называл их «Тайм», и Рэндеру там было отведено три столбца — на два больше, чем другим (не считая Бэртльметра, конечно).
   Музыка плавно перешла в легкую классическую. Винни почувствовала ностальгию, ей вновь хотелось танцевать, как она танцевала в далекие времена. Время года, компания, вкупе с музыкой, пуншем и декорациями заставили ее ноги медленно пританцовывать, а мозг — вспоминать свет, сцену, полную света и движения, и себя. Она прислушалась к разговору.
   — …если вы можете передавать и воспринимать их, значит, можете и записывать? — спрашивал Минтон.
   — Да, — ответил Рэндер.
   — Я вот что подумал: почему у нас так мало пишут об этих чудесных вещах?
   — Лет через пять-десять, а, может, и раньше — напишут. Но сейчас использование прямой записи ограничено — только для квалифицированного персонала.
   — Почему?
   — Видите ли… — Рэндер сделал паузу, чтобы закурить, — …если быть полностью откровенным, то вся эта область держится под контролем, пока мы не узнаем о ней побольше. Если это дело широко обнародовать, его могут использовать в коммерческих целях… и, возможно, с катастрофическими последствиями.
   — Что вы имеете в виду?
   — Я имею в виду, что мог бы взять вполне стабильную личность и построить в ее мозгу любой вид сна, какой вы могли бы назвать, и множество таких, что вы назвать не сможете — сон с градацией от насилия и секса до садизма и извращений, сон о заговоре с полным участием в истории или сон, ограниченный одним безумием, сон о немедленном выполнении любого желания.
   Я даже мог бы ввести визуальное искусство, от экспрессионизма до сюрреализма, если хотите. Сон о насилии в кубистической постановке нравится? Прекрасно. Можете стать лошадью Герники. Я мог бы записать все это и проиграть вам или кому угодно множество раз.
   — Вы Бог!
   — Да, Бог. Я мог бы сделать Богом и вас тоже, если бы вы захотели, мог бы сделать Создателем и оставить вас на полные семь дней. Я управляю чувством времени, внутренними часами и могу растянуть реальную минуту в субъективные часы.
   — Рано или поздно такие вещи произойдут, не так ли?
   — Да.
   — И каковы будут результаты?
   — Никто не знает.
   — Босс, — тихо сказала Винни, — вы могли бы снова вернуть к жизни воспоминания? Могли бы воскресить что-то из прошлого и дать ему жизнь в мозгу человека, и чтобы все это было как бы реальным?
   Рэндер прикусил губу и как-то странно поглядел на нее.
   — Да, — сказал он после долгой паузы, — но это не было бы добрым делом. Это поощряло бы жизнь в прошлом, которое уже не существует. Это нанесло бы ущерб умственному здоровью. Это регресс, атавизм, невротический уход в прошлое.
   Комната наполнилась звуками "Лебединого озера".
   — И все-таки, — сказала Винни, — я хотела бы снова стать лебедем.
   Она медленно встала и сделала несколько неуклюжих па — отяжелевший, подвыпивший лебедь в красновато-коричневой одежде. Затем она покраснела и поспешно села, но тут же рассмеялась, и все засмеялись вместе с ней.
   — А куда бы вы хотели вернуться? — спросил Минтон Хайдла.
   Маленький доктор улыбнулся.
   — В один летний уик-энд моего третьего года в медицинской школе, сказал он. — Да, я истрепал бы эту ленту за неделю. А как насчет тебя, сынок? спросил он Питера.
   — Я слишком мал, чтобы иметь какие-то хорошие воспоминания, — ответил Пит. — А вы, Джилл?
   — Не знаю… Я думаю, я хотела бы снова стать маленькой девочкой, и чтобы папа — я имею в виду моего отца — читал мне воскресными зимними вечерами… Она взглянула на Рэндера. — А ты, Чарли? Если бы ты не был в данный момент профессионалом, в каком времени ты хотел бы быть?
   — В этом самом, — с улыбкой ответил он. — Я счастлив как раз там, где я есть, в настоящем, которому принадлежу.
   — Ты и в самом деле счастлив?
   — Да, — сказал он и взял еще бокал пунша. — Я и в самом деле счастлив. Он засмеялся.
   Позади него послышалось тихое посапывание. Винни задремала.
   А музыка кружилась и кружилась, и Джилл смотрела на Рэндеров — то на отца, то на сына. Лодыжка Питера снова была в гипсе. Сейчас мальчик зевал.
   Она смотрела на него. Каким он будет через десять-пятнадцать лет?
   Вспыхнувшим гением? Мастером в какой-нибудь еще неисследованной области?
   Она смотрела на Питера, а он следил за отцом.
   — Но это могло бы быть подлинной формой искусства, — говорил подвыпивший Минтон, — и никто, кроме него, не имеет права на самоубийство…
   Она коснулась его руки. Он вздрогнул, как бы проснувшись, и отдернул руку.
   — Я устала, — сказала она. — Ты не отвезешь меня домой?
   — Чуть позже, — ответил он. — Дай Винни еще немного подремать. — И он вновь обернулся к Минтону.
   Питер повернулся к Джилл и улыбнулся.
   Она внезапно почувствовала, что и в самом деле очень устала. А ведь раньше она очень любила праздновать Рождество.
   Винни продолжала похрапывать. Время от времени слабая улыбка мелькала на ее лице. Видимо, она танцевала.
   ***
   Где-то человек по имени Пьер кричал, возможно, потому, что он больше не был человеком по имени Пьер.
   — Я? Я Жизненный, как говорит еженедельник «Тайм». Я подхожу к удару по морде, Чарли! Нет, не по твоей морде. Понятно? По моей! Понятно? Вот так. Такое выражение всегда приходит в голову человеку, когда он смотрит на заголовок, уже прочтя статью от начала до конца. Но тогда уже поздно, да, конечно, они желают добра, но, ведь понятно…
   Пришли мальчика с кувшином воды и тазиком, ладно? "Смерть Гиту", как это теперь называют. Говорят, что человек может работать с этим битом много лет, обходя кругом обширную и сложную социологическую структуру, известную как «контур», и роняя этот бит в новые девственные уши при всяком удобном случае. О, живая смерть! Когда-то мировые телекоммуникации толкали это инвалидное кресло по склону бесчисленных выборов. Теперь оно прыгает по камням Лимбо. Мы входим в новую, счастливую и энергичную эру…
   Так вот, все твои люди отправились в Хельсинки и Терра Дель Фуэго. Скажи, слышал ли ты такую шутку: речь идет об одном старинном комике, которого называли «бит». Однажды вечером он участвовал в радиопостановке и, по своему обыкновению, выдал бит. Хороший был бит, солидный и к месту, полный смысла и равновесия. К сожалению, после этого он лишился работы, потому что этот бит дошел до каждого. В отчаянии он взобрался на перила моста и уже собирался броситься вниз, как его остановил голос: "Не бросайся вниз, в темный текучий символ смерти, и слезай с перил". Обернувшись, он увидел странное создание, к слову сказать, безобразное, все в белом, смотревшее на него и улыбавшееся почти беззубым ртом. "Кто ты, странное улыбающееся создание в белом?" спросил он. "Я — Ангел Смерти, — ответило создание. Я пришла, чтобы предотвратить твое самоубийство". Он покачал головой.
   "Увы, — сказал он, — я должен покончить с собой, потому что мой бит полностью устарел". Она же подняла руку и сказала: "Не отчаивайся, мы, Ангелы Смерти, способны творить чудеса. Я могу дать битов втрое больше, чем может быть использовано за короткий слабый виток существования смертных". "Тогда, умоляю, скажи, что я должен сделать для этого?" "Спать со мной", — ответила она. "Но в этом что-то не правильное, неангельское".
   "Ничуть, — возразил Ангел. — Почитай внимательно Старый Завет — и узнаешь об ангельских отношениях". "Ладно", — согласился он, и они ушли. Он сделал свой бит, несмотря на то, что она едва ли была самой привлекательной из всех дочерей Смерти. На следующее утро он встал и закричал: "Проснись!
   Проснись! Пора уже отдать мне ночной запас битов". "Давно ли ты занимаешься битами?" — спросила она. — "Тридцать лет". — "А сколько лет тебе?" — "Сорок пять". — "Не многовато ли, чтобы верить в Ангелов Смерти?"
   — засмеялась она. Он ушел и, конечно, сделал еще бит. А теперь дай мне немного спокойной музыки. Вот хорошо. Вообще-то она заставляет морщиться, и знаешь почему? Где ты в наше время слышишь спокойную музыку? В кабинете дантиста, в банке, в магазине и тому подобных местах, где всегда приходится долго ждать обслуживания. Ты слышишь успокаивающую музыку, когда подвергаешься всевозможным травмам. И что в результате?
   Успокаивающая музыка становится самой беспокойной вещью в мире. И она всегда вызывает у меня голод, потому что ее играют в тех ресторанах, где медленно обслуживают. Ты ждешь еды, а тебе играют эту успокаивающую музыку… Да… Ну, где мальчик с кувшином и тазиком? Я хочу вымыть руки…
   Ты слышал насчет пилота, который был на Центавре? Он обнаружил там расу гуманоидов и стал изучать их обычаи, нравы, табу. Наконец, он коснулся воспроизводства. Изящная молодая девица взяла его за руку и отвела на завод, где собирали центаврийцев. Да, именно собирали — торсы шли по конвейеру, к ним привинчивали суставы, в черепа бросали мозги, внутрь тела заталкивали органы, приделывали к пальцам ногти и так далее.
   Он выразил изумление, и она спросила: "Почему? А как это делают на Земле?"
   Он взял ее за нежную ручку и сказал: "Пойдем за холмы, я продемонстрирую".
   Во время демонстрации она вдруг истерически захохотала. "В чем дело?" спросил он. — Почему ты смеешься?" "Потому что, — ответила она, — таким способом мы делаем кары. Выключи меня, Бэби, и продай немного пасты!"
   ***
   "…Эй! Это я, Орфей, должен быть разорван на куски такими, как вы! И в некотором смысле это, пожалуй, подходяще. Что ж, приходите, вакханки, и творите свою волю над певцом!"
   Темнота. Вопль.
   Тишина.
   Аплодисменты!
   Она всегда приходила рано и уходила одна, и всегда садилась на одно и то же место. Она сидела в десятом ряду в правом крыле, и единственной досадой для нее были антракты. Она не могла знать, когда кто-нибудь захочет пройти мимо нее.
   Она приходила рано и оставалась до тех пор, пока театр не погружался в тишину.
   Она любила звук культурного голоса, поэтому предпочитала британских актеров американским.
   Она любила музыкальные спектакли не потому, что очень любила музыку, а потому, что ей нравилось чувство волнения в голосах. Поэтому же ей нравились стихотворные пьесы.
   Ее вдохновляли древнегреческие пьесы, но она терпеть не могла "Царя Эдипа".
   Она надевала подкрашенные очки, но не темные. И никогда не носила трость.
   Однажды вечером, когда должен был подняться занавес перед последним актом, темноту прорезало световое пятно. В него шагнул мужчина и спросил:
   — Есть ли в зале врач?
   Никто не отозвался.
   — Это очень важно, — продолжал он. — Если здесь есть доктор, просим его немедленно пройти в служебный кабинет в главном фойе.
   Он оглядывался вокруг, но никто не шевельнулся.
   — Благодарю, — сказал он и ушел со сцены.
   Затем поднялся занавес, и вновь возникли движение и голоса.
   Она подождала, прислушиваясь. Затем встала и двинулась вверх по крылу, ощупывая стену пальцами. Выйдя в фойе, она остановилась.
   — Могу я помочь вам, мисс?
   — Да, я ищу служебный кабинет.
   — Вот он, слева от вас.
   Она повернулась и пошла влево, слегка вытянув вперед руку. Коснувшись стены, она вела по ней рукой, пока не нащупала дверь. Тогда она постучалась.
   — Да? — дверь открылась.
   — Вам нужен врач?
   — Вы врач?
   — Да.
   — Быстрее! Сюда!
   Она пошла по звуку его шагов внутрь и в коридор, параллельный крылу зала. Она услышала, как человек поднимается по лестнице, и последовала за ним. Они дошли до костюмерной и вошли в нее.
   — Вот он.
   — Что случилось? — спросила она, вытянув руку и коснувшись человеческого тела.
   Послышался булькающий звук и кашель без дыхания.
   — Это рабочий сцены, — сказал мужчина. — Я думаю, он подавился ириской. Он вечно жует их. Видимо, она застряла в горле, и вытащить ее никак не удается.
   — Вы вызвали «скорую»?
   — Да, но посмотрите на него, он же весь посинел! Не знаю, успеют ли они. Она откинула голову пострадавшего и ощупала горло.
   — Да, какое-то препятствие. Я тоже не могу его извлечь. Дайте мне короткий острый нож — простерилизованный. Быстро!
   — Сию минуту, мэм.
   Она осталась одна. Пощупала пульс сонной артерии. Положила руки на напряженную грудь больного, откинула его голову еще больше назад и ощупала горло.
   Прошла минута с небольшим. Звук поспешных шагов.
   — Вот… мы вымыли лезвие спиртом…
   Она взяла нож в руки. Лезвие спиртом…
   Вдалеке послышалась сирена скорой помощи, но она не была уверена, что врачи успеют вовремя.
   Поэтому она проверила нож кончиком пальца, исследовала шею человека, а затем повернулась к тому, чье присутствие ощущала рядом.
   — Не думаю, что вам стоит смотреть. Я собираюсь сделать ему срочную трахеотомию. Это неприятное зрелище.
   — Ладно, я подожду за дверью.
   Удаляющиеся шаги…
   Она разрезала.
   Вздох, затем поток воздуха. Затем мокрота… пузырящийся звук.
   Она повернула голову больного. Когда врач «скорой» появился в двери сцены, ее руки снова лежали спокойно, потому что она знала: человек будет жить…
   — …Шэлотт, — сказала она врачу, — Элина Шэлотт, Стейт Психик.
   — Я слышал о вас. Но вы…
   — Да, но людей я читаю лучше.
   — Да, вижу. Значит, мы можем встретиться с вами в Стейт?
   — Да.
   — Спасибо, доктор. Спасибо вам, — сказал менеджер.
   Она вернулась на свое место в зрительный зал.
   Последний занавес. Она сидела, пока зал не опустел.
   Сидя здесь, она еще чувствовала сцену.
   Сцена для нее была центральной точкой звука, ритма, чувства, движения, некоторых нюансов света и тьмы — но не цвета: это был центр особого рода блеска для нее: место пульса, конвульсия жизни, через призму страстей и восприятий; место, где страдающий, способный и благородный страдал благородно; место, где даровитые французы ткали легкую ткань комедии между столбами идей; место, где черная поэзия нигилистов продавала себя за доступную цену тем, кто над ней насмехался; место, где проливалась кровь, и крики имели приличную дикцию, а песни звенели, и где Аполлон и Дионис ухмылялись из-под крыльев, где Арлекин постоянно ухитрялся извлечь капитана Спецфера из его штанов. Это было место, где любое действие можно было имитировать, но где над всеми действиями реально стояли лишь две вещи: счастье и горе, комическое и трагическое, то есть любовь и смерть две вещи, называемые человеческими состояниями. Это было место героев и не вполне героев. Это было место, которое она любила. Она видела там только одного человека, лицо которого она знала. Он шел по поверхности этого места, осыпанный символами… Поднять руки против моря смут, злой встречи в лунном свете, и обратить это в их противоположность, призвать силу мятежных ветров и создать ревущую битву между зеленью моря и лазурным сводом… Какая же это искусная работа — человек! Источник нескончаемых способностей, форм, движений!
   Она знала его во всех его ролях, того, кто не мог бы существовать без зрителей. Он был Жизнью.
   Он был Конструктором.
   Он был Действующим и Двигающим.
   Он был более велик, чем герои.
   Мозг может совершать множество вещей. Он учится. Но он не может научиться не думать.
   Эмоции качественно остаются теми же всю жизнь. Стимулятор, на который они отвечают — предмет количественных вариаций, но ощущение — это основа дела.
   Вот почему театр выжил: это культурный перекресток. Он содержит Северный и Южный полюсы человеческого состояния. Эмоции падают в его притяжение, как железные опилки.
   Мозг не может научиться не думать, но ощущения падают предназначенным узором.
   Он был ее театром.
   Он был полюсами мира.
   Он был всеми действиями.
   Он был не имитацией действий, но самыми действиями.
   Она знала, что он очень способный человек, и зовут его Чарлз Рэндер.
   Он Конструктор, Творец.
   В мозгу содержится много вещей.
   Но ОН больше любой другой вещи.
   Он был всегда.
   Она чувствовала его.
   Когда она встала и пошла, ее каблуки гулко стучали в опустевшей тьме.
   Пока она поднималась по крылу, звуки ее шагов снова и снова возвращались к ней.
   Она шла по пустому театру, уходила от пустой сцены. Она была одна.
   У верха крыла она остановилась.
   Как далекий смех внезапно обрывается шлепком, упала тишина.
   Она не была теперь ни зрительницей, ни актрисой. Она была одна в темном театре.
   И ей стало страшно.
   ***
   Человек продолжал идти вдоль шоссе, пока не дошел до определенного дерева. Там он остановился, держа руки в карманах, и долго смотрел на дерево. Затем повернулся и пошел обратно, откуда пришел.
   Завтра будет другой день.
   ***
   — О, увенчанная скорбью любовь моей жизни, почему ты покинул меня?
   Разве я не красива? Я давно любила тебя, и все тихие места слышат мои стенания. Я любила тебя больше самой себя и страдала от этого. Я любила тебя больше жизни со всей ее сладостью, и сладость стала миндальной. Я готова оставить эту свою жизнь ради тебя. Почему ты должен уехать на ширококрылом, многоногом корабле за море, взяв с собой свои лавры и пенаты, а я должна остаться здесь одна? Я бы сделала себе свадебный костюм, чтобы сжечь пространство и время, разделяющее нас. Я должна быть с тобой всегда. Я пошла бы на это сожжение не тихо и молча, но с рыданиями.
   Я не обычная девушка, чтобы чахнуть всю жизнь и умереть пожелтевшей и с потухшими глазами: во мне кровь Принцев Земли, и моя рука — рука воина в битве. Мой поднятый меч разрубает шлем моего врага, и враг падает. Я никогда не была покорной, милорд. Но мои глаза болят от слез, а мой язык от воплей. Заставить меня увидеть тебя — это преступление хуже убийства. Я не могу забыть ни свою любовь, ни тебя. Было время, когда я смеялась над любовными песнями и жалобами девушек у реки. А теперь мой смех вырван, как стрела из раны, и я без тебя одинока. И не взыскивай с меня, любимый, потому что я любила тебя. Я хочу разжечь костер моими воспоминаниями и надеждами. Я хочу сжечь мои уже горящие мысли о тебе, положить их, как поэму, на погребальный костер, чтобы ритмичные фразы превратились в пепел.
   Я любила тебя, а ты уехал. Никогда в жизни я не увижу тебя, не услышу музыку твоего голоса, не почувствую трепета от твоего прикосновения. Я любила тебя, а мои слова попадали в глухие уши, а сама я стояла перед невидящими очами. Разве я не красива, о ветры Земли, овевающие меня, о жизнь сердца в моей груди? Я иду теперь к пламени моего отца, чтобы быть лучше принятой. Из всех любовников прошлого никогда не было такого, как ты. Пусть боги благословят тебя и поддержат, пусть не слишком строго судят они тебя за то, что ты делал. Знай, я сгорю из-за тебя! Костер, будь моей последней любовью!
   Когда она покачнулась в круге света и упала, раздались аплодисменты.
   Затем зал потемнел.
   Через мгновение свет снова загорелся, и другие члены клуба "Искусство и миф" встали и выступили вперед, чтобы поздравить ее с доходчивой интерпретацией. Они говорили о значении народных мотивов от сати [индийский обычай самосожжения вдовы вместе с телом мужа] до жертвоприношения Брунгильды. Хорошо, основа — костер, — решили они.
   "Костер… моя последняя любовь" — хорошо: Эрос и Танатос в финальном очищении пламени.
   Когда они высказали свою оценку, в центр зала вышли маленький сутулый мужчина и его похожая на птицу и по-птичьи идущая жена.
   — Элоиза и Эбелер, — объявил мужчина.