Немало имущества перетаскал в дом отца Василий Кондратьев. Прежде чем дослужился до должности командира полка спецназа.
Прежде чем покинул родную армию в звании полковника.
40
Промокший Кофи Догме сидел, прислонясь спиной к печи, и лязгал зубами от холода, когда вернулся Борис. Лицо его было мрачнее тучи.
- Ну что? - спросил вождь.
- Не знаю, - отрезал Борис. - Где бабуля?
- Здесь я, Боренька, здесь.
Надтреснутый старушечий голосок послышался прямо из-под грязных Борисовых сапог. Борис отскочил. Бабуля выбиралась из подпола с пустой банкой в руке.
- Петрухин ничего не знает, - выпалил Борис. - Дед к нему не заходил с прошлой пятницы.
- Ойк!
Любовь Семеновна издала странный звук, закрыла ладошкой рот и медленно опустилась на пол. Банка вывалилась из руки и покатилась к чернокожему гостю.
Ноги бабушки свешивались в темную пасть подпола. На них были валяные старушечьи сапожки, которые только и можно было купить в обувных магазинах при Советской власти. Запахло истерикой.
- Не надо, бабуль, - попросил Борис. - Может, он еще к кому мог зайти?
- Не-е-е-ет, - затрясла головой в платке Любовь Семеновна. Не-е-е-ет!.. Раньше к Мишке-леснику захаживал, да Мишка тот уж семь лет как преставился.
Она разрыдалась. Борис смотрел молча, не зная, что предпринять.
- Может, в милицию? - предложил Кофи.
Он уже немного согрелся и перестал клацать зубами.
В милицию? Ближайший милицейский пункт за восемь километров от Васнецовки, на центральной усадьбе АО "Заря". Восемь километров под дождем. А что делать? Где дед? Куда пропал? Нет ответа.
Для того и придумали государство, чтоб помогало гражданину находить ответ, когда сам он это сделать уже не в состоянии.
- Точно! - решил Борис. - Бабуля, не плачь. Я пошел в Бездымково. Ты, Кофи, оставайся. Мало ли в чем помощь потребуется... Да, чуть не забыл. Этот учитель зайти обещал.
Дверь за Борисом Кондратьевым захлопнулась. Любовь Семеновна продолжала рыдать. При этом она что-то причитала, но Кофи, и без того плохо понимающий деревенскую речь, не мог ничего разобрать. Просто сидел повесив голову.
Во дворе радостно залаял Тузик.
Скоро в сенях послышался шум и стариковский басок:
- Эй, Семеновна, где ты там? Любаня, а, Любаня!
Сени распахнулись, и на пороге вырос учитель русского языка и литературы васнецовской девятилетней школы Петрухин Павел Исидорович. Собственной персоной. Прямо перед ним на фоне беленой русской печки сидел черт.
- Аааааааааааа!!! - заорал Павел Исидорович. - Аааааааааа!
Он тут же повернулся бежать. Вчерашний опыт свидетельствовал, что от черта можно удрать даже в семь с половиной десятков лет.
Этот вопль и это бегство заставили Любовь Семеновну умолкнуть. Она бросилась вдогонку. Кофи перешел в соседнюю комнатку - там он сегодня спал на полу вдребезги пьяный. Он не стал закрывать за собой дверь полностью.
Старички скоро вернулись. До Кофи доносилось их запаленное дыхание. Которое правильнее назвать одышкой.
- Куда ж он подевался? - с трудом выговорил наконец учитель Петрухин. Исчез? Исчез! Точно черт! Чур меня, чур меня...
Он стал суетливо креститься. Любовь Семеновна на миг даже перестала думать о пропавшем муже.
- На-ка, успокойся. - Старушка протянула Павлу Исидоровичу стопку с огненной жидкостью, другую стопку опрокинула для собственного спокойствия и произнесла целую речь: - Да ты что, Паша? Из ума на старости лет выжил? Вспомни, как ты в тридцать шестом в комсомол вступал! Тогда у нас с тобой одна вера была: в светлое будущее всего человечества, в великого вождя народов товарища Сталина! А в партии сколько лет вы с Костей бок о бок, а? Полвека! С сорок седьмого года! Ветеран партии в чертей поверил.
Где это видано?
Самогон благотворно подействовал на нервы старого учителя. Если б побольше денег, он бы тоже был пьющим человеком.
- Прости, Любаня. Я, может, и впрямь через край хватил. Да только он мне еще вчера в лесу встретился. Я тебе честно скажу, Люба: так быстро, как вчера от него, я не бегал даже от немцев в сорок первом.
А то, что ты про нашу былую веру толкуешь, то скажи на милость, что мне от той веры оставили? Светлое будущее отняли, товарища Сталина отняли, от сбережений всей трудовой жизни в девяносто втором остался пшик... Куда он все же делся?
- Да ведь и ты его напугал. Должно быть, спрятался, забился в уголок. Представь, каково ему: кругом незнакомая страна, незнакомые порядки. А главное - кожа у всех другого цвета. Всякий на него обернется. А ты еще, дурень, парнишку за черта принял. Паша, мы ж никогда расистами не были!
- Можно еще рюмочку, Любань? - робко осведомился учитель, с наслаждением высмоктал фирменный напиток Кондратьевых и продолжил, резко приглушив голос: - Мало ли что я прежде расистом не был. Я, как СПИД появился, сразу расистом стал. Весь СПИД от негров пошел, из Африки. Чума двадцатого века!
- Прости, Господи! - Старушка, забывшись, перекрестилась. - Тебе-то, старому бобылю, какое дело до этого СПИДа?
- Я о молодежи думаю! О будущих поколениях! Русская нация вырождается.
Смертность превысила рождаемость. Да и что это за рождаемость?! возвысил голос Павел Исидорович, словно стоял в классе за кафедрой. - Дети все чаще появляются на свет с врожденными пороками, слабоумными, с ненормальной половой ориентацией... И потом, Семеновна, очень мне это странно. Никогда Костя не исчезал, а тут приехал этот негр - и наш Костя пропал!
Напоминание о муже вышибло Любовь Семеновну из беседы об идеалах молодости. Пропустив мимо ушей расистские глупости старого учителя, она думала о главном: мужа уже скоро сутки нет дома.
В семьдесят пять лет человек так просто не пропадает. Не едет вдруг целину поднимать. Или БАМ строить. И любовниц в такие годы уже не заводят - даже если предположить, что когда-нибудь в Костиной жизни была другая женщина.
От безысходности Любовь Семеновна снова завелась причитать. На каждый шорох она вскакивала и бросалась в сени.
Школьный учитель засобирался домой.
Дождь уже лил как из ведра.
- Переждал бы ты, Паша, - сквозь слезы проговорила хозяйка. - Ты извини, что чаю не предложила. Все из рук валится.
- Спасибо, Любаня. В школу мне еще надо. Портрет Гоголя мыши погрызли.
Ума не приложу, как на стенку забрались.
Некрасиво, мальчишки смеяться будут. Заменю чем-нибудь. Я завтра зайду... А дождя я не боюсь.
Павел Исидорович вышел. На нем был точно такой плащ-палатка, в какой ушел в Бездымково Борис Кондратьев. Дождя учитель действительно не боялся.
Он боялся негра. И боялся оставаться с женой своего старого друга. За семьдесят пять лет он растерял большую часть жизненных сил. Он был уже слишком слаб, чтобы кому-то служить опорой.
Под проливным дождем, под черными тучами, меся кирзовыми сапогами глину, он побрел по безлюдной улочке Васнецовки. Только не в школу, а домой.
Гоголя и правда невзлюбили мыши, но портрет Павел Исидорович снял со стены еще вчера, когда впервые заглянул в школу за время каникул. После чего и отправился он на "грибалку", как любил говаривать Константин Кондратьев.
"Чу! - Старик едва язык не прикусил. - Любил говаривать! Что ж он про Костю-то в прошедшем времени?.. А того и в прошедшем, что в их возрасте, если пропадают, живыми домой уже не возвращаются. Вон прошлым летом из Бездымкова бабка Светлана по ягоды ушла. И не вернулась. Поначалу тоже думали, что в гостях у кого засиделась..."
41
Борис Кондратьев сидел на стуле для посетителей. Напротив выстукивал на пишущей машинке сорокалетний старший лейтенант. Фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, пол, образование, партийная принадлежность, степень родства, место работы или учебы...
Услышав очередной ответ Бориса, старший лейтенант отыскивал на клавиатуре первую букву этого ответа. Наносил букве удар, от которого у человека сделалось бы сотрясение мозга.
Затем милиционер искал вторую букву.
Страшный указательный палец его правой руки безжалостно опускался на клавишу.
Бамс! Еще одно сотрясение! Левая рука до белых ногтей держала тяжеленную станину. Очевидно, для того, чтобы машинка не сбежала от изуверского обращения.
Наконец сообщение об исчезновении Константина Васильевича было принято.
Несчастную пишущую машинку оставили в покое. Теперь старший лейтенант имел возможность оторвать свое вислоусое лицо от клавиатуры и посмотреть на Бориса.
- Значит, вчера вечером исчез? - в который раз переспросил он.
- Да, - кивнул Борис.
- Значит, так, - объявил старший лейтенант. - Есть положение. Пропавших родственников мы передаем в розыск через пять суток после исчезновения. Так что заявление пока полежит.
- Почему? - спросил Борис. - Ведь всюду призывают обращаться в милицию как можно быстрее, тогда легче раскрыть преступление...
- Значит, объясняю. Первое. Когда человек исчезает, это еще не означает, что совершено преступление. Наоборот, в ряде случаев исчезают как раз сами преступники, чтобы уйти от ответственности. А если человек покончил с собой? Где тут преступление?.. Второе. Исчезновение человека штука деликатная. Муж задержался у любовницы. Жена подала в розыск. Мы нашли мужа. Естественно, узнала жена. Теперь она подает не в розыск, а на развод. Разрушена семья - отчасти и по вине милиции. Так?
- Так... - прошептал потрясенный Борис Кондратьев. - Но ведь деду семьдесят пять лет. Он в жизни и мухи не обидел.
Если только в немцев на фронте пострелял. И бабке он не изменял. Не такой он человек. Ему природа интересна. Рыбалка, охота. Такие люди не склонны к прелюбодейству.
- Эх, сынок, - вздохнул старший лейтенант. - Я тебе честно скажу. Вот у меня голова седая?
- Седая.
- Так вот. До седой головы дожил, в милиции работаю, а не знаю: изменяла мне моя благоверная или нет. Понял?
- Понял. Так что ж делать. Ждать, пока еще четверо суток пройдет?
- Эй, сержант! - позвал старший лейтенант. - Федька, где тебя носит?
В комнатку вошел человек в обычной телогрейке поверх милицейского мундира.
- Чего надо, Степа? - спросил человек.
- Вот тебе студент. Возьми машину и поезжай с ним в Васнецовку. Дед у него пропал. С народом пообщайся. Может, кто чего видел. - Не обнаружив на лице сержанта ни малейшей готовности исполнять приказание, старший лейтенант грозно рявкнул: - Короче, твоя задача. Сбор свидетельских показаний. Все!
- До свидания, - сказал Борис, выходя под дождь.
- Бывай здоров, студент.
42
Дома Павел Исидорович проверил, как сохнут грибы. Нет, так дело не пойдет. Он растопил печь. Из-за течи в потолке жилище учителя мгновенно выстывало. Однако преимущество заключалось в том, что квартирка была крохотной, и ничего не стоило вновь ее согреть.
Петрухин съел несколько холодных картофелин прямо с молодой кожуркой, выпил воды... После прогулки, самогона и переживаний хотелось прилечь. Отдохнуть.
На улице продолжался дождь, и в комнате царил полумрак. Лишь багровые отсветы пламени выбивались из печи. Падали на стены. Высвечивали желтые газеты, которые уже много лет заменяли старику обои. "Правда", "Известия", "Труд"...
Когда на улице бывало солнце, Петрухин застывал порой у одной из стен и с болью в сердце читал. Статьи и заметки, очерки и репортажи. Из времен великой эпохи. Из эпохи великой страны. Из безвозвратно ушедшей молодости. Безудержные старческие слезы текли по морщинистым щекам.
Старик лег на кушетку и прикрыл глаза... Внезапно ему послышался скрип в сенях. Екнуло сердце. Нет. Не может быть.
Это дождь. Ветер. Ветер и дождь.
В Васнецовке редко запирали входные двери. Даже в последние, воровские годы.
Всегда кто-то бывал в доме или поблизости. Плюс - цепные псы. Им только дай погавкать да покусать.
Павел Исидорович жил бобылем. Единственный в деревне не то что кур, а даже собаки не держал. Даже кошки не было в доме сельского учителя. Ему бы самому пропитаться, куда еще нахлебников заводить.
Один, совсем один. Поэтому он запирался изнутри на древний крючок. Зато уходя, оставлял дверь открытой. Красть тут было нечего.
В сенях раздался звон. Крючок! Тысячекратно слышанный стук откинутого крючка о косяк!.. Сердце заколотилось так, что в глазах поплыли черные круги.
Мамочки!
Павел Исидорович лежал тихонько, затаившись. Может, и на этот раз пронесет нечистую силу. По спине струился холодный пот. Старик даже глаза зажмурил.
"Я никого не вижу, и меня никто не увидит. Как страус, голову в песок".
"Свят, свят, свят, - бились в едином ритме с ударами сердца слова из далекого детства. - Чур меня, чур меня, чур!"
В сенях громыхнуло. Петрухин весь превратился в огромное, больное, старое, колошматящееся сердце. Ему казалось, он раскачивается вместе с кушеткой в ритме сердца. А оно наяривало вовсю.
В такие приступы тахикардии пульс около двухсот. Голова словно стиснута железным обручем. А виски пытаются его разорвать.
"Во рту Сухи, в глазах - Черни", - пронеслась в мозгу фраза из начала семидесятых, когда в чехословацкой сборной по хоккею играли знаменитые Сухи и Черни.
Скрипнула половица. Другая. Пройти по жилищу учителя и не быть услышанным - задача невыполнимая. Половицы рассохлись еще при Брежневе. От ужаса стала горячей глотка. Старик не выдержал и открыл глаза.
В багровых отсветах пламени над ним нависал черт! С длинным кривым ножом в руке! Черт зловеще улыбался. Сверкали его огромные белые зубы. Не мигая смотрели его огромные белые глаза.
Павел Исидорович крикнул, но крик застрял в глотке. Удары сердца усилились, участились, хотя сильнее и чаще, казалось, некуда.
Черт превратился в черные круги. Они обрушивались из черной бездны космоса.
Тяжелые, как черная дыра.
Круги лопнули. В глазах старика вспыхнул ослепительный белый огонь.
И тут же все его сознание залил беспощадный красный цвет.
Тело на кушетке дернулось. Кофи постоял над ним еще какое-то время. Потом нагнулся. Нашел невесомую стариковскую лапку. Попытался нащупать пульс.
Пульса не было. Широкая улыбка осветила лицо молодого вождя. Торжествующе раздувались его ноздри. Их раздирал запах амулета. Запах тлена. Запах смерти...
Внезапно он не выдержал. Метнул стальной узкий взгляд на распростертое тело и взмахнул ножом. Ему потребовалось огромное усилие, чтобы остановить собственную руку. Буквально в сантиметре от груди старика.
Не нужно. Ничего больше не нужно.
Насквозь пропитанный паническим страхом и расизмом, старик сразу все понял.
Этот трусливый человечек после вчерашней встречи в лесу и после сегодняшней встречи в доме Кондратьевых был опасен.
Был! Был - да сплыл. И он, Кофи Догме, здесь абсолютно ни при чем. На трупе никаких следов. Мужчина умер от разрыва сердца. Мужчина умер от ужаса. "Трусливая падаль", - брезгливо подумал вождь и вышел вон.
Дождь и не думал стихать. Стало еще темнее, почти сумерки, хотя времени было едва пять часов вечера. Вернуться Кофи решил тем же путем.
Он спустился от домика Петрухина к озеру и берегом стал пробираться к дому Кондратьевых. Закутанный в плащ-палатку, он почти сливался с пеленой дождя и желто-зелеными кустами.
Он уже достиг будочки-уборной на краю огорода Кондратьевых, когда его внимание привлек какой-то неясный звук. Кофи замер. Будто на берегу Зеленой реки перед смертельно опасной атакой на носорога.
Мотор! Это был звук автомобильного двигателя! Все ближе и ближе. Кофи весь превратился в зрение и слух. Какая-то машина двигалась по деревенской улице - там, за огородом, садом и домом.
В просветы среди фруктовых деревьев виднелась дорожка, выложенная бетонными плитками. Она вела между сараем и домом к калитке. Кофи с трудом различил сквозь дождь угол крыльца и краешек завалинки, на которой они с Борисом потрошили рыбу сегодня утром.
В этот миг пространство за калиткой заполнилось чем-то темно-зеленым. Чемто до боли знакомым... Мотор стих. Заглох.
Донеслись какие-то голоса.
Мигалки! Кофи увидел синие проблесковые маячки. Темно-зеленым оказался милицейский "УАЗ".
Прежде чем покинул родную армию в звании полковника.
40
Промокший Кофи Догме сидел, прислонясь спиной к печи, и лязгал зубами от холода, когда вернулся Борис. Лицо его было мрачнее тучи.
- Ну что? - спросил вождь.
- Не знаю, - отрезал Борис. - Где бабуля?
- Здесь я, Боренька, здесь.
Надтреснутый старушечий голосок послышался прямо из-под грязных Борисовых сапог. Борис отскочил. Бабуля выбиралась из подпола с пустой банкой в руке.
- Петрухин ничего не знает, - выпалил Борис. - Дед к нему не заходил с прошлой пятницы.
- Ойк!
Любовь Семеновна издала странный звук, закрыла ладошкой рот и медленно опустилась на пол. Банка вывалилась из руки и покатилась к чернокожему гостю.
Ноги бабушки свешивались в темную пасть подпола. На них были валяные старушечьи сапожки, которые только и можно было купить в обувных магазинах при Советской власти. Запахло истерикой.
- Не надо, бабуль, - попросил Борис. - Может, он еще к кому мог зайти?
- Не-е-е-ет, - затрясла головой в платке Любовь Семеновна. Не-е-е-ет!.. Раньше к Мишке-леснику захаживал, да Мишка тот уж семь лет как преставился.
Она разрыдалась. Борис смотрел молча, не зная, что предпринять.
- Может, в милицию? - предложил Кофи.
Он уже немного согрелся и перестал клацать зубами.
В милицию? Ближайший милицейский пункт за восемь километров от Васнецовки, на центральной усадьбе АО "Заря". Восемь километров под дождем. А что делать? Где дед? Куда пропал? Нет ответа.
Для того и придумали государство, чтоб помогало гражданину находить ответ, когда сам он это сделать уже не в состоянии.
- Точно! - решил Борис. - Бабуля, не плачь. Я пошел в Бездымково. Ты, Кофи, оставайся. Мало ли в чем помощь потребуется... Да, чуть не забыл. Этот учитель зайти обещал.
Дверь за Борисом Кондратьевым захлопнулась. Любовь Семеновна продолжала рыдать. При этом она что-то причитала, но Кофи, и без того плохо понимающий деревенскую речь, не мог ничего разобрать. Просто сидел повесив голову.
Во дворе радостно залаял Тузик.
Скоро в сенях послышался шум и стариковский басок:
- Эй, Семеновна, где ты там? Любаня, а, Любаня!
Сени распахнулись, и на пороге вырос учитель русского языка и литературы васнецовской девятилетней школы Петрухин Павел Исидорович. Собственной персоной. Прямо перед ним на фоне беленой русской печки сидел черт.
- Аааааааааааа!!! - заорал Павел Исидорович. - Аааааааааа!
Он тут же повернулся бежать. Вчерашний опыт свидетельствовал, что от черта можно удрать даже в семь с половиной десятков лет.
Этот вопль и это бегство заставили Любовь Семеновну умолкнуть. Она бросилась вдогонку. Кофи перешел в соседнюю комнатку - там он сегодня спал на полу вдребезги пьяный. Он не стал закрывать за собой дверь полностью.
Старички скоро вернулись. До Кофи доносилось их запаленное дыхание. Которое правильнее назвать одышкой.
- Куда ж он подевался? - с трудом выговорил наконец учитель Петрухин. Исчез? Исчез! Точно черт! Чур меня, чур меня...
Он стал суетливо креститься. Любовь Семеновна на миг даже перестала думать о пропавшем муже.
- На-ка, успокойся. - Старушка протянула Павлу Исидоровичу стопку с огненной жидкостью, другую стопку опрокинула для собственного спокойствия и произнесла целую речь: - Да ты что, Паша? Из ума на старости лет выжил? Вспомни, как ты в тридцать шестом в комсомол вступал! Тогда у нас с тобой одна вера была: в светлое будущее всего человечества, в великого вождя народов товарища Сталина! А в партии сколько лет вы с Костей бок о бок, а? Полвека! С сорок седьмого года! Ветеран партии в чертей поверил.
Где это видано?
Самогон благотворно подействовал на нервы старого учителя. Если б побольше денег, он бы тоже был пьющим человеком.
- Прости, Любаня. Я, может, и впрямь через край хватил. Да только он мне еще вчера в лесу встретился. Я тебе честно скажу, Люба: так быстро, как вчера от него, я не бегал даже от немцев в сорок первом.
А то, что ты про нашу былую веру толкуешь, то скажи на милость, что мне от той веры оставили? Светлое будущее отняли, товарища Сталина отняли, от сбережений всей трудовой жизни в девяносто втором остался пшик... Куда он все же делся?
- Да ведь и ты его напугал. Должно быть, спрятался, забился в уголок. Представь, каково ему: кругом незнакомая страна, незнакомые порядки. А главное - кожа у всех другого цвета. Всякий на него обернется. А ты еще, дурень, парнишку за черта принял. Паша, мы ж никогда расистами не были!
- Можно еще рюмочку, Любань? - робко осведомился учитель, с наслаждением высмоктал фирменный напиток Кондратьевых и продолжил, резко приглушив голос: - Мало ли что я прежде расистом не был. Я, как СПИД появился, сразу расистом стал. Весь СПИД от негров пошел, из Африки. Чума двадцатого века!
- Прости, Господи! - Старушка, забывшись, перекрестилась. - Тебе-то, старому бобылю, какое дело до этого СПИДа?
- Я о молодежи думаю! О будущих поколениях! Русская нация вырождается.
Смертность превысила рождаемость. Да и что это за рождаемость?! возвысил голос Павел Исидорович, словно стоял в классе за кафедрой. - Дети все чаще появляются на свет с врожденными пороками, слабоумными, с ненормальной половой ориентацией... И потом, Семеновна, очень мне это странно. Никогда Костя не исчезал, а тут приехал этот негр - и наш Костя пропал!
Напоминание о муже вышибло Любовь Семеновну из беседы об идеалах молодости. Пропустив мимо ушей расистские глупости старого учителя, она думала о главном: мужа уже скоро сутки нет дома.
В семьдесят пять лет человек так просто не пропадает. Не едет вдруг целину поднимать. Или БАМ строить. И любовниц в такие годы уже не заводят - даже если предположить, что когда-нибудь в Костиной жизни была другая женщина.
От безысходности Любовь Семеновна снова завелась причитать. На каждый шорох она вскакивала и бросалась в сени.
Школьный учитель засобирался домой.
Дождь уже лил как из ведра.
- Переждал бы ты, Паша, - сквозь слезы проговорила хозяйка. - Ты извини, что чаю не предложила. Все из рук валится.
- Спасибо, Любаня. В школу мне еще надо. Портрет Гоголя мыши погрызли.
Ума не приложу, как на стенку забрались.
Некрасиво, мальчишки смеяться будут. Заменю чем-нибудь. Я завтра зайду... А дождя я не боюсь.
Павел Исидорович вышел. На нем был точно такой плащ-палатка, в какой ушел в Бездымково Борис Кондратьев. Дождя учитель действительно не боялся.
Он боялся негра. И боялся оставаться с женой своего старого друга. За семьдесят пять лет он растерял большую часть жизненных сил. Он был уже слишком слаб, чтобы кому-то служить опорой.
Под проливным дождем, под черными тучами, меся кирзовыми сапогами глину, он побрел по безлюдной улочке Васнецовки. Только не в школу, а домой.
Гоголя и правда невзлюбили мыши, но портрет Павел Исидорович снял со стены еще вчера, когда впервые заглянул в школу за время каникул. После чего и отправился он на "грибалку", как любил говаривать Константин Кондратьев.
"Чу! - Старик едва язык не прикусил. - Любил говаривать! Что ж он про Костю-то в прошедшем времени?.. А того и в прошедшем, что в их возрасте, если пропадают, живыми домой уже не возвращаются. Вон прошлым летом из Бездымкова бабка Светлана по ягоды ушла. И не вернулась. Поначалу тоже думали, что в гостях у кого засиделась..."
41
Борис Кондратьев сидел на стуле для посетителей. Напротив выстукивал на пишущей машинке сорокалетний старший лейтенант. Фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, пол, образование, партийная принадлежность, степень родства, место работы или учебы...
Услышав очередной ответ Бориса, старший лейтенант отыскивал на клавиатуре первую букву этого ответа. Наносил букве удар, от которого у человека сделалось бы сотрясение мозга.
Затем милиционер искал вторую букву.
Страшный указательный палец его правой руки безжалостно опускался на клавишу.
Бамс! Еще одно сотрясение! Левая рука до белых ногтей держала тяжеленную станину. Очевидно, для того, чтобы машинка не сбежала от изуверского обращения.
Наконец сообщение об исчезновении Константина Васильевича было принято.
Несчастную пишущую машинку оставили в покое. Теперь старший лейтенант имел возможность оторвать свое вислоусое лицо от клавиатуры и посмотреть на Бориса.
- Значит, вчера вечером исчез? - в который раз переспросил он.
- Да, - кивнул Борис.
- Значит, так, - объявил старший лейтенант. - Есть положение. Пропавших родственников мы передаем в розыск через пять суток после исчезновения. Так что заявление пока полежит.
- Почему? - спросил Борис. - Ведь всюду призывают обращаться в милицию как можно быстрее, тогда легче раскрыть преступление...
- Значит, объясняю. Первое. Когда человек исчезает, это еще не означает, что совершено преступление. Наоборот, в ряде случаев исчезают как раз сами преступники, чтобы уйти от ответственности. А если человек покончил с собой? Где тут преступление?.. Второе. Исчезновение человека штука деликатная. Муж задержался у любовницы. Жена подала в розыск. Мы нашли мужа. Естественно, узнала жена. Теперь она подает не в розыск, а на развод. Разрушена семья - отчасти и по вине милиции. Так?
- Так... - прошептал потрясенный Борис Кондратьев. - Но ведь деду семьдесят пять лет. Он в жизни и мухи не обидел.
Если только в немцев на фронте пострелял. И бабке он не изменял. Не такой он человек. Ему природа интересна. Рыбалка, охота. Такие люди не склонны к прелюбодейству.
- Эх, сынок, - вздохнул старший лейтенант. - Я тебе честно скажу. Вот у меня голова седая?
- Седая.
- Так вот. До седой головы дожил, в милиции работаю, а не знаю: изменяла мне моя благоверная или нет. Понял?
- Понял. Так что ж делать. Ждать, пока еще четверо суток пройдет?
- Эй, сержант! - позвал старший лейтенант. - Федька, где тебя носит?
В комнатку вошел человек в обычной телогрейке поверх милицейского мундира.
- Чего надо, Степа? - спросил человек.
- Вот тебе студент. Возьми машину и поезжай с ним в Васнецовку. Дед у него пропал. С народом пообщайся. Может, кто чего видел. - Не обнаружив на лице сержанта ни малейшей готовности исполнять приказание, старший лейтенант грозно рявкнул: - Короче, твоя задача. Сбор свидетельских показаний. Все!
- До свидания, - сказал Борис, выходя под дождь.
- Бывай здоров, студент.
42
Дома Павел Исидорович проверил, как сохнут грибы. Нет, так дело не пойдет. Он растопил печь. Из-за течи в потолке жилище учителя мгновенно выстывало. Однако преимущество заключалось в том, что квартирка была крохотной, и ничего не стоило вновь ее согреть.
Петрухин съел несколько холодных картофелин прямо с молодой кожуркой, выпил воды... После прогулки, самогона и переживаний хотелось прилечь. Отдохнуть.
На улице продолжался дождь, и в комнате царил полумрак. Лишь багровые отсветы пламени выбивались из печи. Падали на стены. Высвечивали желтые газеты, которые уже много лет заменяли старику обои. "Правда", "Известия", "Труд"...
Когда на улице бывало солнце, Петрухин застывал порой у одной из стен и с болью в сердце читал. Статьи и заметки, очерки и репортажи. Из времен великой эпохи. Из эпохи великой страны. Из безвозвратно ушедшей молодости. Безудержные старческие слезы текли по морщинистым щекам.
Старик лег на кушетку и прикрыл глаза... Внезапно ему послышался скрип в сенях. Екнуло сердце. Нет. Не может быть.
Это дождь. Ветер. Ветер и дождь.
В Васнецовке редко запирали входные двери. Даже в последние, воровские годы.
Всегда кто-то бывал в доме или поблизости. Плюс - цепные псы. Им только дай погавкать да покусать.
Павел Исидорович жил бобылем. Единственный в деревне не то что кур, а даже собаки не держал. Даже кошки не было в доме сельского учителя. Ему бы самому пропитаться, куда еще нахлебников заводить.
Один, совсем один. Поэтому он запирался изнутри на древний крючок. Зато уходя, оставлял дверь открытой. Красть тут было нечего.
В сенях раздался звон. Крючок! Тысячекратно слышанный стук откинутого крючка о косяк!.. Сердце заколотилось так, что в глазах поплыли черные круги.
Мамочки!
Павел Исидорович лежал тихонько, затаившись. Может, и на этот раз пронесет нечистую силу. По спине струился холодный пот. Старик даже глаза зажмурил.
"Я никого не вижу, и меня никто не увидит. Как страус, голову в песок".
"Свят, свят, свят, - бились в едином ритме с ударами сердца слова из далекого детства. - Чур меня, чур меня, чур!"
В сенях громыхнуло. Петрухин весь превратился в огромное, больное, старое, колошматящееся сердце. Ему казалось, он раскачивается вместе с кушеткой в ритме сердца. А оно наяривало вовсю.
В такие приступы тахикардии пульс около двухсот. Голова словно стиснута железным обручем. А виски пытаются его разорвать.
"Во рту Сухи, в глазах - Черни", - пронеслась в мозгу фраза из начала семидесятых, когда в чехословацкой сборной по хоккею играли знаменитые Сухи и Черни.
Скрипнула половица. Другая. Пройти по жилищу учителя и не быть услышанным - задача невыполнимая. Половицы рассохлись еще при Брежневе. От ужаса стала горячей глотка. Старик не выдержал и открыл глаза.
В багровых отсветах пламени над ним нависал черт! С длинным кривым ножом в руке! Черт зловеще улыбался. Сверкали его огромные белые зубы. Не мигая смотрели его огромные белые глаза.
Павел Исидорович крикнул, но крик застрял в глотке. Удары сердца усилились, участились, хотя сильнее и чаще, казалось, некуда.
Черт превратился в черные круги. Они обрушивались из черной бездны космоса.
Тяжелые, как черная дыра.
Круги лопнули. В глазах старика вспыхнул ослепительный белый огонь.
И тут же все его сознание залил беспощадный красный цвет.
Тело на кушетке дернулось. Кофи постоял над ним еще какое-то время. Потом нагнулся. Нашел невесомую стариковскую лапку. Попытался нащупать пульс.
Пульса не было. Широкая улыбка осветила лицо молодого вождя. Торжествующе раздувались его ноздри. Их раздирал запах амулета. Запах тлена. Запах смерти...
Внезапно он не выдержал. Метнул стальной узкий взгляд на распростертое тело и взмахнул ножом. Ему потребовалось огромное усилие, чтобы остановить собственную руку. Буквально в сантиметре от груди старика.
Не нужно. Ничего больше не нужно.
Насквозь пропитанный паническим страхом и расизмом, старик сразу все понял.
Этот трусливый человечек после вчерашней встречи в лесу и после сегодняшней встречи в доме Кондратьевых был опасен.
Был! Был - да сплыл. И он, Кофи Догме, здесь абсолютно ни при чем. На трупе никаких следов. Мужчина умер от разрыва сердца. Мужчина умер от ужаса. "Трусливая падаль", - брезгливо подумал вождь и вышел вон.
Дождь и не думал стихать. Стало еще темнее, почти сумерки, хотя времени было едва пять часов вечера. Вернуться Кофи решил тем же путем.
Он спустился от домика Петрухина к озеру и берегом стал пробираться к дому Кондратьевых. Закутанный в плащ-палатку, он почти сливался с пеленой дождя и желто-зелеными кустами.
Он уже достиг будочки-уборной на краю огорода Кондратьевых, когда его внимание привлек какой-то неясный звук. Кофи замер. Будто на берегу Зеленой реки перед смертельно опасной атакой на носорога.
Мотор! Это был звук автомобильного двигателя! Все ближе и ближе. Кофи весь превратился в зрение и слух. Какая-то машина двигалась по деревенской улице - там, за огородом, садом и домом.
В просветы среди фруктовых деревьев виднелась дорожка, выложенная бетонными плитками. Она вела между сараем и домом к калитке. Кофи с трудом различил сквозь дождь угол крыльца и краешек завалинки, на которой они с Борисом потрошили рыбу сегодня утром.
В этот миг пространство за калиткой заполнилось чем-то темно-зеленым. Чемто до боли знакомым... Мотор стих. Заглох.
Донеслись какие-то голоса.
Мигалки! Кофи увидел синие проблесковые маячки. Темно-зеленым оказался милицейский "УАЗ".