— И что?
Катя Кондратьева сидела с бледным лицом, сжав губы. Словно в коконе ужаса.
Куда бы она ни пошла, ужас теперь будет с ней.
— Тузик стал прыгать вокруг туалета.
Он буквально сходил с ума. Я открыл ему дверь. Тузик залез в сортир и стал лаять вниз, в дырку. Я потянул доску с дыркой.
Она была кем-то оторвана, а потом прилажена на место…
Катя поднесла ладонь к губам. Она все поняла. Борис опять зарыдал.
— Ее сразу туда или сперва убили?
Сквозь слезы Борис продолжил рассказ:
— Ее сложили в полиэтиленовый пакет и увезли на судмедэкспертизу. Месиво, свисающее с костей. Сразу — ни один эксперт ничего не поймет… Приезжала специальная бригада, яму вычерпали до дна, но деда не нашли…
— А папа?
Тяжкий вздох вырвался из груди брата:
— А что папа! Ты же видишь…
Он вспомнил дорогу из Васнецовки в Петербург. Он вел машину, слушал пьяный бред отца и думал: «Возможно ли после такого бреда протрезветь и опять превратиться в нормального человека?»
Борис опасался, что отец сошел с ума.
Слава Богу, мамы пока нет дома. Все, что он только что рассказал Катьке, пришлось бы рассказывать матери.
Катя тоже ждала, когда отец проспится.
Тогда он узнает об исчезновении своей жены.
16
17
18
19
20
21
Катя Кондратьева сидела с бледным лицом, сжав губы. Словно в коконе ужаса.
Куда бы она ни пошла, ужас теперь будет с ней.
— Тузик стал прыгать вокруг туалета.
Он буквально сходил с ума. Я открыл ему дверь. Тузик залез в сортир и стал лаять вниз, в дырку. Я потянул доску с дыркой.
Она была кем-то оторвана, а потом прилажена на место…
Катя поднесла ладонь к губам. Она все поняла. Борис опять зарыдал.
— Ее сразу туда или сперва убили?
Сквозь слезы Борис продолжил рассказ:
— Ее сложили в полиэтиленовый пакет и увезли на судмедэкспертизу. Месиво, свисающее с костей. Сразу — ни один эксперт ничего не поймет… Приезжала специальная бригада, яму вычерпали до дна, но деда не нашли…
— А папа?
Тяжкий вздох вырвался из груди брата:
— А что папа! Ты же видишь…
Он вспомнил дорогу из Васнецовки в Петербург. Он вел машину, слушал пьяный бред отца и думал: «Возможно ли после такого бреда протрезветь и опять превратиться в нормального человека?»
Борис опасался, что отец сошел с ума.
Слава Богу, мамы пока нет дома. Все, что он только что рассказал Катьке, пришлось бы рассказывать матери.
Катя тоже ждала, когда отец проспится.
Тогда он узнает об исчезновении своей жены.
16
В институт Кофи не пошел. Он как следует отоспался после двух тяжелых рабочих дней. Прошло уже почти три недели, как он вернулся в Россию. Накопилась целая куча грязной одежды.
Кофи собрал ее и отправился на первый этаж в прачечную. Прачечной сырое помещение называлось потому, что в нем имелось несколько ванн и стиральные доски.
Стиральные доски живо напоминали родную деревню. Похожими приспособлениями пользовались женщины племени фон. Делали их народные умельцы из пальмовой коры.
Выстиранные вещи Кофи принес к себе в комнату. Развесил на спинке стула, на оконной раме, на дверце шкафа. Однажды он забыл в умывальной комнате тазик с замоченными в порошке рубашками. К утру рубашки бесследно исчезли.
Кофи пытался представить вора. Должно быть, это студент из очень бедной страны. Хотя, с другой стороны, в мире не много стран беднее Бенина. Разве что Руанда, Куба, Северная Корея…
Вот вор подошел, заглянул в таз. Вот вытянул из грязного раствора тряпку…
О, это же рубашка! Какая красивая! А вот еще одна! Вор отжимает добычу, полощет ее под струей холодной воды… Озирается, нервничает.
После стирки Кофи Догме вышел на улицу. Он уже знал, что эта осенняя ясная погода исполнена коварства. Уже в ближайшие дни лужи по утрам будут скованы ледком. Зарядят безнадежные холодные дожди. А вскоре закружат и первые снежинки, которые русские называют белыми мухами.
Молодой вождь направился в Дом культуры Невского станкостроительного завода. Поднялся на второй этаж. Вошел в «Кусок луны». Еще несколько столиков были заполнены скучающей молодежью.
«Знали бы эти пустышки, кто сейчас вошел в бар!» — думал вождь, подходя к стойке. Ему хотелось крикнуть об этом.
Заорать так, чтобы за одним из столиков дамочка — та, что в белой шляпке, — подавилась томатным соком.
— Сто грамм и чашку чая! — приказал он, возможно, резче, чем следовало, У девушки за стойкой оборвалось сердце. «Неужели поменялась „крыша“? — пронеслось в крашеной головке. — Неужели казанская группировка, отобравшая „Кусок луны“ у тамбовской, уступила бар африканской мафии?!»
Кофи подмигнул девушке и выбрал свободный столик. Достал сигареты. Можно слегка расслабиться. Перевести дух.
Наконец он при деньгах. Жаль, нельзя пригласить Катю. Ей не до баров сегодня.
В дверь бара вошли двое латиноамериканцев и уселись за соседний столик. Кофи их где-то видел… Ну конечно! Этих метисов ему показывал Борис Кондратьев.
Они были драг-дилерами. То есть торговали наркотиками. Их иссиня-черные волосы свисали мелкими косичками, как у знаменитого ямайского певца Боба Марли.
Кофи опрокинул в себя водку. Запил ароматным горячим чаем. Приятное тепло разлилось по телу. Он с наслаждением докурил сигарету. Встал и подошел к метисам. Ничего не говоря, плюхнулся рядом с ними на красный диванчик.
Драг-дилеры настороженно смотрели на него. Они не опасались лишь постоянных клиентов. Кофи подмигнул одному из метисов и стал тихонько напевать поанглийски рефрен из песни ансамбля «AC/DC»:
— Inject the venom, inject the venom!
В переводе на жаргон русских наркоманов это означало: «Двинуть по вене!»
Один из латиноамериканцев наклонился к черному уху вождя и назвал цену.
— Что это будет? — шепотом спросил Кофи.
— Оксибутерат.
Кофи отсчитал деньги. Драг-дилер передал ему пакетик. Незаметно — под столом. Кофи опустил пакетик в карман легкой куртки В голове вертелась все та же забойная мелодия «AC/DC». Он поспешил в общежитие. Ему просто необходима была встряска.
Не дойдя до ставшей почти родной пятиэтажки, Кофи свернул в переулок.
Стал пробираться к общежитию узкими, грязными улочками и вонючими проходными дворами. Держась на приличном расстоянии, он обогнул здание, пристально вглядываясь.
В Багдаде все спокойно. Кофи вошел в подъезд. Оттого что и там его никто не ждал, стало еще спокойнее. Он запер изнутри дверь своей комнаты и сел на кровать. Развернул добычу. На плотной бумаге лежали две ампулы и одноразовый шприц в упаковке.
«Черт! Ловко они, — подумал Кофи. — А может, это и не для меня предназначалось…» Вождь поднес по очереди каждую ампулу к глазам. Вчитался в латинскую надпись. Все без обмана.
Вафельным полотенцем, чтобы не порезаться, он отломал головки ампул. Выдернул из упаковки пластиковый шприц, насадил иглу.
Бесцветная и прозрачная, как вода, жидкость быстро заполнила шприц. Вождь закатал рукав. Снял со спинки кровати подтяжки и обмотал мускулистое плечо.
Плотно прижал его к ребрам.
Он несколько раз сжал и разжал кулак.
Прожить больше четырех лет в Питере и не научиться внутривенным инъекциям невозможно. Одноразовая, а потому совершенно новая и острая, игла прошила кожу, как масло. Кофи ничего не почувствовал. Комар кусает намного больнее.
Сквозь кожу он видел кончик иглы рядом со вздувшейся веной.
Он слегка надавил на иглу. В стенках вен нет болевых рецепторов. Не понять: попал или не попал. Кофи чуть потянул поршень назад. В шприц с двумя кубиками оксибутерата ринулась кровь. В бесцветной жидкости заклубился густой багровый туман. Очень похожий на гриб ядерного взрыва.
Широкие коричневые губы расползлись в улыбке. Порядок. Попал! Кофи отвел плечо от собственных ребер. Подтяжки сразу отпустили. Он расправил кулак. Расслабил ладонь. И принялся давить на поршень…
— У-у-у-у-у, — застонал черный парень, сползая с кровати на пол. — У-у-уу-у… Приход… Какой ломовой!
Шприц упал, покатился. Он больше не требовался. Кофи блаженствовал. Кайф действительно был ломовой. Ему продали свежий и качественный продукт. Вождь испытывал неземную легкость. Полное раскрепощение. Легкость в теле, легкость в мыслях. Может, так чувствует себя космонавт, кувыркающийся в невесомости?
Нет, космонавту хуже. У него легкость лишь в теле. А в мыслях совсем другое: вернется или не вернется он на родную Землю?
Перед глазами поплыло голубое облачко, в котором метался маленький Кофи. Он держал в руке хлопковый цветок.
Это облако направлялось к розовому облаку.
На розовом облаке сидела маленькая Катя. Кофи протягивал ей цветок, а Катя пыталась схватить его рукой. Чтобы дотянуться, ей не хватало совсем немного.
Кофи ронял из руки хлопковый цветок, и тот, медленно кружась, падал вниз.
Катя плакала, а Кофи ее успокаивал. Говорил, что пойдет на хлопковое поле и нарвет ей там целый букет.
Кофи собрал ее и отправился на первый этаж в прачечную. Прачечной сырое помещение называлось потому, что в нем имелось несколько ванн и стиральные доски.
Стиральные доски живо напоминали родную деревню. Похожими приспособлениями пользовались женщины племени фон. Делали их народные умельцы из пальмовой коры.
Выстиранные вещи Кофи принес к себе в комнату. Развесил на спинке стула, на оконной раме, на дверце шкафа. Однажды он забыл в умывальной комнате тазик с замоченными в порошке рубашками. К утру рубашки бесследно исчезли.
Кофи пытался представить вора. Должно быть, это студент из очень бедной страны. Хотя, с другой стороны, в мире не много стран беднее Бенина. Разве что Руанда, Куба, Северная Корея…
Вот вор подошел, заглянул в таз. Вот вытянул из грязного раствора тряпку…
О, это же рубашка! Какая красивая! А вот еще одна! Вор отжимает добычу, полощет ее под струей холодной воды… Озирается, нервничает.
После стирки Кофи Догме вышел на улицу. Он уже знал, что эта осенняя ясная погода исполнена коварства. Уже в ближайшие дни лужи по утрам будут скованы ледком. Зарядят безнадежные холодные дожди. А вскоре закружат и первые снежинки, которые русские называют белыми мухами.
Молодой вождь направился в Дом культуры Невского станкостроительного завода. Поднялся на второй этаж. Вошел в «Кусок луны». Еще несколько столиков были заполнены скучающей молодежью.
«Знали бы эти пустышки, кто сейчас вошел в бар!» — думал вождь, подходя к стойке. Ему хотелось крикнуть об этом.
Заорать так, чтобы за одним из столиков дамочка — та, что в белой шляпке, — подавилась томатным соком.
— Сто грамм и чашку чая! — приказал он, возможно, резче, чем следовало, У девушки за стойкой оборвалось сердце. «Неужели поменялась „крыша“? — пронеслось в крашеной головке. — Неужели казанская группировка, отобравшая „Кусок луны“ у тамбовской, уступила бар африканской мафии?!»
Кофи подмигнул девушке и выбрал свободный столик. Достал сигареты. Можно слегка расслабиться. Перевести дух.
Наконец он при деньгах. Жаль, нельзя пригласить Катю. Ей не до баров сегодня.
В дверь бара вошли двое латиноамериканцев и уселись за соседний столик. Кофи их где-то видел… Ну конечно! Этих метисов ему показывал Борис Кондратьев.
Они были драг-дилерами. То есть торговали наркотиками. Их иссиня-черные волосы свисали мелкими косичками, как у знаменитого ямайского певца Боба Марли.
Кофи опрокинул в себя водку. Запил ароматным горячим чаем. Приятное тепло разлилось по телу. Он с наслаждением докурил сигарету. Встал и подошел к метисам. Ничего не говоря, плюхнулся рядом с ними на красный диванчик.
Драг-дилеры настороженно смотрели на него. Они не опасались лишь постоянных клиентов. Кофи подмигнул одному из метисов и стал тихонько напевать поанглийски рефрен из песни ансамбля «AC/DC»:
— Inject the venom, inject the venom!
В переводе на жаргон русских наркоманов это означало: «Двинуть по вене!»
Один из латиноамериканцев наклонился к черному уху вождя и назвал цену.
— Что это будет? — шепотом спросил Кофи.
— Оксибутерат.
Кофи отсчитал деньги. Драг-дилер передал ему пакетик. Незаметно — под столом. Кофи опустил пакетик в карман легкой куртки В голове вертелась все та же забойная мелодия «AC/DC». Он поспешил в общежитие. Ему просто необходима была встряска.
Не дойдя до ставшей почти родной пятиэтажки, Кофи свернул в переулок.
Стал пробираться к общежитию узкими, грязными улочками и вонючими проходными дворами. Держась на приличном расстоянии, он обогнул здание, пристально вглядываясь.
В Багдаде все спокойно. Кофи вошел в подъезд. Оттого что и там его никто не ждал, стало еще спокойнее. Он запер изнутри дверь своей комнаты и сел на кровать. Развернул добычу. На плотной бумаге лежали две ампулы и одноразовый шприц в упаковке.
«Черт! Ловко они, — подумал Кофи. — А может, это и не для меня предназначалось…» Вождь поднес по очереди каждую ампулу к глазам. Вчитался в латинскую надпись. Все без обмана.
Вафельным полотенцем, чтобы не порезаться, он отломал головки ампул. Выдернул из упаковки пластиковый шприц, насадил иглу.
Бесцветная и прозрачная, как вода, жидкость быстро заполнила шприц. Вождь закатал рукав. Снял со спинки кровати подтяжки и обмотал мускулистое плечо.
Плотно прижал его к ребрам.
Он несколько раз сжал и разжал кулак.
Прожить больше четырех лет в Питере и не научиться внутривенным инъекциям невозможно. Одноразовая, а потому совершенно новая и острая, игла прошила кожу, как масло. Кофи ничего не почувствовал. Комар кусает намного больнее.
Сквозь кожу он видел кончик иглы рядом со вздувшейся веной.
Он слегка надавил на иглу. В стенках вен нет болевых рецепторов. Не понять: попал или не попал. Кофи чуть потянул поршень назад. В шприц с двумя кубиками оксибутерата ринулась кровь. В бесцветной жидкости заклубился густой багровый туман. Очень похожий на гриб ядерного взрыва.
Широкие коричневые губы расползлись в улыбке. Порядок. Попал! Кофи отвел плечо от собственных ребер. Подтяжки сразу отпустили. Он расправил кулак. Расслабил ладонь. И принялся давить на поршень…
— У-у-у-у-у, — застонал черный парень, сползая с кровати на пол. — У-у-уу-у… Приход… Какой ломовой!
Шприц упал, покатился. Он больше не требовался. Кофи блаженствовал. Кайф действительно был ломовой. Ему продали свежий и качественный продукт. Вождь испытывал неземную легкость. Полное раскрепощение. Легкость в теле, легкость в мыслях. Может, так чувствует себя космонавт, кувыркающийся в невесомости?
Нет, космонавту хуже. У него легкость лишь в теле. А в мыслях совсем другое: вернется или не вернется он на родную Землю?
Перед глазами поплыло голубое облачко, в котором метался маленький Кофи. Он держал в руке хлопковый цветок.
Это облако направлялось к розовому облаку.
На розовом облаке сидела маленькая Катя. Кофи протягивал ей цветок, а Катя пыталась схватить его рукой. Чтобы дотянуться, ей не хватало совсем немного.
Кофи ронял из руки хлопковый цветок, и тот, медленно кружась, падал вниз.
Катя плакала, а Кофи ее успокаивал. Говорил, что пойдет на хлопковое поле и нарвет ей там целый букет.
17
На звонок отец с сыном бросились к двери одновременно. «Лена!» — пронеслось в голове Василия Константиновича.
«Мама!» — подумал Борис.
Они столкнулись в прихожей. Посмотрели друг на друга. В другой бы раз улыбнулись. Распахнулась дверь. Тут же испарился еще один шанс на возвращение Елены Владимировны.
— Здравствуйте, дядя Сергей, — сказал Борис.
— Здравия желаю, товарищ полковник! — вытянулся на пороге бывший прапорщик Иванов. — Здравствуй, Боря.
— Проходи, Сережа, проходи, дорогой, — дрожащим голосом произнес Василий Константинович, пожимая руку боевому товарищу. — Ради Бога, не вздумай разуваться…
Хозяевам пришлось покинуть прихожую, чтобы грузному гостю хватило места. Иванов с трудом владел собой. Он знал Василия Кондратьева веселым, пьяным, усталым, жестоким, нерешительным, задумчивым, целеустремленным.
Он знал Василия как человека с молниеносной реакцией. Солдаты шутили, что их командир успевает выстрелить быстрее, чем проснуться.
Иванов никогда не видел Кондратьева жалким. Слабаки не попадают в спецназ.
И уж тем более не командуют в спецназе ротами, батальонами и полками. Он протянул бутылку «Белого аиста». Сказал, опустив глаза:
— Это я вот думал… маму твою, Любовь Семеновну, помянуть…
Трясущейся рукой Кондратьев взял бутылку, передал сыну. Обнял толстогопретолстого Иванова.
— Ох, Сережа, Сережа, — застонал Кондратьев. — В самую пору и отца поминать. Раз мать нашлась мертвая, то отца и подавно давно нет в живых. Ума не приложу, что за напасть обрушилась. За что кара Божья?
Внутри Иванова словно молния проскочила. Его командир никогда ни в кого не верил. Ни в черта, ни в Бога. Вот после таких потрясений люди и становятся верующими фанатиками.
«А если он так уверен в смерти отца, — подумал бывший прапорщик, — то почему не допустить, что и Лена мертва?»
Иванов почти физически ощутил, как все его жирное, бесформенное тело стягивается от ужаса, словно в кокон.
— Ко мне уже в десять утра из угрозыска сыщик приходил, — сказал Иванов, чтобы как-то подбодрить несчастного друга. — Круто они за дело взялись.
Оперативно.
Еще в Бездымкове и Васнецовке Борис лично был свидетелем «оперативной» работы милиции. Он влез в разговор:
— Вы бы знали, кому папе пришлось звонить, чтоб добиться этой оперативности! Сначала нам, как всегда, предложили ждать пять суток. Стали лапшу вешать, сколько семей распалось от того, что пропавших супругов находили в квартирах у любовников. Целыми и невредимыми.
— Да, — кивнул безмерно усталый Василий Константинович. — Они спросили, сколько Лене лет, потом посмотрели на меня. Прикидывали, может ли женщина уйти от такой развалины к другому мужчине. И решили, что так оно и есть… Ох, извини, Сережа, даже забыл тебе присесть предложить.
— Ничего, ничего. — Толстяк Иванов с пыхтением уселся в кресло. — А где же старшенькая твоя?
Кондратьев опустился напротив. Борис откупорил коньяк. Поставил на журнальный столик тарелку с толсто, помужски, нарезанным лимоном.
— Поехала к своему парню, — объяснил Василий Константинович. — Сказала, что милиция двадцать дней искала и не нашла ее деда и бабушку. Сказала, что не верит ментам. И решила вести собственное расследование. Ты себе это можешь представить?
Иванов не мог. Он честно покачал головой.
— Даже на работе успела за свой счет отпуск оформить, — сказал Борис. — Сказала, что, если сидеть сложа руки, нас вырежут всех до единого. И папу, и ее, и меня.
— Но это же бред! — Иванов воздел над головой пухлые, а некогда весьма грозные руки. — Ну какой маньяк может поставить такую цель? В жизни ни о чем подобном не слыхал.
— Все когда-нибудь случается впервые, — обреченно сказал Василий Константинович и прикрыл ладонью глаза.
— А зачем она поехала к своему парню? — спросил Иванов, отвернувшись от плачущего командира и обращаясь к Борису, — Он что, в ФСБ работает?
Даже в такую страшную минуту Борис не сдержал улыбку.
— Ну что вы, дядя Сергей! Просто пока он последний, кто видел позавчера мою маму.
— Постой-ка, Боря… Но мне сыщик говорил, что последним ее видел тот черный парень, который кормит зверей под твоей фамилией.
— Правильно! Это и есть Катькин ухажер.
— Негр по имени э-э… Кофи? — прищурился Иванов, и можно было представить, что точно так он смотрел сквозь прорезь прицела лет двадцать пять тому назад. — Откуда он?
Бывший прапорщик поднес к губам рюмку и одним движением опорожнил.
Никому ничего не объясняя. Во-первых, не тот сейчас момент, чтобы вдаваться в пустые объяснения. Во-вторых, что тут объяснять, когда и так ясно: Иванов — алкоголик. Работа такая.
Борис бросил быстрый взгляд на отца и тоже выпил.
— Кофи из Бенина, — сказал он. — Это небольшая страна в Западной Африке.
В глазах толстяка словно блеснули лезвия.
— Ты меня не лечи, пацан, географией. Мы с твоим отцом в этом чертовом Бенине были одно время безраздельными хозяевами. Господами жизни и смерти.
— Папа мне ничего такого не рассказывал, — пролепетал Борис.
Василий Константинович сквозь пелену горя едва разобрал, о чем речь.
— О таких вещах пятьдесят лет нельзя рассказывать, — ответил бывший прапорщик и наполнил рюмки. — Мы все подписку давали.
— Ты что, Серега, с ума сошел? — глухо произнес полковник в отставке. — В каком таком Бенине мы с тобой хозяйничали?
— Ну, в Порто-Ново!
Лицо полковника на миг озарилось молодым огнем. И погасло.
— Так это ж Дагомея, — тускло сказал он. — Там мы действительно малость покуролесили.
— Василий! — вскричал толстяк. — Да ведь это одно и то же! Дагомея с семьдесят шестого года стала называться Бенином.
— Почему? — тупо спросил Кондратьев, пытаясь что-то осмыслить.
— Ну ты прямо с Луны свалился, — развел руками Иванов. — Где ты был-то в семьдесят шестом?
— Батальон спецназа, — коротко ответил Кондратьев. — Никарагуа.
Борис в изумлении слушал разговор бравых вояк.
— Точно! — вспомнил бывший прапорщик. — Ты мне рассказывал. Под самым носом у США. Да, это не Дагомея, одной ротой было не обойтись…
— Да, — согласился полковник. — Мне там батальона едва хватило… Выходит, Кофи из Дагомеи?
— Выходит, так, — ответил Борис в недоумении.
Василий Константинович обхватил голову руками. Необходимо было сосредоточиться, но безмерность потерь разрушала все попытки логически мыслить.
— Тем более странно, что негр оказался последним, кто видел Елену, — сформулировал за друга толстяк и принял очередную рюмку.
До Бориса дошло, к чему он клонит.
— Да вы что, дядя Сергей! Он же мой друг. Но не это главное. Они с Катькой любят друг друга. Дело идет к свадьбе.
— Что?!
Полковник приподнялся в кресле. Побелели ногти, впившиеся в подлокотники. Иванов, напротив, в ужасе вжался в спинку, и кресло предостерегающе хрустнуло.
Когда ведется следствие, из поля зрения не должен выпасть ни один факт.
Поэтому Борис решился сказать то, что доверила ему вчера сестра:
— Катька беременна от Кофи. Срок — два с половиной месяца.
«Мама!» — подумал Борис.
Они столкнулись в прихожей. Посмотрели друг на друга. В другой бы раз улыбнулись. Распахнулась дверь. Тут же испарился еще один шанс на возвращение Елены Владимировны.
— Здравствуйте, дядя Сергей, — сказал Борис.
— Здравия желаю, товарищ полковник! — вытянулся на пороге бывший прапорщик Иванов. — Здравствуй, Боря.
— Проходи, Сережа, проходи, дорогой, — дрожащим голосом произнес Василий Константинович, пожимая руку боевому товарищу. — Ради Бога, не вздумай разуваться…
Хозяевам пришлось покинуть прихожую, чтобы грузному гостю хватило места. Иванов с трудом владел собой. Он знал Василия Кондратьева веселым, пьяным, усталым, жестоким, нерешительным, задумчивым, целеустремленным.
Он знал Василия как человека с молниеносной реакцией. Солдаты шутили, что их командир успевает выстрелить быстрее, чем проснуться.
Иванов никогда не видел Кондратьева жалким. Слабаки не попадают в спецназ.
И уж тем более не командуют в спецназе ротами, батальонами и полками. Он протянул бутылку «Белого аиста». Сказал, опустив глаза:
— Это я вот думал… маму твою, Любовь Семеновну, помянуть…
Трясущейся рукой Кондратьев взял бутылку, передал сыну. Обнял толстогопретолстого Иванова.
— Ох, Сережа, Сережа, — застонал Кондратьев. — В самую пору и отца поминать. Раз мать нашлась мертвая, то отца и подавно давно нет в живых. Ума не приложу, что за напасть обрушилась. За что кара Божья?
Внутри Иванова словно молния проскочила. Его командир никогда ни в кого не верил. Ни в черта, ни в Бога. Вот после таких потрясений люди и становятся верующими фанатиками.
«А если он так уверен в смерти отца, — подумал бывший прапорщик, — то почему не допустить, что и Лена мертва?»
Иванов почти физически ощутил, как все его жирное, бесформенное тело стягивается от ужаса, словно в кокон.
— Ко мне уже в десять утра из угрозыска сыщик приходил, — сказал Иванов, чтобы как-то подбодрить несчастного друга. — Круто они за дело взялись.
Оперативно.
Еще в Бездымкове и Васнецовке Борис лично был свидетелем «оперативной» работы милиции. Он влез в разговор:
— Вы бы знали, кому папе пришлось звонить, чтоб добиться этой оперативности! Сначала нам, как всегда, предложили ждать пять суток. Стали лапшу вешать, сколько семей распалось от того, что пропавших супругов находили в квартирах у любовников. Целыми и невредимыми.
— Да, — кивнул безмерно усталый Василий Константинович. — Они спросили, сколько Лене лет, потом посмотрели на меня. Прикидывали, может ли женщина уйти от такой развалины к другому мужчине. И решили, что так оно и есть… Ох, извини, Сережа, даже забыл тебе присесть предложить.
— Ничего, ничего. — Толстяк Иванов с пыхтением уселся в кресло. — А где же старшенькая твоя?
Кондратьев опустился напротив. Борис откупорил коньяк. Поставил на журнальный столик тарелку с толсто, помужски, нарезанным лимоном.
— Поехала к своему парню, — объяснил Василий Константинович. — Сказала, что милиция двадцать дней искала и не нашла ее деда и бабушку. Сказала, что не верит ментам. И решила вести собственное расследование. Ты себе это можешь представить?
Иванов не мог. Он честно покачал головой.
— Даже на работе успела за свой счет отпуск оформить, — сказал Борис. — Сказала, что, если сидеть сложа руки, нас вырежут всех до единого. И папу, и ее, и меня.
— Но это же бред! — Иванов воздел над головой пухлые, а некогда весьма грозные руки. — Ну какой маньяк может поставить такую цель? В жизни ни о чем подобном не слыхал.
— Все когда-нибудь случается впервые, — обреченно сказал Василий Константинович и прикрыл ладонью глаза.
— А зачем она поехала к своему парню? — спросил Иванов, отвернувшись от плачущего командира и обращаясь к Борису, — Он что, в ФСБ работает?
Даже в такую страшную минуту Борис не сдержал улыбку.
— Ну что вы, дядя Сергей! Просто пока он последний, кто видел позавчера мою маму.
— Постой-ка, Боря… Но мне сыщик говорил, что последним ее видел тот черный парень, который кормит зверей под твоей фамилией.
— Правильно! Это и есть Катькин ухажер.
— Негр по имени э-э… Кофи? — прищурился Иванов, и можно было представить, что точно так он смотрел сквозь прорезь прицела лет двадцать пять тому назад. — Откуда он?
Бывший прапорщик поднес к губам рюмку и одним движением опорожнил.
Никому ничего не объясняя. Во-первых, не тот сейчас момент, чтобы вдаваться в пустые объяснения. Во-вторых, что тут объяснять, когда и так ясно: Иванов — алкоголик. Работа такая.
Борис бросил быстрый взгляд на отца и тоже выпил.
— Кофи из Бенина, — сказал он. — Это небольшая страна в Западной Африке.
В глазах толстяка словно блеснули лезвия.
— Ты меня не лечи, пацан, географией. Мы с твоим отцом в этом чертовом Бенине были одно время безраздельными хозяевами. Господами жизни и смерти.
— Папа мне ничего такого не рассказывал, — пролепетал Борис.
Василий Константинович сквозь пелену горя едва разобрал, о чем речь.
— О таких вещах пятьдесят лет нельзя рассказывать, — ответил бывший прапорщик и наполнил рюмки. — Мы все подписку давали.
— Ты что, Серега, с ума сошел? — глухо произнес полковник в отставке. — В каком таком Бенине мы с тобой хозяйничали?
— Ну, в Порто-Ново!
Лицо полковника на миг озарилось молодым огнем. И погасло.
— Так это ж Дагомея, — тускло сказал он. — Там мы действительно малость покуролесили.
— Василий! — вскричал толстяк. — Да ведь это одно и то же! Дагомея с семьдесят шестого года стала называться Бенином.
— Почему? — тупо спросил Кондратьев, пытаясь что-то осмыслить.
— Ну ты прямо с Луны свалился, — развел руками Иванов. — Где ты был-то в семьдесят шестом?
— Батальон спецназа, — коротко ответил Кондратьев. — Никарагуа.
Борис в изумлении слушал разговор бравых вояк.
— Точно! — вспомнил бывший прапорщик. — Ты мне рассказывал. Под самым носом у США. Да, это не Дагомея, одной ротой было не обойтись…
— Да, — согласился полковник. — Мне там батальона едва хватило… Выходит, Кофи из Дагомеи?
— Выходит, так, — ответил Борис в недоумении.
Василий Константинович обхватил голову руками. Необходимо было сосредоточиться, но безмерность потерь разрушала все попытки логически мыслить.
— Тем более странно, что негр оказался последним, кто видел Елену, — сформулировал за друга толстяк и принял очередную рюмку.
До Бориса дошло, к чему он клонит.
— Да вы что, дядя Сергей! Он же мой друг. Но не это главное. Они с Катькой любят друг друга. Дело идет к свадьбе.
— Что?!
Полковник приподнялся в кресле. Побелели ногти, впившиеся в подлокотники. Иванов, напротив, в ужасе вжался в спинку, и кресло предостерегающе хрустнуло.
Когда ведется следствие, из поля зрения не должен выпасть ни один факт.
Поэтому Борис решился сказать то, что доверила ему вчера сестра:
— Катька беременна от Кофи. Срок — два с половиной месяца.
18
Спустя полтора часа Кофи очнулся от стука в дверь. Он чувствовал, что приближается отход. Отходняк после оксибутерата, конечно, не ломка морфиниста, но все же. Втрое сильнее алкогольного похмелья.
Он открыл дверь. Увидел Катю. На ней лица не было.
— Привет!
Он посторонился, впуская ее. Хотел что-нибудь сказать, но не выудил из гудящей головы ничего подходящего. А когда не можешь выудить подходящей фразы, обязательно скажешь глупость.
— Ну что? — только и спросил Кофи.
— Ничего, — зло сказала Катя. — Отец с братом труп бабушки нашли.
— А-ах, — сказал Кофи и сел на кровать. — А дед Костя?
Катя покачала головой и вместо ответа спросила:
— Тебя в милицию не вызывали?
— Нет… — Он задумался. — Может, повестка внизу, в ячейке для почты, лежит? А что, меня должны в милицию вызвать?
На Катю накатывало раздражение, и даже кокон ужаса ослаб.
— Слушай, ты чего чумной какой-то?
Пьяный?
— Нет, — ответил Кофи и предложил: — Могу дыхнуть.
— Дыхни.
— Пожалуйста.
Кофи слегка дунул девушке в нос.
— Похоже, правда не пьяный. Ты что, не понимаешь, что ты пока видел мою маму последним? Иными словами, после тебя ее никто не видел!.. Господи, а эт-то что такое?
Катя подняла с пола одноразовый шприц. Пошарив глазами, увидела на покрывале кусок плотной бумаги с пустыми ампулами. Взяла одну. Для врача нет ничего понятнее латинского названия.
Вспомнив, что в мире белых чистосердечное раскаяние может спасти от ответственности, Кофи признался:
— Оксибутерат натрия.
— Никогда не знала, что ты еще и наркоман, — сказала Катя.
И вдруг горько, как маленькая девочка, заплакала. Голова Кофи и без того гудела, как стиральная машина. Он порылся в ней и наконец извлек нужную фразу.
— «Ты еще и наркоман», — повторил молодой вождь. — Этим ты хочешь сказать, что к такому моему пороку, как темный цвет кожи, прибавился еще один, не менее страшный порок: наркомания?
Плачущая Катя уткнулась ему в плечо.
— Перестань комплексовать, идиот, — прошептала она. — Расистка никогда не легла бы с тобой в постель. Расистка немедленно сделала бы от тебя аборт.
— Ну вот и ты не переживай из-за случайного укольчика. Я и до нашего знакомства иногда баловался. Когда совсем хреново приходилось. Причем, заметь, у себя на родине я понятия об этом не имел. Всему хорошему меня научили русские ребята. С очень белой кожей.
Кофи забрал из Катиных рук шприц, положил его к ампулам, завернул в бумагу и сунул в карман куртки. Кате стало стыдно.
— Прости меня, — тихо произнесла она.
Он нежно поцеловал ее глаза и губы.
— Ну что ты, — сказал Кофи. — Конечно, ничего хорошего в наркоте нет.
Хочешь, пообещаю тебе никогда за нее не браться?
— Пообещай.
— Обещаю. Просто я не знал, куда себя деть. Звонить тебе неудобно, вы там совсем других звонков ждете. Я надеялся, что ты приедешь. Хотя не был уверен, что выкроишь время для меня. Как Борька?
— Вчера весь вечер плакал. Как в детстве, когда маленький был. Я уже и забыла его плачущего. Бабушку нашли в таком виде, что лопатами в мешок складывали.
Кофи почувствовал неудержимый позыв к рвоте.
— Извини, — успел выдохнуть он.
Закрыв ладонью полный рот, он опрометью бросился в коридор. Катя выглянула. Мелькали белые подошвы его кроссовок. Когда парень скрылся за дверью туалета, Катя вернулась в комнату.
Осмотрелась. Повсюду висели, как спущенные флаги, мокрые рубашки, майки, трусы и носки. Кое-где с выстиранных вещей даже набежали лужицы.
«Мужчина мог бы и получше отжать», — подумала Катя. Пошарила глазами по углам. Ага, вот и, тряпка.
Одну за другой она промокала лужицы. Вытирая воду под спинкой кровати, увидела на полу полиэтиленовый пакетик. Он торчал между стеной и деревянной ножкой. Непорядок.
Катя протянула руку. В пакете лежали, похоже, очистки мандаринов. Зачем они Кофи? Горловина пакета была завязана тугим узлом.
Катя уже положила пакет на стоящий рядом стул, когда вид мандариновых шкурок показался ей несколько необычным.
Она поднесла пакет ближе к глазам.
После наркотического сеанса шторы в комнате оставались задернуты, и света не хватало. Полиэтилен был не новый и оттого матовый. Малопрозрачный.
«Нет, это не очень похоже на шкурки от мандаринов, — усомнилась Катя. — Фи, небось какая-то африканская мерзость, какая-нибудь сушеная приправа…»
Она потрясла пакет. Внутри с тихим шорохом замелькали шкурки. Они мало походили на мандариновые. Катю смутила их странная форма. Каждая шкурка была закручена. В точности как ушная раковина человека.
Дверь распахнулась. Катя быстро повернула голову. Кофи смотрел с порога на пакет в ее руке. У него было мокрое лицо.
— Что ты там нашла?
— Вот, он валялся на полу. Я решила поднять, а там какие-то странные шкурки… Что это, Кофи?
Кофи прикрыл за собой дверь и рявкнул:
— Я тебя просил здесь что-нибудь трогать? Я тебя просил?! Я у тебя в гостях лезу куда-нибудь без разрешения?
Катя испугалась. Она никогда не видела своего парня таким разъяренным. Он был страшен в гневе. Зубы блестели, глаза сверкали. Кулаки сжимались и разжимались.
Она положила пакет туда же, где нашла, и поднялась с пола. Сказала, недоумевая:
— Извини, ради Бога. Я, пожалуй, пойду.
Кофи овладел собою. Взял девушку за руку:
— Постой… Дело совсем не в нас. Чтото происходит, чего никто не понимает.
Вот мы и вымещаем друг на друге. Ты меня тоже извини. Я погорячился. Просто понимаешь… Как бы тебе это объяснить? Моему народу пришлось при жизни одного поколения преодолеть пропасть. Между общинно-племенным строем и социализмом. К тому же от социализма вскоре тоже пришлось отказываться. Можешь себе представить, как я на занятиях по политологии в институте сижу? У всех общинно-племенной строй ассоциируется с каменным веком, а у меня — с родной деревней. Понимаешь, Кать?
— Понимаю.
Она смотрела на него во все глаза.
— Ну так вот. Множество предрассудков, обычаев еще свято чтутся моим народом. И даже я, несмотря на образование и долгую жизнь в цивилизованном обществе, не могу от них отказаться. Ведь я вождь. Я не могу отказаться, когда колдун требует, чтобы я носил приличествующие вождю амулеты. Не могу отказаться, когда колдун требует, чтобы я вовремя приносил жертвы Солнечному богу.
Мне приходится держать для этого засушенные тропические растения. Причем именно на полу, как того требует древний обычай. Пойми, Катенька: вождь не имеет права презирать свой народ. Царь нищих не должен играть в теннис и ездить в лимузине.
Катя потянулась к его губам. Обвила его шею. Перед ней стоял настоящий вождь. Кофи был прекрасен. Рослый и плечистый, рассуждающий по-европейски, он подарит своему народу лучшие достижения цивилизации.
— Я тебя люблю, — прошептала девушка.
— Я тебя люблю, — отозвался вождь.
Их губы слились.
— Мне правда пора, милый.
— Как отец? — спросил Кофи. — Кошмар?
— Кошмар, — подтвердила она. — Постарел лет на десять.
— Как же он на работу ходит?
— Он после выходных еще не работал, — сказала Катя. — Ему сегодня на ночное дежурство. Не знаю, как он выдержит там в неизвестности. Я-то отпуск взяла.
Он открыл дверь. Увидел Катю. На ней лица не было.
— Привет!
Он посторонился, впуская ее. Хотел что-нибудь сказать, но не выудил из гудящей головы ничего подходящего. А когда не можешь выудить подходящей фразы, обязательно скажешь глупость.
— Ну что? — только и спросил Кофи.
— Ничего, — зло сказала Катя. — Отец с братом труп бабушки нашли.
— А-ах, — сказал Кофи и сел на кровать. — А дед Костя?
Катя покачала головой и вместо ответа спросила:
— Тебя в милицию не вызывали?
— Нет… — Он задумался. — Может, повестка внизу, в ячейке для почты, лежит? А что, меня должны в милицию вызвать?
На Катю накатывало раздражение, и даже кокон ужаса ослаб.
— Слушай, ты чего чумной какой-то?
Пьяный?
— Нет, — ответил Кофи и предложил: — Могу дыхнуть.
— Дыхни.
— Пожалуйста.
Кофи слегка дунул девушке в нос.
— Похоже, правда не пьяный. Ты что, не понимаешь, что ты пока видел мою маму последним? Иными словами, после тебя ее никто не видел!.. Господи, а эт-то что такое?
Катя подняла с пола одноразовый шприц. Пошарив глазами, увидела на покрывале кусок плотной бумаги с пустыми ампулами. Взяла одну. Для врача нет ничего понятнее латинского названия.
Вспомнив, что в мире белых чистосердечное раскаяние может спасти от ответственности, Кофи признался:
— Оксибутерат натрия.
— Никогда не знала, что ты еще и наркоман, — сказала Катя.
И вдруг горько, как маленькая девочка, заплакала. Голова Кофи и без того гудела, как стиральная машина. Он порылся в ней и наконец извлек нужную фразу.
— «Ты еще и наркоман», — повторил молодой вождь. — Этим ты хочешь сказать, что к такому моему пороку, как темный цвет кожи, прибавился еще один, не менее страшный порок: наркомания?
Плачущая Катя уткнулась ему в плечо.
— Перестань комплексовать, идиот, — прошептала она. — Расистка никогда не легла бы с тобой в постель. Расистка немедленно сделала бы от тебя аборт.
— Ну вот и ты не переживай из-за случайного укольчика. Я и до нашего знакомства иногда баловался. Когда совсем хреново приходилось. Причем, заметь, у себя на родине я понятия об этом не имел. Всему хорошему меня научили русские ребята. С очень белой кожей.
Кофи забрал из Катиных рук шприц, положил его к ампулам, завернул в бумагу и сунул в карман куртки. Кате стало стыдно.
— Прости меня, — тихо произнесла она.
Он нежно поцеловал ее глаза и губы.
— Ну что ты, — сказал Кофи. — Конечно, ничего хорошего в наркоте нет.
Хочешь, пообещаю тебе никогда за нее не браться?
— Пообещай.
— Обещаю. Просто я не знал, куда себя деть. Звонить тебе неудобно, вы там совсем других звонков ждете. Я надеялся, что ты приедешь. Хотя не был уверен, что выкроишь время для меня. Как Борька?
— Вчера весь вечер плакал. Как в детстве, когда маленький был. Я уже и забыла его плачущего. Бабушку нашли в таком виде, что лопатами в мешок складывали.
Кофи почувствовал неудержимый позыв к рвоте.
— Извини, — успел выдохнуть он.
Закрыв ладонью полный рот, он опрометью бросился в коридор. Катя выглянула. Мелькали белые подошвы его кроссовок. Когда парень скрылся за дверью туалета, Катя вернулась в комнату.
Осмотрелась. Повсюду висели, как спущенные флаги, мокрые рубашки, майки, трусы и носки. Кое-где с выстиранных вещей даже набежали лужицы.
«Мужчина мог бы и получше отжать», — подумала Катя. Пошарила глазами по углам. Ага, вот и, тряпка.
Одну за другой она промокала лужицы. Вытирая воду под спинкой кровати, увидела на полу полиэтиленовый пакетик. Он торчал между стеной и деревянной ножкой. Непорядок.
Катя протянула руку. В пакете лежали, похоже, очистки мандаринов. Зачем они Кофи? Горловина пакета была завязана тугим узлом.
Катя уже положила пакет на стоящий рядом стул, когда вид мандариновых шкурок показался ей несколько необычным.
Она поднесла пакет ближе к глазам.
После наркотического сеанса шторы в комнате оставались задернуты, и света не хватало. Полиэтилен был не новый и оттого матовый. Малопрозрачный.
«Нет, это не очень похоже на шкурки от мандаринов, — усомнилась Катя. — Фи, небось какая-то африканская мерзость, какая-нибудь сушеная приправа…»
Она потрясла пакет. Внутри с тихим шорохом замелькали шкурки. Они мало походили на мандариновые. Катю смутила их странная форма. Каждая шкурка была закручена. В точности как ушная раковина человека.
Дверь распахнулась. Катя быстро повернула голову. Кофи смотрел с порога на пакет в ее руке. У него было мокрое лицо.
— Что ты там нашла?
— Вот, он валялся на полу. Я решила поднять, а там какие-то странные шкурки… Что это, Кофи?
Кофи прикрыл за собой дверь и рявкнул:
— Я тебя просил здесь что-нибудь трогать? Я тебя просил?! Я у тебя в гостях лезу куда-нибудь без разрешения?
Катя испугалась. Она никогда не видела своего парня таким разъяренным. Он был страшен в гневе. Зубы блестели, глаза сверкали. Кулаки сжимались и разжимались.
Она положила пакет туда же, где нашла, и поднялась с пола. Сказала, недоумевая:
— Извини, ради Бога. Я, пожалуй, пойду.
Кофи овладел собою. Взял девушку за руку:
— Постой… Дело совсем не в нас. Чтото происходит, чего никто не понимает.
Вот мы и вымещаем друг на друге. Ты меня тоже извини. Я погорячился. Просто понимаешь… Как бы тебе это объяснить? Моему народу пришлось при жизни одного поколения преодолеть пропасть. Между общинно-племенным строем и социализмом. К тому же от социализма вскоре тоже пришлось отказываться. Можешь себе представить, как я на занятиях по политологии в институте сижу? У всех общинно-племенной строй ассоциируется с каменным веком, а у меня — с родной деревней. Понимаешь, Кать?
— Понимаю.
Она смотрела на него во все глаза.
— Ну так вот. Множество предрассудков, обычаев еще свято чтутся моим народом. И даже я, несмотря на образование и долгую жизнь в цивилизованном обществе, не могу от них отказаться. Ведь я вождь. Я не могу отказаться, когда колдун требует, чтобы я носил приличествующие вождю амулеты. Не могу отказаться, когда колдун требует, чтобы я вовремя приносил жертвы Солнечному богу.
Мне приходится держать для этого засушенные тропические растения. Причем именно на полу, как того требует древний обычай. Пойми, Катенька: вождь не имеет права презирать свой народ. Царь нищих не должен играть в теннис и ездить в лимузине.
Катя потянулась к его губам. Обвила его шею. Перед ней стоял настоящий вождь. Кофи был прекрасен. Рослый и плечистый, рассуждающий по-европейски, он подарит своему народу лучшие достижения цивилизации.
— Я тебя люблю, — прошептала девушка.
— Я тебя люблю, — отозвался вождь.
Их губы слились.
— Мне правда пора, милый.
— Как отец? — спросил Кофи. — Кошмар?
— Кошмар, — подтвердила она. — Постарел лет на десять.
— Как же он на работу ходит?
— Он после выходных еще не работал, — сказала Катя. — Ему сегодня на ночное дежурство. Не знаю, как он выдержит там в неизвестности. Я-то отпуск взяла.
19
После Катиного ухода Кофи оделся и спустился в вестибюль. Подойдя к этажерке с почтой, порылся в отсеке "Д".
Дальтон, Дантес, Делакруа, Диамонд…
Мелькали авиаконверты с яркими марками африканских и южноамериканских стран. Чем беднее страна, тем пестрее марки. Доде, Долорес, Дуррес, Дюк…
Так, теперь назад…
Вот она! Серый мелкий листок совершенно затерялся среди броских конвертов. Повестка в милицию преспокойно дожидалась, когда адресат заберет ее. Его приглашали в такой-то кабинет 15 сентября.
«Но сегодня именно пятнадцатое, — подумал молодой вождь. — Уже семь часов вечера. Следователь ужинает в кругу семьи».
Кофи сунул повестку в карман и вышел на улицу.
Тут одно из двух. Либо повестку должны были вручить ему в руки еще утром, либо назначить другой день. С почтальоном все ясно, почтальон не обязан разносить корреспонденцию по комнатам. Но чем думал следователь? Должно быть, не головой.
Обнадеженный таким выводом, Кофи дошел до метро, спустился по эскалатору и сел в поезд.
Дальтон, Дантес, Делакруа, Диамонд…
Мелькали авиаконверты с яркими марками африканских и южноамериканских стран. Чем беднее страна, тем пестрее марки. Доде, Долорес, Дуррес, Дюк…
Так, теперь назад…
Вот она! Серый мелкий листок совершенно затерялся среди броских конвертов. Повестка в милицию преспокойно дожидалась, когда адресат заберет ее. Его приглашали в такой-то кабинет 15 сентября.
«Но сегодня именно пятнадцатое, — подумал молодой вождь. — Уже семь часов вечера. Следователь ужинает в кругу семьи».
Кофи сунул повестку в карман и вышел на улицу.
Тут одно из двух. Либо повестку должны были вручить ему в руки еще утром, либо назначить другой день. С почтальоном все ясно, почтальон не обязан разносить корреспонденцию по комнатам. Но чем думал следователь? Должно быть, не головой.
Обнадеженный таким выводом, Кофи дошел до метро, спустился по эскалатору и сел в поезд.
20
Василий Константинович Кондратьев брел на работу. Ему было пятьдесят шесть, но выглядел он на двадцать лет старше.
Будто вмиг сравнялся возрастом со своим отцом. Когда он нашел свою мать мертвой, то сразу в глубине души понял: его отец также давно мертв.
Едва он узнал об исчезновении жены, как почувствовал: «Все, Лены нет в живых». До находки останков Любови Семеновны еще трепыхался в груди слабенький огонек надежды, что отец с матерью живы, что о причине своего исчезновения они расскажут сами.
Теперь Василий Константинович понимал: если кто-то из его семьи не возвращается домой, — значит, все. Конец.
И этих «кто-то» осталось три человека.
Он, старый полковник, который чемто прогневил Господа. И двое детей, которых он не знает, как защитить. Он обреченно подумал: "Кто следующий? Я?
Катя? Боря?"
Мир поплыл перед его глазами. Прохожие, автомобили, дома, вывески, фонарные столбы — все это смешалось, изогнулось и стало опрокидываться на беспомощного полковника. Чтобы добить окончательно.
Он сцепил зубы. Напряг все мышцы.
Не позволил уйти зрению из глаз.
— Стоять, — проскрежетал он сам себе. — Стоять!
— Что с тобой, милок?
Кондратьев устоял. И обернулся. Сухонькая старушка сзади готовилась подхватить его, если он начнет падать. Даже авоську свою она уже повесила на локоть, чтобы освободить морщинистую ручку.
Их обтекали потоки сильных, молодых, смеющихся людей. Они со старушкой были невидимой преградой для этих потоков. Так река равнодушно охватывает двумя рукавами остров.
«Нужно спасти тех, кто остался, — пронеслось в голове. — Жизни Бори и Кати зависят теперь только от меня!»
Василий Константинович схватил морщинистую ручку. Припал к ней губами.
— Спасибо, мама, — вырвалось у него.
Старушка вздрогнула. Лишь сейчас она увидела, что этот «старик» годится ей в сыновья.
Она все более убеждалась в этом, глядя в спину удаляющемуся Кондратьеву. С каждым шагом походка его делалась тверже, а отмашка рук — решительнее.
Будто вмиг сравнялся возрастом со своим отцом. Когда он нашел свою мать мертвой, то сразу в глубине души понял: его отец также давно мертв.
Едва он узнал об исчезновении жены, как почувствовал: «Все, Лены нет в живых». До находки останков Любови Семеновны еще трепыхался в груди слабенький огонек надежды, что отец с матерью живы, что о причине своего исчезновения они расскажут сами.
Теперь Василий Константинович понимал: если кто-то из его семьи не возвращается домой, — значит, все. Конец.
И этих «кто-то» осталось три человека.
Он, старый полковник, который чемто прогневил Господа. И двое детей, которых он не знает, как защитить. Он обреченно подумал: "Кто следующий? Я?
Катя? Боря?"
Мир поплыл перед его глазами. Прохожие, автомобили, дома, вывески, фонарные столбы — все это смешалось, изогнулось и стало опрокидываться на беспомощного полковника. Чтобы добить окончательно.
Он сцепил зубы. Напряг все мышцы.
Не позволил уйти зрению из глаз.
— Стоять, — проскрежетал он сам себе. — Стоять!
— Что с тобой, милок?
Кондратьев устоял. И обернулся. Сухонькая старушка сзади готовилась подхватить его, если он начнет падать. Даже авоську свою она уже повесила на локоть, чтобы освободить морщинистую ручку.
Их обтекали потоки сильных, молодых, смеющихся людей. Они со старушкой были невидимой преградой для этих потоков. Так река равнодушно охватывает двумя рукавами остров.
«Нужно спасти тех, кто остался, — пронеслось в голове. — Жизни Бори и Кати зависят теперь только от меня!»
Василий Константинович схватил морщинистую ручку. Припал к ней губами.
— Спасибо, мама, — вырвалось у него.
Старушка вздрогнула. Лишь сейчас она увидела, что этот «старик» годится ей в сыновья.
Она все более убеждалась в этом, глядя в спину удаляющемуся Кондратьеву. С каждым шагом походка его делалась тверже, а отмашка рук — решительнее.
21
Катя шла от Кофи в глубокой задумчивости. «Вождь не имеет права презирать свой народ, — стучали в голове гордые слова. — Царь нищих не должен играть в теннис и ездить в лимузине».