Житинский Александр. Филиал. Истории для кино

   Тот пожал плечами, отдавая барабан. Прикрываясь им, Ганичев прошел мимо вахтерши. На лице его сияла улыбка: он был доволен своею выдумкой, а также тем, что снова, как в юности, носит инструменты за музыкантами.
   В павильоне все было готово к записи. На освещенной площадке за столиком сидели ведущий передачи – тот же толстячок, что показывал старую хронику, – и Сокольников.
   – Алексей Дмитрич! – помахал ему рукою Ганичев, пронося барабан на другую площадку.
   Сокольников кивнул, продолжая о чем-то тихо разговаривать с ведущим. Рядом готовились к записи музыканты его состава: все в одинаковых концертных костюмах, таких же, как у Сокольникова.
   Ганичев поставил барабан перед телекамерой и пожал руку финскому музыканту.
   За столиком между Сокольниковым и ведущим шел разговор.
   – Я не понимаю, почему ты не хочешь сказать о своем первом составе! – кипятился ведущий.
   – Не хочу, и все, – сказал Сокольников.
   – Я понимаю, ты на них обижен, но это был первоклассный состав. Давай я скажу.
   – Не надо. Не в обиде дело.
   – А в чем? Для истории советского джаза эти имена кое-что значат, поверь мне. Кротов, Банькович, Решмин…
   – Боря умер, – сказал Сокольников.
   – Что?
   – Решмин умер. А мы и не знали… А другие? Где они? Мы их потеряли, понимаешь? Нечего делать вид…
   – Тогда конечно, – неуверенно сказал ведущий. – Ай-яй-яй! Боря умер…
   Зажглось табло «ТИШИНА В СТУДИИ. ИДЕТ ЗАПИСЬ!» Голос режиссера сказал по трансляции.
   – Внимание, начинаем! Пожалуйста, Владимир Борисович.
   Сокольников вышел за пределы освещенного круга. Ведущий приготовился говорить.
   Ганичев сделал знак финскому барабанщику: тихо! Однако тот обворожительно улыбнулся и, как бы приветствуя Ганичева, вдруг произвел невероятный шум, пустив в ход большой и малый барабаны и тарелки. Опустив палочки, он победоносно взглянул на испуганного Ганичева.
   По трансляции раздался рассерженный голос режиссера:
   – Я сказал: тишина! Начинаем сначала!
   Ганичев знаками показал финну, чтобы он спрятал палочки. Тот наконец повиновался.
   В отдалении, на ярко освещенной площадке, начал что-то говорить ведущий. Его снимала одна камера.
   К Ганичеву на цыпочках подошел Сокольников. Они обменялись рукопожатием.
   – Ну как? – шепотом спросил Сокольников.
   – Баню нашел и Крота с Люси. Она его жена, представляете? – тихо доложил Ганичев.
   – Баньковича?
   – В том-то и дело! Кротова! – Ганичев испуганно зажал себе рот, опасаясь нарушить тишину. – Я тоже думал, что она за Баню выйдет…
   – Ай да Крот! – покрутил головой Сокольников. – Как он?
   Ганичев уклончиво пожал плечами – он не хотел расстраивать Алексея Дмитриевича.
   – Рады были? – спросил Сокольников, уверенный, что иначе не могло быть.
   – В общем, да… – Ганичев спрятал глаза.
   – Я тебя чего позвал, – торопливо зашептал Сокольников, увидев, что ведущий заканчивает и его музыканты собираются перед камерой. – Мой флейтист – видишь, вон тот, белобрысый, – знает, как найти Менделя. Поедешь с ним после записи.
   Сокольников поспешил к своему составу, двигая на ходу кулису тромбона.
   Ведущий заканчивал:
   – …Мы послушаем в исполнении этого коллектива пьесу «Вниз по реке». Она входит в репертуар ансамбля Алексея Сокольникова уже четверть века, со времен первого состава, о котором теперь помнят лишь старые любители джаза…
   Ансамбль Сокольникова заиграл. Ганичев смотрел на молодого флейтиста.
 
   После записи Ганичев с флейтистом, которого звали Севой, усаживались на мотоцикл. Сева протянул Ганичеву шлем, тот надел довольно неумело. Сева завел машину.
   – Не боитесь?
   – Еще не знаю, – Ганичев сел на заднее сиденье и обхватил Севу руками.
   Сева нажал газ. Мотоцикл взревел и сорвался с места. Футляр с флейтой был приторочен к седлу, как колчан.
   – Куда мы едем? – на ходу прокричал Ганичев.
   – Клуб завода «Вулкан»! Знаете?
   – Еще как! – обрадовался Ганичев.
 
   Джазовый теплоход шел в порту, пробираясь между громадами советских и иностранных судов. Проплывали названия, мелькали вымпелы и флаги, матросы гуляли по палубам.
   На теплоходе продолжали играть. Кудрявый седой человек с маслянистыми черными глазами играл на рояле, чутко прислушиваясь к каждому звуку.
 
   В клубе завода «Вулкан» было пустынно. Ганичев с Севой поднялись по лестнице, пошли по коридору. Откуда-то доносился странный неясный гул, точно извергался вулкан. Гул нарастал. Стало ясно, что источник его находился за дверью в конце коридора.
   Они дошли, и Сева распахнул дверь. Им в лицо ударил плотный, почти осязаемый комок звуков. Ганичев даже остановился от неожиданности.
   В глубине небольшого зала, на низкой сцене, репетировал состав рок-группы: две гитары, ударник…
   …а за электроорганом сидел кудрявый седой человек с маслянистыми черными глазами. Это и был пианист первого состава Сокольникова Илья Менделев. По возрасту он сильно отличался от своих партнеров – тем было не более тридцати. Тем не менее Менделев с увлечением и азартом пел вместе с ними какую-то песню. Слов было почти не разобрать из-за невероятно громкого звука.
   Сева с Ганичевым уселись в последнем ряду.
   – Менделев, видите? – прокричал Сева на ухо Ганичеву.
   Тот кивнул. Он узнал Менделева сразу.
   – Вы тоже с ними играете? – крикнул Ганичев Севе.
   – Бывает!
   – А Алексей Дмитрич?
   – Он не знает. Он эту музыку не уважает!
   – А вам самому что больше нравится?
   Сева подумал.
   – Понимаете, там – дело. А здесь – для души…
   Песня закончилась мощным электроаккордом.
   – Сева! Давай сюда! Нужно попробовать, – позвал гитарист.
   Сева взошел на сцену и принялся репетировать дуэт с гитаристом.
   Менделев, потянувшись, вышел из-за электрооргана. Он был в свободном свитере, волосы падали на плечи.
   Ганичев не спеша пошел по проходу к сцене. Менделев, почувствовав на себе его взгляд, остановился.
   Сева с гитаристом играли, обрывали игру, начинали сначала. В аккомпанемент включилась бас-гитара.
   – Илья Захарыч, я к вам, – сказал Ганичев, подойдя.
   Менделев посмотрел на него со сцены и вдруг расцвел в улыбке.
   – Юрик! Ты что здесь делаешь?
   Он спрыгнул вниз и горячо обнял Ганичева. Тот был тронут.
   – Думал, что вы меня не узнаете…
   – Да ты такой же! Не ожидал тебя здесь встретить!
   – Это я не ожидал вас здесь встретить, – с едва уловимым укором проговорил Ганичев.
   Менделев сделал вид, что не понял намека. Он взял Ганичева под руку и увлек в глубь зала.
   – Почему же? Это наша молодость, помнишь? «Вулкан»! Сколько мы здесь пота пролили, слез… Лучшие годы, Юрик!
   – Значит, вспоминаете молодость? – съехидничал Ганичев.
   Менделев огорченно посмотрел на него.
   – Зачем язвишь? Нравится мне это.
   – Да как вам может это нравиться?! – вскипел Ганичев. – Это же мусор!
   Менделев потемнел.
   – Вот что, Юрик. Говори, зачем пришел.
   – Алексей Дмитрич вас приглашает на джем, – он протянул билет.
   Менделев присвистнул.
   – Вспомнил-таки старого Менделя! А он таки не думает, что Менделю уже не хочется трясти стариной? Юрик, я отдал джазу молодость, ты знаешь, но старость я ему не отдам. Меня греет это…
   Он кивнул в сторону сцены, где пели молодые.
   – Простите, Илья Захарыч, но это примитив. Разве это можно сравнить с Армстронгом? Бейси? Дюком?
   – Зачем сравнивать? Ты «Битлз» слышал? – спросил Менделев.
   – Ну слышал…
   – Считай, как хочешь. Может, это и примитив, – завелся Менделев. – Только этот примитив в тысячу раз живее той дохлятины, которую уже двадцать лет играет Леха!
   – Так ему и передать?! – крикнул Ганичев.
   – Так и передай!
   – И Дюк – дохлятина?
   – Нет, Дюк – не дохлятина. Дюк – классика. Но он уже свое сделал, сделал! Нужно дальше идти! А вы будете еще сто лет повторять Дюка!
   – Это лучше, чем играть всякую муру!
   – Муру?! Что ты понимаешь? Ты музыкант?!
   Ребята на сцене давно остановились и кто с улыбкой, кто с тревогою всматривались в зал, где два немолодых человека, казалось, готовы были подраться.
   – Илья, чего у вас там? – спросил гитарист.
   Вместо ответа Менделев бросился к сцене, вспрыгнул на нее, обернулся к Ганичеву:
   – У тебя есть две минуты? Слушай!.. Ребятки, сделаем для этого пенька «Йестердей».
   Он сел на клавишные, ребята взяли аккорд и запели известную песню «Битлз» – грустную и мелодичную. Ганичев уселся, стал слушать. Музыка умиротворила его.
   Он смотрел на сцену и видел на ней других музыкантов, которые репетировали здесь четверть века назад, горячились, спорили о музыке. Сквозь песню «Битлз», казалось, доносились обрывки тех споров.
   – Нельзя вечно играть Цфасмана! Нужно идти вперед, – говорил трубач.
   – Авангард публика не поймет…
   – При чем здесь авангард? Мы заторчали на диксиленде. Давайте попробуем «боп»…
   – Боп-боп-боп-боп-боп… – разнеслось, точно эхо.
   – Рок-рок-рок…
   Песня кончилась.
   – Ну что, разве это не музыка? – спросил Менделев.
   – Старую собаку не научишь новым фокусам, – грустно улыбнулся Ганичев.
 
   На танцевальной площадке грохотала музыка, переливались цветные огни, было полутемно. Молодые люди плясали.
   Ганичев пробирался от дверей к эстраде, где играл небольшой состав. Среди музыкантов выделялся тучный немолодой саксофонист. Он стоял в центре и дул в саксофон. С него лил пот.
   К микрофону вышла певица.
   – Белый танец, – объявила она и запела медленную мелодию.
   Не успел Ганичев опомниться, как к нему подошла маленькая девушка в брюках и, сделав книксен, пригласила танцевать. Ганичев страшно смутился, сделал даже попытку убежать, но взял себя в руки и принял приглашение.
   Неуверенно ступая и глядя куда-то в сторону, он начал танец. Видно было, что он не танцевал уже тысячу лет.
   – Я вас здесь раньше не видела. – сказала девушка, положив голову ему на плечо.
   – Да… я обычно… в других местах, – в панике бормотал Ганичев.
   – В «Пятилетке»? – спросила она деловито. – Там грубо.
   – Нет, я в клубе завода «Вулкан».
   Девушка подняла голову и удивленно посмотрела на него.
   – Там одни хипари.
   – Я тоже хипарь. Внутри, – улыбнулся Ганичев.
   Он осмелел. Его движения приобрели целенаправленность: он увлекал партнершу к эстраде.
   Танец кончился. Ганичев с сожалением посмотрел на девушку. Ансамбль вдруг заиграл старый рок-н-ролл, прекрасно известный Ганичеву по пятидесятым годам. Певица запела на английском.
   – Вы рок-н-ролл умеете? – с сомнением спросила девушка.
   – Да я танцевал это, когда вас на свете не было! – притворно возмутился Ганичев.
   Он ухватил девушку за руку и вдруг начал выделывать ногами бог знает что. Партнерша со смехом включилась. Публика образовала круг перед эстрадой. Все перестали танцевать, только смотрели на Ганичева и подхлопывали в такт. Музыканты тоже старались, увидев настоящий рок-н-ролл. Ганичев кутил партнершу, вертелся сам, пиджак у него расстегнулся, волосы растрепались. С последним аккордом Ганичев подхватил девушку на руки да так и замер с нею.
   Раздался гром аплодисментов. Девушка чмокнула Ганичева в щеку. Тяжело дыша, он опустил ее на пол.
   – Надо же! – сказала она с уважением.
   – Приз за лучшее исполнение рок-н-ролла вручается… – певица вынула откуда-то коробку мармелада и поманила Ганичева к себе.
   – Как ваша фамилия?
   Ганичев тихо назвал себя.
   – …Юрию Ганичеву с партнершей! – закончила певица.
   Ганичев принял коробку и галантно вручил ее девушке.
   Саксофонист сошел с эстрады, подошел к Ганичеву.
   – Здравствуй, Юрик! Думаю, кто это так лихо пляшет. Совсем по-нашему… Молоток!
   – Здравствуйте. – сказал Ганичев, пожимая ему руку.
   Девушка уже ела мармелад, поглядывая на Ганичева с любовью.
 
   Саксофонист Герасимов и Ганичев, пользуясь перерывом, сидели в буфете и пили пиво. Девушка сидела тут же со своею коробкою мармелада и пила пепси-колу, прислушиваясь к разговору мужчин.
   – Поболтался в Тульской филармонии, потом в Сибири, – рассказывал Герасимов, – работы нет, джаз не покупают… А раз нет работы, то и звука нет. Нет игры. Я уже лет пять не музыкант, а лабух.
   – Ешьте мармелад, – предложила девушка.
   Герасимов посмотрел на нее с удивлением, но мармелад взял.
   – Да, честно сказать, из нашей компании только Леха и Боря джаз понимали. А мы так – попали в струю… Я Бориса несколько лет назад встречал. Посидели с ним у него на кухне, потом он мне сыграл. Идеи у него колоссальные, никому не снилось. А слушать кто будет?
   – Адрес его знаешь? – спросил Ганичев.
   – Записан… – Герасимов достал записную книжку, раскрыл и положил перед Ганичевым.
   Ганичев списал адрес.
   – А Леху мы просто предали, – сказал Герасимов, пряча книжку. – Сейчас даже на глаза ему стыдно показаться… Да не хочу я мармелада! – вдруг вскричал он, заметив, что девушка снова подсовывает ему коробку.
   Девушка испугалась.
   – Дядя шутит, – мрачно прокомментировал Ганичев. – Эх вы! – вздохнул он. – Мы же вашими руками, вашими губами играли! Вы для нас были… ну как не знаю кто. Свет в окошке. Своя команда. Мы за вас были готовы в огонь и в воду… Если бы я играть умел! Может, я двадцать лет ждал, что вы вернетесь… – закончил он, опустив голову.
   Герасимов тяжело сопел. Девушка растерянно переводила взгляд с одного на другого.
   Подошел музыкант из ансамбля.
   – Геннадий Петрович, время! – он постучал по часам.
   Герасимов тяжело поднялся.
   – Извини, – сказал он, пожимая Ганичеву плечо.
   – Ну я пойду… – с сочувствием проговорила девушка.
   Она не знала – брать ей мармелад или нет. Потом решилась, взяла.
   Ганичев сидел, обхватив голову руками. Из зала донеслась музыка. Это было вечно: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»
 
   Джазовый теплоход был уже где-то среди сплошных льдов, едва пробирался между ними – заиндевелый, покрытый льдом, – и на палубе его не было ни души.
   В полной тишине было слышно, как трутся о борт льдины.
   Один среди бескрайних просторов.
 
   Сокольников был в ярости.
   – Ты меня жалел, да? А я не нуждаюсь! Я правду люблю. Мендель рок лабает – вот правда! Почему я должен об этом от других узнавать?
   – Извините, Алексей Дмитрич, – виновато оправдывался Ганичев.
   Разговор происходил в фойе Дворца культуры, где происходил очередной концерт фестиваля.
   – Извините… – проворчал Сокольников. – А что остальные?
   – Ну Баня, вы знаете, книжки пишет. Кротов… грузчиком в гастрономе…
   – Что? Вот это? – Сокольников щелкнул себя по кадыку.
   Ганичев уныло кивнул.
   – Идиот!
   – Гена Герасимов на танцах играет в Мурино…
   – Та-ак… Господи боже мой! А как петушились! Говорил им – выживем только вместе… Не хочу я их видеть!
   – Да они и сами не очень-то, – признался Ганичев.
   – Что-о? – обиделся Сокольников.
   – Стыдно им, Алексей Дмитрич.
   – Правильно. И должно быть стыдно.
   Прозвенел звонок.
   – Пойдем послушаем. Интересные ребята, – сказал Сокольников. – Главное, молодые.
 
   На сцену вышел ансамбль молодых джазистов. Ведущий объявил:
   – Выступает ансамбль Константина Дюбенко.
   Музыканты заиграли.
   Сокольников и Ганичев слушали в ложе.
   – Пианист консерваторию кончил, представляешь? – с некоторой завистью сказал Сокольников, оборачиваясь к Ганичеву. – Боря бы видел! Он все страдал, что нам образования не хватает.
   Молодые играли легко, технично, азартно.
 
   Дверь открыл юноша лет восемнадцати – высокий, стройный, с пробивающимися черными усиками.
   – Это квартира Решминых? – спросил Ганичев.
   – Да.
   – Простите, я старый приятель Бориса Игоревича…
   – Проходите, – без улыбки кивнул юноша.
   Ганичев зашел в прихожую небольшой двухкомнатной квартиры. Протянул руку юноше.
   – Ганичев.
   – Борис.
   – Сын?
   Юноша кивнул все так же сдержанно.
   – Мог бы я видеть его жену?
   – Мама! – позвал Борис.
   – Значит, вы тоже Борис… – задумчиво сказал Ганичев.
   Он раскрыл портфель и достал оттуда букетик цветов.
   Из кухни показалась женщина с нервным лицом. Она настороженно посмотрела на гостя.
   – Здравствуйте. Я из джаз-клуба, – Ганичев протянул ей букетик.
   Она не торопилась брать.
   – У нас проходит джазовый фестиваль… – продолжал он, держа букетик в вытянутой руке.
   – Спасибо, – холодно кивнула она, взяла цветы и тут же отдала их сыну.
   Борис ушел с цветами в кухню…
   – Мы хотели… – Ганичев замялся.
   – Хотели пригласить? Я угадала? – язвительно проговорила она. – Нужно было думать раньше! Может быть, всего этого и не случилось бы! Вы забыли о нем!
   Сын снова появился в прихожей.
   – Мама… – успокаивающе обратился он к матери. – Проходите, пожалуйста, в комнату…
   Ганичев зашел.
   На самом видном месте висела большая фотография Бориса Решмина, играющего на трубе.
   Ганичев скорбно покачал головой.
   – Борис был прекрасным музыкантом…
   – Хватились! – воскликнула она. – Где вы раньше были? Вы же его знали! При его гордости, впечатлительности, мнительности… Он не хотел навязываться, а вы не звали. Он никому не был нужен!
   – Мама, он преподавал, – мягко заметил сын.
   – Оставь! Он максималист, это не могло его удовлетворить. Вы погубили его! – бросила она Ганичеву.
   – Я… я не знал всего… – Ганичев прижал руки к груди.
   – Зачем вы пришли? – она впилась в него взглядом.
   – Мне поручили пригласить…
   – Его не вернуть!.. Столько лет, столько лет! – она зарыдала.
   Ганичев помог сыну усадить ее на диван. Сын сделал знак Ганичеву, чтобы тот молчал. Он принес воды из кухни и дал матери. Она отпила глоток.
   – Боря дорог нам, – пробормотал Ганичев.
   – Понимаю. Его вы пригласить не можете, – сказала она, сделав особое ударение на слове «его».
   Ганичев вынул билет, положил на стол.
   – Собирается старый состав Сокольникова…
   Молодой Решмин встрепенулся, бросил взгляд на мать, потом на билет.
   – И без него. Кто бы мог подумать! Нет, я не верю! – она снова заплакала.
   – Простите, – Ганичев мялся, не решаясь задать последний вопрос, но уйти так тоже не мог. – Я знаю, что вы продали его трубу. Зачем вы это сделали?
   Сын сделал страдальческое лицо. Незаметно от матери он пытался показать Ганичеву, что говорить об этом не нужно.
   – Ах, вам это известно? – холодно отреагировала она, вскинув голову. – Это лично мое дело!
   – Да, конечно… И все же… – с сомнением сказал Ганичев.
   – Я не могла на нее смотреть! Она мне мешала, мешала, мешала! Она – это он! Сначала я надеялась, что он вернется. Но теперь это прошло. Надежды нет.
   – Вернется? – ошеломленно спросил Ганичев. – Он ведь… умер…
   – Умер?! – вскрикнула она. – Боря умер?!
   – Кто вам сказал? – испуганно спросил сын.
   – Да вы… Труба… – Ганичев смешался. – Человек, которому вы продали трубу. Он сказал, что купил у вдовы, – наконец объяснил он.
   – О господи! – она уронила руки. – Как вы меня напугали! Я его обманула. Мне не хотелось говорить, что Борис ушел.
   – Значит… он жив? – Ганичев почти лишился чувств.
   – Конечно, жив. Прекрасно жив, – сказала она со злостью. – Мы расстались в прошлом году. Я готова была бедствовать с непризнанным музыкантом, но с признанным дельцом…
   – Мама, это не так! – воскликнул младший Решмин.
   – Так, – спокойно кивнула она.
   Ганичев раскланялся.
   Он вышел на лестничную площадку. Сын Решмина шел за ним.
   – Я вас провожу… Не слушайте ее, она сгоряча… – он торопился сказать. – У них все сложно. Отец три раза уходил, потом возвращался, а сейчас она трубу продала… Она сама простить себе не может! Он же для нее гениальный музыкант. Понимаете? Чем хуже, тем лучше, понимаете?..
   – А ты играешь? – спросил Ганичев.
   – Играю. Мать не знает. Хватит ей одного музыканта, – усмехнулся Борис. – Трубу она зря продала. Ничего, купим!
   Они пожали друг другу руки.
 
   Джазовый теплоход попал в шторм. Верхнюю палубу заливало водой, но музыканты играли – мокрые, веселые – играли с бешеным азартом, выплевывая из труб фонтаны воды.
 
   Ганичев потерянно брел по городу, направляясь к кафе, где должен был состояться заключительный джем-сейшн джазового фестиваля. Он не знал, что ему делать.
   У самых дверей «стекляшки» его окликнули:
   – Юрик!
   Он обернулся. Перед ним стоял писатель Банькович с футляром контрабаса. Банькович улыбался ему, как доброму знакомому.
   – А-а… Это вы… – сказал Ганичев вяло.
   – Я! Я! Я пришел! – воскликнул Баня, удивляясь самому себе. – Вы видите – я пришел!
   – И напрасно, – сказал Ганичев.
   – Что? – удивленно вскинул брови писатель.
   – Нет, ничего…
   И тут с противоположной стороны улицы раздался пронзительный крик:
   – Баня!!!
   Банькович оглянулся. К нему спешили Кротов и Люси. Они были при полном параде – причесанные, отутюженные. Они светились.
   – Подержите контрабас, – Баня сунул инструмент Ганичеву, и через секунду они уже сжимали друг друга в объятиях – все трое.
   Ганичев стоял, печально глядя на эту встречу, которую он подготовил, и не чувствуя никакой радости. Стоял, как двадцать лет назад, на посту у Баниного контрабаса.
   Внезапно возник Герасимов с футляром саксофона. Снова объятия, поцелуи, смех…
   – Мальчики, мальчики… – повторяла Люси, вытирая платочком слезы.
   – Люси, ты совсем не изменилась, – пробормотал писатель, что было явной, но простительной ложью.
   – Мужики, требуется банджо, – сказал Кротов. – Мое в ремонте.
   – А что, тряхнем стариной! – воскликнул Баня.
   – Есть ли, чем трясти… – с сомнением заметил Герасимов.
   Менделев появился незаметно за спиною Бани – в кроссовках, в легкой молодежной курточке, с длинными седыми волосами. Вдруг раздался его печальный вопрос:
   – Я сюда попал или я не сюда попал?
   – Мендель! – Кротов стукнул его в грудь и бросился на шею.
   – Ай да Илья! Посмотрите на него! – смеялась и плакала Люси.
   – Юрик, вы Бориса нашли? – вдруг спросил Баня.
   Все разом смолкли, посмотрели на Ганичева. Тот неуверенно переминался у контрабаса.
   – Он в командировке, – сказал Ганичев, отводя глаза.
   – Э-эх! – воскликнул Кротов.
   – Без Бори не сыграть, – сказал Герасимов. – Обидно.
   – Мендель, ты не можешь достать банджо? – спросил Кротов.
   – Раз плюнуть, Витек. Только зачем?
   – Играть буду.
   – Вытяни вперед руки. Так. Закрой глаза, – скомандовал Менделев. Кротов выполнил команды. – Видите? Типичный тремор, – указал он трясущиеся пальцы Кротова.
   – Сам ты тремор! – закричал Кротов.
   – Попрошу без намеков, – сказал Менделев.
   Они рассмеялись, пошли ко входу в кафе, на ходу доставая билеты. Ганичев нес за ним контрабас.
 
   В фойе уже было полно народу, новые гости входили с улицы. Многие были с инструментами. Торговал буфет. По стенам висели газеты и информационные бюллетени джаз-клуба, возле них толпились, читали. То там, то здесь вспыхивали дружеские приветствия.
   Музыканты первого состава Сокольникова вошли кучно, робея – как-никак они не показывались в этом мире уже давно. Посматривали по сторонам, волновались, наблюдая родное, но почти забытое. Их никто не узнавал.
   Люси уселась за столик у буфета, куда подвел всех Ганичев. Он понял их состояние, старался помочь.
   – Располагайтесь… Пожалуйста.
   Рядом с Люси уселся Баня. Остальные продолжали стоять, оглядываясь по сторонам.
   – Я сейчас, – сказал Ганичев.
   Он отправился искать Сокольникова. Прошел через людное фойе, вошел в зал, где заканчивали накрывать столы. В глубине зала виднелась низкая эстрада с микрофонами и аппаратурой. Там готовились к джему музыканты, среди них – Сокольников.
   Ганичев подошел к нему.
   – Алексей Дмитрич!
   – Ну? – строго обернулся к нему Сокольников.
   – Все пришли. Как один, – доложил Ганичев.
   – Пришли?!
   У Сокольникова гора с плеч свалилась. Все эти дни он думал о том, придут или не придут на его зов бывшие музыканты, мучался этим – и вот пришли!
   – Молодец, Юрик! – он обнял Ганичева в порыве чувств, но тут же взял себя в руки. – Ну, я их помариную! Пускай потомятся.
   – Алексей Дмитрич… – развел руками Ганичев.
   – Людей надо воспитывать. У вдовы был?
   – Был.
   – Придет?
   – Не знаю… – замялся Ганичев.
   Но тут Сокольникова отвлекли, он пошел настраивать аппаратуру, а Ганичев возвратился в фойе.
   Рядом со стойкой буфета расчехляли инструменты трое: трубач, кларнетист, тромбонист. Начали пробовать звук, подстраиваясь друг к другу. Толпа расступилась полукругом, поняв, что они собираются играть.
   – Банджо есть? – крикнул трубач в толпу.
   – Есть! – сорвался с места Кротов.
   – Сиди! – цыкнула на него Люси, но поздно. Кротов выскочил к музыкантам.
   – Я сыграю!
   – А инструмент?
   – Мендель, я же просил тебя! – в отчаянии крикнул Кротов.
   И тут же, откуда ни возьмись, появился сияющий Менделев с банджо на вытянутых руках.
   – Помни про тремор, – шепнул он Кротову.
   – Иди ты!
   – «Олл оф ми» знаешь? – спросил трубач Кротова.
   – Ну!
   – Поехали.
   Они заиграли. Кротов старался. Он побледнел, закусил губу.