Житинский Александр. Филиал. Истории для кино

   Люси в волнении смотрела на мужа. Да и все «бывшие» волновались, как бы оценивая свои собственные возможности: смогут ли сыграть сегодня.
   В толпе перешептывались любители.
   – Кто это на банджо?
   – Первый раз вижу.
   – Мальчишки! – бросил кто-то. – Это же Витя Кротов.
   – Да ты что! Кротов давно сгинул.
   – Кротов это, факт. Послушай звук.
   Началась импровизация тромбона. Трубач отнял инструмент от губ, шепнул Кротову:
   – Лажаешь, старичок.
   – Сейчас, сейчас… – у Кротова пот выступил на лбу. Он играл, мучительно вспоминая прошлое.
   – Вот так лучше, – сказал трубач.
   Ганичев, поначалу наблюдавший за Кротовым с тревогой, улыбнулся с облегчением. Понял: музыка в пальцах осталась.
   Из зала вышел распорядитель.
   – Стоп! Стоп! Что за самодеятельность? – накинулся он на музыкантов. – Наиграетесь. Целая ночь впереди. Прошу всех в зал! Занимайте места согласно билетам!
   Публика повалила в зал.
   Гостей встречал приветственным маршем диксиленд Сокольникова на эстраде.
   Ганичев усадил «бывших». Им достались места за предпоследним от эстрады столиком.
   Закончив марш, Сокольников со своими музыкантами занял место за ближайшим к эстраде столиком. Назад он демонстративно не смотрел.
   – Юрик, вы сказали Леше, что мы пришли? – обеспокоенно спросил Баня.
   Ганичев поежился. Ему не хотелось никого огорчать.
   – Да… То есть нет. Он еще не знает.
   – Хоть бы башку повернул! – сказал Кротов.
   – Генерал… – заметил Герасимов.
   – Леха! Сокольников! – крикнул Кротов, но его крик утонул в общем шуме.
   – Не надо кричать. Он прекрасно все видел, – тонко улыбнулся Менделев.
   Вокруг рассаживались, произносили первые тосты…
   На эстраду взошел распорядитель.
   – Начинаем наш традиционный джем-сейшн, посвященный закрытию фестиваля «Осенние ритмы». Первое слово Костюшкину… Он вчера саксофон новый купил… Миша, давай! Сам скажешь, с кем будешь играть.
   – Миша, со мной! – крикнул кто-то.
   На эстраду поднялся Костюшкин с саксофоном. Подошел к микрофону и, вглядываясь в зал, принялся выбирать себе партнеров.
   Он называл их, и они выходили на эстраду с инструментами.
   Джем начался!
   Чувствовалось, что все друг друга хорошо и давно знают – со всеми слабостями и недостатками. После импровизаций хлопали, свистели, обменивались одобрительными возгласами. Кто-то сидел, погрузившись в свои думы. Давно не видевшиеся друзья разговаривали, отрешившись от всего. Жены и возлюбленные музыкантов были активны, чокались, смеялись, звали кого-то…
   Ганичев незаметно куда-то исчез, оставив гостей одних.
   А на эстраде была непрекращающаяся музыка. Одна тема сменяла другую, выходили новые музыканты, менялись составы, стили, направления.
   «Бывшие» тоже узнавали старых коллег. За их столиком то и дело вспыхивало:
   – Смотри, это же Мысовский!
   – А это кто? Знакомое лицо.
   – Канунников, ей-богу!
   Однако постепенно, по мере нарастания экспрессии концерта, гости становились сумрачнее. Они явно чувствовали себя не в своей тарелке. Точнее всех выразил общее настроение Банькович:
   – В чужом пиру похмелье.
   – Точно! – сказал Кротов. – Сидим как дураки.
   – Надо пойти и сказать Леше, что мы тут, – предложила Люси.
   Идти никто не хотел – побаивались.
   – Мендель, пойди! – сказал Кротов.
   – Вы шутите, – печально улыбнулся Менделев. – Леша спросит: «Где ты играешь, Мендель?» И что скажет Мендель? Что он играет с подростками рок-н-ролл?
   На эстраде появился ансамбль Голощекина.
   – Додик, смотри! – воскликнул Кротов.
   – Олежка, пойди ты. Ты самый солидный, – сказала Люси Бане.
   – Почему мы вообще должны подходить первыми? Он нас пригласил! Он хозяин! Это бестактно, в конце концов! – возмутился тот.
   Сокольников по-прежнему не поворачивал головы. Казалось, он затылком чувствовал, что происходит за его спиной в другом конце зала.
   Дотоле немногословный Герасимов утер салфеткой губы.
   – Спасибо, ребята. Рад был всех повидать. Мне далеко ехать.
   – А сыграть?! – взвился Кротов.
   – Витя, оставь фантазии. Ты же видишь. Он не хочет нас замечать.
   Кротов затравленно оглянулся по сторонам.
   – Где этот Юрик?!
   Ганичева не было видно.
   – Сядь! – заорал Кротов Герасимову так, что за соседними столиками удивленно обернулись на них.
   Кротов вскочил со стула и решительно направился к эстраде. Остальные, затаив дыхание, наблюдали за ним.
   Кротов подошел к Сокольникову, наклонился и что-то сказал. И вдруг они увидели, как поднялся Алексей Дмитрич, как обнял и расцеловал Кротова, как они, смеясь, принялись хлопать друг друга по спинам.
   Голощекин приветственно помахал им со сцены.
   – Уфф! – вздохнул Баня.
   Люси промокнула глаза платком.
 
   А Ганичев в это время находился в фойе, у стойки буфета, куда он сбежал, чтобы не присутствовать при этой драме. Сюда доносилась музыка из зала. Ганичев сидел перед рюмкой коньяка, глубоко задумавшись.
   Он выпил коньяк, придвинул рюмку буфетчице.
   – Повторите, пожалуйста.
   – Юрик, да чего стряслось-то? На тебе лица нет, – сказала буфетчица.
 
   Ансамбль Голощекина продолжал играть. Как всегда, элегантный, в синем костюме с золотыми пуговицами, Голощекин импровизировал на флюгельгорне. Он увидел, как в конце зала Сокольников обнимается со своими музыкантами, как Сокольников усаживается к ним за столик.
   Голощекин взял скрипку и заиграл медленную блюзовую тему. Скрипка рыдала.
   Под стать было настроение за гостевым столиком. После объятий, смеха, приветствий и первых расспросов здесь воцарился траур: Сокольников сказал о смерти Бориса. Они молчали, не чокаясь, выпили и теперь сидели, думая каждый о своем, пока рыдала скрипка.
   Сокольников встал и направился к распорядителю вечера.
   Тот в углу вел переговоры с официанткой, проверяя счет.
   – Саша, я сегодня играю старым составом, – сказал Сокольников.
   – Вот это дело! – обрадовался тот. – Сюрприз. А я смотрю – они или не они?
   – Они, – кивнул Сокольников. – Все, кроме Бориса. Мы хотим сыграть в его память.
   Распорядитель оторвался от денег, вытаращил глаза.
   – В чью память?
   – Решмина.
   – С чего ты решил, что он умер? Я его позавчера видел…
   – Где?! – оторопел Сокольников.
 
   Ганичев пытался объяснить буфетчице ситуацию.
   – Понимаете, Фаина Петровна, мы думали, что он умер, а он не умер…
   – Так радоваться надо!
   – Так-то оно так… – вздохнул Ганичев.
   Из зала выскочил разъяренный Сокольников. Увидев Ганичева, зарычал и бросился к нему.
   – Ты знал?! Знал?!
   Ганичев поспешно сполз с высокого табурета и бросился наутек.
   Они бежали по длинному пустому коридору. Сокольников, нагоняя, пытался ударить Ганичева ногой по заду, но промахивался.
   – Я тебе покажу! Лгун!..
   – Алексей Дмитрич! – пищал Ганичев.
   – Я тебе покажу, как живых людей хоронить!
 
   А джазовый теплоход плыл уже по ослепительному горному озеру с чистой прозрачной водой, в которой отражались снеговые пики гор. На палубе музыканты в строгих костюмах играли что-то торжественное.
   Лица у всех были серьезны и немного печальны.
   Здесь был весь состав Сокольникова, включая трубача.
 
   Поговорив со швейцаром у входа в ресторанный зал, Сокольников двинулся к свободному столику у окна. Ганичев последовал за ним. Весь его облик говорил о том, что ему страшно не хочется участвовать в этом деле.
   Сокольников сел, развернул меню.
   – Ты только не вякай, – предупредил он Ганичева.
   В дверях кухни показался официант средних лет.
   – Он, – шепнул Ганичев.
   – Вижу.
   Решмин привычно двинулся к столику, но за несколько метров замедлил шаг: он узнал бывших друзей. Однако, взяв себя в руки, профессионально подобрался и подошел к ним.
   – Я вас слушаю.
   Сокольников смерил его взглядом. Они встретились глазами. Последовала пауза.
   – Принеси-ка нам, братец, водки и селедки.
   – Попрошу на «вы», – тихо, но твердо сказал Решмин.
   – У нас сегодня поминки, – будто не слыша, продолжал Сокольников.
   – Больше ничего не желаете? – бесстрастно проговорил Решмин.
   – Нет. Ступай.
   Решмин отошел.
   – Халдей! – отрубил Сокольников.
   Заиграл ресторанный оркестр, публика потянулась танцевать.
   – Лучше бы он здесь играл! – в сердцах кивнул в сторону оркестра Сокольников. Он сам себя заводил.
   Подошел Решмин – подчеркнуто прямой – с подносом, на котором стояли графинчик и закуска. Сокольников смотрел на него тяжелым презрительным взглядом.
   Решмин выставил закуски, разлил водку в маленькие рюмочки.
   – Помянем, Юрик, хорошего музыканта, – поднял свою рюмку Сокольников.
   Ганичев неохотно потянулся к рюмке.
   – Я могу быть свободен? – холодно спросил Решмин.
   – Нет, погоди… Не чокаемся, Юрик.
   Он выпил. Ганичев выпить не решился, вертел рюмку за ножку. Решмин ждал.
   – Настоящий был трубач… – продолжал Сокольников.
   – Алексей, что ты от меня хочешь? – тихо проговорил Решмин.
   – Я все мог понять, Юрик, – Сокольников подчеркнуто обращался только к Ганичеву. – Сбежал от друзей, из дому, устал… Но чтобы музыкант трубу продал.
   Решмин кошкой кинулся на него, вцепился в грудь.
   – Не продавал я трубы!
   Метродотель с озабоченным лицом засеменил к столику.
   – Решмин! Опять двадцать пять!
   – Отойдите! – прикрикнул на него Сокольников. – Сами разберемся… Сядь, Боря.
   Метродотель испуганно отошел.
   Решмин продолжал стоять.
   – Сядь, говорю!
   – Не положено, – он вскинул голову.
   – У-у, характер! – погрозил ему кулаком Сокольников. – Трубу твоя жена продала. Вернее, вдова. Так она себя назвала.
   – Вдова? – Решмин вздрогнул.
   – Да, представь. Мы тебя уже похоронили.
   Решмин побледнел, стиснул зубы. Сказал с усилием:
   – Как видишь, я не умер.
   – Лучше б ты умер! – вырвалось у Сокольникова.
   – Тебе лучше знать, – криво усмехнулся он.
   – Откуда у тебя столько гонору?! – корил Сокольников. – Все от него. Говорил я тебе тогда: пропадешь…
   Сокольников был отходчив, уже готов был простить.
   – Не пропаду, – упрямо сказал Решмин.
   – Ты уже пропал. Я же знаю, что такое для тебя музыка!
   – Кончилась наша музыка! – окрысился Решмин. – В нас молодость играла, а не музыка. А что дальше? Ни здесь нет, – Решмин пошевелил пальцами, будто играя на трубе. – Ни здесь! – он постучал себя по лбу. – И дела другого тоже нет. Значит, плюнуть и забыть! Черт с ней, с трубой!.. Так что получается, я честнее, чем ты, поступил, Алексей…
   Сокольников слушал добродушно. Разлил из графина водку.
   – Выпьешь? – спросил он.
   – Я на работе.
   – Ну, твое здоровье. С воскресеньицем!
   Сокольников выпил, не спеша закусил огурцом.
   – А музыку нашу не трогай, – сказал он. – Пока я сам от нее не отказался, она при мне… Подумай.
   – Ты полагаешь, что я мало думал? – заносчиво проговорил Решмин.
   – Ладно… Сколько с меня? – Сокольников снова начал сердиться.
   – Я угощаю, – осклабился Решмин.
   – Тьфу!
   Сокольников бросил на стол десятку и встал.
   Сердобольный Ганичев незаметно подсунул под тарелку пригласительный билет и последовал за шефом.
   Решмин смотрел, как они уходят.
 
   В кафе продолжался концерт. Уже перемешались за столиками все гости, а сами столики были частью сдвинуты вместе, частью отодвинуты в сторону, так что образовалось место для танцев, где в манере пятидесятых годов танцевали три-четыре пары.
   Баня сидел рядом с Люси, они о чем-то тихо разговаривали. Кротов увлеченно репетировал на банджо, подыгрывая музыкантам на сцене. Герасимов скучал. Менделев обменивался адресами со старым приятелем.
   – Где же Леша? – сказал Герасимов, взглянув на часы.
   – А куда он поехал? – спросил Баня, оторвавшись от разговора.
   Герасимов пожал плечами.
   Наконец в зал решительной походкой вошел Сокольников. Ганичев едва поспевал за ним. Сокольников был бодр и весел. Приветственно помахал кому-то, обнял, проходя, Кротова за плечи.
   – Ребята, готовьтесь…
   И прошел к эстраде.
   Ганичев увидел в стороне за столиком жену Решмина с сыном. Они сидели, отъединенные от всех. Лицо жены было строгим, глаза сына сияли. Ганичев поклонился им. Жена Решмина кивнула в ответ.
   Кончил играть очередной состав, и распорядитель поднялся к микрофону.
   – Внимание!.. Коля, я тебя слушал, послушай меня, – обратился он к кому-то в зале. – А сейчас в программе нашего джема – сюрприз. Алексей Сокольников и его ансамбль!
   Присутствующие недоуменно переглянулись: какой же это сюрприз? Все сто лет знают. Сокольников вспрыгнул на эстраду с тромбоном и поднял руку. Наступила тишина.
   Молодые музыканты нынешнего состава Сокольникова готовили инструменты, собираясь идти на эстраду.
   Последовала пауза. «Бывшие» впились глазами в своего руководителя. Они заметно волновались.
   – Баня… – сказал наконец Сокольников и протянул руку по направлению к Баньковичу. В голосе его прозвучала нежность.
   Баня подхватил контрабас и пошел к эстраде.
   – Витя Кротов, пожалуйста, – приглашал Сокольников. – Мендель… Гена… Люси, прошу…
   Музыканты шли к эстраде.
   Ганичев смотрел на них, закусив губу.
   И тут зал понял. Кто узнал старых музыкантов, кто догадался, кто успел услышать быстрый шепот:
   – Это же первый состав…
   Под гром аплодисментов музыканты заняли свои места на эстраде. Они отвыкли от приветствий, неловко кланялись, улыбались.
   Сокольников снова поднял руку, требуя тишины.
   – Как видите, не прошло и двадцати лет… нам не хватает трубача. В нашем составе играл Борис Решмин, но он…
   Сокольников вздохнул, остальные музыканты потупились. Всем стало понятно, что Решмина больше нет. Алексей Дмитриевич уже хотел было назвать трубача своего нынешнего состава, он протянул к нему руку, а тот с готовностью сжал трубу в кулаке, как вдруг перед эстрадой появился сын Решмина.
   – Можно я сыграю? Я Борис Решмин, – сказал он.
 
   И в этот момент, не замеченный никем, в зал вошел его отец в мокром плаще, с мокрыми слипшимися волосами. Он остановился у входа.
 
   – Становись с нами, – сказал младшему Решмину Сокольников.
   Он подозвал трубача, взял у него инструмент и протянул юноше. Тот встал в центре, как и подобает трубачу.
   Мать смотрела на него. Смотрел отец.
   – Мы сыграем эту пьесу в память всех ушедших музыкантов, – сказал Сокольников.
   И все встали.
 
   В напряженной звенящей тишине Люси вывела первую фразу охрипшим от волнения голосом.
   – О вен зе сейнз, гоу мачин и-ин…
   Подхватили тему инструменты – медленно сдержанно. Кто-то негромко начал подпевать в зале, его поддержал другой голос, третий. Пел весь зал.
 
   Не пели только двое – жена Решмина и он сам. Решмин стоял бледный, с каменным лицом и плотно сжатыми губами. Его друзья играли, может быть, не так умело, как в молодости, но теперь они говорили не о будущей жизни, а о прожитой.
 
   Мелодия набирала силу, темп, люди стали улыбаться. Хор смолк, остались одни инструменты, которые повели свой разговор дальше, все с большим азартом и надеждой…
   А что же Ганичев?.. Ганичев плакал, рыдал, как ребенок, не скрывая своих слез. Этого момента он ждал двадцать лет – и дождался!
   И представлялось ему горное, чистое, как хрусталь, озеро – и теплоход, уткнувшийся носом в берег. А на берегу, на лугу, покрытом весенними маками, лежали музыканты со своими инструментами и возносили звуки прямо в высокое небо.
   И когда появилась надпись «КОНЕЦ ФИЛЬМА», музыка остановилась на мгновение… и грянула с новой силой!

Филиал
^{Сценарий х/ф}

   АВТОР. Пускай они сами рассказывают. Там у них черт ногу сломит. Так все запуталось, что за какую ниточку ни потянуть – непременно кого-нибудь обидишь, а люди все до чрезвычайности милые, несправедливо будет их обижать. Да в сущности, они ни в чем и не виноваты…
 
   РУМЯНЦЕВ. Я шел устраиваться на работу как молодой специалист. Я и вправду, молодой, мне двадцать четыре года. Все впереди. Я с надеждами шел, хотел горы своротить.
   Дом нашел не сразу. Он ничем не выделялся в ряду старых домов постройки начала века. Не верилось, что здесь располагается солидное учреждение, точнее, его филиал.
   Издали заметил молодую мамашу. Она безуспешно пыталась затолкать в подъезд детскую коляску. Пружинная дверь сопротивлялась. Я поспешил на помощь.
   У дверей подъезда увидел стеклянную табличку, удостоверяющую, что здесь находится филиал НИИ. В скобках было уточнение: лаборатория НОТ.
   НОТ – это научная организация труда.
   Мамаша подозрительно на меня глянула, но поняла, что я бескорыстно. Вместе мы вкатили коляску в подъезд. Там был полумрак. Вверх уходила широкая лестница.
   – Спасибо, – произнесла мамаша.
   – Я вам помогу, – предложил я.
   Она недоверчиво улыбнулась, но ухватилась за ручку коляски. Я подхватил с другой стороны, и мы потащили коляску наверх.
   – Мальчик или девочка? – спросил я, отдуваясь.
   – Не все ли равно? – философски заметила она.
   – Пожалуй, вы правы, – отвечал я вежливо. – Разницу начинаешь замечать лет через двадцать.
   – У вас такой опыт? – она насмешливо.
   – Мама говорила.
   Так мы и тащили – она впереди, пятясь, а я сзади. В коляске спал малыш в возрасте около года. Никаким филиалом пока не пахло.
   – На каком этаже лаборатория? – спросил я.
   – На третьем. Вы к кому?
   – На работу устраиваться.
   – А-а… – протянула она несколько загадочно.
   Мы остановились на площадке третьего этажа.
   – Спасибо, – сказала она, доставая ключи. – Вам тоже сюда.
   И она указала на дверь. С виду в ней не было ничего необычного, если не считать такой же стеклянной таблички, как внизу. Сверху латунный надраенный номер 19, с правой стороны – набор разнообразных кнопок с фамилиями и без, как в обычной коммуналке.
   Мамаша отперла дверь и вкатила коляску в квартиру. Я вошел следом.
   Передо мною открылась просторная прихожая, по которой неторопливо прогуливался кот. Прихожая больше походила на танцзал с огромным, от полу до потолка, зеркалом, вделанным в простенок против двери. Интерьер являл собою странное сочетание учрежденческого и коммунального быта. Висела Доска почета, стояло в углу переходящее красное знамя, но тут же рядом висел на крюке велосипед. Угол прихожей занимали развешанные на веревке пеленки.
   Но главное было не в этом. Сразу за дверью, справа, за старинным столиком с изогнутыми ножками и телефоном сидела пожилая вахтерша в форме стрелка ВОХР. Она пила чай.
   – Пропуск, – сказала она, когда мы вошли.
   – Анна Семеновна, да сколько ж можно! – возмутилась мамаша. – Туда – пропуск, обратно – пропуск!..
   – Ничего не знаю, Катенька. Сергей Ефимович требует, – сочувственно отозвалась вахтерша.
   Катенька полезла в карман коляски и вынула два пропуска. Разом раскрыла их и протянула вахтерше. На одном была ее фотография, на другом – младенца с соской.
   – Я вам халвы купила, – сказала Катя, пряча пропуска.
   – Вот спасибо. Сколько с меня?
   – Рубль сорок семь.
   Катя положила на стол сверток халвы, вахтерша отсчитала деньги. Я терпеливо ждал. Катя повезла коляску в глубь квартиры.
   – А этот?.. С тобой, что ли? – спросила вслед вахтерша, кивнув на меня.
   – Нет, он к вам, – Катя даже не обернулась.
   – Я к товарищу Шляхману. – сказал я.
   – Фамилия?
   – Румянцев. Петр Васильевич Румянцев.
   Она выдвинула ящичек, принялась рыться в бумагах. В это время в прихожей возникла пожилая дама интеллигентного вида, одетая по-домашнему. В руках у нее была дымящаяся джезва. Дама приостановилась, взглянула на меня.
   – Добрый день…
   – Здравствуйте, – кивнул я.
   – Вы делец или жилец? – спросила она с некоторой надменностью.
   – Простите, не понял…
   – Делец он, делец! – с досадой воскликнула вахтерша. – Разве не видать? Где же у меня список, ах ты господи!
   – Ах, значит, вы делец… – протянула аристократическая старуха. – Меня зовут Виктория Львовна. Заходите на кофе.
   – Спасибо… – пробормотал я.
   – Делать им нечего. На кофе… – проворчала вахтерша.
   Она нашла бумажку и водрузила на нос очки.
   – Как фамилия?
   – Румянцев.
   Старуха плавно удалялась по коридору. Кот шел за нею. Она пропустила его в комнату и исчезла за дверью, успев одарить меня покровительственным взглядом.
   – Румянцев… – вахтерша поставила галочку. – Только Сергея Ефимовича нету. Он в исполкоме.
   – Чего же вы мне голову морочите? – разозлился я.
   – А вы идите к Горгоне Михайловне. Это все одно. У нас что Сергей Ефимович, что Горгона Михайловна – это все одно.
   – Кто она?
   – Зам Сергея Ефимовича. По коридору налево.
   Я двинулся по коридору, точно разведчик во вражеском тылу. Не успел ступить двух шагов, как приоткрылась дверь ванной и оттуда выглянула хорошенькая женская головка, обмотанная полотенцем.
   – Анна Семеновна, не приходил? – спросила она вахтершу пугливым шепотом.
   – Нет. Давай быстрей! – так же шепотом отозвалась вахтерша.
   – А Горгона?
   – У себя.
   Женщина с тюрбаном пулей вылетела из ванной, успев улыбнуться мне чуть-чуть заискивающе, и кинулась по коридору прочь. Она была в халате и банных резиновых шлепанцах. Оставляя мокрые следы, она добежала до какой-то двери и юркнула в нее, как мышка.
   Я пошел дальше и постучал наугад в дверь по левую сторону.
   – Заходи, не стесняйся! – отозвался хриплый женский голос.
   Я заглянул. В большой жилой комнате, тесно заставленной разномастной мебелью, сидела за столом женщина лет сорока с грубым лицом и строчила на швейной машинке.
   – Вы Горгона Михайловна? – робко спросил я.
   – Следующая дверь, – она мотнула головой, не переставая крутить ручку машинки.
   Я отворил следующую дверь. Там был небольшой учрежденческий кабинет с унылым набором: шкаф, стулья, письменный стол. За столом сидела начальница в строгом костюме. Перед нею стояло зеркальце. Начальница примеряла детский слюнявчик с цыпленком. Увидев меня, она молниеносно сорвала слюнявчик с груди.
   – Вы ко мне? Почему без стука?!
   – Извините, – сказал я. – Мне нужна Горгона Михайловна.
   – Я вас слушаю.
   – Я Румянцев. Мы договари…
   – Я в курсе. Трудовая книжка при вас?
   Я протянул трудовую книжку. Она раскрыла ее и стала листать. Но, как видно, ее больше интересовало происходящее в коридоре, откуда донесся звук шагов. Она отбросила книжку и подбежала к дверям, вся обратившись в слух.
   – Вода. Вам не кажется?
   – М-м… – промычал я.
   – Вы не заметили в коридоре ничего подозрительного? – тихо спросила она.
   Для меня здесь все было подозрительным, поэтому я опять пожал плечами.
   – В районе ванной, – уточнила она.
   – Да нет… Девушка какая-то мылась…
   – Ага! – ее глаза вспыхнули. – За мной! Вы будете свидетелем.
   И она бросилась вон из кабинета, увлекая меня за собой.
 
   КАТЯ. Главное в воспитании ребенка – это делать все по режиму. Вот сейчас мы пришли с гулянья, переоделись и до обеда у нас с Митенькой культурная программа. Я читаю ему сказки. Он стоит в кроватке, вернее, прыгает, уцепившись ручками за оградку, и таращит на меня свои глазенки. Очень похож на Володю, но Володя даже никогда не узнает об этом. Это решено.
   – Слушай дальше… Вот бежит мышка, влезла в эту рукавичку и говорит: «Тут я буду жить». А в это время лягушка – прыг-прыг! – спрашивает: «Кто, кто в рукавичке живет?» – «Мышка-поскребушка. А ты кто?» – «А я лягушка-попрыгушка. Пусти и меня!» – «Иди». Вот их уже двое…
   За стеной загудело.
   – Слышишь, Митенька? Это фен… Скажи: фен… Тетя Люся опять ванну принимала в рабочее время. Никогда так не делай!
 
   ЛЮСЯ. Люблю ходить по острию бритвы! Это упоительно!
   Фен в одной руке, он гудит. Волосы еще мокрые. Другой рукою застегиваю последние пуговицы. Все это я проделываю в бешеном темпе, как солдат по боевой тревоге. Я стою за занавеской, которая отгораживает угол нашей комнаты, где мы обычно пьем чай, примеряем наряды и занимаемся косметикой. Занавеска от фена развевается, как знамя.
   Наши девушки по ту сторону наверняка сейчас за меня болеют, как на стадионе. Девушки – это наши сотрудницы Ира, Нина и Ксения Дмитриевна. Последняя уже далеко не девушка, ей скоро на пенсию, но так уж мы друг друга называем. Она, кстати, в душе меня осуждает, я знаю. Но не выдает.
   – Люська, быстрей! – зовет Ира.
   – С огнем играет… – голос рассудительной Нины.
   – Я не понимаю… – вздох Ксении Дмитриевны.
 
   ГОРГОНА МИХАЙЛОВНА. Первым делом я осмотрела место преступления, то есть ванную комнату. Налицо явные улики: колонка теплая, воздух повышенно влажен, зеркало запотело. Я обратила на это внимание Петра Васильевича.
   – Видите?
   Мы вышли из ванной, и я обратилась к вахтерше.
   – Кто сейчас мылся, Анна Семеновна?
   – А я почем знаю. Я за этой дверью смотрю, за той не смотрю… Дельцы не мылись.
   Я направилась в лабораторию женщин. Новичок покорно шел за мной. Несомненно, симпатичный молодой человек.
   – А почему дельцы? – спросил он несмело.
   – Ах, глупости! Ненавижу это слово. Придумают тоже! Те, кто живут, – жильцы, а кто работает, делом занимается, – дельцы. Понимаете?