Страница:
вечером чай, то все переглядывались через стол, и оба знали, что про
хвостик. Я даже раз, когда никто не глядел, обвел пальцем по скатерти, как
будто хвостик. Танька видела и сейчас же уткнулась в чашку.
Потом мне стало весело. Я поймал Ребика, нашу собаку, зажал его хвост в
кулак, чтоб из руки торчал только кончик, и показал Таньке. Она замахала
руками и убежала.
На другой день, как проснулся, вспомнил сейчас же хвостик. И стало
страшно: а ну как важный только для важности в гостях и не глядит даже на
шубу, а дома-то небось каждый хвостик переглаживает? Даже, наверно, наизусть
знает, сколько их счетом. Гладит и считает: раз, два, три, четыре... Вскочил
с постели, подбежал к Таньке и шепчу ей под одеяло в самое ухо:
- Он, наверное, дома пересчитает хвостики и узнает. И пришлет сюда
человека с письмом. А то сам приедет.
Танька вскочила и шепчет:
- Чего ж там считать, и так видно: вот какая пустота! - и обвела
пальцем в воздухе большой круг.
Мы на весь день притихли и от каждого звонка прятались в детскую и у
дверей слушали: кто это, не за хвостиком ли?
Несколько дней мы так боялись.
А потом я говорю Таньке:
- Давай посмотрим.
Как раз никого в квартире не было, кроме Фроськи. Заперли двери, и я
тихонько вытянул из паровоза хвостик. Я и забыл, какой он хорошенький,
пушистенький.
Таня положила его к себе на колени и гладит.
- Пудя какой, - говорит. - Это собачка кукольная.
И верно. Хвостик в паровозе загнулся, и совсем будто собачка свернулась
и лежит с пушистым хвостом.
Мы сейчас же положили его на кукольный диван, примерили. Ну,
замечательно!
Танька закричала:
- Брысь, брысь сейчас! Не место собакам на диване валяться! - и скинула
Пудю. А я его Варьке на кровать.
А Танька:
- Кыш, кыш! Вон, Пудька! Блох напустишь...
Потом посадили Пудю Варьке на колени и любовались издали: совсем
девочка с собачкой.
Я сейчас же сделал Пуде из тесемочки ошейник, и получилось совсем как
мордочка. За ошейник привязали Пудю на веревочку и к Варькиной руке. И
Варьку водили по полу гулять с собачкой.
Танька кричала:
- Пудька, тубо!
Я сказал, что склею из бумажек Пуде намордничек.
У нас была большая коробка от гильз. Сделали в ней дырку, Танька
намостила тряпок, и туда посадили Пудю, как в будку. Когда папа позвонил, мы
спрятали коробку в игрушки. Забросали всяким хламом. Приходил к нам Яшка
Рыжий, и мы клали Пудю Ребику на спину и возили по комнате - играли в цирк.
А раз, когда Рыжий уходил, он нарочно при всех стал в сенях чмокать и звать:
- Пудя! Пудька! - И хлопал себя по валенку.
Прибежал Ребик, а Яшка при папе нарочно кричит:
- Да не тебя, дурак, а Пудю. Пудька! Пудька!
Папа нахмурился:
- Какой еще Пудька там? - И осматривается.
Я сделал Яшке рожу, чтобы уходил. А он мигнул и язык высунул. Ушел
все-таки.
Мы с Таней сговорились, что с таким доносчиком не будем играть и
водиться не будем. Пусть придет - мы в своей комнате запремся и не пустим. Я
забил сейчас же гвоздь в притолоку, чтобы завязывать веревкой ручку. Я
завязал, а Таня попробовала из прихожей. Здорово держит. Потом Танька
запиралась, а я ломился: никак не открыть. Как на замке. Радовались, ждали -
пусть только Рыжий придет.
Я Пуде ниточкой замотал около кончика, чтобы хвостик отделялся. Мы с
Таней думали, как сделать ножки, - тогда совсем будет живой.
А Рыжий на другой же день пришел. Танька прибежала в комнату и шепотом
кричит:
- Пришел, пришел!
Мы вдвоем дверь захлопнули, как из пушки, и сейчас же на веревочку.
Вот он идет... Толкнулся... Ага! Не тут-то было. Он опять.
- Эй, пустите, чего вы?
Мы нарочно молчим. Он давай кулаками дубасить в дверь:
- Отворяй, Танька!
И так стал орать, что пришла мама.
- Что у вас тут такое?
Рыжий говорит:
- Не пускают, черти!
- А коли черти, - говорит мама, - так зачем же ты к чертям ломишься?
- А мне и не их вовсе надо, - говорит Рыжий, - я Пудю хочу посмотреть.
- Что? - мама спрашивает. - Пудю? Какого такого?
Я стал скорей отматывать веревку и раскрыл дверь.
- Ничего, - кричу, - мама, это мы так играем! Мы в Пудю играем. У нас
игра, мама, такая...
- Так орать-то на весь дом зачем? - И ушла.
Рыжий говорит:
- А, вы, дьяволы, вот как? Запираться? А я вот сейчас пойду всем
расскажу, что вы хвостик оторвали. Человек пришел к отцу в гости. Может,
даже по делу какому. Повесил шубу, как у людей, а они рвать, как собаки.
Воры!
- А кто говорил: "Дерни, дерни"?
- Никто ничего и не говорил вовсе, а если каждый раз по хвостику да по
хвостику, так всю шубу выщипаете.
Танька чуть не ревет.
- Тише, - говорит, - Яша, тише!
- Чего тише? - кричит Рыжий. - Чего мне тише? Я не вор. Пойду и скажу.
Я схватил его за рукав.
- Яша, - говорю, - я тебе паровоз дам. Это ничего, что крышка отстала.
Он ходит полным ходом, ты же знаешь.
- Всякий хлам мне суешь, - заворчал Рыжий.
Но хорошо, что кричать-то перестал. Потом поднял с пола паровоз.
- Колесо, - говорит, - проволокой замотал и тычешь мне.
Посопел, посопел...
- С вагоном, - говорит, - возьму, а так - на черта мне этот лом!
Я ему в бумагу замотал и паровоз и вагон, и он сейчас же ушел через
кухню, а в дверях обернулся и крикнул:
- Все равно скажу, хвостодеры!
Потом мы с Таней гладили Пудю и положили его спать с Варькой под
одеяло. Танька говорит:
- Чтоб ему теплей было.
Я сказал Таньке, что Рыжий все равно обещал сказать. И мы все думали,
как нам сделать. И вот что выдумали.
Самое лучшее попасть бы в такое время, когда папа будет веселый, -
после обеда, что ли. Положить Пудю на платочек на носовой, взять за четыре
конца и войти в столовую каким-нибудь смешным вывертом. И петь что-нибудь
смешное при этом. Как-нибудь:
Пудю несем,
Пахнем гусем.
И еще там что-нибудь.
Все засмеются, а мы еще больше запоем - и к папе. Папа: "Что это вы,
дураки?" - и засмеется. А тут мы как-нибудь кривульно расскажем, и все
сойдет. Папе, наверно, даже жалко будет отбирать от нас Пудю.
Или вот еще: на Ребика положим и вывезем. И тоже смешное будем петь.
Рыжий придет ябедничать, а все уж и без него знают, и ничего не было.
Запремся, как тогда, и пускай скандалит. Мама его за ухо выведет, вот и все.
Я еще в кровати думал, что я устрою Яшке Рыжему.
Утром мы все пили чай. Вдруг вбегает Ребик, рычит и что-то в зубах
треплет.
Папа бросился к нему:
- Опять что-нибудь! Тубо, тубо! Дай сюда!
А я сразу понял - что, и в животе похолодело.
Папа держит замусоленный хвостик и, нахмурясь, говорит:
- Что это? Откуда такое?
Мама поспешила, взяла осторожно пальчиками. Ребик визжит, подскакивает,
хочет схватить.
- Тубо! - крикнул папа и толкнул Ребика ногой. Поднесли к окну, и вдруг
мама говорит:
- Это хвостик. Это от шубы.
Папа вдруг как будто задохнулся сразу и как крикнет:
- Это черт знает что такое!..
Я вздрогнул. А Танька всхлипнула - она с булкой во рту сидела. Папа
затопал к Ребику.
- Эту собаку убить надо! Это дьявол какой-то!
Ребик под диван забился.
- Раз уж пришлось за штаны платить... Ах ты, дрянь эдакая! Теперь шубы,
за шубы взялся!..
И папа вытянул за ошейник Ребика из-под дивана. Ребик выл и корчился.
Знал, что сейчас будут бить. Танька стала реветь в голос. А отец кричит мне:
- Принеси ремень! Моментально!
Я бросился со стула, совался по комнатам.
- Моментально! - заорал отец на всю квартиру злым голосом. - Да свой
сними, болван! Живо!
Я снял пояс и подал отцу. И папа стал изо всей силы драть ремнем
Ребика. Танька выбежала. Папа тычет Ребика носом в хвостик - он на полу
валялся - и бьет, бьет:
- Шубы рвать! Шубы рвать! Я те дам шубы рвать!
Я даже не слыхал, что еще там папа говорил, - так орал Ребик, будто с
него с живого шкуру сдирают. Я думал, вот умрет сейчас. Фроська в дверях
стояла, ахала.
Мама только вскрикивала:
- Оставь! Убьешь! Николай, убьешь! - Но сунуться боялась.
- Веревку! - крикнул папа. - Афросинья, веревку!
- Не надо, не надо, - говорит Фроська.
Папа как крикнет:
- Моментально!
Фроська бросилась и принесла бельевую веревку.
Я думал, что папа сейчас станет душить Ребика веревкой. Но папа потащил
его к окну и привязал за ошейник к оконной задвижке. Потом поднял хвостик,
привязал его за шнурок от штор и перекинул через оконную ручку.
- Пусть видит, дрянь, за что драли. Не кормить, не отвязывать.
Папа был весь красный и запыхался.
- Эту дрянь нельзя в доме держать. Собачникам отдам сегодня же! - И
пошел мыть руки. Глянул на часы. - А, черт! Как я опоздал! - И побежал в
прихожую.
Пудю Ребик всего заслюнявил, он был мокрый и взъерошенный, и как раз
поперек живота туго перехватил его папа шнурком. Он висел вниз головой,
потому что видно было сверху перехват хвостика, который я там намотал из
ниток. Если б отец тогда хорошенько разглядел, так увидал бы все и догадался
бы, что все это не без нас. Да и теперь все равно могут увидеть. Как станут
важному назад отсылать хвостик, начнут его чистить - вдруг нитки. Откуда
нитки? А уж Ребика все равно побили...
Я сказал Таньке, чтобы украла у мамы маленькие ногтяные ножнички,
улучил время, влез на подоконник и тихонько ножничками обрезал нитки.
Все-таки осталось вроде шейки, и я распушил там шерсть, чтоб ничего не было
заметно.
Ребик подвывал, подрагивал и все лизал задние лапы. Мы с Танькой сели к
нему на пол и все его ласкали. Танька приговаривает:
- Ребинька, миленький, били тебя! Бедная моя собака! - Стала реветь. И
я потом заревел.
- Отдадут, - говорю, - собачникам. Папа сказал, что отдаст. На
живодерню.
И представилось, как придет собачник, накинет Ребичке петлю на шею и
потянет. Как ни упирайся, все равно потянет. А потом так, на петле, с
размаху - брык в фургон со всей силы. А там на живодерне будут резать. Для
чего-то там живых режут, мне говорили.
Потом мы у Фроськи выпросили мяса, - Танька под юбкой мимо мамы
пронесла, - и скормили Ребику. А зачем ему есть? Ведь так только, все равно
на живодерню.
И мы с Танькой говорили:
- Мы за тебя просить будем, мы на коленки станем и будем плакать, чтоб
папа не отдавал.
И это все потому, что Танька выдумала к Варьке подложить Пудю. А
Варькина кровать стояла на полу, в углу, на бумажном коврике. Вот Ребик и
нанюхал Пудю.
Принесли мы ему пить. Он лакнул два раза и бросил. Танька заревела:
- Он чует, чует!
А я стал ей про живодерню рассказывать. Я сам не знал, а так прямо
говорю:
- Двое держат, а один режет. - И показал на Ребике рукой, как режут.
Танька залилась.
- Я скажу, я скажу, что мы!.. Скажем... Хоть на коленки станем, а
скажем.
И все ревет, ревет... Я сказал:
- Скажем, скажем. Только чтоб Ребика не отдавали. Не дадим.
И мы так схватились за Ребика, что он взвизгнул.
А время обеда приближалось, и вот уж скоро должен прийти папа со
службы. Мама вернулась из города с покупками.
- Не сидите на грязном полу. И не возитесь с собакой - блох напустит.
Мы встали и уселись на подоконнике над Ребичкой и все смотрели на дверь
в прихожую. Решили, как папа придет, сейчас же просить, а то потом не
выйдет. Таньку послали мыть заплаканную морду. Она скоро: раз-два, и сейчас
же прибежала и села на место. Я тихонько гладил Ребика ногой, а Танька не
доставала. На стол уже накрыли, свет зажгли и шторы спустили. Только на
нашем окне оставили: на шнурке папа повесил Пудю, и никто не смел тронуть.
Позвонили. Мы знали, что папа. У меня сердце забилось. Я говорю Таньке:
- Как войдет, сейчас же на пол, на колени, и будем говорить. Только
вместе, смотри. А не я один. Говори: "Папа, прости Ребика, это мы сделали!"
Пока я ее учил, уж слышу голоса в прихожей, очень веселые, и сейчас же
входит важный, а за ним папа.
Важный сделал шаг и стал улыбаться и кланяться. Мама к нему спешила
навстречу. Я не знал, как же при важном - и вдруг на колени? И глянул на
Таньку. Она моментально прыг с подоконника, и сразу бац на коленки, и сейчас
же в пол головой, вот как старухи молятся. Я соскочил, но никак не мог стать
на колени. Все глядят, папа брови поднял.
Танька одним духом, скороговоркой:
- Папа, прости Ребика, это мы сделали!
И я тогда скорей сказал за ней:
- Это мы сделали.
Все подошли:
- Что, что такое?
А папа улыбается, будто не знает даже, в чем дело.
Танька все на коленках и говорит скоро-скоро:
- Папочка, миленький, Ребичка миленького, пожалуйста, миленький,
миленького Ребичка... не надо резать...
Папа взял ее под мышки:
- Встань, встань, дурашка!
А Танька уже ревет - страшная рева! - и говорит важному:
- Это мы у вас хвостик оторвали, а не Ребик вовсе.
Важный засмеялся и оглядывается себе за спину:
- Разве у меня хвост был? Ну вот спасибо, если оторвали.
- Да видите ли, в чем дело, - говорит папа, и все очень весело, как при
гостях: - собака вдруг притаскивает вот это, - и показывает на Пудю. И стал
рассказывать.
Я говорю:
- Это мы, мы!
- Это они собаку выгораживают, - говорит мама.
- Ах, милые! - говорит важный и наклонился к Таньке.
Я говорю:
- Вот ей-богу - мы! Я оторвал. Сам.
Отец вдруг нахмурился и постучал пальцем по столу:
- Зачем врешь и еще божишься?
- Я даже хвостик ему устроил, я сейчас покажу. Я там нитками замотал.
Сунулся к окну и назад: я вспомнил, что нитки я обрезал.
Отец:
- Покажи, покажи. Моментально!
Важный тоже сделал серьезное лицо. Как хорошо было, все бы прошло.
Теперь из-за ниток этих...
- Яшка, - говорю я, - Яшка Рыжий видел, - и чуть не плачу.
А папа крикнул:
- Без всяких Яшек, пожалуйста! Достать! Моментально! - И показал
пальцем на Пудю.
Важный уже повернулся боком и стал смотреть на картину. Руки за спину.
Я полез на окно и рвал и кусал зубами узел. А папа кричал:
- Моментально! - и держал палец.
Таньку мама уткнула в юбку, чтоб не ревела на весь дом.
Я снял Пудю и подал папе.
- Простите, - вдруг обернулся важный, - да от моей ли еще шубы? - И
стал вертеть в пальцах Пудю.
- Позвольте, это что же? Что тут за тесемочки?
- Намордничек! - крикнула Танька из маминой юбки.
- Ну вот и ладно! - крикнул важный, засмеялся и схватил Таньку под
мышки и стал кружить по полу:
- Тра-бам-бам! Трум-бум-бум!
- Ну, давайте обедать, - сказала мама.
Уж сколько тут реву было!..
- Отвяжи собаку, - сказал папа.
Я отвязал Ребика. Папа взял кусок хлеба и бросил Ребику:
- Пиль!
Но Ребик отскочил, будто в него камнем кинули, поджал хвост и,
согнувшись, побежал в кухню.
- Умой поди свою физию, - сказала мама Таньке, и все сели обедать.
Важный Пудю подарил нам, и он у нас долго жил. Я приделал ему ножки из
спичек. А Яшке, когда мы играли в снежки, мы с Танькой набили за ворот
снегу.
Пусть знает!
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Стоят на пристани пассажиры, ждут парохода.
- Вон, вон, кажется, "Пушкин" идет.
Отвечают портовые люди:
- Правильно, это Стратонов.
Пассажиры:
- "Пушкин" ведь?
- Ну да: Николай Исаич.
Пассажиры переглядываются - вот неучи какие моряки: не знают, что
Пушкин - Александр Сергеич. Николай Исаич Пушкин! Вот дураки-то.
А Николай Исаич стоит на мостике "Пушкина", глядит в бинокль и рявкает
из бороды:
- Права... еще права. Так, так держать!
И знает Николай Исаич, что весь "Пушкин", от верхушки мачты до днища, -
все это он - Николай Исаич. И что когда посадит он "Пушкина" на мель, никто
не скажет: "Пушкин" напоролся, а прямо будут говорить:
- Николай Исаич на мель сел. Стратонову скулу помял... пять футов воды
в трюме.
Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил, и пусть бы обе скулы, всю бы
морду ему разворотили, с радостью дал бы Николай Исаич, лишь бы не было
такого греха.
И так вот всякий капитан.
Потому и говорят: "Ерохин снялся; Федор с моря идет".
А в "Федоре" этом - десять тысяч тонн, и на носу накрашено: "Меркурий".
Я сам это понял только тогда, когда первый раз посадил парусник. Дело
было просто. Шел я в свежую погоду у Тендры, ночью. Помощник мой вахту
стоял. Вот по времени должна уж быть Тендра. А это, надо сказать, песчаная
коса, ее и днем-то за двести саженей можно не увидеть. Я вышел и слышу: не
та зыбь, метет прибой, россыпи слышно.
Я говорю помощнику:
- Сейчас в Тендру вопремся, уваливайтесь под ветер.
А он говорит:
- Приведите к ветру, лот брошу.
То есть чтоб я поставил судно против ветра, а он смерит, сколько
глубины!
А привести к ветру - это выходит с ходу еще сажень двадцать пролететь к
берегу.
- Приведите! - кричит помощник.
- На вашу голову?
- Ладно. - И побежал он с лотом на бак.
Я привел, и еще ходу не потеряли, как ткнуло в грунт и дрогнуло все
судно. Подняло зыбью и ударило дном. У меня душа оборвалась.
Потом на берегу спрашивали:
- Ты под Тендрой сидел?
- Да, понимаешь, помощник...
Все усмехаются, отворачиваются. Никто настоящего слова не сказал. Отец
только мне сказал это слово, да его не напечатают. И верно. А помощнику что?
Сидел-то ведь не он, а я.
И с тех пор я уже накрепко понял: не судно ходит, а капитан. Не судно
гибнет, а...
Вот тут-то я вам и расскажу недавний случай с моим другом-приятелем.
Дело было так.
Ледокол промышлял во льдах в Белом море. Промышлял, то есть у него на
борту было душ полтораста промышленников, и ледокол лазил меж льдов по
свободной воде, шел туда, где залег зверь. Капитан был молодой, лет тридцати
пяти мужчина. Промышленники его любили за то, что с ним пойдешь - всегда
удача. Зверя было "балго", и набили на льдине тюленей - беда сколько. Били и
отстать не могли, в раж вошли люди от крови и от удачи. Такая жара пошла,
что капитан сам не выдержал, сбежал на лед и садил багром тюленьи головы.
- Эх, здорово капитан завел, - красные, в поту и в крови, хвалили
капитана промышленники.
А с запада потянул ветерок. Капитан уж на месте и торопит ребят:
- Ну, кончай! Кончай!
Да как бросишь? В десять лет раз, старики говорят, такая удача! Не
бросать же, коли само счастье в руки лезет. Отвернись от него, так и оно
отворотится. А вест свежает. Свежает вест, давит на лед, и вот двинулась
льдина, и дрейфует (дрейфовать - идти без машины, силой ветра) ледокол у
кромки со льдом вместе. Помалу дрейфует к востоку.
Темнеть стало. Ай, и капитан, ну и капитан - прямо счастью в карман
вперся! Еще полчасика!
- Все на борт, снимаюсь!
Двинул капитан вдоль кромки: узкой полосой шла, как река в ледяных
берегах, свободная вода.
- Умаялись, ребята, вари чего там на ужин.
А капитан дал полный ход: надо уйти из этой щели, а еще не известно,
как там лед впереди. Часом бы раньше...
- А ну, смотайся в машину, скажи там, чтоб шевелили, сколько духу.
И стал капитан серьезным. Ходил по мостику и слышал, как внизу гомонят
ребята, какого-то Митьку дразнят: вгорячах себе в валенок багром засадил. До
Митьки тут! Ходу, ходу еще! Вон лед прямо по носу. Нет, это не поворот в
канале, а затор. А может, слабый лед? И капитан заметил, как помощник косым
взглядом глянул на него. Капитан подошел к телеграфу и два раза повернул
ручку на весь размах и поставил на "полный" - значит, дай самый полный.
Слышно было на мостике, как прозвонил крутым раскатом телеграф в машине.
Пароход летел прямо в затор, сейчас, сейчас вонзится. Пароход ударил лед
пологим форштевнем (выступающее ребро на носу), выскочил, задрался нос, и
сразу смолкли голоса под мостиком. Ледокол влез носом на лед и стал, тужился
машиной. И капитан и помощник, сами того не замечая, напирали на планшир
мостика, тужились вместе с ледоколом. Нет! Стоп!
- Назад!
Машина стала, и снова заурчало в брюхе парохода. Ледокол слез, скатился
форштевнем; соскочил со льда и присел на минуту нос. Лед не поддался. Два
раза еще ударил в лед капитан и запыхался, помогая пароходу. Он знал, что
назад выхода нет и развернуться в узком канале нельзя. А внизу опять гудят,
орут, как на ярмарке.
- Митька-то, в валенок!.. Ах, чтоб тебе!
И кто-то кричит:
- Значит, дрейфуем, вались спать, ребята!..
Капитан сам знал, что придется дрейфовать к осту вместе со льдом в этом
узком канале, в ледяной коробке. И знал капитан, знал по счислению, что там,
справа к осту, - "кошки Литке". Пошел в штурманскую, глянул на карту, глянул
во всю силу. Да, вот ровно на ост - "кошки Литке". И сейчас отлив, малая
вода.
А вест свежал и свежал. Стало темно, промышленники уж глухо гудели под
палубой, и только две папироски остро горели у правого борта. Двое курили и
сплевывали за борт.
Если б можно было ходить пешком по дну, хотя бы в водолазной одеже, то
чего бы человек не увидел! Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как
птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи,
сидят, поросли ракушей. А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь,
и, если взобраться на них, уж рукой подать до неба - до водяной крыши, что
дышит приливом и отливом каждые шесть часов.
И такие горы стоят на дне Белого моря. Их нащупал Литке, нанес на
карту, и с тех пор называются "кошки Литке". И в полную приливную воду может
над ними пройти пароход, но в отлив напорется и раскроит себе брюхо.
Эти самые "кошки" и были по правому борту ледокола, и был отлив, то
есть была "кроткая вода"; когда кончится отлив, должен начаться прилив.
Капитан знал это. Знал, что в узком канале он будет дрейфовать до самых
"кошек"; что если он брюхом упрется в "кошки", то через минуту лед слева
подойдет к борту вплотную, напрет, напрет неодолимо, как если бы берег, сам
материк надвинулся на него, напрет в борт и положит ледокол мачтами на воду,
и тогда - аминь. Звать по радио на помощь? Кто же пробьется к нему, когда
он, ледокол, не может выбиться? Только раззвонить по свету... чтоб люди
смеялись и враги радовались. И он знал, что вот скоро-скоро царапнет дном.
Приказал держать полный пар и ушел в каюту. Посидел на койке, все
смотрел свои большие руки.
"Положит набок пароход... положит..."
Где "кошки"? И спиной чувствовал, что там, сзади него, под водой, подо
льдом, стоят эти "кошки" и ждут. Сколько до них? Нельзя знать, тут дело не в
саженях. Поглядел в альманах (астрономический справочник). И без карандаша в
уме считалось само до секунды - сейчас идет прилив, - только начался. И
капитан натуживался, помогал подниматься воде, каждый дюйм воды будто сам
своей натугой подымал. На пароходе было тихо, и только слышно было под
низом, как гудит динамо, качает свет. Свежий вест драил по мостику. А ухо
было все внизу, там, у дна, где должны царапнуть камни. Капитан перестал
глядеть на часы и считать дюймы, а слушал.
Вот! Чиркнуло. На пароходе спокойно, никто не слышал. Капитан вытянул
ящик и вынул кольт.
Камни теперь пойдут выше и выше... Но бежит вода на помощь, оттуда, из
океана, через горло Белого моря. Поспеет ли?
Ух, заскребло как, заскрежетал кто-то зубами. И пошатнуло ледокол. И
вон голоса на палубе. Помощник прошагал мимо двери, но не стукнул в дверь...
Опять! Покренился чуть... Пронесло... Кричит кто-то на палубе:
- На лед, да и пойдем, еще как пойдем-то, куда с добром. Телеграмму
даст... Всех снимут. Да к маяку зашагаем, что по земле. Погоди скакать, трап
спустим.
Гудят, топают. Теперь даже весело кричат. Все на палубе... Механик
около дверей говорит:
- Так вы спросите, тушить, что ли, котлы? А то я на лед, и марш.
И голос помощника:
- Спрашивайте сами... А я спрашивать не стану. Вона сколько уж народу
на льду-то.
И оба отошли через минуту.
Опять! Опять! И в ответ загудело на палубе, но капитан слышал только,
как силится, скребется он дном по каменьям. Капитан взял в руку кольт. Нет,
поддувает, поддувает вода... а в упор к борту стоит лед.
Нету! Нету! Уже пять минут, может быть, нету... Капитан взглянул на
часы. Если еще пять минут не будет...
И не было. Капитан глянул на себя в зеркало. Он был красен весь, лицом
и шеей, в один ровный багровый цвет. Не узнавал красного человека и от глаз
не мог оторваться: сам на себя смотрел.
Потом, не брякнув, сунул кольт в ящик и аккуратно притворил. Вышел на
мостик. Всходила красная луна.
- Определиться? - спросил помощник.
- Всех я вас уж определил, кто чего стоит, - сказал капитан и сам взял
секстант (астрономический прибор) из штурманской.
А утром стал бриться и увидал, что виски седые.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Итальянский пароход шел в Америку. Семь дней он плыл среди океана, семь
дней еще оставалось ходу. Он был в самой середине океана. В этом месте тихо
и жарко.
И вот что случилось в полночь на восьмые сутки.
Кочегар шел с вахты спать. Он шел по палубе и заметил, какая горячая
палуба. А шел он босиком. И вот голую подошву жжет. Будто идешь по горячей
плите. "Что такое? - подумал кочегар. - Дай проверю рукой". Он нагнулся,
пощупал: "Так и есть, очень нагрета. Не может быть, чтобы с вечера не
остыла. Неладно что-то". И кочегар пошел сказать механику. Механик спал в
каюте. Раскинулся от жары. Кочегар подумал: "А вдруг это я зря, только
кажется? Заругает меня механик: чего будишь, только уснул".
Кочегар забоялся и пошел к себе. По дороге еще раз тронул палубу. И
опять показалось - вроде горячая.
Кочегар лег на койку и все не мог уснуть. Все думал: сказать, не
сказать? А вдруг засмеют? Думал, думал, и стало казаться всякое, жарко
показалось в каюте, как в духовке. И все жарче, жарче казалось. Глянул
кругом - все товарищи спят, а двое в карты играют. Никто ничего не чует. Он
хвостик. Я даже раз, когда никто не глядел, обвел пальцем по скатерти, как
будто хвостик. Танька видела и сейчас же уткнулась в чашку.
Потом мне стало весело. Я поймал Ребика, нашу собаку, зажал его хвост в
кулак, чтоб из руки торчал только кончик, и показал Таньке. Она замахала
руками и убежала.
На другой день, как проснулся, вспомнил сейчас же хвостик. И стало
страшно: а ну как важный только для важности в гостях и не глядит даже на
шубу, а дома-то небось каждый хвостик переглаживает? Даже, наверно, наизусть
знает, сколько их счетом. Гладит и считает: раз, два, три, четыре... Вскочил
с постели, подбежал к Таньке и шепчу ей под одеяло в самое ухо:
- Он, наверное, дома пересчитает хвостики и узнает. И пришлет сюда
человека с письмом. А то сам приедет.
Танька вскочила и шепчет:
- Чего ж там считать, и так видно: вот какая пустота! - и обвела
пальцем в воздухе большой круг.
Мы на весь день притихли и от каждого звонка прятались в детскую и у
дверей слушали: кто это, не за хвостиком ли?
Несколько дней мы так боялись.
А потом я говорю Таньке:
- Давай посмотрим.
Как раз никого в квартире не было, кроме Фроськи. Заперли двери, и я
тихонько вытянул из паровоза хвостик. Я и забыл, какой он хорошенький,
пушистенький.
Таня положила его к себе на колени и гладит.
- Пудя какой, - говорит. - Это собачка кукольная.
И верно. Хвостик в паровозе загнулся, и совсем будто собачка свернулась
и лежит с пушистым хвостом.
Мы сейчас же положили его на кукольный диван, примерили. Ну,
замечательно!
Танька закричала:
- Брысь, брысь сейчас! Не место собакам на диване валяться! - и скинула
Пудю. А я его Варьке на кровать.
А Танька:
- Кыш, кыш! Вон, Пудька! Блох напустишь...
Потом посадили Пудю Варьке на колени и любовались издали: совсем
девочка с собачкой.
Я сейчас же сделал Пуде из тесемочки ошейник, и получилось совсем как
мордочка. За ошейник привязали Пудю на веревочку и к Варькиной руке. И
Варьку водили по полу гулять с собачкой.
Танька кричала:
- Пудька, тубо!
Я сказал, что склею из бумажек Пуде намордничек.
У нас была большая коробка от гильз. Сделали в ней дырку, Танька
намостила тряпок, и туда посадили Пудю, как в будку. Когда папа позвонил, мы
спрятали коробку в игрушки. Забросали всяким хламом. Приходил к нам Яшка
Рыжий, и мы клали Пудю Ребику на спину и возили по комнате - играли в цирк.
А раз, когда Рыжий уходил, он нарочно при всех стал в сенях чмокать и звать:
- Пудя! Пудька! - И хлопал себя по валенку.
Прибежал Ребик, а Яшка при папе нарочно кричит:
- Да не тебя, дурак, а Пудю. Пудька! Пудька!
Папа нахмурился:
- Какой еще Пудька там? - И осматривается.
Я сделал Яшке рожу, чтобы уходил. А он мигнул и язык высунул. Ушел
все-таки.
Мы с Таней сговорились, что с таким доносчиком не будем играть и
водиться не будем. Пусть придет - мы в своей комнате запремся и не пустим. Я
забил сейчас же гвоздь в притолоку, чтобы завязывать веревкой ручку. Я
завязал, а Таня попробовала из прихожей. Здорово держит. Потом Танька
запиралась, а я ломился: никак не открыть. Как на замке. Радовались, ждали -
пусть только Рыжий придет.
Я Пуде ниточкой замотал около кончика, чтобы хвостик отделялся. Мы с
Таней думали, как сделать ножки, - тогда совсем будет живой.
А Рыжий на другой же день пришел. Танька прибежала в комнату и шепотом
кричит:
- Пришел, пришел!
Мы вдвоем дверь захлопнули, как из пушки, и сейчас же на веревочку.
Вот он идет... Толкнулся... Ага! Не тут-то было. Он опять.
- Эй, пустите, чего вы?
Мы нарочно молчим. Он давай кулаками дубасить в дверь:
- Отворяй, Танька!
И так стал орать, что пришла мама.
- Что у вас тут такое?
Рыжий говорит:
- Не пускают, черти!
- А коли черти, - говорит мама, - так зачем же ты к чертям ломишься?
- А мне и не их вовсе надо, - говорит Рыжий, - я Пудю хочу посмотреть.
- Что? - мама спрашивает. - Пудю? Какого такого?
Я стал скорей отматывать веревку и раскрыл дверь.
- Ничего, - кричу, - мама, это мы так играем! Мы в Пудю играем. У нас
игра, мама, такая...
- Так орать-то на весь дом зачем? - И ушла.
Рыжий говорит:
- А, вы, дьяволы, вот как? Запираться? А я вот сейчас пойду всем
расскажу, что вы хвостик оторвали. Человек пришел к отцу в гости. Может,
даже по делу какому. Повесил шубу, как у людей, а они рвать, как собаки.
Воры!
- А кто говорил: "Дерни, дерни"?
- Никто ничего и не говорил вовсе, а если каждый раз по хвостику да по
хвостику, так всю шубу выщипаете.
Танька чуть не ревет.
- Тише, - говорит, - Яша, тише!
- Чего тише? - кричит Рыжий. - Чего мне тише? Я не вор. Пойду и скажу.
Я схватил его за рукав.
- Яша, - говорю, - я тебе паровоз дам. Это ничего, что крышка отстала.
Он ходит полным ходом, ты же знаешь.
- Всякий хлам мне суешь, - заворчал Рыжий.
Но хорошо, что кричать-то перестал. Потом поднял с пола паровоз.
- Колесо, - говорит, - проволокой замотал и тычешь мне.
Посопел, посопел...
- С вагоном, - говорит, - возьму, а так - на черта мне этот лом!
Я ему в бумагу замотал и паровоз и вагон, и он сейчас же ушел через
кухню, а в дверях обернулся и крикнул:
- Все равно скажу, хвостодеры!
Потом мы с Таней гладили Пудю и положили его спать с Варькой под
одеяло. Танька говорит:
- Чтоб ему теплей было.
Я сказал Таньке, что Рыжий все равно обещал сказать. И мы все думали,
как нам сделать. И вот что выдумали.
Самое лучшее попасть бы в такое время, когда папа будет веселый, -
после обеда, что ли. Положить Пудю на платочек на носовой, взять за четыре
конца и войти в столовую каким-нибудь смешным вывертом. И петь что-нибудь
смешное при этом. Как-нибудь:
Пудю несем,
Пахнем гусем.
И еще там что-нибудь.
Все засмеются, а мы еще больше запоем - и к папе. Папа: "Что это вы,
дураки?" - и засмеется. А тут мы как-нибудь кривульно расскажем, и все
сойдет. Папе, наверно, даже жалко будет отбирать от нас Пудю.
Или вот еще: на Ребика положим и вывезем. И тоже смешное будем петь.
Рыжий придет ябедничать, а все уж и без него знают, и ничего не было.
Запремся, как тогда, и пускай скандалит. Мама его за ухо выведет, вот и все.
Я еще в кровати думал, что я устрою Яшке Рыжему.
Утром мы все пили чай. Вдруг вбегает Ребик, рычит и что-то в зубах
треплет.
Папа бросился к нему:
- Опять что-нибудь! Тубо, тубо! Дай сюда!
А я сразу понял - что, и в животе похолодело.
Папа держит замусоленный хвостик и, нахмурясь, говорит:
- Что это? Откуда такое?
Мама поспешила, взяла осторожно пальчиками. Ребик визжит, подскакивает,
хочет схватить.
- Тубо! - крикнул папа и толкнул Ребика ногой. Поднесли к окну, и вдруг
мама говорит:
- Это хвостик. Это от шубы.
Папа вдруг как будто задохнулся сразу и как крикнет:
- Это черт знает что такое!..
Я вздрогнул. А Танька всхлипнула - она с булкой во рту сидела. Папа
затопал к Ребику.
- Эту собаку убить надо! Это дьявол какой-то!
Ребик под диван забился.
- Раз уж пришлось за штаны платить... Ах ты, дрянь эдакая! Теперь шубы,
за шубы взялся!..
И папа вытянул за ошейник Ребика из-под дивана. Ребик выл и корчился.
Знал, что сейчас будут бить. Танька стала реветь в голос. А отец кричит мне:
- Принеси ремень! Моментально!
Я бросился со стула, совался по комнатам.
- Моментально! - заорал отец на всю квартиру злым голосом. - Да свой
сними, болван! Живо!
Я снял пояс и подал отцу. И папа стал изо всей силы драть ремнем
Ребика. Танька выбежала. Папа тычет Ребика носом в хвостик - он на полу
валялся - и бьет, бьет:
- Шубы рвать! Шубы рвать! Я те дам шубы рвать!
Я даже не слыхал, что еще там папа говорил, - так орал Ребик, будто с
него с живого шкуру сдирают. Я думал, вот умрет сейчас. Фроська в дверях
стояла, ахала.
Мама только вскрикивала:
- Оставь! Убьешь! Николай, убьешь! - Но сунуться боялась.
- Веревку! - крикнул папа. - Афросинья, веревку!
- Не надо, не надо, - говорит Фроська.
Папа как крикнет:
- Моментально!
Фроська бросилась и принесла бельевую веревку.
Я думал, что папа сейчас станет душить Ребика веревкой. Но папа потащил
его к окну и привязал за ошейник к оконной задвижке. Потом поднял хвостик,
привязал его за шнурок от штор и перекинул через оконную ручку.
- Пусть видит, дрянь, за что драли. Не кормить, не отвязывать.
Папа был весь красный и запыхался.
- Эту дрянь нельзя в доме держать. Собачникам отдам сегодня же! - И
пошел мыть руки. Глянул на часы. - А, черт! Как я опоздал! - И побежал в
прихожую.
Пудю Ребик всего заслюнявил, он был мокрый и взъерошенный, и как раз
поперек живота туго перехватил его папа шнурком. Он висел вниз головой,
потому что видно было сверху перехват хвостика, который я там намотал из
ниток. Если б отец тогда хорошенько разглядел, так увидал бы все и догадался
бы, что все это не без нас. Да и теперь все равно могут увидеть. Как станут
важному назад отсылать хвостик, начнут его чистить - вдруг нитки. Откуда
нитки? А уж Ребика все равно побили...
Я сказал Таньке, чтобы украла у мамы маленькие ногтяные ножнички,
улучил время, влез на подоконник и тихонько ножничками обрезал нитки.
Все-таки осталось вроде шейки, и я распушил там шерсть, чтоб ничего не было
заметно.
Ребик подвывал, подрагивал и все лизал задние лапы. Мы с Танькой сели к
нему на пол и все его ласкали. Танька приговаривает:
- Ребинька, миленький, били тебя! Бедная моя собака! - Стала реветь. И
я потом заревел.
- Отдадут, - говорю, - собачникам. Папа сказал, что отдаст. На
живодерню.
И представилось, как придет собачник, накинет Ребичке петлю на шею и
потянет. Как ни упирайся, все равно потянет. А потом так, на петле, с
размаху - брык в фургон со всей силы. А там на живодерне будут резать. Для
чего-то там живых режут, мне говорили.
Потом мы у Фроськи выпросили мяса, - Танька под юбкой мимо мамы
пронесла, - и скормили Ребику. А зачем ему есть? Ведь так только, все равно
на живодерню.
И мы с Танькой говорили:
- Мы за тебя просить будем, мы на коленки станем и будем плакать, чтоб
папа не отдавал.
И это все потому, что Танька выдумала к Варьке подложить Пудю. А
Варькина кровать стояла на полу, в углу, на бумажном коврике. Вот Ребик и
нанюхал Пудю.
Принесли мы ему пить. Он лакнул два раза и бросил. Танька заревела:
- Он чует, чует!
А я стал ей про живодерню рассказывать. Я сам не знал, а так прямо
говорю:
- Двое держат, а один режет. - И показал на Ребике рукой, как режут.
Танька залилась.
- Я скажу, я скажу, что мы!.. Скажем... Хоть на коленки станем, а
скажем.
И все ревет, ревет... Я сказал:
- Скажем, скажем. Только чтоб Ребика не отдавали. Не дадим.
И мы так схватились за Ребика, что он взвизгнул.
А время обеда приближалось, и вот уж скоро должен прийти папа со
службы. Мама вернулась из города с покупками.
- Не сидите на грязном полу. И не возитесь с собакой - блох напустит.
Мы встали и уселись на подоконнике над Ребичкой и все смотрели на дверь
в прихожую. Решили, как папа придет, сейчас же просить, а то потом не
выйдет. Таньку послали мыть заплаканную морду. Она скоро: раз-два, и сейчас
же прибежала и села на место. Я тихонько гладил Ребика ногой, а Танька не
доставала. На стол уже накрыли, свет зажгли и шторы спустили. Только на
нашем окне оставили: на шнурке папа повесил Пудю, и никто не смел тронуть.
Позвонили. Мы знали, что папа. У меня сердце забилось. Я говорю Таньке:
- Как войдет, сейчас же на пол, на колени, и будем говорить. Только
вместе, смотри. А не я один. Говори: "Папа, прости Ребика, это мы сделали!"
Пока я ее учил, уж слышу голоса в прихожей, очень веселые, и сейчас же
входит важный, а за ним папа.
Важный сделал шаг и стал улыбаться и кланяться. Мама к нему спешила
навстречу. Я не знал, как же при важном - и вдруг на колени? И глянул на
Таньку. Она моментально прыг с подоконника, и сразу бац на коленки, и сейчас
же в пол головой, вот как старухи молятся. Я соскочил, но никак не мог стать
на колени. Все глядят, папа брови поднял.
Танька одним духом, скороговоркой:
- Папа, прости Ребика, это мы сделали!
И я тогда скорей сказал за ней:
- Это мы сделали.
Все подошли:
- Что, что такое?
А папа улыбается, будто не знает даже, в чем дело.
Танька все на коленках и говорит скоро-скоро:
- Папочка, миленький, Ребичка миленького, пожалуйста, миленький,
миленького Ребичка... не надо резать...
Папа взял ее под мышки:
- Встань, встань, дурашка!
А Танька уже ревет - страшная рева! - и говорит важному:
- Это мы у вас хвостик оторвали, а не Ребик вовсе.
Важный засмеялся и оглядывается себе за спину:
- Разве у меня хвост был? Ну вот спасибо, если оторвали.
- Да видите ли, в чем дело, - говорит папа, и все очень весело, как при
гостях: - собака вдруг притаскивает вот это, - и показывает на Пудю. И стал
рассказывать.
Я говорю:
- Это мы, мы!
- Это они собаку выгораживают, - говорит мама.
- Ах, милые! - говорит важный и наклонился к Таньке.
Я говорю:
- Вот ей-богу - мы! Я оторвал. Сам.
Отец вдруг нахмурился и постучал пальцем по столу:
- Зачем врешь и еще божишься?
- Я даже хвостик ему устроил, я сейчас покажу. Я там нитками замотал.
Сунулся к окну и назад: я вспомнил, что нитки я обрезал.
Отец:
- Покажи, покажи. Моментально!
Важный тоже сделал серьезное лицо. Как хорошо было, все бы прошло.
Теперь из-за ниток этих...
- Яшка, - говорю я, - Яшка Рыжий видел, - и чуть не плачу.
А папа крикнул:
- Без всяких Яшек, пожалуйста! Достать! Моментально! - И показал
пальцем на Пудю.
Важный уже повернулся боком и стал смотреть на картину. Руки за спину.
Я полез на окно и рвал и кусал зубами узел. А папа кричал:
- Моментально! - и держал палец.
Таньку мама уткнула в юбку, чтоб не ревела на весь дом.
Я снял Пудю и подал папе.
- Простите, - вдруг обернулся важный, - да от моей ли еще шубы? - И
стал вертеть в пальцах Пудю.
- Позвольте, это что же? Что тут за тесемочки?
- Намордничек! - крикнула Танька из маминой юбки.
- Ну вот и ладно! - крикнул важный, засмеялся и схватил Таньку под
мышки и стал кружить по полу:
- Тра-бам-бам! Трум-бум-бум!
- Ну, давайте обедать, - сказала мама.
Уж сколько тут реву было!..
- Отвяжи собаку, - сказал папа.
Я отвязал Ребика. Папа взял кусок хлеба и бросил Ребику:
- Пиль!
Но Ребик отскочил, будто в него камнем кинули, поджал хвост и,
согнувшись, побежал в кухню.
- Умой поди свою физию, - сказала мама Таньке, и все сели обедать.
Важный Пудю подарил нам, и он у нас долго жил. Я приделал ему ножки из
спичек. А Яшке, когда мы играли в снежки, мы с Танькой набили за ворот
снегу.
Пусть знает!
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Стоят на пристани пассажиры, ждут парохода.
- Вон, вон, кажется, "Пушкин" идет.
Отвечают портовые люди:
- Правильно, это Стратонов.
Пассажиры:
- "Пушкин" ведь?
- Ну да: Николай Исаич.
Пассажиры переглядываются - вот неучи какие моряки: не знают, что
Пушкин - Александр Сергеич. Николай Исаич Пушкин! Вот дураки-то.
А Николай Исаич стоит на мостике "Пушкина", глядит в бинокль и рявкает
из бороды:
- Права... еще права. Так, так держать!
И знает Николай Исаич, что весь "Пушкин", от верхушки мачты до днища, -
все это он - Николай Исаич. И что когда посадит он "Пушкина" на мель, никто
не скажет: "Пушкин" напоролся, а прямо будут говорить:
- Николай Исаич на мель сел. Стратонову скулу помял... пять футов воды
в трюме.
Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил, и пусть бы обе скулы, всю бы
морду ему разворотили, с радостью дал бы Николай Исаич, лишь бы не было
такого греха.
И так вот всякий капитан.
Потому и говорят: "Ерохин снялся; Федор с моря идет".
А в "Федоре" этом - десять тысяч тонн, и на носу накрашено: "Меркурий".
Я сам это понял только тогда, когда первый раз посадил парусник. Дело
было просто. Шел я в свежую погоду у Тендры, ночью. Помощник мой вахту
стоял. Вот по времени должна уж быть Тендра. А это, надо сказать, песчаная
коса, ее и днем-то за двести саженей можно не увидеть. Я вышел и слышу: не
та зыбь, метет прибой, россыпи слышно.
Я говорю помощнику:
- Сейчас в Тендру вопремся, уваливайтесь под ветер.
А он говорит:
- Приведите к ветру, лот брошу.
То есть чтоб я поставил судно против ветра, а он смерит, сколько
глубины!
А привести к ветру - это выходит с ходу еще сажень двадцать пролететь к
берегу.
- Приведите! - кричит помощник.
- На вашу голову?
- Ладно. - И побежал он с лотом на бак.
Я привел, и еще ходу не потеряли, как ткнуло в грунт и дрогнуло все
судно. Подняло зыбью и ударило дном. У меня душа оборвалась.
Потом на берегу спрашивали:
- Ты под Тендрой сидел?
- Да, понимаешь, помощник...
Все усмехаются, отворачиваются. Никто настоящего слова не сказал. Отец
только мне сказал это слово, да его не напечатают. И верно. А помощнику что?
Сидел-то ведь не он, а я.
И с тех пор я уже накрепко понял: не судно ходит, а капитан. Не судно
гибнет, а...
Вот тут-то я вам и расскажу недавний случай с моим другом-приятелем.
Дело было так.
Ледокол промышлял во льдах в Белом море. Промышлял, то есть у него на
борту было душ полтораста промышленников, и ледокол лазил меж льдов по
свободной воде, шел туда, где залег зверь. Капитан был молодой, лет тридцати
пяти мужчина. Промышленники его любили за то, что с ним пойдешь - всегда
удача. Зверя было "балго", и набили на льдине тюленей - беда сколько. Били и
отстать не могли, в раж вошли люди от крови и от удачи. Такая жара пошла,
что капитан сам не выдержал, сбежал на лед и садил багром тюленьи головы.
- Эх, здорово капитан завел, - красные, в поту и в крови, хвалили
капитана промышленники.
А с запада потянул ветерок. Капитан уж на месте и торопит ребят:
- Ну, кончай! Кончай!
Да как бросишь? В десять лет раз, старики говорят, такая удача! Не
бросать же, коли само счастье в руки лезет. Отвернись от него, так и оно
отворотится. А вест свежает. Свежает вест, давит на лед, и вот двинулась
льдина, и дрейфует (дрейфовать - идти без машины, силой ветра) ледокол у
кромки со льдом вместе. Помалу дрейфует к востоку.
Темнеть стало. Ай, и капитан, ну и капитан - прямо счастью в карман
вперся! Еще полчасика!
- Все на борт, снимаюсь!
Двинул капитан вдоль кромки: узкой полосой шла, как река в ледяных
берегах, свободная вода.
- Умаялись, ребята, вари чего там на ужин.
А капитан дал полный ход: надо уйти из этой щели, а еще не известно,
как там лед впереди. Часом бы раньше...
- А ну, смотайся в машину, скажи там, чтоб шевелили, сколько духу.
И стал капитан серьезным. Ходил по мостику и слышал, как внизу гомонят
ребята, какого-то Митьку дразнят: вгорячах себе в валенок багром засадил. До
Митьки тут! Ходу, ходу еще! Вон лед прямо по носу. Нет, это не поворот в
канале, а затор. А может, слабый лед? И капитан заметил, как помощник косым
взглядом глянул на него. Капитан подошел к телеграфу и два раза повернул
ручку на весь размах и поставил на "полный" - значит, дай самый полный.
Слышно было на мостике, как прозвонил крутым раскатом телеграф в машине.
Пароход летел прямо в затор, сейчас, сейчас вонзится. Пароход ударил лед
пологим форштевнем (выступающее ребро на носу), выскочил, задрался нос, и
сразу смолкли голоса под мостиком. Ледокол влез носом на лед и стал, тужился
машиной. И капитан и помощник, сами того не замечая, напирали на планшир
мостика, тужились вместе с ледоколом. Нет! Стоп!
- Назад!
Машина стала, и снова заурчало в брюхе парохода. Ледокол слез, скатился
форштевнем; соскочил со льда и присел на минуту нос. Лед не поддался. Два
раза еще ударил в лед капитан и запыхался, помогая пароходу. Он знал, что
назад выхода нет и развернуться в узком канале нельзя. А внизу опять гудят,
орут, как на ярмарке.
- Митька-то, в валенок!.. Ах, чтоб тебе!
И кто-то кричит:
- Значит, дрейфуем, вались спать, ребята!..
Капитан сам знал, что придется дрейфовать к осту вместе со льдом в этом
узком канале, в ледяной коробке. И знал капитан, знал по счислению, что там,
справа к осту, - "кошки Литке". Пошел в штурманскую, глянул на карту, глянул
во всю силу. Да, вот ровно на ост - "кошки Литке". И сейчас отлив, малая
вода.
А вест свежал и свежал. Стало темно, промышленники уж глухо гудели под
палубой, и только две папироски остро горели у правого борта. Двое курили и
сплевывали за борт.
Если б можно было ходить пешком по дну, хотя бы в водолазной одеже, то
чего бы человек не увидел! Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как
птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи,
сидят, поросли ракушей. А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь,
и, если взобраться на них, уж рукой подать до неба - до водяной крыши, что
дышит приливом и отливом каждые шесть часов.
И такие горы стоят на дне Белого моря. Их нащупал Литке, нанес на
карту, и с тех пор называются "кошки Литке". И в полную приливную воду может
над ними пройти пароход, но в отлив напорется и раскроит себе брюхо.
Эти самые "кошки" и были по правому борту ледокола, и был отлив, то
есть была "кроткая вода"; когда кончится отлив, должен начаться прилив.
Капитан знал это. Знал, что в узком канале он будет дрейфовать до самых
"кошек"; что если он брюхом упрется в "кошки", то через минуту лед слева
подойдет к борту вплотную, напрет, напрет неодолимо, как если бы берег, сам
материк надвинулся на него, напрет в борт и положит ледокол мачтами на воду,
и тогда - аминь. Звать по радио на помощь? Кто же пробьется к нему, когда
он, ледокол, не может выбиться? Только раззвонить по свету... чтоб люди
смеялись и враги радовались. И он знал, что вот скоро-скоро царапнет дном.
Приказал держать полный пар и ушел в каюту. Посидел на койке, все
смотрел свои большие руки.
"Положит набок пароход... положит..."
Где "кошки"? И спиной чувствовал, что там, сзади него, под водой, подо
льдом, стоят эти "кошки" и ждут. Сколько до них? Нельзя знать, тут дело не в
саженях. Поглядел в альманах (астрономический справочник). И без карандаша в
уме считалось само до секунды - сейчас идет прилив, - только начался. И
капитан натуживался, помогал подниматься воде, каждый дюйм воды будто сам
своей натугой подымал. На пароходе было тихо, и только слышно было под
низом, как гудит динамо, качает свет. Свежий вест драил по мостику. А ухо
было все внизу, там, у дна, где должны царапнуть камни. Капитан перестал
глядеть на часы и считать дюймы, а слушал.
Вот! Чиркнуло. На пароходе спокойно, никто не слышал. Капитан вытянул
ящик и вынул кольт.
Камни теперь пойдут выше и выше... Но бежит вода на помощь, оттуда, из
океана, через горло Белого моря. Поспеет ли?
Ух, заскребло как, заскрежетал кто-то зубами. И пошатнуло ледокол. И
вон голоса на палубе. Помощник прошагал мимо двери, но не стукнул в дверь...
Опять! Покренился чуть... Пронесло... Кричит кто-то на палубе:
- На лед, да и пойдем, еще как пойдем-то, куда с добром. Телеграмму
даст... Всех снимут. Да к маяку зашагаем, что по земле. Погоди скакать, трап
спустим.
Гудят, топают. Теперь даже весело кричат. Все на палубе... Механик
около дверей говорит:
- Так вы спросите, тушить, что ли, котлы? А то я на лед, и марш.
И голос помощника:
- Спрашивайте сами... А я спрашивать не стану. Вона сколько уж народу
на льду-то.
И оба отошли через минуту.
Опять! Опять! И в ответ загудело на палубе, но капитан слышал только,
как силится, скребется он дном по каменьям. Капитан взял в руку кольт. Нет,
поддувает, поддувает вода... а в упор к борту стоит лед.
Нету! Нету! Уже пять минут, может быть, нету... Капитан взглянул на
часы. Если еще пять минут не будет...
И не было. Капитан глянул на себя в зеркало. Он был красен весь, лицом
и шеей, в один ровный багровый цвет. Не узнавал красного человека и от глаз
не мог оторваться: сам на себя смотрел.
Потом, не брякнув, сунул кольт в ящик и аккуратно притворил. Вышел на
мостик. Всходила красная луна.
- Определиться? - спросил помощник.
- Всех я вас уж определил, кто чего стоит, - сказал капитан и сам взял
секстант (астрономический прибор) из штурманской.
А утром стал бриться и увидал, что виски седые.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Итальянский пароход шел в Америку. Семь дней он плыл среди океана, семь
дней еще оставалось ходу. Он был в самой середине океана. В этом месте тихо
и жарко.
И вот что случилось в полночь на восьмые сутки.
Кочегар шел с вахты спать. Он шел по палубе и заметил, какая горячая
палуба. А шел он босиком. И вот голую подошву жжет. Будто идешь по горячей
плите. "Что такое? - подумал кочегар. - Дай проверю рукой". Он нагнулся,
пощупал: "Так и есть, очень нагрета. Не может быть, чтобы с вечера не
остыла. Неладно что-то". И кочегар пошел сказать механику. Механик спал в
каюте. Раскинулся от жары. Кочегар подумал: "А вдруг это я зря, только
кажется? Заругает меня механик: чего будишь, только уснул".
Кочегар забоялся и пошел к себе. По дороге еще раз тронул палубу. И
опять показалось - вроде горячая.
Кочегар лег на койку и все не мог уснуть. Все думал: сказать, не
сказать? А вдруг засмеют? Думал, думал, и стало казаться всякое, жарко
показалось в каюте, как в духовке. И все жарче, жарче казалось. Глянул
кругом - все товарищи спят, а двое в карты играют. Никто ничего не чует. Он