Страница:
притопить, какое он окажет сопротивление! Как будет стараться он вылезть из
воды и стать ровно, как стоял прежде. Вот в том, что широко расставленные
высокобортные края ящика не хотят идти под воду, - в этом и вся сила
остойчивости широкого высокобортного судна. Это не доска, которую одним
щелчком можно раскачать, и она будет качаться, как маятник. Нет, как только
вы пустите ящик, он сейчас же выпрямится. И разве разок-другой покачнется и
сейчас же станет на воде прочно, будто он стоит на земле.
Ящику вовсе не требуется свинцовый груз под водой. Он и без всякого
груза крепко стоит на воде. На таком ящике можно посредине нагородить целую
башню со всякими тяжестями, и от этого широкому ящику горя мало, лишь бы не
пошли борта под воду. А там, сделай милость, раскачивайся - не перевернусь!
Я вспомнил, что броненосец, куда мы с дядькой ходили, был здорово
широкий. Я потом смотрел его чертеж. Он прямо как лоханка.
Но как же люди плавали по морям, когда еще никакого Рида не было и
никто не знал, как наперед подсчитать, чтобы корабль не перевернулся? А ведь
ходили! Вон Колумб переплыл океан на своей "Санта-Мария". Если бы теперь
такое судно вздумало взять отход за океан, его не выпустили бы ни из одного
порта в мире. Нет, я вру! Именно как раз такому судну, в точности как
"Санта-Мария", дали отход, чтобы переплыть океан из Европы в Америку. Это в
1898 году, когда праздновали 400-летие открытия Америки. Сделали точную
копию Колумбова корабля. Люди сели и повторили первое Колумбово плавание.
Да, только эти "Колумбы" плыли с нянькой: большой океанский пароход шел
рядом на случай, чтобы чего не случилось. По счастью, все прошло гладко, и
наши "Колумбы" открыли Америку второй раз.
Но когда в 1498 году Колумб плыл открытым морем все на запад и на
запад, ни он сам, ни команда не боялись, что их судно перевернется. Они
боялись другого: им было страшно, что там земля кончится и что там вода
прямо с краю, водопадом срывается в бездну, что туда идет сильный ток, он
тем сильнее, чем ближе к краю. Туда затянет корабль с неудержимой силой, и
от той погибели не уйти на парусах. И не спасет никакой якорь.
Того хуже: можно было увидать в книгах, в работах почтенных страшные
рисунки. На одном рисунке было точно показано, как из-за горизонта
поднимается страшная рука гиганта. Уже издали до полнеба поднимаются длинные
пальцы с длинными на концах когтями. Такая рука может, как муху, накрыть и
раздавить корабль. А сирены? В них твердо верили тогдашние люди. Вой ночного
ветра в снастях, светящаяся пена южных волн, как все это обманывало
испуганный глаз и ухо! Вой ветра в снастях казался пением. Откуда оно? И
белые барашки зыбей на ночном море казались белыми телами русалок-сирен.
Ага! Они-то и воют. И уж пошли рассказы, что кто-то погибал в море, один или
вдвоем, на обломках корабля. Их спасли. И они рассказали, божась и крестясь,
что видели днем, как поднялся из моря целый хоровод сирен, днем, в тихую
погоду. И они пели чудными голосами. Манили к себе в воду. Погибавшие
рассказывали, что если бы они не закрыли друг другу глаза и уши, то они оба
бросились бы в море.
А вы думаете, они не видали этих сирен, не слыхали их пения? Я много
слышал рассказов людей, погибавших в море, людей, на шлюпке, без воды и пищи
скитавшихся по десять, по пятнадцать дней, когда погибали товарищ за
товарищем и последние, оставшиеся в живых, уже бывали не в силах выбрасывать
покойников за борт. Оставшиеся в живых передавали страшные рассказы, они
передавали видения и бред своих товарищей. Люди погибали, выбились из сил,
они устали погибать. Но неугасимая надежда на спасение, она-то и вызывала
видения и бред. Одному казалось, что вот "чухает" мотор, вот прямо им
навстречу несется полным ходом спасательный бот. Погибающий в бреду кричит
рулевому охрипшим голосом, но что есть мочи: "Право! Право! Держи право!" -
а сам ловит руками невидимый канат, который как будто ему бросают спасатели.
Если бы этот человек остался жить, он, наверное, рассказывал бы, что к ним
подходил спасательный бот, сказал бы даже, какой нации, что бросали канат, а
дурак-рулевой не взял вправо, сколько он ему ни кричал.
Рассказывал один полярный моряк: их спаслось на шлюпке двое из восьми.
Он наслушался этого предсмертного бреда товарищей, и когда за ним
действительно стал "чухать" мотор норвежского рыбачьего бота, он не
оглянулся. Он подумал: "Эге, вот уж и мне начинает казаться!" Он плохо еще
верил, когда и он и товарищ увидели рядом догнавших их норвежских рыбаков.
Он боялся, что ему чудится то, что он знает, во что верит, что может быть.
И чего удивляться, что старинным людям чудилось то, во что они твердо
верили?
Еще не так давно пропала вера в морскую змею. То тот, то другой моряк
или пассажир океанского парохода сообщал, что видел ясно в бинокль, другие
говорили, что простым глазом, совсем близко, видели громадную змею, раза в
полтора длиннее парохода. Змея плыла по морю, подняв высоко из воды голову,
страшную, зубатую. На пароходе хотели стрелять, да не было пушки.
А во времена Колумба вы никогда не разуверили бы, что есть морской
человек, что он живет и растет в море и что там, на дне, есть морская
собака, она как рыба, только на четырех лапах и со страшными зубами.
Четырьмя лапами она бегает по дну, а рыбьим хвостом поддает себе ходу.
Вот всех эти страстей и боялись Колумбовы люди, а вовсе не того, что их
может опрокинуть ветром, положить парусами на воду.
Паруса на Колумбовой каравелле были совсем не высокие, и центр напора
ветра приходился совсем низко. Кроме того, при тогдашней оснастке кораблей
мореходы не ходили боковыми ветрами, а всегда так, чтобы ветер дул хоть
немножечко сзади. А если он дул уж совсем сбоку, когда опаснее всего
опрокинуться, то рулевой поворачивал судно так, чтобы все-таки идти немножко
по ветру. Конечно за погодой зорко следили, парусов было мало, и спустить их
можно было в один миг, если бы налетела буря.
А уж в этом деле - подследить погоду, направить судно, чтобы меньше
заливало волной да чтобы не валил ветер - ох! - в этом деле давно уже люди
понаторели. И к Колумбову времени уж столько было опытных специалистов
парусного хождения, что их на Средиземном море, наверное, не меньше было,
чем в Москве шоферов.
Вот смотрите: несколько лет тому назад в Средиземном море работали
подводники. И вдруг водолазы наткнулись на остатки древнего корабля. Он
затонул на неглубоком месте, куда еще могли спускаться водолазы. Водолазы
сообщили наверх, наверху решили непременно достать. Достать эту древность,
которую море так добросовестно сберегало нам до наших дней.
Теперь не сломать бы, как будем доставать!
Достали со всей осторожностью, и что же? Ученые сказали, что этому
судну две с половиной тысячи лет. Все тщательно очистили, обмыли. Они
сказали, что это судно финикийское, что плавало оно между Тиром и
Карфагеном, принадлежало оно торговой компании "Бр. Кукис" и что сейчас оно
везло тридцать мехов карфагенского вина.
Ученых спросили:
- Позвольте, вы говорите сейчас?
- Фу, - сказали ученые в один голос, - ведь вот мы нашли росписи и
записи, по которым был сдан на судно груз. Это уж совсем как теперешняя
бухгалтерия. Все это так похоже на наш сегодняшний день. Вот мы и сказали
"сейчас".
Две с половиной тысячи лет назад уже существовала контора по морской
перевозке грузов! Значит, отвечали за целость. А от Карфагена до Тира не
ближний путь. Это и в наше время не парусник, а грузовой пароход прошлепает
недели полторы.
Этому кораблю не удалось доплыть. Но ведь и нынче бывают несчастья, а в
прежнее время кроме бурь, туманов и подводных скал была опасность и от
людей... Ведет кормчий хозяйское судно. Хитро ведет. Он знает, когда бывают
под берегом и где, когда скорей найдешь ветер в море.
В надежных гаванях, на тяжелых якорях он отстаивается, выжидает, пока
продуют противные ветры. Он жалеет силы гребцов: они понадобятся, чтобы из
штилевой полосы добраться к ветру или чтобы подгрестись к берегу, когда с
гор начинает задувать штормовой ветер. Но вот он идет тихим ветром мимо
скалистых отвесных берегов. Он глядит на берег, но видит на фоне скал
небольшие лодки с большими веслами. Он заметил, когда они уже сорвались,
гребут во всю мочь и идут напересечку. Он их увидел тогда, когда высокая
гора совсем закрыла ему ветер и паруса безжизненно повисли как большие
тряпки. Капитан уже видит, как блестят на лодках щиты, как блещут огоньками
острия копий.
- Весла! Весла! - командует кормчий.
- Горе нам! - шепчет брат хозяина.
Ему доверили сопровождать груз. Он даже подумал, не уговорился ли
капитан с этими разбойниками. Зачем он так близко подошел к берегу? Зачем он
залез в такое место, где нет ветра? Хозяйский брат спускается к гребцам, он
кричит на них, бьет, чтобы гребли сильней. Он кричит капитану, чтобы правил
прямо в море. Капитан сам давно уже направил судно носом от берега, он
приказал спустить паруса, чтобы не мешали движению судна.
Но разбойники на легких лодках летят по гладкой воде, кажется едва ее
задевая.
Эге! Да они с двух сторон охватывают судно! Теперь и они летят прямо в
море. Один их ряд справа, другой - слева от корабля, но они смыкаются ближе,
ближе. Кто раньше устанет: гребцы на тяжелом корабле или на легких лодках?
Вот уже слева полетела первая стрела, пущенная пиратом с передней лодки. Она
ударилась, вонзилась в борт и остановилась дрожа. На корабле тоже есть
лучники, на корабле есть охрана. Они ответили десятками стрел с борта. Но
вот и справа полетели стрелы. Это справа, совсем близко подступили пираты.
- Всем направо! - закричал капитан.
Хозяйский брат тоже что-то кричит, мечется, но никто его не слушает. Он
схватил копье, метательный дротик, и бросил его в пиратов. Но дротик упал в
двух шагах от корабля. Показалось, что он бросил его за борт.
Гребцы внизу не знали, что сделают с ними пираты, если захватят судно.
Может быть, они потопят их вместе с кораблем за то, что они так сильно
гребли и долго не давались. Они все были рабы, никто не будет выкупать их, и
пираты их, может быть, возьмут, чтобы перепродать хоть за низкую плату. И
гребцы не знали, что делать. Они то гребли со всей силой, то их одолевали
усталость и сомнение, и они опять гребли тише.
Вдруг к ним спустился капитан и сказал два слова. Гребцы навалились на
весла так, что пена взбурлила перед носом корабля. Казалось, вон из воды
хочет вырваться корабль и взлететь на воздух. Весла трещали и гнулись.
Казалось, сейчас лопнут. Капитан впереди видит черную полосу на воде. Он
знал, что туда лег ветер, это от мелкой ряби почернело глянцевитое море. Там
не затеняет гора, там он подымет паруса, и тогда пусть-ка гонятся за ним
пираты на веслах! Ветер небось не устанет! Но надо дойти туда раньше, чем
схватят пираты.
Капитан вытащил мешок круглых, отборных камней к себе на корму. Он
закладывал их в ременный пояс и, раскрутив в руке, швырял их с этой пращи в
ближние лодки.
Капитан с детства был мастером этого дела. Он кидал камни из пращи
лучше чем солдат-пращник. Поэтому он надеялся не только попасть в пиратскую
лодку, но целил там самому высокому воину в башку.
С третьего камня он угодил ему в локоть. Воин бросил лук, схватился за
локоть, повернулся два раза на месте и сел на дно лодки. Капитану это
поддало духу, и он сбил еще двух пиратов. Капитан кричал, чтобы только в эту
первую лодку и метили с его корабля, кто из лука стрелой, кто метательным
копьем. Лодка как будто приостановилась, задумалась.
Вторая стала обгонять ее. С левой стороны летели стрелы с пиратских
лодок. Теперь они полетели вдруг густо. Капитан хотел поглядеть налево, но
он увидел, что его рулевой убит: ему в шею попала стрела. Капитан сам
схватил веревки от рулей: от двух больших весел, которые спускались с кормы
справа и слева. Теперь ни к чему было глядеть ему налево: снизу, с воды,
крики доносились так громко, и ясно - пираты близко, они сейчас настигнут. С
корабля перестали стрелять, видно, все потеряли надежду.
Брат хозяина держал в руке короткий меч, он им размахивал, направляя
себе в сердце, и каждый раз останавливался и только слегка касался мечом
своей груди. Но каждый раз он пронзительно вскрикивал: "А! А!". На него
никто уже не оглядывался.
Капитан давно уже делал какие-то знаки матросам. Он махал им руками.
Они его понимали без слов. И вот теперь капитан на минуту освободил свою
руку от веревок рулей, он вскинул ее вверх, матросы поняли. Они мигом
растянули парус. Он раздулся пузырем: корабль был уже в полосе ветра.
Гребцы, не щадя сил, вынесли корабль из безветрия. Двое гребцов упали со
своих лавок, бросив свои весла. Может быть, они умерли от натуги. Сейчас
было не до них.
Теперь корабль шел на парусах и на веслах. С пиратских лодок завизжали,
когда увидали поднятый парус. Пираты налегали во всю мочь. С корабля было
видно, как воины били гребцов. Но через минуту корабль был уже в полосе
сильного ветра. Всем стало ясно, что погоня не удалась. Пиратские стрелы уже
не долетали, они их пускали с досады, в надежде, что донесет ветер. Капитан
велел прекратить греблю. Он велел матросу разносить гребцам вино и воду,
сколько хотят. Убирали раненых, их было семь человек. Убит был один рулевой.
Два гребца так и не пришли в себя: они умерли с натуги, от разрыва сердца.
Корабль спокойно шел попутным ветром, удаляясь от страшного берега. Два
матроса сменили капитана у рулей. Брат хозяина совсем изнемогал от
пережитого страха. Он лег щекой на плечо капитана:
- Какое счастье! Спас бог Мардук.
- Не Мардук, а гребцы, - сказал капитан. - Я обещал им свободу за наше
спасение.
- Как это? - сказал брат хозяина. Он перестал всхлипывать, отшатнулся и
испуганно глядел на капитана. - Ведь не ты их покупал! Или ты обещаешь их
выкупить?
- Они себя выкупили: спасли корабль, - сказал капитан. - А на всякий
случай меньше разговаривай, потому что я приказал освободить их ноги от
оков.
Брат хозяина нахмурился и глядел капитану в глаза.
- Торговаться не приходится, - сказал капитан. - Ты бы лучше радовался,
что остался цел. А то продали бы тебя пираты... в гребцы. И пахал бы ты
тяжеленным веслом. Ты знаешь: их двое умерло сейчас за свою свободу, спасая
тебя и твое добро.
И капитан пошел к гребцам.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Я о ней много думал. Особенно в детстве. Хорошо быть храбрым: все
уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного
трепета в душе, когда ноги сами тянут бежать, а то от трепету до того
слабнут, что коленки трясутся, и, кажется, лучше б лег и живым в землю
закопался. И я не столько боялся самой опасности, сколько самого страха,
из-за которого столько подлостей на свете делается. Сколько друзей,
товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: "не
хватило воздуху сказать"...
И я знал, что по-французски "трус" и "подлец" - одно слово - "ляш". И
верно, думал я: трусость приводит к подлости.
Я заметил, что боюсь высоты. До того боюсь, что если лежу на перилах
балкона на шестом этаже, то чувствую, как за спиной так и дует холодом
пустота. Просто слышу, как звенит проклятая холодом своим. И говорю тогда
невпопад: оглушает сзади пустота.
Я раз видел, как на подвеске красил купол кровельщик. Метров сорок
высоты, а он на дощечке, вроде детских качелей. Мажет, как будто на панели
стоит, еще закурил, папироску скручивает. Вот я позавидовал! Да если б меня
туда... я вцепился б, как клещ, в веревки или уж прямо бросился бы вниз,
чтоб разом покончить со страхом: это самое больное, самое непереносимое
чувство. Я выследил этого храбреца и вечером пошел за ним. Он пошел прямо на
реку. Стал раздеваться. Я рядом. Я, при таком храбреце, пробежал по мосткам
до самого краю и с разбегу бух головой: глубоко там, не ударишься. Выплыл.
Смотрю, мой кровельщик стоит по пояс в воде и плещет на себя, приседает, как
баба. Я ему:
- Дяденька, иди сюда, здесь водица свежей.
А он:
- Ишь, прыткий какой. Тама, гляди, утонуть можно.
- Да тут тебе по шею.
- Ладно! Неровен час колдобина али омут какой. Ну тебя к лешему. Не
мани.
А когда он портки оттирал песком, я спросил:
- А как же выси-то не боишься?
- По привычке.
А поначалу, сказал, что страховито было.
Я решил, что приучу себя к высоте. И стал нарочно лазить туда, где мне
казалось страшно.
Но ведь не одна высота, думал я. А вот в огонь полезть. В пожар. Или на
зверя. На разбойника. На войне. В штыки, например.
Я думал: вот лев - ничего не боится. Вот здорово. Это характер. А чего
ему бояться, коли он сильней всех? Я на таракана тоже без топора иду. А
потом прочел у Брема, что он сытого льва камнем спугнул: бросил камнем, а
тот, поджавши хвост, как собака, удрал. Где же характер? Потом я думал про
черкесов. Вот черкес - этот прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед
чем не отступит. А товарищ мне говорит:
- А спрыгнет твой черкес с пятого этажа?
- Дурак он прыгать, - говорю.
- А чего ж он не дурак на полк один идти?
Я задумался. Верно: если б он зря не боялся, то сказать ему: а ну-ка,
не боишься в голову из пистолета выстрелить? Он - бац! И готово. Этак давно
бы ни одного черкеса живого не было. С гор в пропасть прыгали бы, как блохи,
и палили бы себе в башку из чего попало. Если им смерть нипочем. Ясное дело:
совсем не нипочем, и небось как лечатся, когда заболеют или ранены. Зря на
смерть не идут.
Вот про это "зря" я увидал целую картину.
Дело было так. Был 1905 год. Был еврейский погром. Хулиганье под
охраной войск убивало и издевалось над евреями как хотело. Да и над всякими,
кто совался против. И образовался "союз русского народа"... казенные
погромщики, им даны были значки и воля: во имя царя-отечества наводить страх
и трепет. В союз этот собралась всякая сволочь. А чуть что - на помощь
выезжала казачья сотня, на конях, с винтовками, с шашками, с нагайками.
Читали, может быть, про эти времена? Но читать одно. А вот выйдешь на улицу
часов в семь хотя бы вечера и видишь - идет по тротуару строем душ двадцать
парней в желтых рубахах. Кто не понравился - остановили, избили до
полусмерти и дальше. Дружина союза русского народа.
В это время как раз приходит ко мне товарищ. Приглашает дать бой
дружине. Днем, на улице. Я ни о чем другом тогда не подумал, только: неужто
струшу? И сказал: "Идет..." Он мне дал револьвер. А за револьвер тогда, если
найдут, ой-ой! Если не расстрел, то каторга наверняка. Уговорились где,
когда. "И Левка будет". А Левку я знал. Я удивился: Левка был известен как
трус. Его называли Левка-жид, и он боялся по доске канаву перейти. И Левка.
Место было то, с которого начинала орудовать дружина. Нас было семь человек.
Мы растянулись вдоль улицы под домами. Вот и желтые рубахи. Улица сразу
опустела - еврейский квартал. Дружина идет строем по тротуару. Мы стоим,
прижавшись к домам. Нас не видно.
У меня сердце работало во всю мочь: что-то будет? Чем бы ни кончилось,
все равно замечен и потом... Все равно найдут. Стрельба на улицах... Военный
суд. Виселица.
Вдруг один из дружинников поднял камень, трах в окно. В тот же момент
выстрелил наш вожак. Это значило - открывай огонь. Наши стали палить. Мой
выстрел был седьмым. Но я думал, что есть еще утек: есть возможность замести
следы. Дружина шарахнулась. Их начальник что-то крикнул, все встали на
колено и стали палить из револьверов. И вдруг Левка выбегает на середину
улицы и с роста бьет из своего маузера. Выстрелит, подбежит шагов на пять и
снова. Он подбегал все ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили
на мостовую, и в тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол.
Левка побежал вслед, но его догнал наш вожак и так дернул за плечо, что
Левка слетел с ног.
Дружина постреливала из-за угла. Через пять минут уже взвод казаков
дробно скакал по мостовой. Дал с коней залп. Левку держали, чтоб он не
бросился на казаков. А я только со всей силой удерживал ноги на панели, чтоб
не понесли назад. А грудь - как железная решетка, через которую дует ледяной
ветер. Мы, отстреливаясь, благополучно отступили. Не знаю, много ли стрелял
я.
Я сразу не пошел домой, чтоб запутать следы, наплести петель. А Левку
едва вытолкали из улиц, он плакал и рвался.
Я испытывал храбрость, а у Левки сестру бросили в пожар. Лез не зря. У
него в ушах стоял крик сестры и не замолк вопль народа своего. Это стояло
сзади, и на это опирался его дух. У меня был товарищ - шофер. К нему подошли
двое ночью, и он снял свою меховую тужурку и сапоги и раздетый прибежал
домой зайчиком по морозу.
Его мобилизовали. И через два месяца я узнал: летел на мотоциклете с
донесением в соседнюю часть. Не довезет - тех окружат, отрежут. По пути из
лесу стрельба. Пробивают ноги - поддал газу. Пробивают бак с бензином.
Заткнул на ходу платком, пальцем, правил одной рукой и пер, пер - и больше
думал о бензине, чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти. А чего
проще: стать. Взяли бы в плен, перевязали, отправили в госпиталь. Да не
меховым бушлатиком на этот раз подперт был дух.
Или вот вам случай с моим приятелем капитаном Ерохиным. Ему дали груз
бертолетовой соли в бочонках из Англии в Архангельск. При выгрузке у
пристани от удара эта соль воспламенилась в трюме. Бертолетова соль выделяет
кислород - это раз, так что поддает силы пожару. А второе - она взрывает.
Получше пороха. И ее полон трюм. Ахнет - и от парохода одни черепки. Он
взорвется, как граната. Через минуту - пламя уже стояло из трюма выше мачт.
У всей команды натуральное движение - на берег и бегом без оглядки от этого
плавучего снаряда. И тут голос капитана: заливай. И капитан стал красней
огня и громче пламени. И никто не ушел. Не сошла машинная команда со своих
мест и дали воду, дали шланги в трюм, и люди работали обезьяньей хваткой. А
берег опустел: все знали - рванет судно, на берегу тоже не поздоровится. И
залили. Через полчаса приехала пожарная команда. Не пустил ее на борт
Ерохин: после драки кулаками не машут.
На что его дух опирался? Да ведь каждый капитан, приняв судно,
чувствует, что в нем, в этом судне, его честь и жизнь. Недаром говорят:
Борис Иваныч идет, когда видят пароход, которого капитан Борис Иванович. И в
капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает
на судно: капитан и судно одно. И горел не пароход, сам Ерохин горел. Этим
чувством и был подперт его дух.
А то ведь говорили: как осторожно Ерохин ходит. Чуть карте не верит -
прямо торцем в море и в обход. Не трусоват ли? Но поставьте тех, кто так
говорил, командовать судном: думаю, и они не ушли бы с пожара, и они бы не
проверяли б неверные карты своим килем.
Но вы скажете: "Что большие дела - война да море. А вот на улице".
Да, на улице, на каждой почти улице есть свой Иван. Был и в нашем
переулке такой клевый парень, кому все не под шапку. Никому не уважит.
Лезет, хоть на кого. Просто, скажете, смелый, и все тут. Нет, не все. Для
него вся жизнь в этой улице, тут его положение держится кулаком. Отступи -
пропал. Хоть за ворота завтра не выходи. И когда его подуськивали затронуть
здорового прохожего - как ему отказаться? Ага! Полез в бутылку! Слабо! И все
его положенье героя и "Ивана" повисло на волоске. И он уж кричит через
дорогу:
- Эй, ты что смотришь?
(А тот и не смотрит.)
- В рыло давно не заезжали тебе, видать. - И шагает через улицу. Все
глядят, как наш-то его.
И прохожему не до того, чтоб в каждой улице драться. Прохожий
уклоняется. Ага! То-то. Знай вперед, как рыло держать.
А потом чего-то он перестал с ребятами за воротами стоять, прохожих
поджидать. Днем его вовсе не стало видно. Как-то вечером слышу у ворот
разговор, его голос:
- Ты сколько можешь осьминых заклепок в час забить? Не пробовал? Вот ты
попробуй. У нас есть один, и посмотреть - не видный из себя парень, так он,
брат, в час заколачивает - мне в три не кончить. Вота что!
Потом через месяц слышу - он на ребят покрикивает:
- А вы что? Все бузу трете? Чего к человеку пристали! Человек в баню
идет.
А раньше самое первое дело: задраться с таким и чтоб белье в грязь
разлетелось.
Вышел из "Иванов", в другом его жизнь, в другом честь - не в улице, в
заводе. Не подуськаешь: нет у него ни подъему, ни духу лезть на здорового
дядю - улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.
А вот еще: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днем-то
его далеко обходил. Раз пришлось отводить домой девочку лет семи. Дорога
самая короткая через кладбище. Она ему:
- Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.
- А ты боишься, что ли?
- С вами-то мне нигде не страшно.
Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:
- Да чего бояться, дурашка: он деревянный. Чего он тебе сделает? А
покойники, они мертвые. Поди, и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да
крест.
Девчонка к нему жалась, он ее все по головке гладил.
Ну, а потом? Потом снова обходил.
На девочкино доверие оперся его дух.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
воды и стать ровно, как стоял прежде. Вот в том, что широко расставленные
высокобортные края ящика не хотят идти под воду, - в этом и вся сила
остойчивости широкого высокобортного судна. Это не доска, которую одним
щелчком можно раскачать, и она будет качаться, как маятник. Нет, как только
вы пустите ящик, он сейчас же выпрямится. И разве разок-другой покачнется и
сейчас же станет на воде прочно, будто он стоит на земле.
Ящику вовсе не требуется свинцовый груз под водой. Он и без всякого
груза крепко стоит на воде. На таком ящике можно посредине нагородить целую
башню со всякими тяжестями, и от этого широкому ящику горя мало, лишь бы не
пошли борта под воду. А там, сделай милость, раскачивайся - не перевернусь!
Я вспомнил, что броненосец, куда мы с дядькой ходили, был здорово
широкий. Я потом смотрел его чертеж. Он прямо как лоханка.
Но как же люди плавали по морям, когда еще никакого Рида не было и
никто не знал, как наперед подсчитать, чтобы корабль не перевернулся? А ведь
ходили! Вон Колумб переплыл океан на своей "Санта-Мария". Если бы теперь
такое судно вздумало взять отход за океан, его не выпустили бы ни из одного
порта в мире. Нет, я вру! Именно как раз такому судну, в точности как
"Санта-Мария", дали отход, чтобы переплыть океан из Европы в Америку. Это в
1898 году, когда праздновали 400-летие открытия Америки. Сделали точную
копию Колумбова корабля. Люди сели и повторили первое Колумбово плавание.
Да, только эти "Колумбы" плыли с нянькой: большой океанский пароход шел
рядом на случай, чтобы чего не случилось. По счастью, все прошло гладко, и
наши "Колумбы" открыли Америку второй раз.
Но когда в 1498 году Колумб плыл открытым морем все на запад и на
запад, ни он сам, ни команда не боялись, что их судно перевернется. Они
боялись другого: им было страшно, что там земля кончится и что там вода
прямо с краю, водопадом срывается в бездну, что туда идет сильный ток, он
тем сильнее, чем ближе к краю. Туда затянет корабль с неудержимой силой, и
от той погибели не уйти на парусах. И не спасет никакой якорь.
Того хуже: можно было увидать в книгах, в работах почтенных страшные
рисунки. На одном рисунке было точно показано, как из-за горизонта
поднимается страшная рука гиганта. Уже издали до полнеба поднимаются длинные
пальцы с длинными на концах когтями. Такая рука может, как муху, накрыть и
раздавить корабль. А сирены? В них твердо верили тогдашние люди. Вой ночного
ветра в снастях, светящаяся пена южных волн, как все это обманывало
испуганный глаз и ухо! Вой ветра в снастях казался пением. Откуда оно? И
белые барашки зыбей на ночном море казались белыми телами русалок-сирен.
Ага! Они-то и воют. И уж пошли рассказы, что кто-то погибал в море, один или
вдвоем, на обломках корабля. Их спасли. И они рассказали, божась и крестясь,
что видели днем, как поднялся из моря целый хоровод сирен, днем, в тихую
погоду. И они пели чудными голосами. Манили к себе в воду. Погибавшие
рассказывали, что если бы они не закрыли друг другу глаза и уши, то они оба
бросились бы в море.
А вы думаете, они не видали этих сирен, не слыхали их пения? Я много
слышал рассказов людей, погибавших в море, людей, на шлюпке, без воды и пищи
скитавшихся по десять, по пятнадцать дней, когда погибали товарищ за
товарищем и последние, оставшиеся в живых, уже бывали не в силах выбрасывать
покойников за борт. Оставшиеся в живых передавали страшные рассказы, они
передавали видения и бред своих товарищей. Люди погибали, выбились из сил,
они устали погибать. Но неугасимая надежда на спасение, она-то и вызывала
видения и бред. Одному казалось, что вот "чухает" мотор, вот прямо им
навстречу несется полным ходом спасательный бот. Погибающий в бреду кричит
рулевому охрипшим голосом, но что есть мочи: "Право! Право! Держи право!" -
а сам ловит руками невидимый канат, который как будто ему бросают спасатели.
Если бы этот человек остался жить, он, наверное, рассказывал бы, что к ним
подходил спасательный бот, сказал бы даже, какой нации, что бросали канат, а
дурак-рулевой не взял вправо, сколько он ему ни кричал.
Рассказывал один полярный моряк: их спаслось на шлюпке двое из восьми.
Он наслушался этого предсмертного бреда товарищей, и когда за ним
действительно стал "чухать" мотор норвежского рыбачьего бота, он не
оглянулся. Он подумал: "Эге, вот уж и мне начинает казаться!" Он плохо еще
верил, когда и он и товарищ увидели рядом догнавших их норвежских рыбаков.
Он боялся, что ему чудится то, что он знает, во что верит, что может быть.
И чего удивляться, что старинным людям чудилось то, во что они твердо
верили?
Еще не так давно пропала вера в морскую змею. То тот, то другой моряк
или пассажир океанского парохода сообщал, что видел ясно в бинокль, другие
говорили, что простым глазом, совсем близко, видели громадную змею, раза в
полтора длиннее парохода. Змея плыла по морю, подняв высоко из воды голову,
страшную, зубатую. На пароходе хотели стрелять, да не было пушки.
А во времена Колумба вы никогда не разуверили бы, что есть морской
человек, что он живет и растет в море и что там, на дне, есть морская
собака, она как рыба, только на четырех лапах и со страшными зубами.
Четырьмя лапами она бегает по дну, а рыбьим хвостом поддает себе ходу.
Вот всех эти страстей и боялись Колумбовы люди, а вовсе не того, что их
может опрокинуть ветром, положить парусами на воду.
Паруса на Колумбовой каравелле были совсем не высокие, и центр напора
ветра приходился совсем низко. Кроме того, при тогдашней оснастке кораблей
мореходы не ходили боковыми ветрами, а всегда так, чтобы ветер дул хоть
немножечко сзади. А если он дул уж совсем сбоку, когда опаснее всего
опрокинуться, то рулевой поворачивал судно так, чтобы все-таки идти немножко
по ветру. Конечно за погодой зорко следили, парусов было мало, и спустить их
можно было в один миг, если бы налетела буря.
А уж в этом деле - подследить погоду, направить судно, чтобы меньше
заливало волной да чтобы не валил ветер - ох! - в этом деле давно уже люди
понаторели. И к Колумбову времени уж столько было опытных специалистов
парусного хождения, что их на Средиземном море, наверное, не меньше было,
чем в Москве шоферов.
Вот смотрите: несколько лет тому назад в Средиземном море работали
подводники. И вдруг водолазы наткнулись на остатки древнего корабля. Он
затонул на неглубоком месте, куда еще могли спускаться водолазы. Водолазы
сообщили наверх, наверху решили непременно достать. Достать эту древность,
которую море так добросовестно сберегало нам до наших дней.
Теперь не сломать бы, как будем доставать!
Достали со всей осторожностью, и что же? Ученые сказали, что этому
судну две с половиной тысячи лет. Все тщательно очистили, обмыли. Они
сказали, что это судно финикийское, что плавало оно между Тиром и
Карфагеном, принадлежало оно торговой компании "Бр. Кукис" и что сейчас оно
везло тридцать мехов карфагенского вина.
Ученых спросили:
- Позвольте, вы говорите сейчас?
- Фу, - сказали ученые в один голос, - ведь вот мы нашли росписи и
записи, по которым был сдан на судно груз. Это уж совсем как теперешняя
бухгалтерия. Все это так похоже на наш сегодняшний день. Вот мы и сказали
"сейчас".
Две с половиной тысячи лет назад уже существовала контора по морской
перевозке грузов! Значит, отвечали за целость. А от Карфагена до Тира не
ближний путь. Это и в наше время не парусник, а грузовой пароход прошлепает
недели полторы.
Этому кораблю не удалось доплыть. Но ведь и нынче бывают несчастья, а в
прежнее время кроме бурь, туманов и подводных скал была опасность и от
людей... Ведет кормчий хозяйское судно. Хитро ведет. Он знает, когда бывают
под берегом и где, когда скорей найдешь ветер в море.
В надежных гаванях, на тяжелых якорях он отстаивается, выжидает, пока
продуют противные ветры. Он жалеет силы гребцов: они понадобятся, чтобы из
штилевой полосы добраться к ветру или чтобы подгрестись к берегу, когда с
гор начинает задувать штормовой ветер. Но вот он идет тихим ветром мимо
скалистых отвесных берегов. Он глядит на берег, но видит на фоне скал
небольшие лодки с большими веслами. Он заметил, когда они уже сорвались,
гребут во всю мочь и идут напересечку. Он их увидел тогда, когда высокая
гора совсем закрыла ему ветер и паруса безжизненно повисли как большие
тряпки. Капитан уже видит, как блестят на лодках щиты, как блещут огоньками
острия копий.
- Весла! Весла! - командует кормчий.
- Горе нам! - шепчет брат хозяина.
Ему доверили сопровождать груз. Он даже подумал, не уговорился ли
капитан с этими разбойниками. Зачем он так близко подошел к берегу? Зачем он
залез в такое место, где нет ветра? Хозяйский брат спускается к гребцам, он
кричит на них, бьет, чтобы гребли сильней. Он кричит капитану, чтобы правил
прямо в море. Капитан сам давно уже направил судно носом от берега, он
приказал спустить паруса, чтобы не мешали движению судна.
Но разбойники на легких лодках летят по гладкой воде, кажется едва ее
задевая.
Эге! Да они с двух сторон охватывают судно! Теперь и они летят прямо в
море. Один их ряд справа, другой - слева от корабля, но они смыкаются ближе,
ближе. Кто раньше устанет: гребцы на тяжелом корабле или на легких лодках?
Вот уже слева полетела первая стрела, пущенная пиратом с передней лодки. Она
ударилась, вонзилась в борт и остановилась дрожа. На корабле тоже есть
лучники, на корабле есть охрана. Они ответили десятками стрел с борта. Но
вот и справа полетели стрелы. Это справа, совсем близко подступили пираты.
- Всем направо! - закричал капитан.
Хозяйский брат тоже что-то кричит, мечется, но никто его не слушает. Он
схватил копье, метательный дротик, и бросил его в пиратов. Но дротик упал в
двух шагах от корабля. Показалось, что он бросил его за борт.
Гребцы внизу не знали, что сделают с ними пираты, если захватят судно.
Может быть, они потопят их вместе с кораблем за то, что они так сильно
гребли и долго не давались. Они все были рабы, никто не будет выкупать их, и
пираты их, может быть, возьмут, чтобы перепродать хоть за низкую плату. И
гребцы не знали, что делать. Они то гребли со всей силой, то их одолевали
усталость и сомнение, и они опять гребли тише.
Вдруг к ним спустился капитан и сказал два слова. Гребцы навалились на
весла так, что пена взбурлила перед носом корабля. Казалось, вон из воды
хочет вырваться корабль и взлететь на воздух. Весла трещали и гнулись.
Казалось, сейчас лопнут. Капитан впереди видит черную полосу на воде. Он
знал, что туда лег ветер, это от мелкой ряби почернело глянцевитое море. Там
не затеняет гора, там он подымет паруса, и тогда пусть-ка гонятся за ним
пираты на веслах! Ветер небось не устанет! Но надо дойти туда раньше, чем
схватят пираты.
Капитан вытащил мешок круглых, отборных камней к себе на корму. Он
закладывал их в ременный пояс и, раскрутив в руке, швырял их с этой пращи в
ближние лодки.
Капитан с детства был мастером этого дела. Он кидал камни из пращи
лучше чем солдат-пращник. Поэтому он надеялся не только попасть в пиратскую
лодку, но целил там самому высокому воину в башку.
С третьего камня он угодил ему в локоть. Воин бросил лук, схватился за
локоть, повернулся два раза на месте и сел на дно лодки. Капитану это
поддало духу, и он сбил еще двух пиратов. Капитан кричал, чтобы только в эту
первую лодку и метили с его корабля, кто из лука стрелой, кто метательным
копьем. Лодка как будто приостановилась, задумалась.
Вторая стала обгонять ее. С левой стороны летели стрелы с пиратских
лодок. Теперь они полетели вдруг густо. Капитан хотел поглядеть налево, но
он увидел, что его рулевой убит: ему в шею попала стрела. Капитан сам
схватил веревки от рулей: от двух больших весел, которые спускались с кормы
справа и слева. Теперь ни к чему было глядеть ему налево: снизу, с воды,
крики доносились так громко, и ясно - пираты близко, они сейчас настигнут. С
корабля перестали стрелять, видно, все потеряли надежду.
Брат хозяина держал в руке короткий меч, он им размахивал, направляя
себе в сердце, и каждый раз останавливался и только слегка касался мечом
своей груди. Но каждый раз он пронзительно вскрикивал: "А! А!". На него
никто уже не оглядывался.
Капитан давно уже делал какие-то знаки матросам. Он махал им руками.
Они его понимали без слов. И вот теперь капитан на минуту освободил свою
руку от веревок рулей, он вскинул ее вверх, матросы поняли. Они мигом
растянули парус. Он раздулся пузырем: корабль был уже в полосе ветра.
Гребцы, не щадя сил, вынесли корабль из безветрия. Двое гребцов упали со
своих лавок, бросив свои весла. Может быть, они умерли от натуги. Сейчас
было не до них.
Теперь корабль шел на парусах и на веслах. С пиратских лодок завизжали,
когда увидали поднятый парус. Пираты налегали во всю мочь. С корабля было
видно, как воины били гребцов. Но через минуту корабль был уже в полосе
сильного ветра. Всем стало ясно, что погоня не удалась. Пиратские стрелы уже
не долетали, они их пускали с досады, в надежде, что донесет ветер. Капитан
велел прекратить греблю. Он велел матросу разносить гребцам вино и воду,
сколько хотят. Убирали раненых, их было семь человек. Убит был один рулевой.
Два гребца так и не пришли в себя: они умерли с натуги, от разрыва сердца.
Корабль спокойно шел попутным ветром, удаляясь от страшного берега. Два
матроса сменили капитана у рулей. Брат хозяина совсем изнемогал от
пережитого страха. Он лег щекой на плечо капитана:
- Какое счастье! Спас бог Мардук.
- Не Мардук, а гребцы, - сказал капитан. - Я обещал им свободу за наше
спасение.
- Как это? - сказал брат хозяина. Он перестал всхлипывать, отшатнулся и
испуганно глядел на капитана. - Ведь не ты их покупал! Или ты обещаешь их
выкупить?
- Они себя выкупили: спасли корабль, - сказал капитан. - А на всякий
случай меньше разговаривай, потому что я приказал освободить их ноги от
оков.
Брат хозяина нахмурился и глядел капитану в глаза.
- Торговаться не приходится, - сказал капитан. - Ты бы лучше радовался,
что остался цел. А то продали бы тебя пираты... в гребцы. И пахал бы ты
тяжеленным веслом. Ты знаешь: их двое умерло сейчас за свою свободу, спасая
тебя и твое добро.
И капитан пошел к гребцам.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Я о ней много думал. Особенно в детстве. Хорошо быть храбрым: все
уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного
трепета в душе, когда ноги сами тянут бежать, а то от трепету до того
слабнут, что коленки трясутся, и, кажется, лучше б лег и живым в землю
закопался. И я не столько боялся самой опасности, сколько самого страха,
из-за которого столько подлостей на свете делается. Сколько друзей,
товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: "не
хватило воздуху сказать"...
И я знал, что по-французски "трус" и "подлец" - одно слово - "ляш". И
верно, думал я: трусость приводит к подлости.
Я заметил, что боюсь высоты. До того боюсь, что если лежу на перилах
балкона на шестом этаже, то чувствую, как за спиной так и дует холодом
пустота. Просто слышу, как звенит проклятая холодом своим. И говорю тогда
невпопад: оглушает сзади пустота.
Я раз видел, как на подвеске красил купол кровельщик. Метров сорок
высоты, а он на дощечке, вроде детских качелей. Мажет, как будто на панели
стоит, еще закурил, папироску скручивает. Вот я позавидовал! Да если б меня
туда... я вцепился б, как клещ, в веревки или уж прямо бросился бы вниз,
чтоб разом покончить со страхом: это самое больное, самое непереносимое
чувство. Я выследил этого храбреца и вечером пошел за ним. Он пошел прямо на
реку. Стал раздеваться. Я рядом. Я, при таком храбреце, пробежал по мосткам
до самого краю и с разбегу бух головой: глубоко там, не ударишься. Выплыл.
Смотрю, мой кровельщик стоит по пояс в воде и плещет на себя, приседает, как
баба. Я ему:
- Дяденька, иди сюда, здесь водица свежей.
А он:
- Ишь, прыткий какой. Тама, гляди, утонуть можно.
- Да тут тебе по шею.
- Ладно! Неровен час колдобина али омут какой. Ну тебя к лешему. Не
мани.
А когда он портки оттирал песком, я спросил:
- А как же выси-то не боишься?
- По привычке.
А поначалу, сказал, что страховито было.
Я решил, что приучу себя к высоте. И стал нарочно лазить туда, где мне
казалось страшно.
Но ведь не одна высота, думал я. А вот в огонь полезть. В пожар. Или на
зверя. На разбойника. На войне. В штыки, например.
Я думал: вот лев - ничего не боится. Вот здорово. Это характер. А чего
ему бояться, коли он сильней всех? Я на таракана тоже без топора иду. А
потом прочел у Брема, что он сытого льва камнем спугнул: бросил камнем, а
тот, поджавши хвост, как собака, удрал. Где же характер? Потом я думал про
черкесов. Вот черкес - этот прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед
чем не отступит. А товарищ мне говорит:
- А спрыгнет твой черкес с пятого этажа?
- Дурак он прыгать, - говорю.
- А чего ж он не дурак на полк один идти?
Я задумался. Верно: если б он зря не боялся, то сказать ему: а ну-ка,
не боишься в голову из пистолета выстрелить? Он - бац! И готово. Этак давно
бы ни одного черкеса живого не было. С гор в пропасть прыгали бы, как блохи,
и палили бы себе в башку из чего попало. Если им смерть нипочем. Ясное дело:
совсем не нипочем, и небось как лечатся, когда заболеют или ранены. Зря на
смерть не идут.
Вот про это "зря" я увидал целую картину.
Дело было так. Был 1905 год. Был еврейский погром. Хулиганье под
охраной войск убивало и издевалось над евреями как хотело. Да и над всякими,
кто совался против. И образовался "союз русского народа"... казенные
погромщики, им даны были значки и воля: во имя царя-отечества наводить страх
и трепет. В союз этот собралась всякая сволочь. А чуть что - на помощь
выезжала казачья сотня, на конях, с винтовками, с шашками, с нагайками.
Читали, может быть, про эти времена? Но читать одно. А вот выйдешь на улицу
часов в семь хотя бы вечера и видишь - идет по тротуару строем душ двадцать
парней в желтых рубахах. Кто не понравился - остановили, избили до
полусмерти и дальше. Дружина союза русского народа.
В это время как раз приходит ко мне товарищ. Приглашает дать бой
дружине. Днем, на улице. Я ни о чем другом тогда не подумал, только: неужто
струшу? И сказал: "Идет..." Он мне дал револьвер. А за револьвер тогда, если
найдут, ой-ой! Если не расстрел, то каторга наверняка. Уговорились где,
когда. "И Левка будет". А Левку я знал. Я удивился: Левка был известен как
трус. Его называли Левка-жид, и он боялся по доске канаву перейти. И Левка.
Место было то, с которого начинала орудовать дружина. Нас было семь человек.
Мы растянулись вдоль улицы под домами. Вот и желтые рубахи. Улица сразу
опустела - еврейский квартал. Дружина идет строем по тротуару. Мы стоим,
прижавшись к домам. Нас не видно.
У меня сердце работало во всю мочь: что-то будет? Чем бы ни кончилось,
все равно замечен и потом... Все равно найдут. Стрельба на улицах... Военный
суд. Виселица.
Вдруг один из дружинников поднял камень, трах в окно. В тот же момент
выстрелил наш вожак. Это значило - открывай огонь. Наши стали палить. Мой
выстрел был седьмым. Но я думал, что есть еще утек: есть возможность замести
следы. Дружина шарахнулась. Их начальник что-то крикнул, все встали на
колено и стали палить из револьверов. И вдруг Левка выбегает на середину
улицы и с роста бьет из своего маузера. Выстрелит, подбежит шагов на пять и
снова. Он подбегал все ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили
на мостовую, и в тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол.
Левка побежал вслед, но его догнал наш вожак и так дернул за плечо, что
Левка слетел с ног.
Дружина постреливала из-за угла. Через пять минут уже взвод казаков
дробно скакал по мостовой. Дал с коней залп. Левку держали, чтоб он не
бросился на казаков. А я только со всей силой удерживал ноги на панели, чтоб
не понесли назад. А грудь - как железная решетка, через которую дует ледяной
ветер. Мы, отстреливаясь, благополучно отступили. Не знаю, много ли стрелял
я.
Я сразу не пошел домой, чтоб запутать следы, наплести петель. А Левку
едва вытолкали из улиц, он плакал и рвался.
Я испытывал храбрость, а у Левки сестру бросили в пожар. Лез не зря. У
него в ушах стоял крик сестры и не замолк вопль народа своего. Это стояло
сзади, и на это опирался его дух. У меня был товарищ - шофер. К нему подошли
двое ночью, и он снял свою меховую тужурку и сапоги и раздетый прибежал
домой зайчиком по морозу.
Его мобилизовали. И через два месяца я узнал: летел на мотоциклете с
донесением в соседнюю часть. Не довезет - тех окружат, отрежут. По пути из
лесу стрельба. Пробивают ноги - поддал газу. Пробивают бак с бензином.
Заткнул на ходу платком, пальцем, правил одной рукой и пер, пер - и больше
думал о бензине, чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти. А чего
проще: стать. Взяли бы в плен, перевязали, отправили в госпиталь. Да не
меховым бушлатиком на этот раз подперт был дух.
Или вот вам случай с моим приятелем капитаном Ерохиным. Ему дали груз
бертолетовой соли в бочонках из Англии в Архангельск. При выгрузке у
пристани от удара эта соль воспламенилась в трюме. Бертолетова соль выделяет
кислород - это раз, так что поддает силы пожару. А второе - она взрывает.
Получше пороха. И ее полон трюм. Ахнет - и от парохода одни черепки. Он
взорвется, как граната. Через минуту - пламя уже стояло из трюма выше мачт.
У всей команды натуральное движение - на берег и бегом без оглядки от этого
плавучего снаряда. И тут голос капитана: заливай. И капитан стал красней
огня и громче пламени. И никто не ушел. Не сошла машинная команда со своих
мест и дали воду, дали шланги в трюм, и люди работали обезьяньей хваткой. А
берег опустел: все знали - рванет судно, на берегу тоже не поздоровится. И
залили. Через полчаса приехала пожарная команда. Не пустил ее на борт
Ерохин: после драки кулаками не машут.
На что его дух опирался? Да ведь каждый капитан, приняв судно,
чувствует, что в нем, в этом судне, его честь и жизнь. Недаром говорят:
Борис Иваныч идет, когда видят пароход, которого капитан Борис Иванович. И в
капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает
на судно: капитан и судно одно. И горел не пароход, сам Ерохин горел. Этим
чувством и был подперт его дух.
А то ведь говорили: как осторожно Ерохин ходит. Чуть карте не верит -
прямо торцем в море и в обход. Не трусоват ли? Но поставьте тех, кто так
говорил, командовать судном: думаю, и они не ушли бы с пожара, и они бы не
проверяли б неверные карты своим килем.
Но вы скажете: "Что большие дела - война да море. А вот на улице".
Да, на улице, на каждой почти улице есть свой Иван. Был и в нашем
переулке такой клевый парень, кому все не под шапку. Никому не уважит.
Лезет, хоть на кого. Просто, скажете, смелый, и все тут. Нет, не все. Для
него вся жизнь в этой улице, тут его положение держится кулаком. Отступи -
пропал. Хоть за ворота завтра не выходи. И когда его подуськивали затронуть
здорового прохожего - как ему отказаться? Ага! Полез в бутылку! Слабо! И все
его положенье героя и "Ивана" повисло на волоске. И он уж кричит через
дорогу:
- Эй, ты что смотришь?
(А тот и не смотрит.)
- В рыло давно не заезжали тебе, видать. - И шагает через улицу. Все
глядят, как наш-то его.
И прохожему не до того, чтоб в каждой улице драться. Прохожий
уклоняется. Ага! То-то. Знай вперед, как рыло держать.
А потом чего-то он перестал с ребятами за воротами стоять, прохожих
поджидать. Днем его вовсе не стало видно. Как-то вечером слышу у ворот
разговор, его голос:
- Ты сколько можешь осьминых заклепок в час забить? Не пробовал? Вот ты
попробуй. У нас есть один, и посмотреть - не видный из себя парень, так он,
брат, в час заколачивает - мне в три не кончить. Вота что!
Потом через месяц слышу - он на ребят покрикивает:
- А вы что? Все бузу трете? Чего к человеку пристали! Человек в баню
идет.
А раньше самое первое дело: задраться с таким и чтоб белье в грязь
разлетелось.
Вышел из "Иванов", в другом его жизнь, в другом честь - не в улице, в
заводе. Не подуськаешь: нет у него ни подъему, ни духу лезть на здорового
дядю - улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.
А вот еще: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днем-то
его далеко обходил. Раз пришлось отводить домой девочку лет семи. Дорога
самая короткая через кладбище. Она ему:
- Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.
- А ты боишься, что ли?
- С вами-то мне нигде не страшно.
Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:
- Да чего бояться, дурашка: он деревянный. Чего он тебе сделает? А
покойники, они мертвые. Поди, и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да
крест.
Девчонка к нему жалась, он ее все по головке гладил.
Ну, а потом? Потом снова обходил.
На девочкино доверие оперся его дух.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Джарылгач". Рассказы и повести
Издательство "Детская литература", Ленинград, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 июня 2002 года
---------------------------------------------------------------------