Житков Борис Степанович. Без совести

   - Он меня первую повезет в своем новом автомобиле, - и краснела своей толстой мордой.
   Я рассчитал, что через полгода Паспарту будет готов. Раз вечером в субботу, после гостей, жена мне сказала:
   - Ты знаешь, у нас скоро будет ребенок, - и заплакала, но раньше посмотрела в зеркало.
   - Ах, - говорю, - очень рад. Пусть будет. - И прибавил по-русски: -Черт с тобой и с твоим щенком.
   Она:
   - Ах, ах, что это ты сказал, непременно скажи.
   - Это по-латышски значит - дай бог, чтобы все было благополучно.
   Она просила меня этому выучить, она будет повторять. Я ее полчаса учил, и она смеялась от удовольствия, просила написать для памяти немецкими буквами.
   И она твердила: "Щерт с тобой и с твоим щенком". Я буду, говорит, так на ночь молиться.
   - Молись, молись, - говорю.
   Ну, смешно, выдержать нельзя. Она кинулась меня обнимать:
   - Ты, значит, рад. Какой ты милый.
   Все шло у меня гладко - здорово. Камкин все вперед видел; заводы работали без запинки. Оставалось поставить в гнездо машинку, смонтировать кое-какие пустяки - и все будет готово.
   Я назначил в понедельник первую пробу. Я затратил четыре миллиона на это дело, и мне было немного боязно пробовать: а вдруг ничего не выйдет. Теща жила теперь у нас. Я подарил ей браслет, а жене шелковый чепчик, чтобы меньше приставали. Но жена сказала:
   - Ах, спасибо, но самое лучшее - эти слова, которые я повторяю.
   Я еле дотерпел до понедельника. В этот день я рано встал в своей комнатке. Паспарту стоял во всем своем блеске. Я подошел, чтоб попробовать: в это время зазвонил телефон - это последнее время жена просила меня поставить телефон. Пришлось самому его проводить в мою комнатку. Нашли время звонить.
   - Ну, что? - крикнул я в трубку.
   Тещин голос:
   - Поздравляю с сыном.
   И я крикнул то, что повторяла моя жена, схватил кусачки и откусил провод. Настал самый момент. Я взял в руки небольшой ящичек - французский заказ. Я установил в нем указатели, как надо. Если я сейчас поверну контакт, то в Паспарту пойдет приказ двинуться вперед самым малым ходом. А что, если он не шевельнется?
   Я точно наставил указатели и повернул контакт - и чуть не закричал со страху; Паспарту всей громадной стальной своей сигарой двинулся как живое насекомое: тихо, плавно, без шуму. Я поставил: назад - он пополз назад. Я рискнул заставить его прыгнуть на сантиметр. Признаюсь, я не верил, что послушает меня. Но он подпрыгнул, как будто дрогнул на месте. Он мне показался совсем живым. Я стоял, как дурак, раззявя глаза. Да, это, знаете, не то, что на диванчике двигать пальчиком. Но и четыре миллиона тоже не кошкины слезы. Я открыл дверцы, влез внутрь. Я полулежал в мягком кожаном кресле, передо мной была доска управления и тот самый рычажок, который Камкин в мечтах двигал пальчиком. Сидеть, то есть почти лежать, было удобно, хоть засни. Все было под рукой. Ткни пальцем - и вспыхивает свет внутри, а вот загорается прожектор, и свет бьет наружу плотным столбом. Вот наушники от радио. А это отопление, а здесь электрический подогреватель. Тут пюпитр для карт, для книг. Если я накреплю на нем карту - в каком хочу масштабе, то по ней могу пустить указатель - он мне будет указывать, где я сейчас. Его очень легко пустить в действие. Все, все было предусмотрено Камкиным, до последних мелочей, и все было устроено так, что работало автоматически. То есть ребенка посади сюда - и он не пропадет. Я сидел и все пробовал: пускал и тушил свет, двигался чуть - Паспарту занимал почти все помещение и разгуляться-то было негде. Потом пускал отопление, и градусник показывал двадцать градусов, и отопление само выключалось. Все, что мог попробовать тут, - работало без отказу. Все было точно так, как писал в своих записках Камкин. Я вылез оттого, что лаяла собака. В двери стучали. Я крикнул:
   - Кто?
   Голос тещи:
   - Чтобы сейчас шли, жена зовет - не беспокойтесь, все хорошо, но она хочет вас видеть.
   Я крикнул через дверь, чтобы подавали мотор, и слышал, как отбежала теща. Я запер собаку и Паспарту. Мастеровые кланялись и поздравляли. Я вскочил в мотор и полетел в лавки, надо было запасти ту именно провизию, которую предписал Камкин: компактно, питательно и абсолютно не портится. Я ездил из лавки в лавку, трудно было найти как раз то, что надо: сгущенное какао с молоком, наш русский нарзан, а кое-что надо было заказать, чтоб приготовили. Я уже два часа ездил, наконец все собрал и приказал везти обратно в гараж. Шофер оглянулся, поднял выше лба брови, но я крикнул: "Да, да, в гараж!" Он повернул назад. Я все уложил в Паспарту, опустил шторы, запер двери, зашел в мастерскую: мне сказали, что теща ищет меня по всему городу. Я сказал, что бегу к жене. Дейстзительно выбежал. Но я обежал квартал и в свои задние ворота вошел к Паспарту. Теперь меня никто не потревожит.
   Я зажег свет и сел на стул к стене. Сидел и любовался Паспарту. Я не мог дождаться ночи, влезал внутрь, садился в кресло, даже поспать пробовал. Но вот смолкла работа в мастерской - 6 часов. Я назначил себе час: в 10 часов. И я заснул в Паспарту, лежа в кресле. Продрал глаза - была полночь. Фонари горели под крышей гаража. Собака ходила и подвывала от голода. Пошел. Я двинул пальцем всего-навсего. И Паспарту ринулся вперед, он проломал ворота в мастерскую, я слышал, как они треснули, я поворотил чуть вправо, и раздался грохот это Паспарту разворотил кирпичную стену, она рухнула на него, на улицу повалились кирпичи, и я вылез на площадь. Я видел, как обомлевший шуцман присел, схватившись за уши. Я остановил Паспарту, зажег прожектор, мазанул им вокруг и тут резко двинул рычажок вверх. Меня немного тряхнуло: и все исчезло, я почуял, как свистит воздух вокруг. В темной черноте я видел только впереди столб света, густого, будто даже плотного света от моего прожектора. Я смотрел, не отрываясь, вперед, но видел только это молочно-яркое бревно света. Мне казалось, что я стою на месте, и если бы не свистел ветер вокруг оболочки Паспарту, я б мог побожиться, что просто я вишу в воздухе, как дитя в люльке. Признаться, я боялся, что вдруг что-нибудь не так и я полечу с этой высоты. Я глянул: стрелка стояла на 250. Значит, я был на высоте 250 метров над землей.
   Я боялся тронуть рычажок, думал, черт с ним, как бы чего не вышло, а пока меня несет, пока я жив, буду сидеть тихонько, пока рассветет. Может быть, до утра ничего не случится. Передо мною стояла карта, и по ней двигался едва заметно штифтик указателя, и я следил, как указатель сам, как живой, полз по карте, я знал, что так должно быть, я же сам все до последней шпильки монтировал, а теперь смотрел, как на чудо. Я глядел на штифтик, вылупя глаза, как ворона, и не смотрел на карту, пока не заполз штифт на кружок - город. Я неверной рукой открыл окно вниз - внизу блестели огни.
   Так и есть, и я прочел на карте "Мюнхен". Я немного начал уж приходить в память и сообразил, что Паспарту несет меня прямо на юг. Несет, мерзавец, довольно скоро. Впереди по моему пути были обозначены горы, и штифтик все ближе к ним подползал. Это значило Паспарту несется прямо на горы. А что, если он с ходу треснется в горы, и меня раздавит, как таракана кирпичом. Я вспомнил, однако, что Камкин устроил так, что Паспарту автоматически держится на поверхности на той высоте, какую ему задали рычажком, и выходит, что я над горами пронесусь тоже на 250 метров сверху. Паспарту должен был по отражению каких-то там волн чувствовать чуть не за километр, если летит на скалу в упор. Но ведь все это еще не проверено, черт его дери. И если рванет на этаком ходу в какую-нибудь гранитную орясину... Как горшок, тогда в черепки, в пыль разлетится, а от меня мокрый клякс, как от мухи. Мне вся эта волынка стала надоедать. Я погасил свет и не стал глядеть на штифтик. Ползи, проклятый, куда хочешь. Пожалуй, дурак я, что вылетел ночью. Привычка такая к ночным делам. Я двадцать раз тянулся к кнопке зажечь свет, но удержался. Светящиеся часы показывали без десяти три. Я не выдержал и на миг пустил свет.
   А глаза прямо держали взгляд на штифте, и он указывал на середину гор, на самую их хребтину. Пронесло бы! и я сам, почему не знаю, вцепился пальцами в обивку кресла, хотел пустить прожектор, но боялся, что вот руки дрожат и как-нибудь нажму не ту кнопку и что-нибудь случится - черт с ним: уж сиди и не дергайся: пока летит - и ладно. Скорей бы рассвело. Я не знал точного времени восхода солнца. Окна Паспарту были наглухо закрыты броневыми задвижками, и я решил их не открывать до шести часов. В пять часов я взглянул снова на один миг на карту: указатель стоял на море. Значит, я был на 250 метров над морем. Но мне было уже все равно - если свалиться с такой высоты, то все равно живым не быть, и я вспомнил вдруг, что можно и закурить. Достал сигару, задымил, и это сразу меня успокоило. Огонек сигары очень уютным глазком светился в двух вершках от носа, и запахло сигарным дымом, будто я в своей немецкой пивной. Я даже перестал глядеть на часы и сощурил глаза на красный огонек.
   И удивительная вещь - казалось бы, от дыму в такой маленькой кабинке можно пропасть, полсигары - и хоть топор вешай. Ничуть не бывало: поглотители съедали дым не хуже, чем открытая форточка, или как будто я сидел бы в каком-нибудь зале. И я вдруг на минуту посмелел и взялся за наушники, закрыл глаза и с сигарой во рту стал слушать. "Зум-зум-зум"-гудел какой-то телеграф. Настройка была у меня справа, здесь, под локтем. Я зажег свет и поставил на ту самую волну, на которой работала наша немецкая станция. И сразу ясно, чертовской силой зазудела передача. Я давно не слушал телеграмм, с тех самых пор, как плавал радистом на советском пароходе; а этот немец стучал, как пулемет, и я ничего сначала не понимал. Но потом стали помаленьку пробиваться в мою голову отдельные буквы. Я обрадовался - хоть буквы послушаю, и вдруг стали в голове из этих букв складываться слова: "Бургомистр Мюллер..." разобрал я. Слушал про этого прохвоста, наш бургомистр "внес предложение...", вноси, черти тебя вынесут, - так я думал, и вдруг: "Внезапное сумасшествие шуцмана на посту - точка. Стоявший на Вюртембергской площади (тьфу, это как раз, где был мой гараж) шуцман рассказывает сейчас в приемном покое психиатрической больницы, что он был потрясен необычайным явлением. Рухнула внезапно стена здания, занимаемого гаражом Шарлотты Мельцер (ого! верно - это моя теща Шарлотта), и оттуда выбежало железное чудовище, вроде исполинской ящерицы. Чудовище выбежало на площадь, испуская ослепительный свет. Здание гаража оказалось совершенно разрушенным - обвалилась вся стена по Вюртембергской улице, и там возник пожар. Предполагают взрыв в помещении, где работал иностранец-изобретатель. Сумасшествие шуцмана приписывают потрясению после взрыва. Предполагают, что изобретатель сам произвел взрыв, отчаявшись в своей работе. Последний день он проявлял, по отзывам рабочих гаража, явные признаки душевного расстройства. Есть опасение, что он погиб под обломками здания. После покойного остались жена и только что родившийся сын - что-то вроде этого". Это я все понял. Затем пошли какие-то цены на картошку в Базеле и всякая там рвань, я уж не вслушивался. Я даже засмеялся в голос, и меня это привело в память. Я мигом вспомнил, что я в Паспарту, на высоте 250 метров лечу куда-то к черту в зубы, и охватило меня какое-то дреманже маленький мороз в хребте. Зажег свет: штифт указывал, что сейчас кончается море, а на часах было шесть минут седьмого. Я старательно нацелился в кнопочку и нажал - и поползла вбок заслонка левого окна. Только чуть она пошла - уж из щелки кровавым огнем глянул красный свет. Увидел солнце, оно только всходило, и до самого горизонта было синее море: синее, как в корыте с синькой. Я так обрадовался солнцу, как будто теперь уж и бояться нечего. Я открыл все окна, погасил освещение, впереди были видны далекие горы - в лиловом дыму. А может, облака такие. Но по карте было ясно, что Паспарту летит к этим горам, а за горами Африка. Я вам говорю, я так осмелел тогда от солнца, что мне казалось, что я все могу. И я двинул рычажок вниз и заметил, как сейчас же стрелка на циферблате пошла по цифрам 200, 150. Стоп! Довольно!
   И я выровнял рычаг и стал оглядываться вправо, влево, вертеться на кресле, попробовал наддать ходу. Штифтик встрепенулся и пошел по карте живее. Я уменьшил ход и спустил Паспарту к самой воде. Я несся над самыми волнами, попробовал повернуть - Паспарту наклонился, и солнце ушло из одного окна и показалось в другом.
   Я вертелся, носился. То выше, то ниже заставлял я взлетать Паспарту, я вовсе обалдел от радости, как будто карманщика выпустили из допра. Я бесился в воздухе, как щенок на сене. Раза два я задевал воду, и брызги от удара летели, как от взрыва, - выше моих окон. Но сесть на воду я боялся, хотя знал, что по расчету Камкина Паспарту не должен тонуть.
   Море было совсем спокойное, вода стояла, как в ванне. Я попробовал пустить Паспарту над самой водой, пустить так низко, чтобы он брюхом скользил по воде.
   Я достиг того, что Паспарту летел вперед как по воздуху, чуть погрузившись в воду, и две небольшие струи отходили синим валом - вправо и влево. Я летел против солнца, бросил управлять, и Паспарту несся не выше, не ниже, строго по прямой, как по мягким рельсам.
   Я развалился, зажмурясь, на моем кресле, подставив щеку солнцу. И меня стало клонить ко сну. Я глянул сквозь сон на карту: штифтик полз на восток и впереди было до черта открытого моря. Я, должно быть, задремал. Проснулся от звука, будто мычала корова. Я глянул вперед, солнце ушло уже вправо, а впереди по моему пути шел мне навстречу пароход; я сейчас же узнал-это был военный крейсер, и это он давал мне гудки. Еще две минуты, и я налечу на крейсер. Я сейчас же тронул рычажок, и Паспарту взмыл вверх, но я не успел еще открыть нижнего окна, чтоб поглядеть, как подо мною пройдет. крейсер, как сразу раздался снизу выстрел и - раз! раз! раз! - застучала внизу пальба.
   Я вместо того, чтоб свернуть или взять..."
   Здесь целый лист рукописи написан очень неразборчиво, поэтому я пропустил его и стал читать дальше.
   "Я решил, что надо все же Паспарту дать хорошую пробу. Устроить ему приемку. Чтоб уж наверняка знать, что эта машина может. Пока-то все ладно, а вдруг этот сумасшедший где и проврался, и вот приспичит тебе тягу дать, ну хоть под землю с ней надо провалиться: ты ее туда гонишь, а она не лезет. Что тогда? И я. решил найти свободное место, чтоб никого кругом не было, и тут дать этому Паспарту гонку.
   Я видел на карте, что на юг горы, а дальше свободная земля и никаких городов. Значит, никто там не живет. Порожняя земля. Я дал десять километров высоты и взял полным ходом прямо на юг. Солнце было чуть не над самой маковкой. Внизу я видел, как берег идет вертляво и фестонисто, а море прямо дочерна синее. Город на берегу. Белый весь. Указатель на карте правильно налез - как раз на него. Я прочел - Алжир. Только указатель пер по карте сумасшедше. Значит, там, внизу, сейчас эти зелененькие проповинки кончатся и пойдут горы. Верно, под низом гляжу - горы. Уж вижу, что вся эта музыка поднялась, ближе стало: лучше видно. Вон дорога идет. Факт - дорога: змейкой крутит. А вон и люди, везут чего-то. Вроде таракашки. Я открыл лючик внизу, гляжу в бинокль. Бинокль мой замечательный, у Цейса по заказу сделан. Людишки идут, и хоть кто б башку вверх задрал. Ничего и не знают, что сверху плюнуть на них могу. Я крикнул. Ну и дурак: разве чего услышишь, километров шесть туда. Я задержал ход, взял скорей маузер и давай садить. Глянул в бинокль - ни черта! Шагают, в землю пялятся. Ну, к шуту, сперва надо опробовать машину. Двинул дальше. Но дальше я видел уж, да просто ничего: серо, желто и вроде кустики кое-где. Сыпь дальше! Во! Теперь с десятка километров высоты никаких кустиков не видать, будто море. Вота, что надо. Поставил на спуск. Ух, черт! Тут уж ни черта, ни черта и жить тут не может. Тут вижу, что и муравьев нет, песок и каменья. Да и каменьев-то мало, а все больше песок. Вот тут мы и начнем. Паспарту очень легко стал на песок. Правду сказать, мне очень хотелось просто походить по земле. Пешком этак потопать. С самого вылета на землю не ступал. Вот открываю я дверь. Тьфу ты, чтоб тебе! Жарина! Пропасть! У меня в кабине поставил регулятор на 20 Цельсия, оно уж так и дзржит, жара там или холод кругом. Я и не ждал, что такое пекло снаружи. Солнце жжет в самое темя, я тут сразу и вспотел и опять в кабину. Разделся, в одном исподнем белье выскочил, но как встал босыми ногами на этот песок - мама моя! Прижгло, как на плите. Я прямо обезьяной в кабину сызнова. Натянул щеблеты, взял этот аппарат, которым с воли можно командовать Паспарту, захлопнул дверь и давай.
   Поднял его на метр от земли. Поднялся и так стоит. Теперь пусть круги делает вокруг меня. И начал он ходить, махина эта, как лошадь на корде. Он ходит, а я за ним глазами слежу, как он на солнце сверкает. Потом закрою глаза, думаю, неужто ходит? Открою: верно, ходит. Черт возьми, это я спать могу лечь, а он должен все равно ходить и ходить вокруг меня над самой землей.
   Я вперед прошел, шагов с десяток, и он за мной, только все равно кружит, как я аппаратиком ему приказал.
   А ну, пусть вперед идет! И он с круга сорвался и двинулся вдаль. Вот вдруг мне стало не того: а ну как не вернется? Пока я думал, он уже в блесточку одну превратился. И чего, вперед всего? Про брюки я вспомнил! Будто брюками в этих песках проживешь. Я скорее приказал: назад. Со спеху сначала не за то схватился и поднял его было вверх метров на сто. Когда уж он совсем был тут, я перевел дух. И тогда уж заставил самым малым ходом ко мне подойти. Тут я его постукал пальцем по носу. Гляди, говорю, ты у меня не балуй. Ишь, обрадовался, да запустился как! Я даже в кабину залез. Кстати, и от жары отдышаться. Ну, думаю, теперь главное надо пробовать: под землю. Со мною, думаю, или одного? А вдруг как со мной-то да там он и завязнет. Это значит заживо погибать мне в стальном гробу. Нема такого дела! А без меня он завязнет? Отсюда бегом года два бежать до кустиков до тех. Я выпил воды, пожрал немного консервов. Нет, думаю, пробовать надо все равно. Эх, дернул я рюмахи три коньяку, захватил банки две консервов и с аппаратиком снова выскочил на жару. Это то самое, что из топленной комнаты выскочить на мороз трескучий. Только наоборот. Попробовал я каблуком этот песок - ни черта, песок он и есть песок.
   Обыкновенный. И вот поставил я в аппаратике, чтоб Паспарту лез в песок, полого чтоб лез, не очень круто. Он наклонился нооом и пошел. Сначала вроде как плугом, борозда осталась за ним, а потом одна только спина да хвост - и вот его нет. Значит, он туда вглубь ушел и там ходил дальше. Как крот, что ли, или гад подземный, кто это под землей там роется, шут их знает. Только тут я вдруг один остался среди этих песков и глянул со всей силы вокруг: ну ни чертешеньки, как в море. И я один, тут меня на жаре на этой мороз прошиб. Гляжу на эту борозду-то в песке, ушел же сейчас только что. Я скорей назад его вызывать. Шутки, знаете, плохие. А вдруг там на камень какой напоролся и повредился чем? И поставил, чтоб выползал прямо на меня. Поставил, а под грудью так сквознячком и продувает: а ну как шабаш?
   И вот его нет и нет. У меня в голове мутиться стало. Черт меня дернул это пробовать. Тут я чуть не обомлел:
   земля, песок то есть этот самый стал подыматься подо мною горбом. Я уж думал, начинаются чудеса какиенибудь со мной последние. Фу ты! Гляжу, выползает морда эта Паспартиная из песку. Я ее чуть не целовать принялся. Вылез, вылез, молодчина! Тут уж я все к шутам, залез махом в кабину и пошел под высь, подальше от этих песков, ну их в болото! Я двинул туда, где на карте были всякие точечки, значит, должны людишки жить.
   Дал здоровый ход. Полчаса не прошло, вижу внизу вроде блюдца, или сказать чашка, а там вода. Людишки, как черные козявки, лазали по бережку. Пальмы кругом вроде загородки. На воде, на озере этом плавают на чемто. Рыбу, что ли, ловят. Они, конечно, меня над собой не чуяли. Взял ниже: вижу шалашики, и вон баба ихняя воду в шалаш несет. Детишки бегают. А я из вас сейчас тараканов сделаю! Дал я вниз прямо в середину в озеро это и сразу под водой вбок в берег. Гоню Паспарту вперед. Он, слышу, сверлится под водой в берег. Я закрылся- наглухо, темно. Чую, что мы сейчас уж врылись и я под землей. Хрустит, вроде каменисто. Я поддал еще ходу, чтоб скорей это дело. Погодите там, что сейчас будет. Я только на самую чуть и подумал: а ну как тут мне и остаться в хрящеватом этом камне. Однако дело идет, слышу, без отказа. И вот, слышу, вылетел я насквозь. Открыл окна,-глянул: верно, так и есть, Просверлил я бок этой каменной чашке. Глянул взад: ух-ты черт, как из трубы, валит вода из дыры, как из трубы, и сыплет вниз под кручу. Тут я свернул назад и стал над озером совсем низко. Вот кутерьма пошла! Забегали эти черные, все туда, с горки глядят, как ихняя вода к чертям летит. Вот цирк! Взбесились, в барабаны бьют, воют, бабы в озеро это кидать стали посуду всякую, потом забегали какие-то ихние старосты или попы, что ли, прямо давай хватать ребятишек и, как щенят, пошли швырять туда в озеро. Как картошку в борщ. А вода все садится. Там, уж гляжу, бросились дыру забивать. Уж прямо собой: кинется головой в эту струю - его, как таракана, швырк вон и покатился с горы и не видать уж его. Их с полсотни туда ухнуло. Другие каменья с горы валят, думают, дураки, поможет. Я спустился поближе, вою этого послушать. Ну и вой. Как будто их всех на уголья горячие посадили. Тут они меня увидали и все на землю легли. Лежат, дураки, а вода там хлещет. Лежат и лежат. Аж надоело. Я совсем вниз и прямо на них Паспарту нацелил. Иду - не встают. Ткнул. Не знаю, пару-другую, может, и размазал. Только вскочили-таки. Хватились в меня стрелять стрелами. Я задвинул стекло: стекла у меня в кирпич толщиной, стреляй, сделай удовольствие. Потом уж и воды там мало стало. Бабы ихние пошли там выискивать своих щенят. А я думаю, каких и вон вынесло. Тут уж стало это дело надоедать. Я все это бросил и вот что: прямо взял на Америку, на НьюЙорк. Взял я высоко, рассчитал, чтобы быть к ночи. Подзакусил, рюмашки три дернул и на боковую. Задрых. Задрых я здорово, потому вот просыпаюсь, Паспарту стоит. Указатель уперся в Нью-Йорк, аккурат, где я на карте наладил ориентир. В него указатель упирается, и тогда машина становится сама. Гляжу вниз - мать чесная! Переливается, мутится стадо огней. Вроде сыпь или парша световая, сказать. Здоровенное место этими огнями изъедено. Вот он - Нью-Йорк! Вот он где самый-то сок, доллар-то этот самый. Ишь, горит-то переливается, кажется, аж дымит. Сейчас я сверился с планом, ara! Внимание, темная полоса - река, значит. Так! К реке. Ниже. Мост. Масштаб переводи на плановый масштаб указатель, тишком над рекой. Вот в точности этот мост, указатель ставлю иглой на мост, готово. Теперь можно валять вслепую, по плану. Под воду. Готово: я у дна. Точно ставлю глубину и теперь этой глубиной в берег и сверлю под всеми фундаментами сквозь землю туда, где на плане обозначен банк. Ни черта мне не страшно. Я закурил, гляжу, как продвигается указатель. Теперь вверх его! Вперся, вгрызается - черт его знает, бетон ли, сталь, но хрустит, крошится. Ей-богу, это стенка, подземная кладовая. У меня аж дыханье забило: я ж самое ихнее сердце американское дырявлю. И знаю ж наверняка, что трезвонит ихняя сигнализация, и знаю, что замки на часах. То есть замки у них так устроены, что ни один леший дверей не откроет до девяти утра. Никаким ключом. Только ломать двери - никакого ходу иначе нет ни директору, ни тебе раздиректору. И тут вдвинулся туда Паспарту. Я сразу стоп! Открываю ставень. Вот это да! Горит освещение на полный ход, и мы с Паспарту всей орясиной силой в кладовой. Я выскочил. По стенам - бронированные двери, и выходит, что шкафы в три яруса, но не очень высоко. А помещение - ух! Манеж целый. Пробежал к дверям - они аж в самом конце. Слушаю: ух там чего-то шубуршит, но, видать, не серьезно. Я в Паспарту, чуть вправо, чуть вперед и, как фанерку, сковырнул всю эту броню со шкафов к черту. Посыпалось оттуда. Вот она юшка-то потекла, как кровь с носу: золото. Оно, как вода, заплескало на пол. Пол плиточный, звонкий. Прямо как жавороночки в ушах зацвели-запели. Я сейчас к монетам. Там, в шкафах этих, столбиками стоят, и столбики тесно друг к другу, и это все при электричестве горит, прямо тебе в самую глотку смотрит. Глотал бы их, кажется. Однако я сейчас давай их об плитки звякать: раз! два! дзяв! дзяв!-а вдруг тут "локша", как по-нашему сказать. Я их стукал, они пели, золотые-то, и я их скидывал в горку. Вдруг слышу: буб! буб! - как метлой по валенку. Это что ж? Я вгребаюсь глубже в шкаф. Та же лавочка - не звенит. Я эти монеты на зуб - стой! Дело и у вас вроде как у марафетчиков. Это для блезиру, значит, первые ряды золотом заставлены, а дальше - липа! Это. чтоб водить да показывать дуракам? Комиссиям денисиям? Это я сгребаю, какое настоящее золото, в Паспарту, да много ли туда нагрузишь? А тем временем там уж в дверях, слышу, взялись всерьез: слышу, сверлят, аж в ушах свербит.