Страница:
Я в Паспарту, заперся и дал ход - прямо в двери, да как саданул для острастки! Погнул эти двери, перекорежил теперь хоть порохом рви. Там враз все стихло.
Ша! И как в гробу. Там, должно, они все на пол посадились. Я подождал минуту, выскочил, подошел к этой самой двери - а ее как жестянку туда вмяло, - подошел и во всю глотку им по-русски: так вашу и перетак. Молчок. Поутекали или с перепугу у них песок в глотке.
Я обратно в Паспарту и дал задний ход. Опять в ту же дырку и пошел сверлить назад, в реку. Под водой уж открываю ставни. Погасил свет. И вот стало видать сквозь стекла: вроде чуть сереет. Я дал выше. Еще стало светлей. И тут я высунул из воды спину. Катеришка какой-то спешил тут мимо. Я поднялся и носом перевернул его. Здорово вышло: он сразу брык через корму палубой об воду. А тут лопнул еще котел у него, как хлопушка. Фыркнул, вдребезги, пар, тут сейчас прожектор с берега ударил светом, а я уж поднялся - и ходу. Поднялся, стал в воздухе уж над океаном, наладил сейчас радио на Берлин и давай: Берлин! Берлин! - поставил на полную мощность. Даю депешу по-немецки: "Внимание! Я был сейчас в золотой кладовой Нью-йоркского Сити Банка, осмотрел золото. Десять процентов там золота, остальное подделка. Это афера выпускать бумажки, когда в кладовой золоченые жестянки. Я только что ночью разворотил их подземную камеру, сам все перещупал. В знак этого я брошу сейчас на улицу Бродвей дверку от ихних сейфов. Держись!" И только я это отстукал, а уж был над Бродвеем. Его сверху здорово видать - река свету. Я взял пониже, мне уж ясно видны стали трамваишки, автомобилишки и людишки: гоношат, мельтешат. Я эту дверину, в этом куске было кило с пятьдесят весу, - открыл дверь и туда - гоп-ля! Вот это прицел! Хряснулась она в какой-то автомобильчик, он брык-и набок, и в тот же миг на него налетел тот, что гнал сзади, - ух! Куча тут сразу их навалилась. Это я уж в бинокль видал. Что тут было! Вот цирк, это посмотреть только. Народу! Черная икра. Автомобили, трамваи... и тут, гляжу - раз! Стал белым столбом прожектор в небо, зашевелил, как рак усом. Ото! Уж три сразу. Десяток! Я - ход. Небо чистое было, за облака некуда было запрятаться. Но я пулей из этой паутины. Попал в темноту, смотрю по плану вот клетки за городом. Не иначе-огороды. Я сейчас вниз-верно: глушь. Какое-то окошечко светится, мигает жуликовато. Я уж на четверть метра от земли. Открыл дверь, рукой лапнул вниз, как из лодки в воду. Тьфу, сволочь какая! Тряаь, мокреть, паханное, что ли. Это нам и надо. Сейчас аппаратик на ремешок через плечо. Двери запер. Выскочил.
И тут я на щуп поставил на аппаратике приказ Паспарту - под землю, под заныр, значит. Я мало что видел в темноте, однако услыхал, как захрустела земля и вот уж нет ни черта передо мной. Я еще пождал, чтоб он глубже ушел, и поставил на аппаратике стоп. Аппаратик в кожаном футлярчике, вроде я бродячий фотограф, турист или еще какой хлюст. И пошел я на огонек. Денег американских у меня хорошо было взято с собой, маузер я прямо в штаны за пояс заправил сзади. Под пальто не видать: святой я совсем в своем котелке. Глянул я на небо - все переполосовано прожекторами в клетку, как американские штаны. И вся эта паутина ходит. Меня, голубчики, ищете, а я вот он я! Трите, трите небо, штукатурку всю сотрите, на вот, выкуси. Я им шиш туда в небо сунул и покрутил. Много налипло грязи у меня на ногах, пока я до этого оконца добрался. Сторожка. Я стук в окно. Дверь брякнула, свет распахнулся.
В дверях похоже - старик. Чего-то по-своему спрашивает. Я американского языка ни в зуб, давай по-немецки. Он меня впускает. Смотрю, в сенцах уже старуха и еще парень. А я им говорю, руками показываю, что, мол, чего как в курятник забились, гляди, что на небе делается. Они выскочили, глянули, вскакивают назад! Эге! Затормошились, потом ко мне:
- Джерман? - спрашивают.
Я киваю, что да, я джерман, то есть признаюсь за немца. Тут этот паренек за телефон - он в прихожей у них и висел - и чего-то говорит. Старики меня в хату манят. Я нет, ноги вот грязные. Пока что прибегает к ним какой-то толстый, но вижу - немец. И он прямо ко мне:
- Вы, - говорит, - немец. Из Германии?
Я говорю:
- По делам в Нью-Йорке уже третий день, и вот, что случилось в городе, не знаю, большой тарарам, и на Бродвее свалка, все стало, а я не могу понять, языка не знаю, немцев не встретил. Испугался я и вот побежал куда глаза глядят.
Рассказываю это я, а те старики все на небо глядеть выскакивают. Тут и немец этот всполошился, звонит по телефону, а мне это говорит;
- Вы обчиститесь здесь скоренько, я сейчас свою машину подам; слух прошел, что в банке взрыв или ценности пропали, что будет! Банк нарочно панику, распускает, чтоб бумажки свои не оплачивать. Всех директоров арестовали, а двое застрелилось. На Бродвее свалка и, говорят, пальба даже. Поливают толпу водой и разгоняют током электрическим. Надо ехать, узнать, в чем дело.
И он убежал. А мне дали скребок и тряпки, я взялся за сапоги. Толком еще не справился с этим, уж и машина. Немец кличет, спешит. Я сажусь в машину, а там еще двое, тоже немцы, и они бросились меня расспрашивать, и один сказал, что у него радио всегда поставлено на Берлин вот уже пять лет и сегодня вдруг очень громко какой-то голос перешиб передачу и он слышит что-то насчет золота в банке, но мешала передача. А потом и голос и передача прекратились. Но очень громко садил голос, так что это не из Берлина и, может быть, действительно утка. Но тут нас стали нагонять автомобили, их неслось целый табун и все полным газом, а под самым городом уже была давка. Мы стали. Я сказал, что очень боюсь, что вещи в гостинице пропадут, махнул котелком-и вон. Что тут делалось! Какая-то куча народу била садовой скамьей в железную штору, а на вывеске над ней надпись, что банкирская лавочка, и фамилия. Какую-то старуху прижали к притолке; она костлявыми пальцами скреблась в эту дверь и било ее от слез, будто у нее сына повесили, - это я с тумбы увидал.
А тут неаккуратно стукнули и переломили скамьей старушку надвое. Я немецкий говор услышал в толпе, протиснулся туда. Держался все за аппаратик, чтоб не сорвали, слышу, говорят, что вон рабочие пошли с плакатом - чтоб наутро заплатили всем золотом за эту неделю. Я видал: там один метался в одной жилетке, глаза выпучил и бьет себя по лысине кулаками что силы.
Я хотел ему помочь в этом деле, не поспел, черт возьми: он вдруг метнулся на мостовую, будто его дернуло током, и под грузовик. Э, черт! Так и не видал за людьми, как его там разгладило. Дальше там конные стояли, не пускали к банку, трос поперек улицы стальной.
Я вбок - там уж пожар - говорят, один сам у себя все поджег и кинулся с восемнадцатого этажа весь в огне тоже опоздал. Какая-то бабочка с ребенком на руках это уж я видел сам - шла спотыкалась, рука на лбу - как в театре, дошла до канала - и гоп через перила, и с ребенком вместе. Никто и не спасал, между прочим, и бесполезно было. Я промеж немцев слышал, что тут маленькие банкиришки поудирали. От главного банка толку не добьются, и вот тут поразорились все, у кого гроши последние, у кого капиталы - все пошло в ход, будто их кто кислотой спрыснул. А я тут промеж них хожу себе в котелке и даже "пардон" говорю в случае кого там задену или ногу отдавлю. Потом стали сверху сыпать листовки, с самолетов должно, - народ хватал и тут же рвал их в клочья. Один, смотрю, вытащил кольт и давай садить в небо, откуда эти бумажки сыпались. А там другой тоже взялся, и пошла пальба. Тут какой-то негр замешался, в него ахнули уж все заодно. Я бумажку одну подобрал. Там на всех языках и по-немецки. Читал потом: утешительная от правительства телеграмма и завиранье банка, что вот завтра с утра всем платят золотом не свыше тысячи долларов на рыло. Успокоили! Я смотрю, там кого-то бьют уже вручную, по-нашему. Я из этого дела стал выдираться помалу. На небе стало сереть.
А мне, между прочим, хотелось уж жрать. Я порядочно отошел от самой-то гущи, гляжу, пивная американская, но со столиками, конечно. Захожу - хозяин толстый, в фартуке, и две девки пол уже подметают, наутро готовят дело, и сам хозяин прилаживает объявление. Я только понял там, что голд значит золото. Я за столик. Толстый ко мне и очень сердито объясняет и тычет на свое объявление. Я ему вынул золотой из кармана - в чем дело? Голд? Пожалуйста. Он аж покраснел от жадности.
Это я, значит, ему все по-немецки. Тут одна из девок, рыжая, сейчас ко мне - и ну по-немецки. Так и садит, так и садит.
- Немец?
- Нет, - говорю, - не особенно, однако из Германии.
- Ах, Германия, ах, я туда всей душой и телом. Вам, наверно, пиво наше не понравится.
- Однако, - говорю, - гони сюда пиво и пожрать.
Хозяин уже смекешил, что надо поворачиваться, и тут раз-два - и готовые сосиски, салат с картошкой. Рыжая расцвела, крутится около меня, все салфеточкой кругом меня обтирает. Я ей говорю:
- Садись, фрейлен, и давай пиво пить. Мне одному скучно. - А меня как раз на бабу потянуло, и рыжих я особенно уважаю: не на всем же у них теле веснушки? Так в чем дело? - Пиво действительно дрянь, а нет ли чего погорячее?
Она сейчас хозяину, хозяин бутылку какую-то фокусную, а в ней зеленая водка. И две рюмки. Хорошо мы с нею поужинали или, уж сказать, позавтракали - я хозяину этот золотой, а другой передаю ей, чтоб она за себя хозяину отдала, а сама со мной погулять пройдется. Она уже кричать стала: "О, ийя! Йюу!"-уже намазалась моя коровка здорово. Однако хозяин по телефону машину вызвал и двери с поклоном раскрыл. Рыжая на ходу свою кофточку натягивает, в рукава встрять не может. Шофер меня спрашивает, куда везти? Я ему золотой показываю и говорю ему жестом - вперед, мол, вали, там покажем. Валит он дальше и дальше, - а уж совсем рассвело. Я эту немку свидетельствую, все ли у нее на месте, она только подвизгивает, как сука под воротами. Икать даже стала. Я ей говорю, чтоб сказала шоферу - за город. И вот едем мы, а кругом поля, и постройки, и народ уж гомонит. Вдруг вижу - кладбище. Стоп! Стоп это всюду понимают. Вир и стоп - это на всем свете. Я шоферу золотой, он мне шапочкой. Вокруг кладбища заборчик мне по пояс. Я немке говорю: лезь. Ее, стерву, уж развезло, пришлось перевалить ее на брюхе. Она там и села. Я перемахнул за ней, и никто тут как раз не глядел. Вот веду я ее между склепов. Есть прямо кирхи целые нагорожены. Вышел я на середину, уж думаю, этого кладбища, посадил мою каролину на скамеечку, она как поплавок шатается и чего-то напевает как блаженная. Ну, думаю, сейчас ты у меня прочухаешься. И тут я за аппаратик. Она мне шепчет:
- Снимите, только чтоб мы оба вышли.
И тянет свои сольтисоны меня обнять. Я поставил сигнал: "Паспарту ко мне". Жду. Она наклонилась на меня, засыпает. Не знаю, сколько времени прошло: я очень ждал, но и сам струхнул. Одна там эта кирка зашаталась - я не ждал с левого боку. Моя корова глядит, глаза трет.
- Вирклихь, вирклихь? - спрашивает.
Тут эта кирка хрясь - и мало до нас камешки докатились. Рыжая как заверещит, я ей рот зажал. Но тут она уж и слова сказать не могла выворотило с полдюжины гробов, один никелированный, другой бетонный, что ли, был, и оттуда, из этой рухляди, Паспарту своей мордой. Я его пристроил дверью аккуратно против моей рыжей, отпер дверь, пхаю ее туда. Она уперлась, как корова. А тут, я слышу, народ где-то гудит. Но густые, здорово, деревья там и не видать. Тут я дуру эту поддал, и она вперлась в кабину. Я дал ход и пошел ломить сквозь дерева, сквозь склепы. Треск и лом пошел, взмыл я вверх и дал такой ход, что через минуту еле видно было в тумане утреннем, где оно, это кладбище американское. Я поднялся километров на десяток и стал. Тут и взялся за немку. Потом она мне шепчет:
- Это Цеппелин? Вы сам граф Цеппелин?
- Да, - говорю, - я самый и есть - граф Цеппелин.
- Ах, свезите меня на мою милую родину, у меня там жених, он в солдатах.
И тут ее тряпки по всей кабине, и развалилась она, как в бане на полке, сейчас потечет. Блевать тут начнет, гляди, с перепою. Все стонет:
- Граф, мы уже в Германии?
- В Германии, - говорю.
- В Дармштадт, их казармы в Дармштадте.
- А вон, не видите, их казармы там внизу?
Она глазами запухшими хлопает.
- Я вам парашют привяжу и вы прямо на плац, где ученье. Он шагает, а вы, как бабочка, с неба. Она:
- Ах, как бабочка! Аин донмет елфинг. Только я с парашютом боюсь.
- А вы тогда валите без парашюта.
- Ах, - говорит, - лучше, как бабочка.
- Ну, я вам сейчас подвяжу парашют.
И стал я ей ее тряпки за спину приматывать, она два раза просыпалась, пока я все ее барахло к ней прикручивал. Потом дал ей какую-то ее подвязку в руку, говорю:
- Просчитайте до десяти и вот его дерните, и парашют раскроется.
Она:
- Как бабочка?
- Да, да! Вались!
И раскрыл дверь. Она стала в дверях и поеживается. Из дверей мороз. Я ей дал пинка и захлопнул дверь".
6.
Я оттолкнул эти листки. Нет! Не может быть: врет, врет он. Не привязывал он ей за спину ее одежды. Нарочно выдумал, что сунул подвязку. Вдруг у меня сразу возникла мысль: это доктор, доктор проклятый выдумал этот бред и прислал мне. Разыгрывает меня как дурачка. Потому и на машинке все это напечатано, что доктор знал: по почерку я его сразу узнал бы. Он наслушался там в больнице всяких бредов - и вот этакого отвратительного садистического воображения с каким-то еще издевательством, с грязным изобретательством.
Я решил сейчас же бежать в больницу. Я пойду прямо к нему в кабинет и скажу: "Эх вы, батенька! Уж, думаете, на такого простачка напали? Довольно-таки дешевая, скажу, выдумка эти ваши экзерсиции в авантюрном стиле с присвистом. Не собираетесь ли печататься, дорогой мой? Этакий, скажу, самотек у нас - и этак свертком этим (сверну в трубку рукопись) помахаю у него перед носом. Ох, уж и помахаю!"
Так я думал и с этими мыслями пустился к больнице.
Это за городом. Приспел только к вечеру, было темно. Привратник меня знал, меня пропустили. Я пробежал через сад и позвонил у парадной. Не повезло: полчаса назад мой доктор укатил в город. Я спросил, кто дежурит? Я хотел убедить провести меня к этому больному, войти и прямо спросить: это вы писали? Эту гадость? Но тут же я сообразил, что можно и без этого: он в первом этаже, окна его выходят в сад. Если он пишет, я увижу. Ну, чернильницу, бумагу хотя бы на столе или на койке. Я вышел в сад. Крадучись, я шел по аллее, глядел в окна. Вот с решетками. Но их не было.
И вдруг я остановился: он! Он сидел за столом, как и тогда, спиной к двери. Я встал на садовую скамейку, мне виден был теперь и стол. Тупое серое лицо. Как хорошо разглядывать, когда вас не видят! Он глядел в стол. Что-то было у него в руках. Бумага! Да, я видел ясно, как он взял лист бумаги, аккуратно оторвал четырехугольный кусочек и стал свертывать "козью ножку",. Он стал насыпать туда махорки, лениво и сосредоточенно. Он закурил и вдруг стал подымать голову" как будто почуял мой взгляд. Но в это время кто-то негромко, но очень крепко сказал сзади меня:
- Гражданин! Вы что тут?
Я вздрогнул:
- Я, пожалуйста, сторож меня опознает.
Меня вывели. Ужасно неприятно.
И конечно: он курит эту бумагу, нарочно, назло им курит. Показать, что не станет писать. Я, чтобы успокоить подозрение на мой счет, написал своему приятелю записку:
"Все неудачно сочинено вами самими. Неужели на такой мякине думали меня провести?"
Записку оставил сторожу.
Все-таки карандаш у него на столе я видел. Кажется, и баночка какая-то. Может быть, впрочем, это лекарство, бром там или что им дают?
Нет, решительно: это все фокусы доктора. Подтрунить над писателем. Нет, голубчик, мы тоже в своем деле коечто смыслим. Но когда я вернулся домой, я снова сел за эти листки. Я начал читать исследовательски, подозрительно присматриваясь к слогу, к отдельным словам. Но скоро, признаюсь, я это бросил и решил прочесть первый раз начерно - все подряд.
Вот что было написано дальше.
7.
"Может, она только до пяти досчитала, начала эту подвязку дергать, аж рвать. А в Нью-Йорке дым большой было видать, должно, горело что-нибудь. Я стал слушать радио. Из Берлина передавали, что все ошибка, что телеграмма это мошенничество биржевого жулика, и что между прочим биржа вроде закрыта до проверки. Я дождался конца передачи и дал по своему радио на берлинскую волну: "В Нью-Йорке в сумасшедшем доме водопровод лопнул и через это все сумасшедшие повыскакивали и по улицам на всех четырех бегают и людей за зад кусают. Имейте совесть пособить".
А потом я поставил курс на Европу, прямо на один городишко. Названье у него не здорово разобрал, но вроде немецкое. Так, чтоб можно было время провести. Денег у меня хватало, а достать тоже всегда можно. Там видно будет, а пока мне спать хотелось - от нее, от немки этой, вряд ли что осталось. Уснул я вполне удобно.
Проснулся - жрать охота, в кишках мурлычет, что пять котов. Глянул на двор - ночь. На указателе аккурат над тем городишком. Внизу чуть огоньки мигают. Потом рассмотрюсь, а пока надо пожрать. Сейчас включаю, значит, духовку электрическую, банку консервов туда. Раз, два - и готово у меня, и чистенько. Рванул три рюмашечки, подзаправился - веселей стало. Банку вниз - пусть летит для повестки - я приехал. Может, какому там фраеру по маковке попадет. Тут, смотрю, с востока сереть стало. Решил - закопаю Паспарту, а сам джентельменом в город: шпрехен зи дейч? Дал вниз. Верно: городишко. На моей карте больно мелко написано. А не все одно? Лень было мне в лупу на него пялиться.
Я опять ту же музыку! За город, нашел поле пустое, Паспарту под землю, аппаратик через плечо. Иду. На хорошее шоссе вышел. Уж совсем серо. На мне очень даже приличная пара, а пальтишко прямо шикарное.
Вид вполне серьезный. Поэтому иду смело. Вот начались огороды, вот подводы, в город тянутся: видать, на базар. Я на пробу к одному возчику по-немецки:
- Доброе утро!
- Откуда так рано, господин?
- От больного.
- На Елизаветинской площади есть извозчики, доктор.
Ага! Немцы, это ладно. Обогнал обоз, тут домишки пошли, уж свет всюду в окнах. А вон вижу: дом светлыми окнами пялится в самое небо. Ясное дело, завод. Народишко по холодку по утреннему вприпрыжку спешит -работнички. Так они шариками каждое утро сюда скатываются и трут там лампочки, и весь свой век, дурачки, самого-то соку не знают. Катись, катись, шарики. Спросил, где эта площадь с извозчиками. Пошел, как показали. Такси стоят. Где, спрашиваю, сейчас выпить можно - шофера ведь народ бывалый.
- А вот, - говорят, - в клубе. Там до утра. И карты тоже. Гони!
- Гони!
Городишко ничего, чистенький, приличный. Дал шоферу золотой. Он и глаза вытаращил. Не знал, как сдачи дать. Клуб, однако, вижу, шикарный. Швейцар стал билет спрашивать. Тут дежурный ихний с лестницы спешит. Я при нем швейцару золотой:
- Возьмите мое пальто.
Дежурный ко мне:
- Вы играть хотите? Иностранец? Американец?
Я через полминуты уже в зале. Господины в визитках, столы, вокруг толпятся. Мне сейчас предлагают в их кассе разменять золото, все на меня оборачиваются. Разменял. Сейчас мне у стола место опростали. Ничего особенного-обыкновенная "железка". Сел. Выигрываю, проигрываю, но вижу, они тут жулики, на вид только чемберлены, черт бы их побрал! Это здорово! Я тоже начал Чемберленом - и этак важно отшучиваю направо-налево. Даже рассказывать начал кой-что - про Америку, и похабное приплетать для смеху. Один там что-то все стоял таким королем, подбородок на меня наводил так серьезно, когда все подхихикивали. Все: гы-гы! хохо! го-го! - а этот фофан проклятый только подбородком на меня этак сверху. Ах ты, рвань! Я еще вольней говорить! А он этак выждал, когда все отгоготали, и говорит, как сахар колет:
- Вы лжете. Никакой вы не американец. Вы - проходимец. Откуда ваше золото?
Он примолк, стоит, морду закинул и подбородком на меня. Я на всех оглянулся, говорю:
- У вас этак позволяется? - Они все на меня глазами уперлись, как деревянными палками.-Ах, так?! Ладно же, сейчас вы узнаете, кто я есть.
Я плюнул на стол и вон из залы. За мной поспешил было дежурный, а с лестницы уж крикнул швейцару:
- Пальто иностранцу!
Я пальто на руку, нахлопнул на ходу котелок, выбежал на улицу - белый день. Совсем утро и солнышко на восходе, только над крышами поднялось. Я на миг только этим воздухом дохнул. Ну, сволочи и с вашим солнцем немецким! Тут такси, целый табун ждал у подъезда. Я в первый попавшийся. Пошел! Выехали за город, пусто уже. Стой! Выскочил.
- Цахлен?
- Платить? Ах ты, фофан немецкий.
Я вынул кольт и сразу трах ему в стекло - на тебе "цахлен" - он как дал ход - я ему вдогонку еще два раза саданул и стал крутить аппаратик, звать Паспарту. Чтоб скорей, я поднял его сначала из земли, чтоб он доспел ко мне по воздуху, на метр высоты. Я увидал, как он несся ко мне, когда оглянулся. А, черт! Я не знал толком, где этот клуб проклятый, все равно, одного поля ягода, все к чертовой матери. Я вам покажу, кто я есть, сволочи. Я вам подбородки-то посбиваю. Я влез в кабину, задвинул броневые ставни, оставил один смотровой глазок и дал полный ход на город. На высоте 30 метров я первым делом двинул по киркам, по колокольням, они летели, будто кто из кубиков тут нагородил. Ага! Я вам подбрею подбородки, сударики. Я пошел кругами, я уж брил на высоте десяти метров. Я стал на миг и глянул. Уж было здорово наработано: завал кирпичей, и приглядеться: там ворочаются в куче этого хлама человечишки, как червяки давленые. Помню, там из кучи одна нога дрыгала, а всего его кирпичом придавило. Ну, аккурат, как таракана ногой придавишь, а он еще ножкой все дрыг, дрыг! А одна целая совсем была, подо мною как раз, баба немецкая, та все эти кирпичи рыла, бросала, и я слыхал, как выла, кого-нибудь там у ней схоронило. А потом, вдруг, гляжу, вон, вон они куда бегут - вся дорога полна, что мошкары. Я взял вверх - вон они все где. Ах вы, черти! Вы вон куда тикать. Эх, запустил я ход, и эту дорогу-пулей, снарядом пропахал-раз! и назад! Начисто в кисель, в кашу их, ферфлюхтеров. Проходимец, сволочи? Палками на меня дубовыми глядеть? Заелозили небось. Ага!
Я поднялся метров на сто и плюнул на эту кучу лома всякого. Тоже, подбородками помахивать! Тут, гляжу, метров на двести или поменьше, штук пять комаров этих летит. Самолетиков. Мне в окошко было слыхать, как они жужжат. Скажи, страсть какая. Я стою на своей высоте, будто их и вовсе не вижу. Закрыл броневые ставни и гляжу в мой боевой глазок: через него мне отлично видать весь горизонт, лучше не надо. При надобности я и его могу убрать, и тогда я не похуже как в несгораемом шкафу. Гляжу - уже близко. И вот тут давай они меня из пулеметиков. Даже попадали. Я только слышу, как вроде дождичком в окошко - дзим, дзим! И кружат, и вертят, и споднизу пробуют. Один особенно старался, даже две петли с разгону завернул. А ну, хватит баловаться! Я как двину на этого, на самого фартового. Эх, Он ходу! Стой, сука! Я его в момент нагнал, он только хотел петлю свертеть, набрал ходу - хлоп, а я ему навстречу. Крак и готово - как комар на свечке. Хряенул только. Паспарту надел его себе на нос. Так эти крылышки и населись, ломь одна от них. И рама сплюснулась к чертям. А те наутек, к земле, прямо пиком пошли. Один, дурак, по дороге на парашюте бросился и повис в воздухе. Я и его шибанул. Довольно прицельно это у меня вышло: в лет. Вижу, я здорово насобачился попадать. Как хороший охотник. Хлоп! и есть. Полный смысл попробовать. Я вот что.подсообразил. Я тут сейчас заправил курс на юг и не спеша, прохладным ходом: мне была охота поваляться, высоту взял всего три тысячи метров, лечу. Слышу, как у немцев там идет шифровка какая-то спешная, а так вслух там суета насчет всякой санитарной помощи - это значит из той кучи ручки-ножки выковыривать. Подбородков там поищите. Может, какие дубовые и не треснули. Черт с ними, мне нашего русского захотелось послушать. Стал я искать, туда, сюда кручу вдруг такое слышу:
- Паспарту! Паспарту! Паспарту!
Мать чесная! Я даже сел: это что еще? Не ослышался ли, подумал сначала. А потом вот:
- Паспарту! Говорит инженер Камкин.
"Здрасьте, - думаю, - с того света депеши уже пошли". Однако слушаю, что еще будет.
Ша! И как в гробу. Там, должно, они все на пол посадились. Я подождал минуту, выскочил, подошел к этой самой двери - а ее как жестянку туда вмяло, - подошел и во всю глотку им по-русски: так вашу и перетак. Молчок. Поутекали или с перепугу у них песок в глотке.
Я обратно в Паспарту и дал задний ход. Опять в ту же дырку и пошел сверлить назад, в реку. Под водой уж открываю ставни. Погасил свет. И вот стало видать сквозь стекла: вроде чуть сереет. Я дал выше. Еще стало светлей. И тут я высунул из воды спину. Катеришка какой-то спешил тут мимо. Я поднялся и носом перевернул его. Здорово вышло: он сразу брык через корму палубой об воду. А тут лопнул еще котел у него, как хлопушка. Фыркнул, вдребезги, пар, тут сейчас прожектор с берега ударил светом, а я уж поднялся - и ходу. Поднялся, стал в воздухе уж над океаном, наладил сейчас радио на Берлин и давай: Берлин! Берлин! - поставил на полную мощность. Даю депешу по-немецки: "Внимание! Я был сейчас в золотой кладовой Нью-йоркского Сити Банка, осмотрел золото. Десять процентов там золота, остальное подделка. Это афера выпускать бумажки, когда в кладовой золоченые жестянки. Я только что ночью разворотил их подземную камеру, сам все перещупал. В знак этого я брошу сейчас на улицу Бродвей дверку от ихних сейфов. Держись!" И только я это отстукал, а уж был над Бродвеем. Его сверху здорово видать - река свету. Я взял пониже, мне уж ясно видны стали трамваишки, автомобилишки и людишки: гоношат, мельтешат. Я эту дверину, в этом куске было кило с пятьдесят весу, - открыл дверь и туда - гоп-ля! Вот это прицел! Хряснулась она в какой-то автомобильчик, он брык-и набок, и в тот же миг на него налетел тот, что гнал сзади, - ух! Куча тут сразу их навалилась. Это я уж в бинокль видал. Что тут было! Вот цирк, это посмотреть только. Народу! Черная икра. Автомобили, трамваи... и тут, гляжу - раз! Стал белым столбом прожектор в небо, зашевелил, как рак усом. Ото! Уж три сразу. Десяток! Я - ход. Небо чистое было, за облака некуда было запрятаться. Но я пулей из этой паутины. Попал в темноту, смотрю по плану вот клетки за городом. Не иначе-огороды. Я сейчас вниз-верно: глушь. Какое-то окошечко светится, мигает жуликовато. Я уж на четверть метра от земли. Открыл дверь, рукой лапнул вниз, как из лодки в воду. Тьфу, сволочь какая! Тряаь, мокреть, паханное, что ли. Это нам и надо. Сейчас аппаратик на ремешок через плечо. Двери запер. Выскочил.
И тут я на щуп поставил на аппаратике приказ Паспарту - под землю, под заныр, значит. Я мало что видел в темноте, однако услыхал, как захрустела земля и вот уж нет ни черта передо мной. Я еще пождал, чтоб он глубже ушел, и поставил на аппаратике стоп. Аппаратик в кожаном футлярчике, вроде я бродячий фотограф, турист или еще какой хлюст. И пошел я на огонек. Денег американских у меня хорошо было взято с собой, маузер я прямо в штаны за пояс заправил сзади. Под пальто не видать: святой я совсем в своем котелке. Глянул я на небо - все переполосовано прожекторами в клетку, как американские штаны. И вся эта паутина ходит. Меня, голубчики, ищете, а я вот он я! Трите, трите небо, штукатурку всю сотрите, на вот, выкуси. Я им шиш туда в небо сунул и покрутил. Много налипло грязи у меня на ногах, пока я до этого оконца добрался. Сторожка. Я стук в окно. Дверь брякнула, свет распахнулся.
В дверях похоже - старик. Чего-то по-своему спрашивает. Я американского языка ни в зуб, давай по-немецки. Он меня впускает. Смотрю, в сенцах уже старуха и еще парень. А я им говорю, руками показываю, что, мол, чего как в курятник забились, гляди, что на небе делается. Они выскочили, глянули, вскакивают назад! Эге! Затормошились, потом ко мне:
- Джерман? - спрашивают.
Я киваю, что да, я джерман, то есть признаюсь за немца. Тут этот паренек за телефон - он в прихожей у них и висел - и чего-то говорит. Старики меня в хату манят. Я нет, ноги вот грязные. Пока что прибегает к ним какой-то толстый, но вижу - немец. И он прямо ко мне:
- Вы, - говорит, - немец. Из Германии?
Я говорю:
- По делам в Нью-Йорке уже третий день, и вот, что случилось в городе, не знаю, большой тарарам, и на Бродвее свалка, все стало, а я не могу понять, языка не знаю, немцев не встретил. Испугался я и вот побежал куда глаза глядят.
Рассказываю это я, а те старики все на небо глядеть выскакивают. Тут и немец этот всполошился, звонит по телефону, а мне это говорит;
- Вы обчиститесь здесь скоренько, я сейчас свою машину подам; слух прошел, что в банке взрыв или ценности пропали, что будет! Банк нарочно панику, распускает, чтоб бумажки свои не оплачивать. Всех директоров арестовали, а двое застрелилось. На Бродвее свалка и, говорят, пальба даже. Поливают толпу водой и разгоняют током электрическим. Надо ехать, узнать, в чем дело.
И он убежал. А мне дали скребок и тряпки, я взялся за сапоги. Толком еще не справился с этим, уж и машина. Немец кличет, спешит. Я сажусь в машину, а там еще двое, тоже немцы, и они бросились меня расспрашивать, и один сказал, что у него радио всегда поставлено на Берлин вот уже пять лет и сегодня вдруг очень громко какой-то голос перешиб передачу и он слышит что-то насчет золота в банке, но мешала передача. А потом и голос и передача прекратились. Но очень громко садил голос, так что это не из Берлина и, может быть, действительно утка. Но тут нас стали нагонять автомобили, их неслось целый табун и все полным газом, а под самым городом уже была давка. Мы стали. Я сказал, что очень боюсь, что вещи в гостинице пропадут, махнул котелком-и вон. Что тут делалось! Какая-то куча народу била садовой скамьей в железную штору, а на вывеске над ней надпись, что банкирская лавочка, и фамилия. Какую-то старуху прижали к притолке; она костлявыми пальцами скреблась в эту дверь и било ее от слез, будто у нее сына повесили, - это я с тумбы увидал.
А тут неаккуратно стукнули и переломили скамьей старушку надвое. Я немецкий говор услышал в толпе, протиснулся туда. Держался все за аппаратик, чтоб не сорвали, слышу, говорят, что вон рабочие пошли с плакатом - чтоб наутро заплатили всем золотом за эту неделю. Я видал: там один метался в одной жилетке, глаза выпучил и бьет себя по лысине кулаками что силы.
Я хотел ему помочь в этом деле, не поспел, черт возьми: он вдруг метнулся на мостовую, будто его дернуло током, и под грузовик. Э, черт! Так и не видал за людьми, как его там разгладило. Дальше там конные стояли, не пускали к банку, трос поперек улицы стальной.
Я вбок - там уж пожар - говорят, один сам у себя все поджег и кинулся с восемнадцатого этажа весь в огне тоже опоздал. Какая-то бабочка с ребенком на руках это уж я видел сам - шла спотыкалась, рука на лбу - как в театре, дошла до канала - и гоп через перила, и с ребенком вместе. Никто и не спасал, между прочим, и бесполезно было. Я промеж немцев слышал, что тут маленькие банкиришки поудирали. От главного банка толку не добьются, и вот тут поразорились все, у кого гроши последние, у кого капиталы - все пошло в ход, будто их кто кислотой спрыснул. А я тут промеж них хожу себе в котелке и даже "пардон" говорю в случае кого там задену или ногу отдавлю. Потом стали сверху сыпать листовки, с самолетов должно, - народ хватал и тут же рвал их в клочья. Один, смотрю, вытащил кольт и давай садить в небо, откуда эти бумажки сыпались. А там другой тоже взялся, и пошла пальба. Тут какой-то негр замешался, в него ахнули уж все заодно. Я бумажку одну подобрал. Там на всех языках и по-немецки. Читал потом: утешительная от правительства телеграмма и завиранье банка, что вот завтра с утра всем платят золотом не свыше тысячи долларов на рыло. Успокоили! Я смотрю, там кого-то бьют уже вручную, по-нашему. Я из этого дела стал выдираться помалу. На небе стало сереть.
А мне, между прочим, хотелось уж жрать. Я порядочно отошел от самой-то гущи, гляжу, пивная американская, но со столиками, конечно. Захожу - хозяин толстый, в фартуке, и две девки пол уже подметают, наутро готовят дело, и сам хозяин прилаживает объявление. Я только понял там, что голд значит золото. Я за столик. Толстый ко мне и очень сердито объясняет и тычет на свое объявление. Я ему вынул золотой из кармана - в чем дело? Голд? Пожалуйста. Он аж покраснел от жадности.
Это я, значит, ему все по-немецки. Тут одна из девок, рыжая, сейчас ко мне - и ну по-немецки. Так и садит, так и садит.
- Немец?
- Нет, - говорю, - не особенно, однако из Германии.
- Ах, Германия, ах, я туда всей душой и телом. Вам, наверно, пиво наше не понравится.
- Однако, - говорю, - гони сюда пиво и пожрать.
Хозяин уже смекешил, что надо поворачиваться, и тут раз-два - и готовые сосиски, салат с картошкой. Рыжая расцвела, крутится около меня, все салфеточкой кругом меня обтирает. Я ей говорю:
- Садись, фрейлен, и давай пиво пить. Мне одному скучно. - А меня как раз на бабу потянуло, и рыжих я особенно уважаю: не на всем же у них теле веснушки? Так в чем дело? - Пиво действительно дрянь, а нет ли чего погорячее?
Она сейчас хозяину, хозяин бутылку какую-то фокусную, а в ней зеленая водка. И две рюмки. Хорошо мы с нею поужинали или, уж сказать, позавтракали - я хозяину этот золотой, а другой передаю ей, чтоб она за себя хозяину отдала, а сама со мной погулять пройдется. Она уже кричать стала: "О, ийя! Йюу!"-уже намазалась моя коровка здорово. Однако хозяин по телефону машину вызвал и двери с поклоном раскрыл. Рыжая на ходу свою кофточку натягивает, в рукава встрять не может. Шофер меня спрашивает, куда везти? Я ему золотой показываю и говорю ему жестом - вперед, мол, вали, там покажем. Валит он дальше и дальше, - а уж совсем рассвело. Я эту немку свидетельствую, все ли у нее на месте, она только подвизгивает, как сука под воротами. Икать даже стала. Я ей говорю, чтоб сказала шоферу - за город. И вот едем мы, а кругом поля, и постройки, и народ уж гомонит. Вдруг вижу - кладбище. Стоп! Стоп это всюду понимают. Вир и стоп - это на всем свете. Я шоферу золотой, он мне шапочкой. Вокруг кладбища заборчик мне по пояс. Я немке говорю: лезь. Ее, стерву, уж развезло, пришлось перевалить ее на брюхе. Она там и села. Я перемахнул за ней, и никто тут как раз не глядел. Вот веду я ее между склепов. Есть прямо кирхи целые нагорожены. Вышел я на середину, уж думаю, этого кладбища, посадил мою каролину на скамеечку, она как поплавок шатается и чего-то напевает как блаженная. Ну, думаю, сейчас ты у меня прочухаешься. И тут я за аппаратик. Она мне шепчет:
- Снимите, только чтоб мы оба вышли.
И тянет свои сольтисоны меня обнять. Я поставил сигнал: "Паспарту ко мне". Жду. Она наклонилась на меня, засыпает. Не знаю, сколько времени прошло: я очень ждал, но и сам струхнул. Одна там эта кирка зашаталась - я не ждал с левого боку. Моя корова глядит, глаза трет.
- Вирклихь, вирклихь? - спрашивает.
Тут эта кирка хрясь - и мало до нас камешки докатились. Рыжая как заверещит, я ей рот зажал. Но тут она уж и слова сказать не могла выворотило с полдюжины гробов, один никелированный, другой бетонный, что ли, был, и оттуда, из этой рухляди, Паспарту своей мордой. Я его пристроил дверью аккуратно против моей рыжей, отпер дверь, пхаю ее туда. Она уперлась, как корова. А тут, я слышу, народ где-то гудит. Но густые, здорово, деревья там и не видать. Тут я дуру эту поддал, и она вперлась в кабину. Я дал ход и пошел ломить сквозь дерева, сквозь склепы. Треск и лом пошел, взмыл я вверх и дал такой ход, что через минуту еле видно было в тумане утреннем, где оно, это кладбище американское. Я поднялся километров на десяток и стал. Тут и взялся за немку. Потом она мне шепчет:
- Это Цеппелин? Вы сам граф Цеппелин?
- Да, - говорю, - я самый и есть - граф Цеппелин.
- Ах, свезите меня на мою милую родину, у меня там жених, он в солдатах.
И тут ее тряпки по всей кабине, и развалилась она, как в бане на полке, сейчас потечет. Блевать тут начнет, гляди, с перепою. Все стонет:
- Граф, мы уже в Германии?
- В Германии, - говорю.
- В Дармштадт, их казармы в Дармштадте.
- А вон, не видите, их казармы там внизу?
Она глазами запухшими хлопает.
- Я вам парашют привяжу и вы прямо на плац, где ученье. Он шагает, а вы, как бабочка, с неба. Она:
- Ах, как бабочка! Аин донмет елфинг. Только я с парашютом боюсь.
- А вы тогда валите без парашюта.
- Ах, - говорит, - лучше, как бабочка.
- Ну, я вам сейчас подвяжу парашют.
И стал я ей ее тряпки за спину приматывать, она два раза просыпалась, пока я все ее барахло к ней прикручивал. Потом дал ей какую-то ее подвязку в руку, говорю:
- Просчитайте до десяти и вот его дерните, и парашют раскроется.
Она:
- Как бабочка?
- Да, да! Вались!
И раскрыл дверь. Она стала в дверях и поеживается. Из дверей мороз. Я ей дал пинка и захлопнул дверь".
6.
Я оттолкнул эти листки. Нет! Не может быть: врет, врет он. Не привязывал он ей за спину ее одежды. Нарочно выдумал, что сунул подвязку. Вдруг у меня сразу возникла мысль: это доктор, доктор проклятый выдумал этот бред и прислал мне. Разыгрывает меня как дурачка. Потому и на машинке все это напечатано, что доктор знал: по почерку я его сразу узнал бы. Он наслушался там в больнице всяких бредов - и вот этакого отвратительного садистического воображения с каким-то еще издевательством, с грязным изобретательством.
Я решил сейчас же бежать в больницу. Я пойду прямо к нему в кабинет и скажу: "Эх вы, батенька! Уж, думаете, на такого простачка напали? Довольно-таки дешевая, скажу, выдумка эти ваши экзерсиции в авантюрном стиле с присвистом. Не собираетесь ли печататься, дорогой мой? Этакий, скажу, самотек у нас - и этак свертком этим (сверну в трубку рукопись) помахаю у него перед носом. Ох, уж и помахаю!"
Так я думал и с этими мыслями пустился к больнице.
Это за городом. Приспел только к вечеру, было темно. Привратник меня знал, меня пропустили. Я пробежал через сад и позвонил у парадной. Не повезло: полчаса назад мой доктор укатил в город. Я спросил, кто дежурит? Я хотел убедить провести меня к этому больному, войти и прямо спросить: это вы писали? Эту гадость? Но тут же я сообразил, что можно и без этого: он в первом этаже, окна его выходят в сад. Если он пишет, я увижу. Ну, чернильницу, бумагу хотя бы на столе или на койке. Я вышел в сад. Крадучись, я шел по аллее, глядел в окна. Вот с решетками. Но их не было.
И вдруг я остановился: он! Он сидел за столом, как и тогда, спиной к двери. Я встал на садовую скамейку, мне виден был теперь и стол. Тупое серое лицо. Как хорошо разглядывать, когда вас не видят! Он глядел в стол. Что-то было у него в руках. Бумага! Да, я видел ясно, как он взял лист бумаги, аккуратно оторвал четырехугольный кусочек и стал свертывать "козью ножку",. Он стал насыпать туда махорки, лениво и сосредоточенно. Он закурил и вдруг стал подымать голову" как будто почуял мой взгляд. Но в это время кто-то негромко, но очень крепко сказал сзади меня:
- Гражданин! Вы что тут?
Я вздрогнул:
- Я, пожалуйста, сторож меня опознает.
Меня вывели. Ужасно неприятно.
И конечно: он курит эту бумагу, нарочно, назло им курит. Показать, что не станет писать. Я, чтобы успокоить подозрение на мой счет, написал своему приятелю записку:
"Все неудачно сочинено вами самими. Неужели на такой мякине думали меня провести?"
Записку оставил сторожу.
Все-таки карандаш у него на столе я видел. Кажется, и баночка какая-то. Может быть, впрочем, это лекарство, бром там или что им дают?
Нет, решительно: это все фокусы доктора. Подтрунить над писателем. Нет, голубчик, мы тоже в своем деле коечто смыслим. Но когда я вернулся домой, я снова сел за эти листки. Я начал читать исследовательски, подозрительно присматриваясь к слогу, к отдельным словам. Но скоро, признаюсь, я это бросил и решил прочесть первый раз начерно - все подряд.
Вот что было написано дальше.
7.
"Может, она только до пяти досчитала, начала эту подвязку дергать, аж рвать. А в Нью-Йорке дым большой было видать, должно, горело что-нибудь. Я стал слушать радио. Из Берлина передавали, что все ошибка, что телеграмма это мошенничество биржевого жулика, и что между прочим биржа вроде закрыта до проверки. Я дождался конца передачи и дал по своему радио на берлинскую волну: "В Нью-Йорке в сумасшедшем доме водопровод лопнул и через это все сумасшедшие повыскакивали и по улицам на всех четырех бегают и людей за зад кусают. Имейте совесть пособить".
А потом я поставил курс на Европу, прямо на один городишко. Названье у него не здорово разобрал, но вроде немецкое. Так, чтоб можно было время провести. Денег у меня хватало, а достать тоже всегда можно. Там видно будет, а пока мне спать хотелось - от нее, от немки этой, вряд ли что осталось. Уснул я вполне удобно.
Проснулся - жрать охота, в кишках мурлычет, что пять котов. Глянул на двор - ночь. На указателе аккурат над тем городишком. Внизу чуть огоньки мигают. Потом рассмотрюсь, а пока надо пожрать. Сейчас включаю, значит, духовку электрическую, банку консервов туда. Раз, два - и готово у меня, и чистенько. Рванул три рюмашечки, подзаправился - веселей стало. Банку вниз - пусть летит для повестки - я приехал. Может, какому там фраеру по маковке попадет. Тут, смотрю, с востока сереть стало. Решил - закопаю Паспарту, а сам джентельменом в город: шпрехен зи дейч? Дал вниз. Верно: городишко. На моей карте больно мелко написано. А не все одно? Лень было мне в лупу на него пялиться.
Я опять ту же музыку! За город, нашел поле пустое, Паспарту под землю, аппаратик через плечо. Иду. На хорошее шоссе вышел. Уж совсем серо. На мне очень даже приличная пара, а пальтишко прямо шикарное.
Вид вполне серьезный. Поэтому иду смело. Вот начались огороды, вот подводы, в город тянутся: видать, на базар. Я на пробу к одному возчику по-немецки:
- Доброе утро!
- Откуда так рано, господин?
- От больного.
- На Елизаветинской площади есть извозчики, доктор.
Ага! Немцы, это ладно. Обогнал обоз, тут домишки пошли, уж свет всюду в окнах. А вон вижу: дом светлыми окнами пялится в самое небо. Ясное дело, завод. Народишко по холодку по утреннему вприпрыжку спешит -работнички. Так они шариками каждое утро сюда скатываются и трут там лампочки, и весь свой век, дурачки, самого-то соку не знают. Катись, катись, шарики. Спросил, где эта площадь с извозчиками. Пошел, как показали. Такси стоят. Где, спрашиваю, сейчас выпить можно - шофера ведь народ бывалый.
- А вот, - говорят, - в клубе. Там до утра. И карты тоже. Гони!
- Гони!
Городишко ничего, чистенький, приличный. Дал шоферу золотой. Он и глаза вытаращил. Не знал, как сдачи дать. Клуб, однако, вижу, шикарный. Швейцар стал билет спрашивать. Тут дежурный ихний с лестницы спешит. Я при нем швейцару золотой:
- Возьмите мое пальто.
Дежурный ко мне:
- Вы играть хотите? Иностранец? Американец?
Я через полминуты уже в зале. Господины в визитках, столы, вокруг толпятся. Мне сейчас предлагают в их кассе разменять золото, все на меня оборачиваются. Разменял. Сейчас мне у стола место опростали. Ничего особенного-обыкновенная "железка". Сел. Выигрываю, проигрываю, но вижу, они тут жулики, на вид только чемберлены, черт бы их побрал! Это здорово! Я тоже начал Чемберленом - и этак важно отшучиваю направо-налево. Даже рассказывать начал кой-что - про Америку, и похабное приплетать для смеху. Один там что-то все стоял таким королем, подбородок на меня наводил так серьезно, когда все подхихикивали. Все: гы-гы! хохо! го-го! - а этот фофан проклятый только подбородком на меня этак сверху. Ах ты, рвань! Я еще вольней говорить! А он этак выждал, когда все отгоготали, и говорит, как сахар колет:
- Вы лжете. Никакой вы не американец. Вы - проходимец. Откуда ваше золото?
Он примолк, стоит, морду закинул и подбородком на меня. Я на всех оглянулся, говорю:
- У вас этак позволяется? - Они все на меня глазами уперлись, как деревянными палками.-Ах, так?! Ладно же, сейчас вы узнаете, кто я есть.
Я плюнул на стол и вон из залы. За мной поспешил было дежурный, а с лестницы уж крикнул швейцару:
- Пальто иностранцу!
Я пальто на руку, нахлопнул на ходу котелок, выбежал на улицу - белый день. Совсем утро и солнышко на восходе, только над крышами поднялось. Я на миг только этим воздухом дохнул. Ну, сволочи и с вашим солнцем немецким! Тут такси, целый табун ждал у подъезда. Я в первый попавшийся. Пошел! Выехали за город, пусто уже. Стой! Выскочил.
- Цахлен?
- Платить? Ах ты, фофан немецкий.
Я вынул кольт и сразу трах ему в стекло - на тебе "цахлен" - он как дал ход - я ему вдогонку еще два раза саданул и стал крутить аппаратик, звать Паспарту. Чтоб скорей, я поднял его сначала из земли, чтоб он доспел ко мне по воздуху, на метр высоты. Я увидал, как он несся ко мне, когда оглянулся. А, черт! Я не знал толком, где этот клуб проклятый, все равно, одного поля ягода, все к чертовой матери. Я вам покажу, кто я есть, сволочи. Я вам подбородки-то посбиваю. Я влез в кабину, задвинул броневые ставни, оставил один смотровой глазок и дал полный ход на город. На высоте 30 метров я первым делом двинул по киркам, по колокольням, они летели, будто кто из кубиков тут нагородил. Ага! Я вам подбрею подбородки, сударики. Я пошел кругами, я уж брил на высоте десяти метров. Я стал на миг и глянул. Уж было здорово наработано: завал кирпичей, и приглядеться: там ворочаются в куче этого хлама человечишки, как червяки давленые. Помню, там из кучи одна нога дрыгала, а всего его кирпичом придавило. Ну, аккурат, как таракана ногой придавишь, а он еще ножкой все дрыг, дрыг! А одна целая совсем была, подо мною как раз, баба немецкая, та все эти кирпичи рыла, бросала, и я слыхал, как выла, кого-нибудь там у ней схоронило. А потом, вдруг, гляжу, вон, вон они куда бегут - вся дорога полна, что мошкары. Я взял вверх - вон они все где. Ах вы, черти! Вы вон куда тикать. Эх, запустил я ход, и эту дорогу-пулей, снарядом пропахал-раз! и назад! Начисто в кисель, в кашу их, ферфлюхтеров. Проходимец, сволочи? Палками на меня дубовыми глядеть? Заелозили небось. Ага!
Я поднялся метров на сто и плюнул на эту кучу лома всякого. Тоже, подбородками помахивать! Тут, гляжу, метров на двести или поменьше, штук пять комаров этих летит. Самолетиков. Мне в окошко было слыхать, как они жужжат. Скажи, страсть какая. Я стою на своей высоте, будто их и вовсе не вижу. Закрыл броневые ставни и гляжу в мой боевой глазок: через него мне отлично видать весь горизонт, лучше не надо. При надобности я и его могу убрать, и тогда я не похуже как в несгораемом шкафу. Гляжу - уже близко. И вот тут давай они меня из пулеметиков. Даже попадали. Я только слышу, как вроде дождичком в окошко - дзим, дзим! И кружат, и вертят, и споднизу пробуют. Один особенно старался, даже две петли с разгону завернул. А ну, хватит баловаться! Я как двину на этого, на самого фартового. Эх, Он ходу! Стой, сука! Я его в момент нагнал, он только хотел петлю свертеть, набрал ходу - хлоп, а я ему навстречу. Крак и готово - как комар на свечке. Хряенул только. Паспарту надел его себе на нос. Так эти крылышки и населись, ломь одна от них. И рама сплюснулась к чертям. А те наутек, к земле, прямо пиком пошли. Один, дурак, по дороге на парашюте бросился и повис в воздухе. Я и его шибанул. Довольно прицельно это у меня вышло: в лет. Вижу, я здорово насобачился попадать. Как хороший охотник. Хлоп! и есть. Полный смысл попробовать. Я вот что.подсообразил. Я тут сейчас заправил курс на юг и не спеша, прохладным ходом: мне была охота поваляться, высоту взял всего три тысячи метров, лечу. Слышу, как у немцев там идет шифровка какая-то спешная, а так вслух там суета насчет всякой санитарной помощи - это значит из той кучи ручки-ножки выковыривать. Подбородков там поищите. Может, какие дубовые и не треснули. Черт с ними, мне нашего русского захотелось послушать. Стал я искать, туда, сюда кручу вдруг такое слышу:
- Паспарту! Паспарту! Паспарту!
Мать чесная! Я даже сел: это что еще? Не ослышался ли, подумал сначала. А потом вот:
- Паспарту! Говорит инженер Камкин.
"Здрасьте, - думаю, - с того света депеши уже пошли". Однако слушаю, что еще будет.