Житков Борис Степанович. Виктор Вавич (Книга 1)

   Во дворе было скверно, холодно, колкая крупа в лицо била с серого неба. Черной дорогой вытянулся по небу вдаль дым из фабричной трубы. И вдруг, как сорвался, завыл фабричный гудок. Завыл с дрожью, с тревогой, покрыл шум людей, и все глядели туда, где вылетал и рвался на ветру белый пар. Гудок оборвался, стало тихо. И вновь взорвало голоса. Люди шли, проталкивались на широкую площадь перед воротами. К окнам конторы прилипли бледные лица. Старый котел ржавым горбом торчал над толпой. На нем толпилась кучка людей. И вдруг один, в черной бороде, в темных очках, взмахнул рукой, вздернул вверх голову и замер - только ветер трепал черную бороду. Шум еще секунду длился и стал спадать, заглох, а человек все еще стоял, подняв неподвижно руку.
   Настала секунда, когда выл только ветер, и человек громко, на весь двор, крикнул, зычно, твердо, как скомандовал:
   - Товарищи! - Он опустил руку и снова поднял и вытянул вперед перед собой: - Товарищи! Комитет Российской социал-демократической! рабочей! партии послал меня сюда, чтоб сказать вам, - выкрикивал человек.
   Филипп влез на штабель угля, что серой горой стоял за котлом: весь двор плотно был покрыт шапками, фуражками - мостовая голов, и казалось, эта черная мостовая колебалась под ветром. Ему сзади плохо слышно было, что говорил комитетчик, долетали рваные выкрики, но Филипп смотрел на толпу, на лица и видел, как заходили, заволновались головы, и вот уж отдельные крики, как всплески брызнули из толпы:
   - Правильно!
   - Верно, товарищи!
   И гул взмыл и раскатился в ответ. Гул ударил туда, в котел, но человек поднял руку и крикнул:
   - Товарищи! Еще раз повторяю от имени комитета партии: скоро бой! Берегите силы! Гнусная провокация толкает вас в яму. Долой забастовку!
   - Долой!.. - ухнула толпа. - О-о-о-ой.
   - Долой, долой-ой-ой! - визгнуло под самым котлом, поползли, покарабкались черные люди на скользкое железо... Филипп поднял брови, двинулся с угольной горки, обсыпался вниз с углем. Вот человек рядом схватил уголь, угольную каменюгу и швырнул вверх в оратора, в бородатого. Филипп толкнул его в уголь и бросился к котлу. А там уже влезли, за ноги ловили стоявших на железном горбу.
   - Долой! ой-ой!
   Кучка, свалка под котлом, и вдруг - бледный, высокий, молодой, в сапогах, в полупальто, с черным козырьком над белым лбом, один остался торчать на железном горбу. Стал, как на казнь, как на последнее слово.
   - Друзья! - крикнул бледный, и дрогнул голос над толпой. - Всем холодно, на всех одежонка дрянь! А что нас греет, почему не пропадем ни на морозе, ни в голоде? Греет нас, что мы одно. Крепкое, плотное - кирпичная стена. Потому и сволочь, что стоит за воротами, боится сунуться сюда, - и он махнул рукой к воротам, и все оглянулись. - Пусть они сунутся, - знают, что разобьют башку о кирпичную стенку. Пусть пулей снимут меня отсюда одна щербина дырки не сделает. Пусть ружейным свинцом заткнут мне глотку, пусть прохвост разобьет камнем голову! Товарищи! Все мы в грязи, втоптаны ногами этой сволочи в грязь, дух нам забили, грязью залепили рот... Надо встать во весь рост, и пусть падут все, все до единого - за наше право, за наше счастье. Не вытерпели котельщики, слава котельщикам!
   И гул, гул, которого не мог понять Филипп, - радость? угроза? - гул прошел по головам, а бледный кричал:
   - Слава котельщикам! Не дали...
   - Урра! - послышалось Филиппу.
   - Пусть раскроют пасть все тюрьмы, - рвался над гулом голос оратора.
   - Га-а-а! - поднималось в толпе.
   - Пусть бьют штыки, воют пули, - крикнул поверх голов оратор.
   Вздернул вверх головой, сердито, с вызовом. Гул шел сильней, сильней, с воем, и вдруг от угла, от прохода, через весь рев, сквозь ветер, стал слышен мерный крик... Головы скосило туда, к углу, как повернуло ветром, и сразу стало слышно, как густо пели голоса:
   Нас еще судьбы безвестные жду-ут!
   На бой кровавый, святой и правый...
   А бледный все еще стоял струной на котле. И только, когда песня победила, он стал сползать. И много рук потянулось и приняло его вниз. Он неловко колыхался секунду над толпой в руках людей и утонул в черной массе.
   Кто-то стоял на его месте, раскрывал рот и махал руками, но его не слушали, и не было слышно. Песня громче, гуще рубила мотив, настойчивей:
   Кровью мы наших врагов обагрим!
   И вдруг свист в проходе, вскрики. Свист ударил дружней, свистело много, не один человек. Филипп тискался, вертелся средь струи людей, рвался туда. Он еле пробился туда, куда все смотрят, еле узнал, на кого смотрят, казалось - не на кого. И вдруг сразу наткнулся глазом на бледное лицо. Кто? Сразу не узнал. Игнатыч стоял среди толпы и, видно, ничего не говорил, а только шевелил ртом. Филипп видел, что людям сильней не свистнуть, что сейчас, сию минуту, перестанут свистеть, а начнут делать.
   И кто-то рядом крикнул:
   - Кати, кати, шаром кати пузатого! - И молодой парнишка сунулся вперед. - На пузо клади, кати!
   Игнатыч поймал глазами Фильку, он моргал, как будто глотал глазами свет, и задыхался.
   "Сейчас повалят - и пропало!" - подумал Филипп. Он стал рядом с Игнатычем и поднял, вытянул вверх руку.
   - Дураки! - заорал Филипп. - Разве так? Тачку давай, тачку.
   - Тачку! Тачку! - пошло по толпе. Где-то загремели, забрякали колеса, и вот раздались люди, и протиснулась железная тачка, на которой возили стружку, мусор.
   - Полезай! - крикнул Филипп.
   Игнатыч стоял. Он вдруг нахмурился, побагровел и, гребя рукой, сделал шаг, два, головой вперед, и вдруг стал. Стал, задыхаясь, кровь отлила от лица, и он поднимал и опускал брови. Руки обвисли.
   - Грузи! - крикнули рядом. - Гой! Га! - И снова свист в три свиста, и руки схватили Игнатыча, подняли, и он неловко сполз спиной в пологий кузов тачки.
   - Урра-а! - Игнатыча повезли.
   Песня еще шагала над толпой, но уж перекрывали крики:
   - За ворота! На весы кати! Ворота! Ворота!
   Видно было через окна, как в конторе метались люди.
   Игнатыч, лежа на спине, неловко согнув ноги, не шевелясь, глядел серым лицом в небо, в мутное, и, как по неживому лицу, била острая крупа.
   У ворот шла возня. Отпирали.
   Папиросы "Молочные"
   ВИКТОР подходил к участку. Он нагнул лицо, чтоб не била по щекам холодная крупа. Она звонко стукала по козырьку фуражки, как по стеклам вагона.
   И вдруг впереди гул - стадом затопали ноги. Виктор глянул: из ворот вывалились черным комом городовые, на быстром ходу строились на улице, вчерашний дежурный рысью догонял их, городовые зашагали, обгоняя ногой ногу.
   Еще повалили бегом вдогонку. Виктор бросился рысью - сами понесли ноги.
   - Когда являетесь, черт вас знает!
   Пристав орал с крыльца, красный, в расстегнутой шинели. Виктор бросился по лестнице. В участке ходили городовые в шинелях, хлопали двери, и у телефона кричал помощник пристава. И из-под черных деревянных усов деревянные слова били в трубку:
   - Да. Двинем рррезерв! Делаем... Рра-спа-рядился.
   Он скосил черные глаза на Вавича. Дверь хлопнула с разлета. Запыхавшись, валил пристав. Он оттолкнул плечом Вавича, вырвал телефонную трубку у помощника. Помощник зло глянул на Виктора. Виктор стоял, не знал, что делать. Он не знал даже, в какую позу сейчас встать, и готовно вытянулся. Пристав досадливо, нетерпеливо работал телефонной ручкой.
   - Восьмой донской! Восьмой! Черт тебя раздери, дура. - Он топал ногой и тряс старой головой. - Скорей!.. Ах, стерва!.. Передайте есаулу, чтоб на рысях... Давно?.. Передайте, что прошу, пошлите вестового, чтоб скорей. Прошу!.. Прошу!.. К чертовой матери - вы отвечаете!
   Пристав бросил трубку, она закачалась, стукнула в стенку.
   - А, сволочи! - он глянул на Вавича. - Торчит тут козлом! Стой у дверей, никого не пускать. Всех к черту!
   Пристав завернул злую матерщину. Он стоял, запыхавшись, и водил глазами по пустой канцелярии. Помощник осторожно повесил трубку на крюк. И сейчас же раздался звонок.
   - Вас! - крикнул помощник и пригласительно направил трубку на пристава.
   - Кого еще, черт? Слушаю! - зло рявкнул пристав в телефон. И вдруг весь почтительно обтаял. Он заулыбался прокуренными усами. - Так точно, ваше превосходительство, маленькие неприятности. Кто-с?.. Так точно, Варвара Андреевна... Служит, служит, как же... Виктор... да-с, Виктор, - и вдруг пристав шагнул к Вавичу: - Как по батюшке? Вас, вас! Ну!
   - Всеволодыч! - крикнул Виктор.
   - Виктор Всеволодович, да, да-с... Очень, очень... Слушаю!.. Честь имею!..
   Пристав повесил трубку и еще с той же улыбкой обратился к помощнику:
   - Патроны выданы? - сказал все так же ласково. И вдруг перевел дух, широко открыл веки: - Вплоть до применения. Если флаг, черти, выкинут, - к дьяволу, чтоб никуда! Хождений... Я говорю, - а ни в зуб!
   - Конечно, если уж хождения, - сказал обиженно черный помощник и даже головой повел в правый угол.
   - И если флаг, флаг выкинут, - значит это что? Что это значит? - И пристав, красный, поворачивался то к помощнику, то к Вавичу: - Что это значит? Ну? Ну?
   Виктор сочувственно мигал, не знал, как выразить, что понимает натугу пристава.
   - Да что значит, - сказал помощник, - тут уж донцы.
   - Значит, значит, вызов, вызов это значит. Значит, сами вызывают. Боевой флаг. А уж бой так бой. Я уж не знаю... коли бой... - Он вдруг устало перевел дух. - Дай папироску, черт с тобой, дай, - протянул руку помощнику.
   Виктор мигом завернул рукой в карман и без слов протянул открытый портсигар приставу.
   - Дрянь у тебя, должно быть, - страдальчески сморщился пристав и остановил пальцы над папиросами.
   - Пожалуйте-с, "Молочные", - помощник щелкнул крышкой массивного серебряного портсигара. Портсигар - как ларец, и синим шелковым хвостом опускался фитиль с узлом и кистью.
   Пристав взял у помощника. Виктор потянул свой назад.
   - Дай, я и твоих возьму, Бог с тобой, - и пристав толстыми пальцами скреб в Викторовом портсигаре: то захватывал десяток, то оставлял в пальцах пару.
   Телефон позвонил, и помощник уж слушал. А пристав еще рылся в маленьком портсигаре Вавича: набирал и пускал.
   - Началось! - бросил помощник от телефона. Пристав, схватив десяток папирос, замер, подняв тяжелую грудь. У Виктора дрогнул портсигар в руке.
   - Все во дворе... - говорил полушепотом помощник, - агитаторов слушают... похоже - выйдут... Меры приняты! - крикнул в трубку, как деревянным молотком стукнул, помощник.
   - Голубчик, туда! - со стоном крикнул пристав.
   - Вплоть до применения? - спросил помощник и твердо упер черные большие глаза в пристава.
   - Где же эта сволочь? - кинулся к окну пристав.
   - Если казаков не будет, - сказал помощник,- то применять?
   - Что хотите, - крикнул пристав, - но чтоб хождений и флагов этих ни-ни!
   - Слушаю, - сказал помощник.
   - Этого тоже возьмите. В засаду, что ли, возьмите. Он хорош, ей-богу, хорош, - и пристав толкал Вавича в лопатку, толкал дружески, бережно: Возьмите!
   Вавич побежал по лестнице вслед за помощником пристава, а сам старик с лестницы кричал вслед:
   - Мои санки берите! Пролетку! То бишь санки! Да, да! - санки.
   Когда свернули за угол, - с раскатом, с лётом, - помощник сказал Вавичу в ухо, деревянно, как в телефон:
   - У Суматохиной во дворе двадцать из резерва, в засаде. Кто бежит с площади - врываться в цепь и гнать к Суматохиной во двор. Потом в часть. Карасей отсеем, осетров на стол.
   - Слушаю, - сказал Вавич, нахмурился для серьезу и вдруг оглянулся. Оглянулся на шум. Шум частых, острых ног, легких и звонких. Серым табунчиком шла в улице полусотня казаков. Легонькие лошадки семенили ножками. Над ними из-под синих фуражек, из-под красных околышей торчали лихие чубы русым загибом. Казаки шли рысью. У ворот стояли бабы, глядели на казаков, выпучив испуганные глаза. Некоторые крестились.
   Какой-то мальчишка завыл и бросился бегом вдоль по улице. Хлопали калитки, и в окнах мутно белели бледные лица.
   Помощник дернул за пояс кучера. Санки стали. Впереди казаков офицер поднялся на стременах и винтом вывернулся назад, поднял вверх руку с нагайкой. Казаки остановились. Бойкой рысью хорунжий подъехал к санкам, нагнулся. Помощник встал.
   - Направо в переулке станьте. Я пошлю,и тогда уж действие ваше.
   Санки тронули.
   Налету помощник обернулся назад и махнул рукой в переулок.
   Уже видна стала огромная площадь перед заводом, белая, снежная, и заводская труба на сером небе, без дыма, и, казалось, криво неслась в небе на хмурых облаках. За два дома до площади помощник кивнул на ворота и сказал:
   - Здесь, и не зевать!
   Виктор выскочил. Сердце билось. Он стукнул в калитку. Оторвалась щелка, в ней, прищурясь, стоял городовой, - увидал и распахнул.
   И опять на Виктора глянули из окон бледные лица, испуг бродил по ним: полуоткрытые рты и зыбкие брови высоко на белом лбу.
   Виктор огляделся. Двор был пуст, и только в дверях дальнего флигеля Виктор заметил черную шинель.
   - Двадцать вас? - спросил Виктор городового. - Старшего ко мне!
   И грудь высоко задышала.
   В заводском дворе все еще возились около ворот. Толпа напирала.
   - Зубило, давай зубило! Кувалдой бей!
   И действительно, через минуту сквозь гул толпы звезданула кувалда, и крикнуло, заохало железо. Над головами торчал толстый, как бревно, рукав тулупа, - сторож поднял ключ и пробивался. Его оттерли, и он болтал в воздухе ключом. Вся толпа примолкла, все сжали зубы и слушали, как зло садила кувалда. И вдруг зазвенело, покатилось и взорвало голоса. Ворота раскатились в стороны, и с гулом повалила густая толпа. Мальчишки выбежали вперед, и следом выкатилась тачка. Люди держались рукой за борта и не чувствовали усилия, - казалось, тачка ехала сама, сама их вела вперед, мягко подскакивала по снежным кочкам.
   Марш, марш вперед,
   Рабочий народ...
   едва слышен был шум песни за гомоном голов. И вдруг из переулка, с той стороны площади: рысак и легкие санки бойко, размашисто катили прямо к толпе. Полицейский с черными твердыми усами подкатил, завернул и стал поперек хода толпы в десяти саженях.
   Шум замирал, пока он ехал, и на мгновение замер, когда стала лошадь, только песня стала слышней.
   Полицейский встал в санях. Нахмурил черные, как накрашенные, брови. Он поднял руку и крикнул раздельно, как команду:
   - Ребята! ррразззайдись мирно по домам. Зачем безззобразие!
   И тут свист неистовый дунул, как с земли поднялся, и закружился вихрем. И, будто поднятый свистом, полетел из толпы снежный ком и ударил в лошадь, рассыпался. Другой, и вдруг замелькали в воздухе белые комья. Полицейский закрылся локтем, санки дернулись, круто завернули и помчали прочь под свист и гогот.
   А песня пошла бойчей, чаще и дальше, дальше двинулся народ. Пели все, и вдруг все оглянулись: среди толпы, над голосами, ярко вспыхнул красный флаг и заполоскал огненным языком на морозном ветру.
   Толпа уж залила полплощади.
   И вот черная кучка городовых выступила из переулка, стала растягиваться в цепь, и еще вывалило черное из-за угла. Жиденькая ленточка против плотной, ярой толпы, и толпа дружным ревом всполохнулась, двинула быстрей... И вдруг выстрел, револьверный выстрел, жалкий, будто откупорили бутылку, - его слышали только в первых рядах, - выстрел из толпы. Раз и два: "Пам, пам!"
   И тут, как хлестнуло что по всей толпе, - толпа стала, шатнулась: из проулка, прямо напротив, вылетели казаки.
   Они раскинулись вмиг, как захлестнули толпу, на скаку - и видно было без удержа, без времени, они мигом повернули лошадей и полным махом полетели на людей, как в открытое поле.
   Голоса оборвались. Было мгновение тишины. И вот нечеловеческий вой поднялся к небу, как взвыла земля. Передние метнулись, легли наземь, закрыв руками головы, закрыли глаза. Лошади врезались с маху в толпу, стоптали первых, сбили грудью, и казаки, скривив губы, стали остервенело наотмашь молотить нагайками, не глядя, по головам, по плечам, по вздетым рукам.
   Флаг зашатался в судороге, в страхе. Покосился и упал в толпу. Люди рвались, топтали, сбивали друг друга и выли, и вопль ярил казаков. Люди бежали через площадь, закрыв голову руками, не глядя, не видя, не зная, что кровь бежит из рассеченной головы, бежали прямо на городовых, бежали в топкий пруд, губы бились, и лай выходил из горла, дробный лай, как плач.
   Виктор из окна второго этажа, из квартиры Суматохиной, глядел на площадь. Он слышал, как ахнула за плечом Суматохина.
   - Ой, пошли! Ой, все разнесут!
   - Не беспокойтесь, - сказал обрывисто Виктор, не спуская глаз с площади, - полиция на посту... не допустим.
   - Господи, Господи, - шаркала туфлями Суматохина, - ох, понесло их! Бунт открылся, - и всхлипнула. Виктор сорвался к дверям. - Спасители наши! Господи милостивый! - Виктор скатился с деревянной лесенки и слышал, как следом звякнула крюком, защелкала задвижкой Суматохина.
   - Все ко мне! - сказал на весь двор Виктор, и из дверей со всего двора вышли городовые. Отдувались, бросали цигарки, лица посерели. Они кучей стали у ворот.
   - Стройся! - скомандовал Виктор.
   Городовые нехотя стали в неровный ряд. Караульный глядел в улицу, высунувшись из калитки. Виктор, запыхавшись, отдернул городового и сам глянул на улицу. Он видел черную толпу на белом снегу и алый флаг, и сердце билось, рвало грудь. Мимо, по мосткам, пробежал городовой, и через минуту затопала спешно конница, закрыла улицу, площадь, и следом вой, и вот-вот оголтелые шаги, топот по улице. Люди без памяти бежали по проулку. Человек пять. Растрепанные, как без глаз. Падали, бежали на коленках и, спотыкаясь, вскакивали.
   - Караул, вон! - крикнул Виктор.
   Городовые сразу не поняли, а Виктор стоял весь красный, распахнув настежь калитку. Городовые, толкаясь, бросились на улицу.
   - В цепь! Держи! - кричал Вавич. - Сюда, во двор.
   Люди не сопротивлялись, они вбирали голову в плечи, их толкали в калитку.
   Старший городовой поставил четверых стеречь людей во дворе, он не глядел, не спрашивал Виктора.
   Еще, еще бегут. Большой человек тяжело бежал, мотал разбитой в кровь головой.
   - Стой! - крикнул городовой и ножнами замахнулся на человека.
   Человек вдруг остановился и глянул мутными глазами на городового, и вдруг как молния прошла по лицу - как дрогнуло все лицо, - и человек махнул всем огромным телом и, как бревном, стукнул кулаком: городовой споткнулся и лег ничком в снег. А человек повернулся и ломовой рысью затопал дальше.
   - Держи! - закричал Вавич и не узнал дикого голоса. Двое городовых сорвались вслед. И тут же пробежало в заминке еще и еще, и Виктор схватил, сам схватил за плечо одного.
   - Брось! - сказал в лицо Виктору этот человек. Виктор цепко держал его за рукав тужурки.
   - Брось, говорю! - полушепотом сказал рабочий и глянул Виктору в глаза - ненавистно, приказательно. На минуту ослабла у Виктора рука, и рабочий вывернул плечо, и пошел, пошел, не побежал.
   - Этого, этого! - крикнул Виктор. Рабочий ускорил шаг. - Стой, сволочь! - Виктор бежал, сжав зубы. Двое городовых бросились следом.
   - Держи!
   Рабочий стал, обернулся.
   - Чего надо? - крикнул зло.
   Городовые кинулись. Рванули, с треском рвалась тужурка, - рабочий вырывался, хотел вывернуться из одежи. Виктор вцепился в блузу и тряс, тряс рабочего, - у Виктора скривились губы, и слезы выступили на глазах, и он все тряс, тряс человека.
   - Иди! Иди, сволочь, когда говорят! Когда говорят! - повторял Виктор.
   - Да я... по своему делу... здесь живу... - говорил рабочий. Обалдел, что ли?
   - Когда говорят!.. когда говорят!.. - твердил, задыхаясь, Виктор и тряс, что есть силы, закрутив блузу на кулак.
   - В часть его прямо? - подбежал старший.
   - В часть!.. когда говорят! - сказал, захлебнулся, Виктор.
   Двое городовых за руки повели человека. Виктору хотелось догнать и ударить его с размаху - ярость осталась в руке. Он побежал вдогонку, чтоб что-нибудь, чтоб хоть распорядиться. Крикнуть зло. И вдруг от домов отбежала женщина. Босая, выбежала на снег. Она вприпрыжку спешила по мосткам за арестованным.
   И Виктор услышал, как запавшим голосом приговаривала женщина:
   - Ой, Филя, родненький! Ой, родненький же мой!
   Виктор видел, как рабочий резко мотнул ей головой, и она стала на снегу.
   Виктор поровнялся. Женщина не видала его, смотрела вслед городовым.
   Виктор стоял секунду.
   - Если не виновен, то ничего не будет, - сорвавшимся голосом сказал Виктор. - А что ж босиком...
   Женщина глянула на него глазами во всю ширь - пустыми, сквозными. Вдруг заревела и опрометью бросилась прочь.
   Виктор шел назад, колени слегка подрагивали. Издали увидал черные деревянные усы помощника.
   - У вас уж полон двор! - говорил он на всю улицу. - Выводи! скомандовал он городовым, они все на него смотрели. - По одному! Считай! Закурим, - вполголоса обратился он к Виктору.
   Виктор совался по карманам, хватал и выпускал портсигар - не узнавала рука.
   - Пожалуйте, "Молочные", - помощник твердой рукой протянул большой портсигар.
   Папироса тряслась в губах у Вавича, а помощник спокойной рукой старался прижечь ее горячим концом своей папиросы.
   Стоптанные люди чернели на снегу площади, и большая железная тачка, с глубоким серым кузовом, осталась посреди пустоты перед заводом. Невдалеке валялся втоптанный в снег красный флаг.
   Помощник пристава спешно шел с двумя городовыми.
   Он поднял флаг, стряхнул и секунду глядел, держа перед собой. Хмуро глядели городовые.
   - Убери, как есть! - и помощник сунул флаг городовому.
   - Человек там, ваше высокородие, -другой городовой шел от тачки.
   - Спрятался? - и помощник, насупясь, решительно зашагал к тачке.
   Он заглянул через борт и увидал серое, пухлое лицо. Игнатыч бессмысленно моргал правым глазом и мычал.
   - Ты... кто же? - спросил помощник. От завода через площадь бежали люди, в пиджаках, в барашковых шапках пирожком, и махали издали руками.
   - Конторские, - сказал городовой, - ихний, значит, - и отвел глаза от Игнатыча.
   Казаки в узком проулке гнали, оцепив, кучу людей. Лошади топали по мосткам, оступались, теснились у самых заборов, отжимали в ворота баб. А бабы голосили, в кривых платочках, раздетые, на морозе, и тянули дети писком. Казаки не глядели, напряженно улыбались и колотили нагайками мелких лошадок, и кричали: "пошел! пошел!" - и люди сбивались и почти бежали.
   И вдруг крик, и оглянулась вся улица, повернули на миг головы казаки. Бабий истошный крик последними охами рвал воздух, шатал стены.
   - Федьку! Ой! Мальчика моего! Зачем?.. Господи?.. Ироды! Феденьку.
   Двое несли за четыре угла на пальто мальчишку. Белое лицо свернулось вбок, и неловко, по-мертвому, завернулась под голову рука в толстом рваном рукаве. Казаки поддали шагу и бегом погнали людей. Хорунжий зло свел брови и поскакал по мосткам вперед.
   Шарфик
   - ПРЯМО не знаю, как вы один пойдете. Ей-богу, вас еще шатает. Наденька делала строгие глаза, губами улыбалась, помогала Дуняше напяливать на Башкина пальто. Башкин блаженно щурился и шатался больше, чем шатало. Он никак не мог запахнуться, - заковыривал в петлю пуговку, и она выскакивала, и Башкин слабо хихикал и бросал расхлябанно руку.
   - Шарф, шарф! - закричала вдруг Наденька. - Дуняша, мой вязаный.
   И Наденька на цыпочках тянулась и обворачивала шею Башкина теплым шарфом. У Башкина губы млели пьяной улыбкой, и он поворачивал шею, - по ней заботливо бегали Наденькины ручки, заправляли шарф.
   - Смотрите, не больше пяти минут - здесь, мимо дома, - Наденька погрозила пальчиком, - а то Дуняшу пошлю. Башкин совсем сощурил глаза от улыбки.
   - И с лестницы осторожней, - крикнула Наденька в дверях.
   Башкин совсем расслабил ноги и шлепал ими вразброд по ступенькам. Дверь захлопнулась. Башкин шлепнул еще раза два ногами и, перегнувшись через перила, лег животом и поехал вниз.
   "Что ж? А мне трудно идти, - весело думал Башкин, - пусть даже увидят. Что такое, скажите!"
   И он забарабанил губами, как дети. На улице было тепло, только снег не решался таять, и весенним, мутным, задумчивым стоял в улице воздух. Вдруг, среди зимы, замечталась погода. И воздух обнял Башкина, и Башкин сосредоточенно, осторожно зашагал по панели. Он стал глядеть, как воробей клевал на солнце дымящийся навоз, клевал, оборачиваясь, вертя головкой.
   "Вот тоже... - прошептал Башкин задумчиво и не мог придумать, что тоже. - Ничего тоже - пусть клюет", - немного обиделся Башкин и зашагал, наклоняясь на каждом шагу.
   Улица бесшумно стояла в теплом облаке. И вдруг в конце, - Башкин плохо видел близорукими глазами, - в конце где-то сбилась у забора кучка. Другая быстро пошла навстречу Башкину. Башкин задышал чаше. Кучка шла за человечком. Человечек с ведерком.
   "Я больной, я ни при чем", - рассудительным тоном подумал Башкин, поднял брови и стал к стене.
   Человечек не дошел до Башкина, он стал, и куча народа обвила его со всех сторон. Башкин осторожно зашагал, он слышал гул людей, и в гуле была тревога, высокой нотой билась тревога над толпой людей.
   Человечек наклеил на стене белую бумагу и стал выбиваться прочь. И невнятный шум голосов читал, как молитву, вслух, не в лад, читал и выкрикивал слова, все громче, громче. Башкин протиснулся и, перегнувшись длинным телом через людей, увидал большие четкие буквы: "Высочайший манифест".
   ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТЪ
   БОЖIЕЮ ПОСПЪШЕСТВУЮЩЕЮ МИЛОСТЬЮ,
   МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,
   ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ
   ВСЕРОССIЙСКIЙ,
   Московскiй, Киевскiй, Владимирскiй, Новгородскiй; Царь Казанскiй, ЦарьАстраханcкiй, Царь Польскiй, ЦарьСибирскiй, Царь Херсонеса Таврическаго, Царь Грузинскiй, Государь Псковскiй и Великий Князь Смоленскiй, Литовскiй , Волынскiй ; Подольскiй и Финляндскiй; Князь Эстляндскiй, Лифляндскiй, Курляндскiй и Семигальскiй, Самогитскiй, Бълостокскiй, Корельскiй, Тверской, Югорскiй, Пермскiй, Вятскiй, Болгарскiй и иных Государь и Великiй Князь Новаграда, Низовскiя земли, Черниговскiй, Рязанскiй, Полотскiй, Ростовскiй, Ярославскiй, Бълозерскiй, Удорскiй, Обдорскiй, Кондшскiй, Витебскiй, Мстиславскiй и всъя Съверныя страны Повелитель; и Государь Иверскiй, Карталинскiй и Кабардинскiя земли и области Арменскiя; Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанскiй, Наслъдник Норвежскiй, Герцог Шлезвиг-Голстинскiй, Стормарнскiй, Дитмарсенскiй и Ольденбургскiй и прочая, и прочая и прочая.